Текст книги "Волнолом (СИ)"
Автор книги: Владимир Прягин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
ГЛАВА 15
Генрих читал еще долго. О том, как Ротхайда несколько дней подряд экспериментировала с чернильным сиянием. Как собирала его по крохам, пытаясь разгадать свойства. И как сумела, в конце концов, его приручить.
Ее открытие было, по сути, чистым везением, удачным стечением обстоятельств. Во-первых, подвернулся подходящий носитель – кусок серебра с бороздками, тот самый денарий от брата Карла. Во-вторых, подействовал рунный символ, подсказавший свету задачу: знак воды заставил металл намокнуть. И в-третьих, рядом оказалась сама Ротхайда – обладательница мощнейшего природного дара, благодаря которому процесс вообще запустился.
Да, вот они, три кита, на которых держится светопись: материал-носитель, формула, дар.
Потом, конечно, стало понятно, что в этом новом искусстве (как, впрочем, и во всех остальных) имеется куча тонкостей и подводных камней. К примеру, качество обработки носителя – рифление металла, насечки на дереве, татуировки на коже – влияет на результат. А для формул совершенно не годится латынь – чернильный свет подчиняется только рунам.
И самое главное – свет закрепляется на обработанной поверхности лишь в том случае, если на него смотришь. Он будто актер, который не существует без зрителя. Именно это свойство вызвало наибольшее удивление, а многим показалось откровенно мистическим. За века, что прошли со времен Ротхайды, были высказаны десятки, а то и сотни гипотез на этот счет (зачастую, откровенно бредовых), написаны груды философских трактатов, но внятного объяснения так и не прозвучало.
Практический же вывод состоял в том, что при отсутствии 'чернильного' зрения можно сколько угодно кромсать металл и каллиграфически выписывать формулы – толку не будет. И наоборот – при наличии сильного природного дара ты сумеешь удержать свет, даже если плохо знаешь рунную грамоту, а носитель исцарапан коряво. Но в идеале, конечно, светописец должен соединять в себе одаренность и образованность – вот тогда эффект по-настоящему впечатляет.
Откуда берется чернильный свет? Какова его физическая природа? Людям это неведомо – он просто-напросто существует, пронизывая весь мир и оседая темными брызгами.
Поначалу, впрочем, даже сам факт его присутствия в ойкумене держался в строжайшей тайне. Ротхайда поделилась своим открытием только с матерью, и та моментально смекнула, какие открываются горизонты. Вдова тоже попыталась увидеть загадочное сияние – и у нее получилось!
Мать отправила дочь с этим известием к Карлу, а Карломану рассказала обо всем лично. Теперь оба молодых короля были в курсе, и мать убеждала их – особенно младшего – действовать сообща.
Она говорила, что судьба дает франкам невероятный шанс, и сейчас нельзя размениваться на личные дрязги. Карломан слушал. Неизвестно, как эти аргументы подействовали бы на него прежде, но недавнее объяснение у реки не прошло бесследно. Нет, он, конечно, не воспылал образцовой братской любовью, но воевать все-таки предпочел бы не с Карлом, а с ненавистными соседями за границей.
На ту же тему размышлял и сам Карл, увидевший умения Ротхайды и прочитавший письмо от матери.
Как выяснилось, дар в их роду передавался по женской линии – сыновья Бертрады, к вящему сожалению последней, были его начисто лишены. Но это не мешало им строить далеко идущие планы.
Что даст темный свет на практике?
Будучи воинами, братья-правители мыслили в предсказуемом направлении. Им грезились клинки, которые не ржавеют и пробивают любой доспех; щиты, способные защитить от сколь угодно мощных ударов; стрелы, улетающие за милю и бьющие точно в цель...
Не то чтобы фантазия на этом исчерпывалась – просто братья быстро убедились на опыте, что возможности светописи не безграничны и зависят от мастера, который ей овладел. И, разумеется, от количества таких мастеров.
Значит, нужно искать других одаренных.
Проверили самых верных людей из окружения обоих монархов – безрезультатно. В среднем, на тысячу человек приходится один с даром, но тогда об этом еще не знали.
Масштабы поисков расширялись. Придворных, солдат и даже простолюдинов заставляли смотреть сквозь синие стекла на деревянный брусок с насечками и описывать свои ощущения. Народ гадал, зачем это нужно. Короли не снисходили до прямых объяснений. Имелась, впрочем, неофициальная версия, согласно которой ищут особо зорких для какой-то секретной, но очень почетной миссии. Звучало вполне бредово – вражеские шпионы усиленно чесали в затылке, прикидывая, не свихнулись ли венценосные братья.
В течение лета свет разглядели шесть человек. Их сразу же изолировали и, приставив специалистов по начертанию рун, засадили за опыты. Поиски продолжались.
Спустя год Карломан заболел и слег – это была какая-то неизвестная лихорадка. Лекари только разводили руками и говорили, что на все воля божья. Больной впал в забытье, и мало кто верил, что он очнется. Лишь мать не пожелала сдаваться. Она, сопровождаемая Ротхайдой, вошла в комнату к сыну и выгнала всех сиделок. В руке у нее был нож.
Еще через пару дней Карломан поднялся с постели. Он явно шел на поправку, хотя был пока очень слаб. И постоянно морщился из-за того, что саднили свежие порезы на коже. Король стал первым человеком в истории, испытавшим светопись на себе в буквальном смысле этого слова.
Весной 773 года братья вместе выступили в поход против лангобардов. Особый страх на врагов наводила франкская королевская гвардия. Она состояла из отборных бойцов, которые, по словам очевидцев, были буквально неуязвимы, будто колдун заговорил их доспехи.
Потом историки много спорили, как все могло сложиться, если бы Карломан не выжил, а Карл действовал бы один. И как далеко продвинулись бы франки в своей экспансии, не помоги им чернильный свет. Но факт остается фактом – братья жили и правили еще долго, почти полвека. Младший умер в 822 году, пережив старшего на пять лет. К тому моменту их империя простиралась до Одера, а зависимые земли – до Вислы.
Да и в последующие столетья она, империя, продолжала расти, расползаться по континенту. И устояла, даже когда в результате очередной междоусобной войны сменилась династия, и Каролинги сошли со сцены.
Политический центр тяжести смещался к востоку. Государство, фундамент которого заложили франкские короли, стало именоваться Regnum Teutonicorum. Но со временем и это название было отправлено в пыльный чулан истории. Сегодня страна зовется Девятиморьем, что как нельзя лучше отражает суть дела, а столица вот уже три столетья сверкает в устье Прейгары.
Династия, к которой принадлежит и нынешний король Альбрехт, заняла трон на излете средневековья. Ее основатель – король Бертольд Странный – привел к покорности народы и племена, живущие в правобережье Белой Реки, и, таким образом, окончательно застолбил государственные границы. А еще он очень не любил Рим во всех его ипостасях. Короля раздражал и рухнувший античный колосс, что растратил в оргиях былое величие, и новый город, приютивший папский престол.
Бертольд сразу нашел общий язык с церковным реформатором Марком Рюттелем. И заявил, что ему, королю, не нужен императорский титул, требующий благословения папы. Ведь главное – не титул, а суть.
Если курия ожидала, что рано или поздно Бертольд приползет на коленях, вымаливая прощение (как случалось прежде с иными проштрафившимися правителями), то она просчиталась. Ее влияние к тому моменту уже ослабло. По сути, закат папской власти начался еще в эпоху франкских завоеваний. Историки видят причину в том, что курия слишком долго не решалась признать чернильное зрение богоугодным делом. Иерархам, похоже, просто не повезло – среди них не нашлось ни одного человека с даром.
Как бы то ни было, правители Девятиморья, начиная с Бертольда, перестали короноваться в Риме. И хотя государство по факту было империей в самом что ни на есть хрестоматийном виде, на троне скромно сидел король.
Политику правящей династии с тех времен можно описать двумя словами – закрепление и централизация. Завоевательные походы наконец прекратились. Короли понимали – уже захвачено столько, что переваривать придется не один век. Оставили в покое даже наглую Лузитанию – тем более что пограничный хребет, согласно достоверным источникам, был обработан светописью, и любой перевал грозил стать ловушкой. И уж подавно никто не хотел соваться к загадочным восточным соседям, утвердившимся за Белой Рекой.
В своей же стране король всячески прижимал правителей рангом ниже – всех этих курфюрстов, маркграфов и прочих герцогов. Внутренние границы между владеньями размывались, территория становилась более однородной.
В то же время, двум влиятельнейшим и богатейшим родам – Стеклянному и Железному Дому – была дарована особая привилегия. Только они могли предлагать кандидатов на должность канцлера, а король выбирал одного из этих предложенных. В результате, 'стекольщики' и 'жестянщики' увлеченно грызлись между собой, сражаясь за благосклонность монарха, и почти не отвлекались на глупости вроде заговоров против короны.
Официально всегда подчеркивалось, что, принимая решение, Его Величество беспристрастен, как эллинская богиня Фемида. В самом деле, канцлеры назначались то от одного, то от другого дома. Две победы подряд считались большой удачей. Лишь в девятнадцатом веке эта традиция была сломана – Стеклянный Дом оккупировал вожделенную резиденцию на восемьдесят лет с лишним. Благодарить за это стоило, прежде всего, Старого Короля, который трижды делал выбор в пользу 'стекольщиков'.
Чем руководствовался монарх-долгожитель? Существовали разные версии. Согласно одной из них, король видел, что 'железные' и так заметно усилились благодаря своим фабрикам и машинам. Поэтому нужен был некий противовес. Генриху это казалось вполне логичным – впрочем, он никогда не считал себя знатоком политэкономии и судил, наверно, слишком поверхностно. Ему достаточно было помнить, что в недавней истории была такая страница – стеклянный век. Не самое ужасное время, что бы там ни говорили 'жестянщики'.
С этой мыслью Генрих заснул.
Наутро настроение оказалось неожиданно бодрым. Позавтракав, Генрих закурил трубку и огляделся в поисках свежего номера 'Столичного наблюдателя' – Эльза всегда выкладывала газету на стол. Но быстро сообразил, что сегодня – выходной, воскресенье, и новости узнать не удастся.
Мысли невольно возвращались к расследованию. Генрих досадливо чертыхнулся – вчера ведь сам себя убеждал, что можно забыть обо всем со спокойной совестью. Но что поделаешь, была у него такая черта – возникал раздражающий дискомфорт, будто комар над ухом зудел, если в порученном (пусть даже опротивевшем) деле оставалась незавершенность. Доброжелатель назвал бы это профессионализмом, сам же Генрих страдал и злился.
Сейчас он вспомнил, что у него еще есть непрочитанная книжка про Жженый Лог. Кроме того, было чувство, что факты, которые уже стали ему известны, готовы сложиться в единую и осмысленную картину. Не хватает только какой-то малости, подсказки, чтобы предугадать дальнейшие действия 'фаворитки'.
Понимая, что ничем хорошим это не обернется, Генрих взялся за телефон.
– Слушаю, – генерал, как и ожидалось, оказался в конторе. Ну да, сейчас не до выходных.
– Ваше превосходительство, – сказал Генрих по возможности вежливо и нейтрально, – простите за беспокойство, я вас надолго не отвлеку. Хотел только уточнить одну деталь по нашему делу.
– Фон Рау, вам больше нечем заняться? И оставьте этот елейный тон – меня от него тошнит. Быстро, коротко – что вам нужно?
– Я насчет первых жертв. Про аптекаря вы подробности выяснили. А про механика? Есть между ними связь?
Надо отдать должное генералу – он не бросил трубку, даже не выругался. Знал, что Генрих не будет любопытствовать попусту.
– Да, связь имеется. Они земляки. Аптекарь вырос в этом чертовом Дюррфельде, а механик – в городке по соседству. Но больше – ничего общего. Не похоже, чтобы они были знакомы между собой.
– Ага... Хорошо, спасибо.
– Вам это о чем-нибудь говорит?
– Пока нет. Но если что – я сразу с вами свяжусь.
Опустившись в кресло, Генрих задумался.
Итак, с Дюррфельдом связаны две жертвы из трех, а также – королевский советник Роберт фон Вальдхорн. Третья жертва – профессор – вроде бы выпадает из ряда. В той деревне он не был. Но!
Профессор – специалист по истории монаршей семьи. Более того – главный специалист...
Последняя мысль почему-то царапнула, как заноза. Генрих буквально кожей почувствовал – еще секунда, и его озарит. Замер, ничего не замечая вокруг. Пепел из погасшей трубки просыпался на ковер.
Спокойно, спокойно. Думаем...
Положим, в Дюррфельде произошло нечто важное для династии. Некий малоизвестный, но ключевой исторический эпизод. Механик и будущий аптекарь – непосредственные свидетели. Историк, в свою очередь, нарыл что-то в архивах. Теперь всех троих убивают, чтобы замести след.
Логично? Да. Но это еще не главное.
Убийца – не хмырь с кинжалом, а светописец невероятной силы. Сельма каждый раз увеличивает мощность потока. Наибольшая доза достается профессору. То есть тому, кто сам ничего не видел, но знает и понимает историческое значение.
Как тут не вспомнить: 'Scientia potentia est'.
Знание – власть.
'Фаворитка' не просто убирает свидетелей. Она, выражаясь по-простецки, колдует. Совершает темный обряд. И таким способом 'меняет русло истории'.
Как именно это работает, пока непонятно. Но главный вопрос в другом – кто станет последней и, видимо, решающей жертвой?
Да, на заклание приносят знающих. А кто знает о династии больше всех? Больше, чем даже королевский биограф?
Сам король? Но к нему сейчас и близко не подобраться. Кроме того, 'фаворитка' сказала, что ничего не замышляет непосредственно против королевской семьи. И, хоть тресни, Генрих готов поспорить, что она не врала.
Есть одна мысль, догадка. Вот только, как бы ее проверить?
Впрочем, чего мудрить.
Генрих поднялся, шагнул к окну, задвинул плотные шторы. В комнате стало темно. Он зажег лампу, подошел к зеркалу. Сосредоточился и сказал:
– Сельма, ты мне нужна.
ГЛАВА 16
Он подождал несколько секунд, но ничего не происходило. Генрих закрыл глаза и представил себе 'фаворитку' с ее холодно-безупречными чертами лица, пронзительным взглядом и губами, растянутыми в усмешке. Мысленно повторил ее имя и снова вгляделся в зеркало.
Воздух в отраженной комнате всколыхнулся, как над костром. Сельма появилась у Генриха за спиной. Нет, она не соткалась из пустоты, а просто подошла от двери, будто там, в зазеркалье, была у него в гостях.
– Ну чего тебе, Генрих? – спросила она несколько недовольно. – Заняться нечем? Бездельничаешь?
'Сговорились, что ли?', – подумал он. Вслух произнес:
– А ты? Уже убила всех, кого надо?
– Нет, только собираюсь, – не моргнув глазом, сказала Сельма. – И буду признательна, если ты прекратишь меня отвлекать.
Она подняла ладонь, словно собираясь стереть свое отражение, как стирают со стекла осевшую влагу. Генрих поспешно предостерег:
– Погоди! А если я знаю, кто твоя цель?
– В самом деле? Ну, поделись.
– Секунду. Хочу предложить тебе уговор. Понимаю, что от своего плана ты не откажешься, но давай так – сейчас я назову должность, и если угадаю, ты выслушаешь меня, прежде чем набросишься на этого человека. Выслушаешь лично, глядя в глаза, а не через иллюзию в зеркале.
– Генрих, Генрих, – она покачала головой укоризненно. – К чему этот детский сад? Ты все еще надеешься помешать? Неужели той демонстрации было мало?
– Да, все еще надеюсь. Поэтому и хочу с тобой встретиться. У меня есть что сказать, поверь. И показать, в чем ущербность твоего замысла.
– Милая попытка, только вот блефуешь ты неумело. Так что извини, но...
– Ты хочешь убить верховного хрониста Девятиморья.
Воцарилось молчание. Сельма, прищурившись, всматривалась из зеркала в лицо Генриху. Тот не отводил взгляд.
– Признаюсь, ты меня удивил, – произнесла наконец она. – Что ж, это даже к лучшему. По крайней мере, мозги у тебя еще не отсохли. И что ты, позволь спросить, намерен делать с этим прозрением?
Генрих перевел дух и мысленно похлопал самого себя по плечу. Догадка верна, а блеф, несмотря на скепсис 'фаворитки', удался. Сельма тем временем продолжала:
– Надеюсь, начальству ты не докладывал? Сам должен понимать – если контора попробует остановить меня, получится только хуже. Хуже для вас, естественно. Но на всякий случай предупреждаю отдельно – хронист помечен следящей искрой. Я сразу узнаю, если вы захотите его увезти и спрятать. И успею перехватить. В результате, я своего все равно добьюсь, но трупов будет гораздо больше. Ты слушаешь меня, Генрих?
– Да, – сказал он. – Я слушаю.
– Напоминаю – я готовилась к этому не год и не два. В моем распоряжении колоссальный резерв энергии. В случае чего, я отброшу всякую щепетильность и начну бить по площадям.
– Хватит, Сельма. Сама же признала – я не дурак, так что не надо повторять десять раз. Если бы я хотел устроить тебе засаду, то не стал бы сейчас с тобой разговаривать. Хочешь, могу дать слово, что приеду один. Но встретиться мы должны.
– Ладно, Генрих. Будем считать, что ты меня убедил. Мне нужно еще пару часов, чтобы все окончательно подготовить. Приезжай в полседьмого к особняку хрониста. Адрес – 4-й Речной проезд, дом 1. Не опаздывай.
Зазеркальная Сельма развернулась и шагнула к двери. Генриху показалось, что и в реальности он слышит цокот каблучков по паркету. Машинально глянул через плечо – и, как обычно, никого не увидел.
Как ни прискорбно, 'фаворитка' права – генералу звонить бессмысленно. Впрочем, после вчерашней бойни Генрих и сам не надеялся на контору. Теоретически можно, конечно, поднять по тревоге полк королевской гвардии, оцепить весь этот Речной проезд и дать солдатам приказ – стрелять без предупреждения. Вот только вряд ли поможет. 'Удар по площадям', обещанный Сельмой, – это наверняка не метафора. Сумасшедшая баба, если захочет, всю улицу зальет кровью.
Придется рассчитывать на себя. И надеяться, что тот аргумент, который Генрих предъявит Сельме, окажется хоть и простым, но достаточно убедительным.
Осталось придумать, чем занять себя в оставшиеся часы. Книга? Нет, вдумчивое, серьезное чтение – это не то. Мешает волнение, трудно сосредоточиться. Лучше что-нибудь простенькое, ни к чему не обязывающее.
Свежие газеты были бы кстати. Но раз их нет, сойдет, пожалуй, 'беседка' – собственно, ее основное свойство как раз и заключается в том, чтобы бессмысленно губить время.
Генрих заново набил трубку, с наслаждением затянулся. Прошел в кабинет, с нарочитой неторопливостью устроился за столом. Взял чистый лист бумаги.
О чем он тут беседовал в прошлый раз? А, ну да, о чертополохе. И разговор, помнится, прервался буквально на полуслове. Эксперт-доброволец так и не успел объяснить, что означают колючки на гербе у 'стекольщиков'.
Вот и продолжим тему.
Припомнив псевдоним тогдашнего собеседника, Генрих вывел на листе: 'Геральдика. Вопрос. Коллега Легат'. Ниже быстро нацарапал: 'Коллега, если помните, мы общались на днях, но нам помешал какой-то досадный сбой. Меня интересует чертополох как геральдический символ. Если у вас есть время, буду рад услышать подробности'. Тут же подумал, что 'услышать' – не самое подходящее слово для общения по переписке, но было поздно. Беседка уже приняла вопрос.
Легат ответил довольно быстро: 'Да, коллега Тевкр, конечно, я помню. Не успел вам ответить толком. Ох уж эти пресловутые флюктуации! Иногда они весьма раздражают, верно? Касаемо же предмета нашего разговора – имеется любопытный момент...'
Буквы перестали проступать на бумаге, и Генрих уже подумал, что опять вмешалась либо стихия, либо вездесущая 'фаворитка', но на этот раз обошлось. Собеседник просто взял паузу, чтобы собраться с мыслями. После чего продолжил: 'Так вот, шипы на гербе Стеклянного Дома появились совсем недавно – по историческим меркам, во всяком случае. Примерно лет 20-30 назад. Причем появились без всякой помпы и официальных оповещений. Просто герб отчего-то вдруг стали рисовать с ними. И, что самое удивительное, в экспертной среде это прошло почти незамеченным. Будто все молча приняли к сведению и сразу потеряли всяческий интерес. Теперь-то, задним числом, я понимаю, насколько все это странно. И недоумеваю – почему лично я ни разу не задавался этим вопросом? Позор! Посыпаю голову пеплом...'
Генрих хмыкнул. Забавно – в тех же выражениях знатоки реагировали на вопросы о 'фаворитке'. Значит, в течение многих лет никто не замечал ни Сельму на фотографии, ни чертополох на гербе. Загадки явно из одного ряда, но кто подскажет ответ?
Геральдисту он написал: 'Коллега, не будьте слишком строги к себе. В каждой науке, в конце концов, имеются свои белые пятна. Значит, на тему шипов нет даже неофициальных версий?'
Тот застрочил: 'Более или менее содержательных – ни единой, в том-то и дело! Вот разве что отрывочный разговор на коллоквиуме... с кем именно – хоть убейте, совершенно забыл... мол, тот же мотив в аллегорической форме отражает одна легенда... минутку, пороюсь в памяти...'
Генрих, вспомнив декламацию библиотекарши, предположил: 'Баллада о храбром рыцаре, которого чертополох спас от злой колдуньи?'
'Она самая! Вы ее слышали?'
'Да, но тоже не понимаю, в чем смысл аллегории. Собственно, это одна из причин того, что я заинтересовался данным вопросом. Что ж, коллега Легат, благодарю, что уделили время. Ваш экскурс добавил еще один штрих к проблеме, которой мне выпало заниматься'.
Отложив перо, Генрих какое-то время сидел в раздумьях. Потом взглянул на часы, удовлетворенно кивнул – час пролетел почти незаметно. Что ж, проверим, какие еще темы занимают аудиторию.
Как оказалось, политическая дискуссия, спровоцированная смертью профессора, до сих пор не утихла. Более того, она ширилась, приобретая порой неожиданные оттенки. Отдельные сентенции явно отдавали крамолой.
Некий Десятник писал, к примеру: 'Здесь много рассуждали об исторических предпосылках железной эры, принимая ее как некую благословенную данность. Но давайте задумаемся, коллеги, не вредит ли такая установка общему делу? Не оказываем ли мы Его Величеству медвежью услугу, заливая государственный механизм верноподданнической патокой? И не пора ли озаботиться серьезным, фундаментальным анализом, чтобы не только подчеркнуть достижения, но и, если понадобится, прямо и объективно указать на отдельные недостатки?'
Вступил собеседник, называвший себя Сычом: 'Я долго молчал, коллеги, но теперь скажу без обиняков. Дело не в недостатках. Вся железная эра – одна чудовищная ошибка. Это мое выстраданное мнение, и я готов отстаивать его на любой трибуне'.
'Ого', – удивился Генрих. Чего они вдруг так осмелели? Одно дело, когда подобное выдает наивный юнец в кофейне, и совсем другое – фиксированная запись в 'беседке'. Как говорит пословица, что написано – то написано, корова языком не слизнет. Анонимность – это, конечно, здорово, но не зря ведь ходят слухи о том, что Департамент охраны короны (в просторечии – 'двойка') при желании вычислит любого корреспондента за пять минут...
Страсти, между тем, накалялись. Слово взял Шершень: 'Вы правы, коллега Сыч. Но даже вы не решаетесь сказать главное. То, без чего вся ваша филиппика просто лишена смысла'.
'Что именно, позвольте узнать?'
'Да, король совершил ошибку. Вопрос – была ли она результатом некомпетентности или преступного умысла? В любом случае, виновник должен понести наказание – предстать перед судом и...'
Фраза оборвалась, будто у автора разом пересохли чернила. Строчки, которые были уже написаны, начали стремительно выцветать. Бумага пожелтела, словно пергамент, неприятно скукожилась.
Генрих, выждав для верности полминуты, подцепил листок двумя пальцами и аккуратно перенес в мусорную корзину. Брезгливо отряхнул пальцы. Плеснул из графина воды в стакан, жадно выпил.
'Двойка', похоже, вмешалась-таки, что и неудивительно. В открытую назвать короля преступником – это уже не смелость, а натуральное сумасшествие.
Сумасшествие, да. Почти как у Сельмы.
Генрих в волнении прошелся по комнате.
Нет, Сельма, конечно, не стояла над душой у этого Шершня и не нашептывала ему подрывные формулировки. Это было бы для нее слишком мелко. Но можно поспорить, что проклятая 'фаворитка' как-то влияет на настроения в обществе. Не случайно ведь за последние сутки он услышал больше критических замечаний по поводу политики короля, чем за весь предыдущий год.
Но как, черт возьми, она это делает? Чтобы на всех подействовало? Воду в реке отравила, что ли?
Представилось, как Сельма ковыляет по льду Прейгары и, поплевав на руки, сверлит лунку, чтобы вылить туда ядовитую жидкость из пузырька. Картинка получилась на загляденье – Генрих даже головой помотал, досадуя, что в голову лезет такая глупость.
Дело, естественно, не в воде, а в чернильном свете, которым Сельма управляет через убийства. Но опять же – куда именно нацелен поток, чтобы достичь такого эффекта? Даже интересно, честное слово.
И снова мелькнула мерзенькая мыслишка – а не лучше ли будет, если Сельма закончит то, что задумала? Сам ведь вчера ностальгировал по стеклянному веку. Ну так изволь – тебе этот век готовы вернуть на блюдечке...
Или на него, Генриха, тоже подействовала отрава?
Тем скорее надо остановить психопатку.
Подумав об этом, Генрих неожиданно успокоился. Похоже, он все-таки принял правильное решение. И доведет дело до конца.
Он много чего лишился за эти годы. Способности к светописи, азарта исследователя, привычки к общению с живыми людьми. Но кое-какие навыки сохранил. Профессионализм, как выражаются в Зимней Империи, не пропьешь.
Откинувшись в кресле, он смежил веки. Читать надоело – хотелось насладиться тишиной напоследок. Его окутала дрема; звуки с улицы были едва слышны и совсем не мешали.
Потом он открыл глаза и понял, что время вышло.
Генрих отпер нижний ящик письменного стола и достал ту единственную ценную вещь, которая могла пригодиться в этой поездке. Прошел в прихожую, надел полушубок и шагнул за порог, в морозные сумерки.
Когда он сел в поезд, день сдался и угас окончательно. В вагоне горели яркие лампы, но отражения в стеклах больше не оживали. Отрешенно глядя перед собой, Генрих думал о предстоящей встрече.
К дому хрониста он подъехал за десять минут до назначенного срока. Особняк стоял у самой реки – огромный, трехэтажный, сияющий широкими окнами, будто новомодный круизный лайнер, готовый отойти от причала.
Генрих прохаживался вдоль кованой узорной решетки. В доме напротив кто-то наигрывал на клавире. Небо над головой было ясным – надкусанная краюха луны и серебряные звездные крошки.
Сельма прибыла минута в минуту. Остановила извозчика чуть поодаль, шагах в десяти от Генриха – очевидно, по-прежнему опасалась, что тот на нее набросится. Приоткрыла дверцу, выглянула наружу. Генрих смиренно ждал, не делая попыток приблизиться.
'Фаворитка' шагнула на тротуар, на секунду отвела взгляд.
Генрих фон Рау, выпускник факультета светописи и временно восстановленный в должности мастер-эксперт Третьего департамента, выдернул из кармана револьвер и нажал на спуск.
