Текст книги "Педагогический арбуз"
Автор книги: Владимир Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Потом разучивали краковяк. В 19 часов 43 минуты Аня поднялась на сцену.
– Запишите домашнее задание...
– А чем? На чем? – понеслось из зала.
– Ладно, тогда запомните задание на дом: потренироваться в вальсе, выучить краковяк.
И зазвенел звонок.
"На перемене" обсуждали урок.
– А ничего, только мало.
– Самое растанцевался!
– Герасим Борисович, давайте пустим Королеву.
Она там ревмя ревет.
– Как совет дружины скажет.
– Да ладно. Пусть. Нам не жалко. Только чтоб в последний раз.
Опоздавших оказалось много. Пришлось им все объяснять сначала.
"Перемена" немного затянулась. Звонок. Начинается урок игр. Его ведет член совета дружины пятиклассник Вова Мирошкин. Лицо у Вовы остренькое, неулыбчивое. И только голубые глаза все везде видят и замечают, Если глаза – зеркало души, то у Мирошкина дуща юмориста. Копирует он своих знакомых с неотразимой точностью. Какой-то восьмиклассник сострил:
– "Мирошкина глаза страшнее пистолета".
Остроту забыли, но между собой Вовку с тех пор зовут Пистолетом.
Когда играющие с мешками на головах стали палками бить горшки и друг друга, в зале стоял такой шум и грохот, что на минуту даже Ефросинья Константиновна выглянула из учительской. После "урока" Вову долго не отпускали.
– Качать Пистолета!
Я еле вырвал бедного мальчишку из рук чересчур горячих поклонников, иначе висеть бы ему где-нибудь на люстре, зацепившись штаниной.
Глаза Вовки сияют. Прямо заметны голубые лучи.
– Ну как, Герасим Борисович? Мы скуку или она нас?
– Умница, Вовка. Взлетел!
Вдруг он хлопнул себя по лбу и жалобно пропищал:
– Забыл домашнее задание! Как же они теперь – без домашнего задания?
Но было уже поздно. Шел "урок пения".
Во время последнего урока – танцев – мы с Ефросиньей Константиновной разговаривали возле учительской. Вдруг лицо моей собеседницы покрылось румянцем. Рядом стоял Ваня Мелехин и, почтительно склонив голову, приглашал даму на танец. Секундное замешательство, и Ефросинья Константиновна подает своему кавалеру руку. Танцует она, несмотря на возраст, прекрасно.
– Ну, вот наш вечер и заканчивается, – сказала Надя. – А теперь поставим оценки. Только не ученикам, а "учителям".
– По пять баллов всем!
– С плюсом!
– Пусть дневники несут!
Выходя, я услышал разговор:
– Надя, а еще пару уроков нельзя?
– Нет, Гена. Ты же сам был против перегрузки.
Гена улыбнулся так, что уши приподняли кепку.
– Такую перегрузочку бы каждый день. Я – за!
СИНЯК НА ПЯТКЕ
– Ты не будешь играть Продавца, Пирожков, здесь нужен человек толстый и с басом, а ты пискля. Сестру Гортензию тоже придется взять мне – вы никто танцевать не умеете. Голос за сценой – с этим Коля справится, я помогу. Голос Вовы Мирошкина разносится на всю школу. Он распределяет роли в первой пьесе, которую будет ставить драмкружок. Режиссер, художник, осветитель, бутафор и создатель главных ролей – Владимир Мнрошкин.
После памятного вечера отдыха Вова меня все больше тревожит. Дошло до того, что он попал на "КРЮК".
В театр влюблен ты по уши,
Из двоек тянем за уши.
Критика подействовала на Вову странно. Он похвалил редколлегию за удачную карикатуру и, зайдя ко мне в пионерскую, начал как ни в чем не бывало:
– Что за школа без драмкружка? Выделите мне по четыре человека от класса. Да не кота в мешке покупаю – давайте людей, способных хорошо читать, петь. Я создам комиссию. В нее войдут...
– А как с двойками? – прервал я красноречивого Вову. Он потупился.
– Да чего! Две двойки по немецкому. Это я исправлю... – И добавил, вздохнув: – Вот драмкружок нужен.
Это был кружок сплошных драм. Вова самозабвенно репетировал роли, которые он щедро поручал себе в каждом спектакле. Конечно, он не мог помнить обо всех участниках. Иной раз "актер" не знал, с какой стороны ему выходить. Вова, кляня бестолковость, наскоро объяснял всем все перед открытием занавеса.
На каждом спектакле что-нибудь случалось. Однажды забыли нужяую по ходу действия кастрюлю.
Витя Строгов, который был безмолвно влюблен в драмкружок, метнулся через зрительный зал, а на сцене в это время вдохновенно импровизировали:
– Да, без кастрюли трудно...
– Совсем нельзя без кастрюли...
– В кастрюле можно и борщ сварить...
В общем, как это ни странно, самодеятельность сама не "деялась". Ее надо было создавать.
Я объявил по классам, что к Новому году будет проведен конкурс на лучшую "театрализованную песню". Сам я взял пятый класс и решил поставить "Песню о Щорсе". Вначале дело не клеилось. Вова Мирошкнн отказался играть роль Щорса ("Некогда. Я сейчас изучаю историю театра с самых античных времен").
Мальчишки не соглашались петь ни в какую, выдвигая классический аргумент: "Что мы, девчонки, что ли!"
Тогда я соблазнил их костюмами. Каждый должен выйти на сцену в одежде красного бойца, утомленного долгим походом "по берегу".
Целую неделю мне не давали проходу:
– А такая повязка пойдет?
– Я дедушкину пилотку достал!
– А можно, я с автоматом выйду?
– Хромать надо на обе ноги, если я в спину ранен?
Перед самым занавесом притащился Вова Мирошкин, Спесь с него как ветром сдуло. Он разулся, снял носок:
– У меня во синяк на пятке! Издали будет видно. – И просительно, глядя в сторону, добавил: – Так что я бойца бы сыграл... если можно.
Я "не попомнил зла". "Песню о Щорсе" мы играли и пели на "бис". По суровому лицу Вовы Мирошкина Рыло видно, что синяк на пятке давно позабыт.
А после выступления ко мне протиснулся Витя Строгов. Его лицо светилось восторгом от встречи с искусством.
– Это я занавес открывал и закрывал, – с тихой гордостью сказал он.
И ПОЛНЫЙ ВЫДОХ
На перемене класс проветривают. Открывают все окна, и ветер листает страницы учебников с такой быстротой и жадностью, словно торопится скорее получить среднее образование. Большинству юных обитателей школы такая одержимость ветра непонятна; на перемене он свободно мог бы разгуливать в любой голове, не боясь застать там глубоких раздумий о пройденном за урок.
Но есть, конечно, и такие, кого из класса на аркане не вытащишь. Это безнадежные домоседы или просто зубрилы. Однажды среди них я заметил Витю Строгова. Он крутился возле доски, что-то, оглядываясь, писал на ней и тут же поспешно стирал. Я зашел в класс.
– Что, творческие муки?
К моему удивлению, Витя вздрогнул, и худенькая спина его прижалась к черной доске, словно стараясь закрыть ее. Но я уже заметил – мой приход взволновал его. Я взял мел, попробовал писать. Он крошился и скрипел, почти не оставляя следов. Доска была намазана воском.
– Ну, Виктор...
Я не знал, что сказать. Меня трудно чем-нибудь удивить. Но подлость всегда ошеломляет. Тем более когда ее совершает человек, в которого веришь.
Несколько секунд в классе стояла такая тишина, что было слышно, как шуршит промокашка, которую сквозняк гнал по полу. Лицо ученика покрылось красными пятнами, потом так побледнело, что исчез мел, которым оно было перепачкано.
– Подлец ты, – тихо сказал я и вышел.
Димка проник в пионерскую бесшумно. Или я так задумался? Лицо его было мрачным. Словно это был не Иголочкин. Даже хитрая складочка над переносьем углубилась трагической бороздой.
– Дружка выгораживать пришел? – холодно спросил я.
Димка потупился.
– Чего выгораживать! Это сделал я.
– Что?
– Доску я намазал. А Витька хотел стереть.
Мне почему-то вспомнилось, как вчера мама долго объясняла любопытной Варьке, что такое инфаркт миокарда. В голову лезла всякая чушь. Мысли были бессвязны.
– Уходи, – выдавил я наконец.
Иногда говорят про человека, что он не в своей тарелке. Весь день я чувствовал себя так, словно жарюсь на сковородке в кипящем подсолнечном масле.
Почему в подсолнечном? В детстве мама жарила пирожки, а я вертелся вокруг котелка. И вдруг капля брызнула мне на ладонь. Вырос волдырь. Я помню, как это было больно – обжечься подсолнечным маслом.
На сей раз Вартан Сергеевич не подтрунивал над моей бедой.
– Плохо, брат. Лучше принять подлеца за хорошего человека, чем ошибиться, как ты. Надо извиниться.
– Извиниться? Мне?
– Не Строгову же перед тобой.
– Да... но как?
Вартан Сергеевич рассмеялся.
– О, это очень просто. Делаешь глубокий вдох.
Говоришь: "Прости, пожалуйста, Витя..." И полный выдох.
А правда, какое это облегчение – перед всем классом сказать хорошему человеку: "Прости, пожалуйста, мне приятно, что я ошибся". И пока Витя растерянно моргал, я спросил:
– Но ведь тот, кто это сделал, совершил подлость?
Другого мнения не было.
– Тогда пусть встанет и перед всеми признается.
Прошло секунды три или четыре.
– Герасим Борисович, простите, пожалуйста.
– Нет, мне твое извинение не нужно. Простить тебя могут только Витя и класс. Их и проси.
Дмитрий Иголочкин шумно вдохнул воздух.
"ХОЧУ СКОРЕЙ СОСТАРИТЬСЯ!"
Открытка гласила: "Директору школы. Прошу Вас явиться 19 ноября с. г. в 19.00 на собрание жильцов дома № 67/1 по улице Кирпичной на предмет обсуждения поведения учащегося Мирошкина В. вверенной Вам школы. Управдом Д. Мотыльков".
Напутственное слово Ефросиньи Константиновяы было и того короче:
– Сегодня я занята. Пойдете вы. И помните, Герасим Борисович, от лица школы говорите. Это вам не игрушки.
Задача оказалась нелегкой. Собрание обернулось настоящим судом. Вначале вид у жильцов был отнюдь не воинственный, сидели во дворе по-домашнему, на колченогих стульях, стареньких табуретках. Старушки мирно лузгали семечки.
Вопрос о Мирошкине был пятым или седьмым в повестке дня. Тут встал управдом – невысокий человечек, брови которого торчали, как пики, в сторону ушей, начал с того, что выразил удовлетворение "фактом наличия" на собрании директора школы. Попеняв на мою молодость (тут я должен был представиться в своем истинном качестве), он перешел к делу. И оказалось оно обширным. Счет "преступлениям" был крупный.
Мирошкин поворачивался ко мне другой стороной своей многогранной натуры. Мало драмкружка, он и во дворе учредил секретную организацию, раскрытием которой так гордился человек с пиками бровей. Основное, что вменялось в вину Мирошкину и его отряду, – это попытки захватить "под штаб" казенные и частные площади. Трижды изгнанные с позором из разных мест, они попытались свить гнездо... в сарае управдома. Его гнев был понятен.
– Такой он, этот Мирошкин. Такие сигналы о нем имеются. Даже сейчас, видите, я говорю, а он сидит.
Вот и вся его культура.
Подсудимый встал и передал свою скамейку судье.
Управдом устроился на ней поудобнее и метнул пики бровей в разные стороны.
– Кто хочет говорить?
Страстно выступала бабка дворничиха (ее палисадник тоже, как выяснилось, подвергся набегу).
– С ими строже надо. Ить до чего додумались – цельный день мяч пинают ногой. А энтот маленький, который Мирошкин, больше всех. Так и шастает, где бы чего выдумать. А зубастый – не приведи господь.
Ей вторила миловидная полная женщина. Она не говорила, а увещевала:
– Ведь ты подумай, Вовочка, мы тебе зла не хотим.
Что вы покоя не даете людям? Танечка мне говорила:
тимуровская команда... Это только в книжках Тимуры хорошие, а на деле, видишь, что получается... Разве нельзя прийти к управдому, попросить, объяснить? Наконец, объявление повесить. Чтобы все знали, что вы хотите добра людям. А то дверь починили в парадном – молчок, скамейку вкопали в саду ночью. Моя Таня из-за этого спать не вовремя легла. Зачем секреты? У вас детство, счастливая, беззаботная пора. А вы и себе покоя не даете, все спрашиваете, кому в магазин сходить, кому письмо отнести... Зачем тебе, Вовочка, так много знать? У взрослых своя жизнь, у вас своя. Зачем тебе все знать?
Мирошкин, который стоял до этого молча, с бледным и злым лицом, что-то пробормотал.
– Что ты сказал? – переспросили его.
– Хочу скорее состариться! – дерзко повторил Вовка и в упор уставился в управдома. Тот зажмурился.
– Вот видишь...
– Вижу. Все вижу, – чуть не плача, кричал мальчишка. – Как старикам, так все. Даже столик для домино поставили. А нам ничего. Спортплощадку обещают третий год. Комнаты для детей тоже три года ждем. "Старость – не радость!" А нам, паданам, с какой радости веселиться?
Вовкино красноречие произвело самый неожиданный эффект. Когда утих смех, все озабоченно заговорили, что детям действительно во дворе не рай.
Управдом призвал жильцов к порядку.
– Прошу тише, граждане. В конце концов мое дело такое, дал сигнал, а там разбирайтесь.
– Дети-то наши, нам и думать, – заметил кто-то.
Собрание повернулось на сто восемьдесят градусов.
Выступать мне не пришлось. А я уже совсем было приготовился к разговору с Ефросиньей Константиновной.
Хорошо картошке – ве надо печься о чести мундира!
ЧТО ТАКОЕ "ТЕТ-А-ТЕТ"
Я сидел в своей "каморке" и в ожидании перемены играл сам с собой в шахматы. Так увлекся, что не заметил, как вошел Вартан Сергеевич.
– Садись, Гриша, вот сюда, – послышался рядом его голос. – От Герасима Борисовича у нас секретов нет, да и потом он занят своим делом... Что-то с тобой неладное творится. То с урока выгнали, теперь звеньевую побил. Что с тобой стряслось?
Я вдруг услышал, как мальчишка навзрыд заплакал.
Было видно, как его колртит дрожь. Вартан Сергеевич молчал. Моя рука сжала королеву – я никак не мог придумать следующий ход.
– У нас... мама... ушла... – услышал я сквозь всхлипывания судорожный шепот. – Я их теперь всех...
ненавижу... А девчонок буду бить... Говорила, что любит нас... И ушла...
В моей руке что-то хрустнуло.
– Да, брат... – Я по голосу почувствовал, что Вартан Сергеевич чуточку растерян. – Да... Ты сейчас умойся и иди в класс. Папа вечером будет дома?
Ну вот и хорошо. Я зайду к вам. Тогда и поговорим. – И рука учителя легла на голову мальчишки, потом слегка подтолкнула его в плечо: – Иди, Гриша, иди.
Минуту мы молчали. Потом Вартан Сергеевич шумно– вздохнул.
– Видишь, Герась, какой получился тет-а-тет.
А ведь его посылали за матерью...
Вартан Сергеевич тяжело поднялся и, почему-то прихрамывая, вышел.
Дома я заглянул в "Словарь иностранных слов":
"Терпсихора", "терцины"... "тет-а-тет – франц., буквально: голова в голову – вдвоем наедине, с глазу на глаз".
В педагогическом "тет-а-тет" вся ответственность ложится на плечи одного. Какая же это должна быть голова!
ТРИДЦАТЬ СЕМЬ КОЗЛЯТ
Однажды Вартан Сергеевич пригласил меня на собрание к своим пятиклассникам. Я уселся на последней парте с худеньким большеглазым мальчишкой. Сосед даже не глянул в мою сторону. Он углубился в книгу, которую держал под партой.
– Мне надо уехать на неделю в дальнюю командировку, – говорил Вартан Сергеевич. – Как мои дети будут вести себя?
– Хорошо! – грянул класс.
– То-то. – Вартан Сергеевич, опираясь на стол, шагнул к первой парте. Но мне будет скучно без вас.
Наверное, вы немножко разленитесь. И кое-кто разбалуется. Правда, Гриша?
Мой сосед ерзнул на месте и захлопнул книжку.
– Так вот, я предлагаю прожить эту неделю как в сказке. Хотите?
Что тут поднялось! Каждый хотел скорее узнать, как это сделать, и мешал слушать другим.
– Вижу, что хотите. Значит, будем жить как в сказке "Семеро козлят". Только наша сказка будет называться "Тридцать семь козлят". Как вели себя козлята, когда мама уходила за едой? Сидели тихо и смирно, серого волка в дом не пускали.
– А серый волк будет Ефросинья Константиновна? – неожиданно вставил мой сосед.
Я почувствовал, что вот-вот сползу под парту. Привел меня в чувство спокойный голос Вартана Сергеевича:
– О, волков много! Самые страшные из них – это двойки и единицы. Опасный волчище – плохая дисциплина. Есть и другие: грязь, нечестность, подсказка. Серые волки ходят бесшумно и тут же пожирают всех, кто отступил от правил поведения в школе.
Итак, не в некотором царстве, а в нашем Советском государстве жил да был один пятый класс...
– А давайте установим пароль, – подняла руку девочка с бантиком, чтобы серые волки к нам не пролезли. Пусть пароль будет "бе-бе".
– Бе-бедная де-девочка! – заблеял мой сосед. – Серого волка испугалась. Бе-беда!
– А вот тебя он уже слопал, – закрасневшись, обернулась девочка. Ехидных они любят. Да, Вартан Сергеевич?..
После уроков мы с ребятами стали оставаться на 10-15 минут и подводить итоги. Не было дня, чтобы "серые волки" не набедокурили. Однажды клыкастый даже утащил Гришу с урока (подсказывал – удалили за дверь).
– Он же не козлик, он же просто баран, – гневно потряхивала бантиком звеньевая. – Что мы скажем Вартану Сергеевичу, когда он вернется?
– Что за класс у Вартана Сергеевича, – говорили учителя, – просто приятно работать!
– Отчего это они на переменах "бекают"? – шепотом спрашивала меня Ефросинья Константиновна.
– Серых волков заклинают, – заговорщически понизив голос, отвечал я.
Директриса смеялась. Думала, я шучу. Двоек в пятом классе почти не было, грубых нарушений дисциплины тоже. Ефросинья Константиновна была довольна.
Для себя я сделал еще один вывод. "Сказочные"
условия лучше: все-таки семерых козлят охранять от волков легче, чем тридцать семь...
"А НУ – БЕЗ "НУ"!"
На уроках у Вартана Сергеевича то и дело кто-нибудь бывал, к нему запросто заходили многие учителя города. И не только словесники. У него был девиз – "Все уроки – открытые!" И я пользовался этим вовсю. Мучился подозрением, что мои визиты не всегда уместны, но отказа не было.
Однажды я стал свидетелем рождения целого лозунга. Вартан Сергеевич прервал ученика, который начал ответ с классического восклицания "ну".
– "Ну" – слово-паразит, – обратился он к ребятам. – А в нашем обществе всем тунеядцам объявлена беспощадная борьба. Кто не работает, тот не ест. "Ну" совершенно "не работает" в данном случае, зато поедом ест нашу речь. Предлагаю объявить ему войну.
А ну – без "ну"!
В некоторых классах появились даже плакаты с этим лозунгом.
У нас в пионерской дружине "А ну – без "ну"!" постепенно получило свой особый смысл – "не увиливай, не отнекивайся от поручений". Я настойчиво поддерживал такое толкование и, как однажды выяснилось, на свою голову.
Наша краевая студия телевидения объявила конкурс для всех дружин на лучший сбор отряда. Наградой победителям была трансляция сбора по телевидению.
Соревнование между отрядами у нас шло с начала года, но одно дело в школе, другое... Нет, я бы не решился.
Но когда я собирался высказать свою точку зрения на совете дружины, Надя Полуденная и почти все остальные, не сговариваясь, закричали:
– А ну – без "ну"!
Что ж, пришлось включиться в конкурс.
Вечером я заглянул в кабинет Веры Николаевны.
– Товарищ завуч, я к вам с жалобой. На учителя литературы Вартана Сергеевича. Подвел меня под телевышку своим "А ну – без ну"!". Где мне теперь найти тему телевизионного сбора?
Вера Николаевна не приняла моего дурашливого тона. Видно, настроение было другое.
– Скажите, Герасим, вы хорошо знаете Вартана Сергеевича?
– С детства. То есть с моего, конечно, детства...
– Вот как! А вы ничего не заметили в нем нового...
после командировки?
– Он всегда новый.
– Да? Ну ладно. Ладно.
– Э нет, вы скажите. Вы заметили, да, Вера Николаевна? Заметили?
– Только то, что он перестал хромать на правую ногу.
– Хромать? А-а... Да-да... Но и раньше не очень заметно было.
– Незаметно, потому что он не хотел, чтобы заметили. Вы знаете, что он ни в какую командировку не ездил? Ему делали операцию здесь, в госпитале. Осколок извлекали, наследие войны. Риск не смертельный, но Вартан Сергеевич мог бы вернуться и с одной ногой.
"НА ТАРЕЛКУ БОРЩА"
Наш отряд победил в соревновании, и мы получили почетное право выступить по телевидению.
Уж старались на совесть. Сразу стало популярным словечко "телесбор".
– Заходи, чего стоишь?
Надя помялась у дверей.
– Я знаю, что вы на него зли... сердитесь. Но он переживает. Его тогда отец знаете как...
– Что за адвокатура? И о ком идет речь? – поинтересовался я.
– Да Димка Иголочкин. Он боится заходить.
Тут только я заметил за спиной девочки узкую щель непритворенной двери.
– И правильно делает, что не заходит. Я не хочу с ним говорить.
– Но он предлагает тему телесбора.
– Все, что я хотел сказать об Иголочкине, я сказал.
Щель между створками двери сузилась и исчезла.
Полуденная вздохнула.
– Герасим Борисович, а что, если провести сбор "Приглашаем на тарелку борща"? Сбор-отдых. Субботние передачи называются "На чашку чаю", а у нас будет "На тарелку борща". Знай наших!
– А если провалимся, так своих не узнаешь. Публика сидит за столиками и хлебает борщ между номерами! Зрелище!
– А что? У нас в лучшем отряде есть звено кулинаров. Готовят – пальчики оближешь. Пригласим шефов с завода. Концерт приготовим. А?
– Знаешь, в этом что-то есть, – сдался я. – Этим сбором начнем готовиться к летнему походу. Приглашу своих бывших однокашниц из кулинарного техникума.
Закатим пир на весь мир. Молодец, хорошо придумала.
– Это Димка...
Дверь опять приоткрылась.
– Ладно, заходи. Кто старое помянет... В общем, рассказывай...
Сам я, естественно, передачу не видел, потому что участвовал в ней. Мало того, был ведущим. Случилось это так. Наш "телесбор" транслировался прямо из школы по ПТС (передвижной телевизионной станции). Самый популярный диктор нашей студии Игорь (его в крае знали все и от мала до велика звали по имени)
приехал за два часа до начала. Из всех кастрюль уже благоухало борщом. И, несмотря на свою профессиональную осторожность, Игорь не уберегся. Стал жертвой нашего гостеприимства. Буквально за пять минут до "эфира" подходит ко мне, глаза вытаращены, по напудренной щеке, оставляя полоску, ползет слеза. Я испугался.
– Что случилось?
Игорь подул на собственный язык (в другое время я бы покатился со смеху, как он это сделал) и с трудом пролепетал:
– Понимаешь, борщом угостили...
Таки угостили! Уж я видел, как он, бедняга, уклонялся. И вот факт язык ведущего вышел из строя.
А без языка как без рук. Хоть жестами объясняйся!
Сует мне текст – веди.
И тут тысячами солнц загорелись юпитеры и светильники, забегали помощники режиссера, над камерой зажегся красный глазок.
Остальное я помню смутно.
Кажется, вопреки сценарию я начал с того, что предложил Игорю отведать нашего борща. Но он не растерялся. Повернувшись спиной к камере, он наклонился над тарелкой, постучал о нее ложкой и с улыбкой показал большой палец (потом на производственной летучке ему влетело за этот жест).
Между двумя тарелками борща мы рассказали о дружине, о соревновании отрядов, показали стенгазеты потом (совсем как в передачах "На чашку чаю") пошел концерт художественной самодеятельности.
Больше всех был счастлив Димка. Еще бы! Диктор объявил, что сценарий был написан "по мысли Димы Итолочкина".
ЗАВТРАШНЯЯ РАДОСТЬ
– Вы у нас за весь год, Вартан Сергеевич, один раз были. Мы ждем второго пришествия.
– Не так это, брат, просто. Скажем, явление Христа народу: сверху вниз – раз! – и "вот он я".
– Нельзя так возноситься, Вартан Сергеевич.
Иисус тоже, говорят, был учителем, но...
– Но у него не было тетрадей!
Все-таки я затащил Вартана Сергеевича к нам.
Как назло, мама поменялась с кем-то и работала в вечеряюю смену, а Варька ушла в кино.
– Ладно. – Вартан Сергеевич устало опустился в кресло. – Давай потолкуем. Я тебя сватал в вожатые– отчитывайся. Доволен?
– Очень.
– И немножко самодоволен?
– Ничуть!
– Ну как же! Телевидение разнесло тебя по домам.
Популярность как у киноактера. Девушки на улицах узнают, шепчутся за спиной, просят автограф...
– Вартан Сергеевич, это нечестно! Я как раз последнее время чувствую себя не ахти. Вроде все нормально, и вроде... А у вас сомнений никогда не бывает?
– Я-то как раз и боялся, что они у тебя пропадут. – Он вынул из кармана записную книжку. – Я вот недавно перечитывал "Былое и думы". Слушай, что сказал Герцен о твоих сомнениях: "Воспитание делит судьбу медицины и философии; все на свете имеют об них определенные и резкие мнения, кроме тех, которые долго и серьезно ими занимались".
– Так что же делать?
– Завтрашнюю радость.
– Как это?
– А вот так... Было тебе, помню, лет пять. Сразу после войны. С продовольствием трудно. А мужичок ты был хоть и с ноготок, но запасливый и рассудительный.
Мама твоя хлеб делила на три части: две побольше вам с Варей. Так ты свой кусок сразу не съедал, опять делил: "Это на завтра, это на послезавтра..." А через час убирал все до крошки и подлизывался: "Хлебусеньки от мамусеньки". Не отрицаешь такое?
– Не помню, честное слово, – засмеялся я. – Но мама тоже рассказывала.
– Было, было, не отопрешься! Вот теперь скажи, мужичишка, зачем ты хлеб делил? А? Потому что хлеб – радость, а ты не знал, будет ли она завтра.
И потому сам себе ее готовил. Понял? Небось читал у Макаренко, что истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость? Вот и скажи, старший пионервожатый, есть ли она в твоей работе и у твоих пионеров? Подожди, это еще не все. И заметь, я тебя не поучаю и даже не учу, а делюсь с тобой. Есть у нас, педагогов, одно удивительное чувство. Я его называю "чувством неоткрытого ученика". Понимаешь, сколько бы ты ни работал с детьми, никогда ты их не узнаешь до конца. Дети непохожи друг на друга и неисчерпаемо талантливы. И в этом бесконечном открытии и воспитании новых характеров и душ – счастье нашей профессии. В ней нет точки, которую можно было бы поставить и отдохнуть. Всегда остаются неоткрытые души, как неоткрытые земли. Первооткрыватель людских сердец разве это плохо?
– Хорошо. И хорошо вы об этом сказали. Но вы забываете, что на мне почти вся школа, вся дружина!
Я как диспетчер на вокзале: командую поездами, а на вагоны у меня времени нет. Стоит мне заняться вагонами, как рушится все расписание.
– А разве чувство "неоткрытого пионера" радостнее, чем чувство "неоткрытого звена" или "неоткрытого отряда"? Тебе всего важнее знать, куда и как движутся поезда, а там ты можешь вскочить в любой вагон. Конечно, ты прав, налаженная диспетчерская служба – самый большой "педагогический арбуз". Без нее вся работа оборачивается сплошным "педагогическим безарбузием". Я тебя и не призываю одаривать перспективой завтрашней радости только узкий кружок тех, кто сам тянется к тебе. Самое трудное -заметить завтрашнюю радость ребят и направлять дела, которые, может, не тобой задуманы, но без тебя не свершатся. Понял?
– Подумаю.
– Думай сколько влезет!
– Да влезет-то немного.
– Не скромничай. Недавно мой Робик говорит: "Папа, когда вырасту, буду вожатым, как дядя Герась". – "Почему же?" – спрашиваю. "Он главный металлоломщик. И я хочу железо собирать..." Что ты задумался? Обиделся?
– Нет, что вы. – Меня так и подмывало спросить о "командировке". Спасибо вам. Теперь и у меня есть перспектива – завтрашняя радость.
Я проводил Вартана Сергеевича, а потом пошел бродить по улицам. Если однажды записать все, что передумал человек, пройдя несколько километров по ночному городу, все писатели лопнут от зависти.
Я не заметил, как оказался у депо, на окраине. Лениво перелязгиваясь и постукивая колесами, укладывались спать трамваи. Я глянул в небо. Она была надо мной – Кассиопея! Вход в небесное метро. Зоя! Где ты сейчас? Может быть, вот так же смотришь на звезды?
Тогда наши взгляды должны встретиться.
ЗУБ МУДРОСТИ
– Герась, да у тебя никак флюс? Эка щеку раздуло, – приветствовал меня утром Вартан Сергеевич.
– Да зуб какой-то хитромудрый пробивается.
На двадцатом году вздумал расти.
– Так это зуб мудрости. Ты понимаешь, из тебя мудрость прет. Кстати, в институт ты готовишься?
– Да.
– Куда?
– В Рязань.
– На литфак?
– Вы же знаете.
– Тогда присядь, расскажу тебе притчу.
Вартан Сергеевич на секунду закрыл глаза и степенно начал:
– Когда родился будущий словесник, к его колыбели спустились три добрые феи.
И сказала первая фея: "Ты будешь вечно юн, потому что с тобой всегда будут дети".
И сказала вторая фея: "Ты будешь красив душою, потому что всю жизнь будешь учить детей прекрасному".
И оказала третья фея: "Ты будешь счастлив, потому что пожнешь плоды трудов своих, ибо ученики твои перерастут тебя. И нет большего счастья".
Но тут у колыбели возникла четвертая фея, злая, и мрачно провещала: "Но ты всю жизнь будешь проверять тетради!"
Так что, Герась, подумай еще раз, пока не поздно...
– Поздно. Решил твердо.
– Ну поздравляю. Кстати, могу обрадовать: твою "каморку" отдают Федотычу, а под пионерскую выделяют флигель.
– Наконец-то!
– Вере Николаевне скажи спасибо. Выхлопотала.
А сейчас, брат, иди в больницу, ибо "мудрость" твоя не служит украшением лику.
Раз уж выпал такой случай, я обошел всех докторов (об этом давно просил школьный врач). В медицинском заключении сухо значилось: "Сердце без особенностей".
Но я чувствовал, что оно стучит совсем не так, как всегда.
Я шел в школу.
