Текст книги "Педагогический арбуз"
Автор книги: Владимир Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Васильев Владимир Петрович
Педагогический арбуз
Владимир Петрович Васильев
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ
АРБУЗ
Маленькая повесть
Повесть "С тобой все ясно" рассказывает о коротком периоде жизни девятиклассника – от осени до весны. Но когда герою в начале повести пятнадцать "с хвостиком", а в конце – почти семнадцать, для него этот период огромен и очень ваисен. Ведь это возраст выбора, возраст раздумий и решений_ которые иной раз определяют всю последующую жизнь. В книгу включена и ранее публиковавшаяся повесть в. Васильева "Педагогический арбуз". Обе повести объединены общей темой возмужания подростка.
ЛИХА БЕДА НАЧАЛО
В год, когда я закончил десятилетку, особой моды на вузы не было. Половина моих однокашников укатила на целину и стройки Сибири. В городе остались немногие. Золотой медалист Коля Дальский вместе с мамой оплакивал свой провал в юридический. Мы ему не сочувствовали. Поплачь, Коля. Но думали: одним плохим судьей будет меньше. В пятом классе нам впервые объяснили, как называется нехороший мальчик, который думает только о себе. С тех пор прошло много времени, но Коля так и остался эгоистом.
Некоторые девчонки пошли на завод, одна – замуж, а две поступили в кулинарный техникум. Мне же надо было "кормить семью".
Когда я впервые услышал эти слова, мне стало очень весело. Я представил, что за столом сидят мама и Варька, а я подношу ложку с супом то одной, то Другой.
А вообще-то было не до смеха. Я ведь единственный мужчина в доме. Хозяин. Значит, надо кормить семью.
Что ж, все правильно.
Только где работать? В школе мне говорили, что я непоседа, но очень способный. Способный непоседа...
Гм! Но на что я способен? Как это узнать?
Времени размышлять не было, и я ухватился за первое, что пришло в голову: поехал вожатым в пионерский лагерь. У меня разряд по шахматам и футболу, пятерка (правда, единственная) по литературе. Кроме того, хорошая память.
Когда в райкоме комсомола спросили, имею ли опыт, я сразу вспомнил школу и сказал: "А как же!"
Это был печальный опыт. Я все обещал сводить своих пятиклассников в кино, но так и не собрался. А через две недели меня встретили дружным: "Дядя Гера врет без меры!" И так несколько раз.
НАЧАЛО – ЛИХА БЕДА
В первый лагерный день мы принимали детей. Воспитательница – девочек, я – мальчиков. Знакомство началось с того, что каждый из двадцати четырех мальчишек потрогал мои очки. Больше ничего интересного у вожатого не оказалось, и посыпались вопросы:
– А кино будет?
– А часто?
– А в трехдневный поход пойдем?
– А вы игры знаете?
– А сегодня на море пойдем?
Я отвечал: будет, часто, пойдем, знаю, обязательно.
Вечером я уложил их спать, только пообещав, что завтра же утром будет игра "По стрелам". Я охрип, зато понял, что двадцать четыре ручейка вместе шумят сильнее, чем една река. Мой вам поклон, дорогие мои реки!
Простите, что в бытность ручейком я журчлив был не в меру.
Утром я проснулся от звенящей тишины. В палатке никого не было. И вдруг снаружи радостно прозвенело:
– Встал!
Повторилось все вчерашнее. Вопросы падали один за другим, громоздились в громадную гору.
– Так как же с игрой? – был брошен наконец последний вопрос. Но пока они орали, я все обдумал.
– Когда я говорю, все молчат. Это первое. К старшим на "вы" обращаются – второе. И по имени-отчеству: Герасим Борисович.
– Герасим Борисович, а когда же "По стрелам"?
– Сказано: после завтрака.
Выяснилось, что еще сорок минут до подъема. Когда все снова улеглись, я популярно объяснил, что такое лагерный режим и почему его надо выполнять. А после завтрака пошел с мальчишками в ущелье играть. В самый разгар игры прибежала девочка из первого отряда и, запыхавшись, крикнула:
– Ваш сидит на скале!
Я не сразу понял, о чем она.
– Ну и пусть сидит. Не захотел идти с нами – пусть отсиживается.
Девочка отдышалась и затараторила:
– Да вы в своем уме! Он же висит между небом и землей. Прилип к скале и висит. Он же сорваться может!
Лагерь стоял на горе и обрывался к морю двухсотметровой скалой. Нас предупреждали, что место это опасное, детям туда ходить нельзя.
Через минуту я был уже на скале. Там собралось все начальство лагеря. Женщина в белом халате всхлипывала. Я перешагнул через заборчик и глянул вниз. Гдето на дне пропасти с тугим плеском глухо била волна.
Преодолевая головокружение, вцепившись в белую от буйного солнца траву, я глянул еще раз. Метрах в пятнадцати подо мной на крошечном уступе прижался к скале мальчишка. Я даже не знал его имени. Впрочем, в ту минуту я, наверное, и свое-то вспомнил бы с трудом.
Кто-то взял меня за руку и потащил назад. Это был шофер лагеря дядя Вася.
– Помоги, сынок. – В руках его я увидел старый, выпачканный дегтем канат.
– Выдержит?
– Не первый раз тягаем. Года три назад одного почти со дна вынули. И что их тянет в эту пропасть, пропади она пропадом!..
Все кончилось благополучно. Спасенный долго растирал слезы по щекам, потом объяснил:
– Я хотел... с той стороны... зайти, с тыла, чтобы не заметили. Сами же говорили: "военная хитрость"...
Начальник лагеря объявил мне строгий выговор.
В другое время я мог бы обидеться и уехать, а тут почему-то не хотелось.
Я СТАРАЮСЬ ПОУМНЕТЬ
В эту ночь я был занят серьезным делом: перестраивал свою жизнь.
"Ну нет, дудки! – думал я. Дальше в страстном внутреннем монологе появились голоса знакомых и близких. – Теперь ты будешь умней. Этого жаждут все окружающие. А они желают тебе добра. Они уверены, что ты откажешься от мальчишеского безрассудства, которое уже привело на край обрыва. Твоя святая обязанность – стать взрослым".
Но взрослеть было трудно. Я вдруг поймал себя на том, что вгрызаюсь в зеленый абрикос, отобранный днем у Иголочкина. Из темноты выплыло любопытноразочарованное лицо: "А что вы с ним будете делать?" – "Встану ночью и съем", – ответил я тогда, и все засмеялись.
Детство не уходило.
Еще вчера моим девизом были слова любимого поэта:
Надеюсь,
верую,
во веки не придет
ко мне позорное
благоразумие.
Сегодня благоразумие не казалось таким уж позорным, а вот не шло. В палатке было бело от простыней.
Я прошел по рядам и накрыл мальчишек одеялами.
Один сладко чмокнул губами: "Спасибо, мамочка!"
"Ну что ты, не стоит!" – подумал я, лег и потянул на себя постылую байку. Я лежал в палатке под храп и вскрики мальчишечьей половины своего отряда и с горечью чувствовал, что недалеко ушел от их интересов и увлечений. Когда я видел у Строгова пращу или лук, у меня текли слюнки.
ЧЕМОДАН И НАС ДВОЕ
Трамвайные дверцы, судорожно чихнув, разлетались на каждой остановке. Кондукторша просила "передних" передать плату, а "задних" проходить в вагон.
Я был в "середине", той самой, на которую просьбы продвинуться вперед никак не действуют. Здесь меньше толкают. Может быть, выражение "золотая середина" родилось в трамвае?
– Граждане, кому еще? – взывала кондукторша. – Здесь кто не имеет? Здесь? Так, молодой человек, чемодан и вас двое...
"Молодой человек" был я. С кем же это меня сдвоили? Кроме того, могу я посмотреть, чей багаж буду оплачивать?!
Оглянулся.
Так я впервые увидел Зою.
– Вы местный? – спросила она.
– Да, из Министерства путей просвещения.
– О, так мы коллеги. Вас не затруднит, сударь, сказать, когда будет железнодорожный вокзал?
– Что вы, сударыня! Это мое любимое занятие – объявлять железнодорожные вокзалы!
Мне стало хорошо и весело. Может быть, поэтому вокзал мы все-таки проехали. Девушка не рассердилась, только потешно развела руками.
– Этак я не попаду в свой лагерь. Стоило ли ехать из Рязани, чтобы застрять в ста километрах от моря?
– А вам в какой лагерь? – спросил я, беря ее чемодан.
Гром среди ясного неба – детские шуточки в сравнении с тем, что я услышал. Она ехала в мой лагерь!
– Только пойдемте скорее, – торопила она, – через двадцать минут мой поезд.
Я стал соображать. Автобус мой шел на семь минут позже, но отсюда же, с площади. Билет уже лежал в кармане.
– Кем вы будете в лагере?
– О, это тайна!
– Которую нетрудно разгадать, – сказал я, ставя чемодан возле ее вагона. – Вожатая? Воспитательница? Старшая вожатая? Опять нет? Может, начальница?
Ну, не повар же!
Она смеялась: нет, нет, нет!
– Вы еще молоды, сударь, отгадывать тайны. Кстати, сколько вам лет?
– Еще нет тридцати.
– А есть?
– Восемнадцать.
Громкоговоритель проговорил что-то громкое – только опытный пассажир мог догадаться, что поезд отходит.
– Ну вот мы и расстаемся, – сказала она, протягивая мне руку. Спасибо, сударь. Вы славный.
– А вы... вы не уедете насовсем? – Я сам растерялся от своего вопроса. Тепловоз дал гудок. – Что, если я ваш чемодан привезу? Хотя, простите... Я же могу оказаться и жуликом... Но я... Я не сказал вам, что мы едем в один лагерь. Оставьте мне что-нибудь ваше...
до встречи...
– Возьмите моя имя – Зоя.
– Зоя!
Поезд тронулся.
– Зоя!
Где-то во мне задвигались поршни. Или, наоборот, в тепловоз вставили мое сердце, и оно забилось, застучало, восторженно отсчитывая километры на юг.
Я кинул рюкзак за плечи и метнулся через толпу на площадь. Теперь все подчинялось мне. Поднял руку, остановил выходящий из ворот вокзала автобус – мой.
Шофер пробурчал: "Опаздывают тут всякие, а ты их жди!" Невыносимо медленно, как бы нехотя, ложилась под колеса асфальтовая лента дороги, а в голове ликовала озорная строчка:
Опаздывают тут всякие,
а ты
их
жди!
Опаздывают тут всякие,
а ты
их
жди!
Складывались еще какие-то стихи про неведомые рязанские зори, про девчонку с серыми глазами. Лагерь шел навстречу.
"ОТКРУТИТЕ МНЕ ГОЛОВУ"
В лагере Зои не было.
Старший пионервожатый возмущался: "Слушай, ты серьезный парень? В сотый раз тебе говорят: нет у нас такой красавицы с большими серыми глазами. Несерьезный ты парень".
И когда я совсем отчаялся встретить ее, она сама нашлась. Я мыл в палатке полы, перетряхивал матрацы. Вошла она – в белом халате и косынке.
– Здравствуй, Зоя! Так ты врач?
– Здравствуй. Куда ты подевался, сударь? Я тебя искала, но ты забыл сказать свое имя...
– Герасим.
– Завидую твоему занятию.
– Да что интересного? – пожал я плечами.
– Все! – Зоя подошла ближе. – Например, кровать. Это же зеркало привычек ее обитателя. Смотри. – Она откинула матрац. – Что ты можешь сказать о хозяине этой кровати из первого потока?
– Только то, что он был страшный неряха.
– Не только. Он был любитель природы, может быть, юннат. Видишь – целая коллекция ракушек, клешня краба, камешки. Но ничто мальчишечье ему не было чуждо. Из этой ветки собирался сделать рогатку.
Жаль, что он был немного рассеян.
– Ну, это ты слишком!
– Почему же! Эта коллекция ракушек довольно полная, подобрана тщательно и любовно. А он ее оставил. Почему? Впрочем, может быть, за ним неожиданно приехала мама.
– Ты что, готовишься в Шерлок Холмсы?
– Нет, в педагоги. Ну пошли, получишь белье на
отряд.
– Значит, ты кастелянша? Ка-сте-лян-ша. Не звучит!
– Зато твое имя весьма благозвучно. Гер-ра-сим!
И главное – как современно!
Популярность Зои Васильевны началась с того, что она отвадила трех-четырех курильщиков из первого отряда, которые для своих дымных дел облюбовали уютный закуток возле ее двери. Зоя Васильевна повесила дощечку: "Не курить!" Не подействовало. Тогда, видимо, она прибегла к более решительным мерам, на которые курильщики ответили прозвищем Костылянша.
Но оно не привилось.
С чем только к ней не приходили!
– Зоя Васильевна, расскажите еще про йогов. Какие они?
– Нет, лучше про гипнозов!
– Про гипнотизеров, ты хочешь сказать?
– Зоя Васильевна, а у меня хрустит в коленке.
Прямо так – хрусь-хрусь...
– А ты за завтраком масло все съедаешь? Нет? Вот коленка и не смазывается.
– Зоя Васильевна, загадайте загадку!
– Зоя Васильевна, отгадайте загадку!
– Зо-я Ва-силь-ев-на!
Однажды в ее владениях поднялся такой шум, что сюда сбежалось пол-лагеря. Переполох был сильный.
– Зоя Васильевна, открутите мне голову!
– И мне, пожалуйста. Что вам стоит!
– Мне первому!
Она показывала этюд "Откручивание головы". Движениями рук, пальцев создавалось такое впечатление, что голова "откручивается", а потом опять "привинчивается" к туловищу. К добровольным заботам кастелянши прибавился драмкружок.
Это она пустила по лагерю обращения "сударь" и "сударыня". Наш завхоз, подполковник в отставке, особенно негодовал. Он придал этому политический характер.
– Это возврат, товарищи! – громыхал он на летучке. – Вы что же, царизм хотите возродить?!
Все решили, что завхоз шутит, а Зоя Васильевна объяснила, что "сударь" и "сударыня" – прекрасные русские слова несправедливо забытые. Один журналист в "Неделе" ратовал за их возрождение.
– Тебе бы вожатой быть, а ты... – удивлялся я.
– А я уже была и вожатой, и старшей вожатой.
Я хочу все педагогические профессии освоить. Вот сейчас меня интересует, как из будничного "санитарного дня" сделать Праздник Чистоты. Тебе, наверное, еще не приходило в голову, что жизнь идет. А мне уже скоро двадцать. Если бы можно было однажды объявить:
"Утерянные три года жизни считать недействительными".
Я видел, как одна девочка долго и изумленно рассматривала тапочки Зои Васильевны. Обыкновенные!
Так и я смотрел на нее.
А однажды решил себя испытать: весь день избегал Зои.
После вечерней летучки она подошла сама.
– Гераська, почитай стихи.
Так ты откуда, из Рязани, Где ало полыхают зори, Девчонка с серыми глазами, С искристой светлостью во взоре!
– Это откуда?
– Роберт Рождественский, – брякнул я. (Он хороший поэт. Значит, и человек. Не обидится.)
Зоя нахмурилась.
– Что-то я не знаю у него таких стихов. Плохо и сентиментально. Но это не все? Читай дальше. Люблю Рождественского.
"МЕРТВЫЙ" ЧАС
Со стороны это похоже на репетицию в драмкружке.
Димка Иголочкин, видимо, опытный режиссер. Он точно выбирает себе жертву и, приплясывая, заклинает ее:
– Заплачь – дам калач. Зареви – дам три!
Если жертва почему-либо не хочет абстрактного калача, она получает вполне реального тумака. Добившись желанной реакции, режиссер без всякого антракта переходит ко второму действию:
– Рева-корова, дай молока...
И когда я подхожу (сцена разыграна мгновенно), Иголочкин уже горячо убеждает плачущего:
– А ты спроси меня: "Сколько стоит?" А я скажу:
"Два пятака".
Это, должно быть, финал. Но я вмешиваюсь, и режиссер, не закончив спектакля, начинает объяснять!
– Я с ним репетировал!
Голос у Димки хриплый, а лицо хитрющее, когда ни взгляни. Такое выражение на его физиономии, словно он вот-вот покажет миру какой-то неслыханный фокус.
Димка любит выкидывать фокусы.
– Чего же он плачет? Вошел в роль? – спрашиваю я.
– Это и по пьесе так, скажи! – простодушно поддерживает дружка Витя Строгов, обращаясь к жертве.
– Нет, ты, Иголочкин, лучше уж создай себе театр одного актера и сам исполняй все роли. Или меня позови в партнеры.
– Хорошо, – без энтузиазма соглашается он и отправляется мыть ноги перед "мертвым" часом. Ниточкой за Иголочкиным тянется Строгов.
Первые минуты "мертвого" часа самые живые. Никому, кроме меня, спать не хочется. На мгновение я теряю веру в то, что через двадцать минут здесь будет сонное царство.
– А он говорит, что спецкор – это специалист по кори, детский врач... Правда?
– Герасим Борисович, а у меня два зрачка в глазу: человеческий и кошачий. Я ночью вижу! Отчего?
Сначала меня радовала эта жажда все знать, и я стремился ее утолить. Но потом заметил, что любознательность детская резко возрастает после горна "Спать, спать, по палатам...".
Я молчу.
Палатка переходит на,Д1епот.
– Ну, чего вертишься! Ложись на правый бок и спи.
– Да я левша...
– А вот интересно, почему сердце слева?
Я нем. Иду вдоль кроватей.
Кто-то предается мучительным рассуждениям.
"Жрец – он. А она? Жречиха? Жриха? Или жречка? Может, жратвиха?"
Иголочкин и Строгов, как всегда, являются последними. Их изумлению нет предела: "Как? Уже тихий час?! А горна же не было!" Я молча протягиваю часы, а другой рукой указываю на кровать. Но не такова эта парочка, чтобы сдаться сразу. Еще несколько минут они шнуруют и перешнуровывают кеды, ухитряясь вырвать из первых объятий Морфея не одного соседа. Однако и улегшись, они не спят, ждут, что я их накажу: оставлю без моря, но с абрикосами, папиросами и прочей "вольной житухой". Не выйдет, не пройдет, голубчики!
– Если не будет спать один, на море не пойдут все, – нарушаю я обет молчания.
Нехитрый прием достигает цели. Охота была оставаться в лагере со всеми! Иголочкин закрывает глаза.
И вот наконец первый искренне спящий. Он посапывает тихонько, нежно и осторожно, как начинающий закипать чайник.
Взрыв!
Нет, это мне показалось. Просто в палатку шагнул старший пионервожатый.
– Начальник приказал, – радостно сообщает он, – чтобы из абрикосов готовили компот.
Старшин вожатый у нас личность заметная. Зовут его Серьезным Парнем. Бас у него такой, что, кажется, приставь он стакан ко рту и гаркни осколки брызнут. Сейчас он уверен, что говорит шепотом, но вся палата (и соседи за стеной) уже не спят. Всеобщее оживление.
Меня визит Серьезного Парня привел в бешенство.
Пришлось снова повторять все этапы засыпания.
Как часто говорят о детях: "Все они хорошие, когда спят!"
Я прошел по рядам.
Правда, до чего хорошие!
ВЫСШАЯ ПОЛУМЕРА
Разбудить отряд после горна – забота дежурного.
Мне предстоит побудка иная: председатель совета отряда мирно почивает в своем высоком звании, как в мягком кресле.
Мы садимся на скамейку под развесистым абрикосом.
– Ты же председатель. Как говорит старший вожатый, ты же серьезный парень... – начинаю я. Мощное педагогическое средство в моих неумелых руках не дает эффекта.
– Совсем желтый, – восхищенно шепчет мой собеседник, глядя куда-то вверх.
– Да ты слушай! Ты должен организовать и возглавить зеленый патруль. Рвать абрикосы нельзя, созреют – компот сварим. Понял?
– Конечно.
Д сам смотрит вверх.
Диагноз: "абрикосный гипноз". Сам болел когда-то.
Ладно, оставим до вечерней беседы.
Перед отбоем у нас, как говорит Зоя, "Институт Вечерних Бесед". Я подвожу итоги дня, каждый может задать один вопрос. Многие ребята от своего права отказываются – вероятно, им и так все в жизни ясно.
В лучшем случае спросят:
– А завтра на море пойдем?
– А завтра "мертвый" час будет?
Или еще что-нибудь столь же бесподобное.
Зато Иголочкина всегда мучают недоумения и сомнения. Его вопрос звучит так:
– А если кто завтра будет рвать абрикосы, то, когда пойдут на море, его возьмут или он останется в лагере, потому что будет наказанный, раз рвал абрикосы?
Конструкция громоздкая, но смысл предельно ясен.
– Знаешь, Зоя, – говорю грустно после отбоя, – хочу я закрыть Беседы. Мало толку в них.
Вообще я сегодня недоволен собой. Председателя не проймешь. Беседы не клеятся.
Вдруг на танцевальной площадке появляются три тени. Они издают странные звуки: не то плачут, не то давятся смехом.
Поодаль следует четвертая. По тщательно непричесанной голове я сразу узнаю вожатую третьего отряда Валентину Матвеевну. Да и походка ее. Она несет свое стройное тело так, словно у нее вся земля под башмачком. Кричит она громко и зло, в спящем лагере слышно каждое слово.
– Я вот вам сейчас устрою зарядку! Ишь, не спится им! Встать смирно! Присесть! И не смеяться! Стоять на одной ноге! Напра-во! Бегом вокруг площадки – марш! Я вам посмеюсь! Буду гонять до упаду!
Три тени никак не могут побороть смех, потом, когда слышно только их шумное дыхание, четвертая тень отправляет их в палатку и скрывается в том же направлении.
– Вот дикость! Ты понимаешь, Гераська, она-то ведь убеждена, что делает доброе дело. Думаешь, они будут теперь спать? После такого возбуждения? И потом я уверена, что там вся палата уже вверх ногами ходит.
– Может, пойти сказать Валентине?
– Завтра скажешь. На летучке. Но боюсь, что не поможет. Будь моя воля, я бы таких на пушечный выстрел не подпускала к детям. На выстрел из самой дальнобойной пушки.
– Тебе никто не нравится.
– Вы нравитесь, сударь.
– Не длинный список.
– А ты не задавайся. Вот в первом – прекрасный вожатый. Ты заметил, у них какой-то двухэтажный отряд. Весь день они сидят на шее у вожатого, делают пирамиды. У него есть свое лицо.
– Если есть шея, должно же на ней что-нибудь быть.
– Не обязательно. У Валентины, например. Она все время приговаривает ребят к высшей полумере.
– То есть?
– Очень просто. Шуму, крику хоть отбавляй.
А толку нет. Потому что все не до конца, не до ума – все на полумерах. Дети это чувствуют.; Такой педагог приносит только вред.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я же учусь заочно в пединституте у нас в Рязани. Пишу работу в научном студенческом обществе. Вот об этом обо всем... Ну к черту высокие материи! Смотри, какая ночь! Слушай, я тебе почитаю настоящего Рождественского.
ЗЕМНЫЕ ЗВЕЗДЫ
– Ух, законная кинушка! Как он тому – раз.
А тот – фьють – и кубарем! А шторм!.. Тот кричит, а этот стоит... Я четыре раза смотрел.
Мальчишки внимают рассказчику с восторгом. Еще бы, ведь он подробно знакомит их с содержанием и героями фильма "Алые паруса", который будет показан через час. Потом кто-то вспоминает, что надо занять места раньше всех. Мелкота, словно воробьи, шумной стаей перелетает к самому экрану. Ребята постарше остаются. Я и Зоя с ними.
– Зоя Васильевна, расскажите что-нибудь.
– Ладно, слушайте. Жили-были на свете мы. Жили в разных краях, были счастливы каждый у себя. А потом взяли съехались и прожили двадцать пять дней вместе. Завтра расставаться. И не хочется, правда?
– Давайте же дружно поплачем по этому поводу.
– Нет, Герасим Борисович, есть другая причина для скорби: сколько на свете мест, где нас ждут друзья!
А мы там еще не были, мы еще незнакомы с ними.
– Эх, пошататься бы сейчас по земному шарику! – вздохнули слева.
– Пошататься и по лагерю можно, – возразили справа. – Пройти бы по свету и доказать всем верующим, что бога нет.
– Да ну их, этих верующих! Вон спутник летит, а вы...
Все подняли головы. Кто-то помахал рукой, приветствуя далекую светлую точку. А на земле, метрах в ста от нас, начался киножурнал.
– Ну пошли, – спустился с небес первоотрядник и направился к экрану.
Никто из нас не тронулся с места.
– Что такое счастье? – заговорила высокая девочка с короткой прической.
– Счастье – это смотреть на твою макушку и надеяться, что увидишь еще что-нибудь. Подвинулась бы, что ли! – недовольно пробурчал за ее спиной Жора, председатель третьего отряда.
– Нет, правда, Зоя Васильевна говорила, что такое счастье: соучастье в добрых, человеческих делах...
– Это не Зоя Васильевна, это Николай Асеев сказал.
Так мы сидели и говорили еще долго. Начался фильм.
Кто-то один ушел, его место на скамье тотчас заняли, потом он вернулся и уже стоял до конца. Хорошо так вот сидеть – уже не под звездами, а как бы среди них, потому что они такие земные, нависли так низко и доверчиво, словно серебряные абрикосы.
Потом мы остались вдвоем. Вечерняя свежесть прильнула к траве. В росинке отразилась звезда – безмерно далекая.
– Завтра расстанемся, – сказал я.
– Да.
– Ты хоть оставь адрес. Не могу же я писать "на деревню девушке".
– Оставлю. Завтра... А хочешь, я тебе покажу на небе то, чего никто не видит? Смотри, вот это мое любимое созвездие -Кассиопея. Видишь? Перевернутая набок буква М.
– Ну?
– Не видишь! Это же вход в космическое метро – вдоль Млечного Пути.
Я взял ее руку.
– Давай погадаю.
Ладонь была холодная и серебрилась в звездном свете, словно осколок луны. Я смотрел на эту ладонь и врал что-то вдохновенное про хиромантию, про летящие и падающие линии, про удивительную судьбу.
Она грустно спросила:
– Значит, тебя нет в моей ладошке?
– Это я скажу тебе завтра. Ладно?
– Ладно.
КАРТОННЫЙ ДОМИК
Белыми цветами просыпался крупный дождь по асфальту. Капли выбивали из луж пузыри, которые тут же лопались. Дружина, выполосканная теплым июльским ливнем, выстроилась на утреннюю линейку. Зоя выглядела устало.
– Возможно, я уеду раньше. Может быть, даже завтра утром.
– А если вместе?
– Не получится, к сожалению. А теперь посмотри на Жору. Видишь синяк? Это его "украсили" на прощание.
Все утро лагерь готовился к торжественной линейке.
Я уже построил отряд, пересчитал – нет одного. Побежал в палатку. Лежит на кровати Толик Меркешкин, тот самый, которого шофер дядя Вася из пропасти вытащил. Еле дышит. Лоб горит.
– Что с тобой? Абрикосы ел?
Молчит.
Несу через весь лагерь к врачу. Звенят фанфары.
Праздник закрытия начался. Толька толстущий, нести его тяжело и неудобно. Вдобавок начал стонать. Положил я его в изоляторе – врача нет. Пришел врач – последний термометр разбили. А там, в лагере, уже костер развели, скоро ракеты начнут пускать.
"Толенька, милый, – думаю, – вынь теперь ты меня из пропасти, выздорови!"
Наконец врач объявляет, что ничего страшного. Вчера перекупался, сегодня утром промок под дождем, до завтра полежит, и все пройдет.
Будь здоров, Меркешкин!
Второпях попадаю в чужую палатку. В воздухе пух и перья, на подушках зубной порошок... Скорей к себе!
У меня пока ничего. Все еще на месте. Собираю отряд, укладываю.
– Дорогие мои мальчишки! Вот и настала наша последняя Вечерняя Беседа. Завтра разъедемся и, может, никогда не встретимся. Чем вспомните вы лагерь? Чем вспомните друг друга? Я знаю, есть дурацкий обычай сводить счеты в последний день. Подлый и трусливый обычай. Небось уже кто-то и одеяло припас "темную"
устраивать, а иной всю смену зубы не чистил – порошком "побелить" товарища. Так вот, я говорю: не выйдет!
Я не позволю. Но этого мало. Я хочу, чтоб вы сами поняли, какая важная минута сейчас. Последний раз мы вместе. Еще не поздно попросить прощения за обиду, чтобы товарищ твой вспоминал тебя только добром.
Есть древний русский обычай: посидеть и помолчать перед дальней дорогой. Давайте полежим молча, а потом послушаем, что скажет совесть каждого, если она заговорит.
В это время в дверь заглянула Зоя.
– Герасим Борисович, на минутку, очень важно.
– Подожди, не могу сейчас.
И вдруг поднялся Иголочкин в одних трусах, всклокоченный, торжественно-хмурый. Подумал, махнул рукой, стал по очереди подходить к каждой кровати. Одному говорил "прости", другому протягивал руку, третьему просто возвращал порошок или насту.
А потом Строгов и другие тоже...
Такой беседы я больше не помню. И потом, через час, когда я выключил свет, еще слышалось:
– Так ты приезжай ко мне!
– Может, возьмешь? Моя подушка мягче.
Я приблизил часы к самым глазам, стрелки показали невероятное: полдвенадцатого!
Я обошел, обежал лагерь несколько раз. Зоя пропала. Серьезный Парень сказал: "Спать надо, а ты..."
Утром я слонялся по лагерю как неприкаянный.
Хоть бы осталась трещина на том месте, где она провалилась сквозь землю! И вдруг приходит шофер дядя Вася и говорит, что ночью отвез ее на вокзал.
– Что случилось? Почему так срочно?
– Телеграмму получила... Очень она на тебя обижалась, парень. Уж не знаю, какую ты ей сделал обиду, а только нехорошо это. Зою-то Васильевну весь лагерь любил.
– Мне она что-нибудь передала?
– Ничего не передала. Сказала: все, что надо, написала. А больше ничего.
– Где написала?
– Я-то почем знаю.
Я стал вспоминать вчерашний день. Подошли родители Меркешкина, долго жали руку, благодарили за спасение сына из пропасти. Все Меркешкины были невыносимо похожи друг на друга. Мне было бы легче, если бы хоть юный Меркешкин не розовел так счастливо щеками, полными солнца. Провожая семейство к воротам, р увидел картонный домик на месте грибка дежурного.
Его листы-стены были сплошь исписаны разноцветными карандашами и чернилами. Полчаса я изучал эти иероглифы и закорюки.
"Арриведерчи, лагерь! – Мы".
"Улица Красная, 19, кв. 37. Не забывайте. Фома Казанджи".
"Спасибо дорогим воспи (зачеркнуто), вожа (зачеркнуто) и другим, 5-й отряд".
"Колька, догоняй! Владик".
"Оля + Толя = дураки".
"Друзья мои, прекрасен наш союз! А. П.".
И в самом углу мелко-мелко заветная строчка:
"Почему тебя нет в моей ладошке? Зоя".
Так кончилось для меня лагерное лето.
В конце августа старый друг моего отца, учитель литературы Вартан Сергеевич, встретил меня на улице.
– Слушай, Герась, иди к нам в школу старшим вожатым.
И как-то само собой спросилось:
– Можно сегодня?
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ АРБУЗ
Мне казалось, что работать старшим вожатым в городской школе – пара пустяков. Во всяком случае, легче, чем в лагере. Ни тебе скал, ни моря, ни дремучего леса.
Оказалось, не так.
Не помню, второго или третьего сентября захожу я на большой перемене в пионерскую комнату. Мимо, чуть не сбив с ног, прошмыгнули две фигуры. Что-то уж очень знакомые. Смотрю, на пионерской стойке рядом с барабаном и горнами гордо восседает здоровенный арбуз с зелеными, в полосочку боками. Смекаюподарок. Арбуз я поставил на подоконник и забыл о нем.
Через день зеленый шар опять лежит на прежнем месте и на хвостике кокетливо белеет бумажка: "Герасим Борисович, это вам. 6-й "Б" класс".
Ах мне! Ну что ж – спасибочки. Иду к дарителям.
Полчаса объясняю, до чего все это неприлично.
Смеются.
– Если вы думаете, что он зеленый внутри, то он не зеленый, – доносится с последней парты знакомый хрипловатый голос, а лица не видно – притаился за учебником. Я подхожу ближе – мать честная! – Димка Иголочкин!
– Здравствуй, Димка, чего прячешься? Если ты насчет абрикосов лагерных...
– Да нет, – поспешно перебивает меня Иголочкин и поднимается из-за парты. – Это они вот... Не верят, что мы с вами... давно уже...
– Друзья, друзья! – поддерживаю я. Димка приосанивается. – Кстати, а где Витя Строгов?
Иголочкин– нагибается над партой и осторожно извлекает оттуда за воротник безропотного Строгова.
Лицо Вити алеет как солнце на восходе.
– Смотри ты, не наврал Отпетый, – с завистью восклицает кто-то. Иголочкин делает свирепое лицо.
Как я потом узнал. Отпетый – это его школьная кличка. Совсем не потому, что он любит подраться (кто не любит!) или, случается, стоит за дверями (есть такие, что не стоят). Просто как-то раз на пении Димка прохрипел:
– Я не могу петь. Я отпетый. У меня вчера именины были.
Стали дразнить Отпетым. Обиделся, кого-то стукнул. Кличка и прилипла.
– А вы надрежьте арбуз, – деловито советует мне Иголочкин. – Такой треугольничек... Если будет зеленый, расстреляем косточками того, кто принес...
– А кто принес?
– Так это если будет зеленый...
Так я ничего и не добился. С зеленым равнодушием стоял арбуз на подоконнике. К нему уже стали привыкать. Однако Вартан Сергеевич-не преминул уколоть меня:
– Э, брат, да ты, я вижу, богатый урожай собираешь на ниве просвещения! Поздравляю!
Я ему рассказал все свои злоключения с арбузом, надеясь на сочувствие. А он давай смеяться:
– Ох, Герась, уморил! – И все еще улыбаясь:-Ты извини, брат, что я так. – И продолжал уже серьезно: – А ведь арбузик-то твой даром пропадает.
