Текст книги "Дайте мне имя, или Прикованные к тени"

Автор книги: Владимир Колотенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 41
ДОМ ДЛЯ РИИ

Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, наконец вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Рии земля просто горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец вместе! восклицает она, да, наконец, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, копченой курицей или дичью, или жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, нашу розовую спальню, и мы с тобой…

Ее можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно… Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о собственном доме, или, скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих дивных глаз и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе. Вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то рву, тужусь, тащу… Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают теперь сомнений. А вот что делать с купальней – это пока вопрос. И какие нужны унитазы – розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории. И вообще вопросов – рой!

Проходит неделя…

Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой… До вечера, до ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног.

– Ты не устал? Отдохни.

– Что ты!

Строительство идет полным ходом, и Рия вне себя от счастья. Нарядившись в легкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. Она ни в чем мне не доверяет. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладет стену, затем заставляет меня развалить ее и снова кладет. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.

– Вот смотри, – поучает она, – и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь было ей на помощь, но из глаз ее летят искры.

Приходит лето.

– Я хочу, хочу чуда, малыш… Удиви меня!

– Ладно…

Ею нельзя не восхищаться. Не знаю другой такой удачи, как своей работой вызывать ее восхищение. Теперь глаза ее – как ночное небо: чем больше смотришь, тем больше звезд. Вызывать к себе симпатию любимой женщины, это одна из сладчайших радостей в моей жизни. И я снова закатываю рукава. Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всем забываем, бросаемся в объятия друг друга, а утром все начинается снова.

– Ты не забыл заказать эти штучки…

– Не забыл.

Ею нельзя не восхищаться.

– Я так люблю тебя, – признается она, – у тебя такой дом…

Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у нее, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной…

Еще только макушка лета, а мы уже столько успели!

– Слушай, – как-то предлагаю я, – мы выстроим наш дом в виде пирамиды!..

– Совершеннейший бред! Какой еще пирамиды?

Я рассказываю.

– Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба…

– Какая еще мера, какое число?..

Рия не только удивлена, она разочарована.

– Зачем тебе пирамиды, эти каменные гробы?

Иногда я допускаю промахи и Рия, по-прежнему восхищаясь мною, указывает на них.

– Разве ты не видишь, что рейка кривая, замени ее.

Я с радостью рейку меняю.

Когда дело общее и работа движется споро, когда каждый день видишь, как вызревают плоды совместных усилий, когда радость наполняет каждую клеточку любимого тела, стараешься еще больше, еще упорнее преодолеваешь трудности, не замечая ни жары, ни усталости… И вот я уже вижу: дом ожил. Мертвые камни, мертвые стены, мертвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце.

Дом ожил!

Празднично зашептали занавески, засверкала зеркалами веселая спальня, засветились стекла, засмеялись запрыгали на стене солнечные зайчики, заструились, заиграли радугой водяные волосы фонтана…

Дом ожил!

А наш пес, рыжий пес, который так любит мирно ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем. И ему наш дом нравится! И у меня появляется такое чувство, будто мы созидаем шатер для любви. Нет – дворец… Даже храм! Точно – Храм! Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь да упустишь. Тогда трудно сдержать раздражение.

– Зачем же ты метешь?! Я только что выбелила стену.

– Извини.

– Какой ты бестолковый.

Это правда.

А утром я снова полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Рия верит, но промахи замечает.

– Слушай, оставь окно в покое, я сама…

Ладно.

– И откуда у тебя только руки растут?..

Я смотрю на нее, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься.

– Здесь будет наша купальня…

Размечтавшись, Рия прикрывает глаза, и я спешу чмокнуть раскрасневшуюся щечку.

– Слушай! А комнаты раскрасим в разные цвета: спальня – красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная…

– А моя комната…

– А твоя комната будет в спальне!

– В спальне?..

– Да! А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки… Наша библиотека будет лучшей в округе, правда?

– В стране.

Ее невозможно не любить.

– Там – камин. А там – комната для гостей… Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех этих чокнутых и бродяг, горбатых и прокаженных… Пусть… Мы растопим камин…

Рия не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с Рией в мое отсутствие. На здоровье! Только бы Рия была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить… И я рад. Он готов жениться на Рие! Я рад.

Проходит лето…

О жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Генисарета! Мы бы ночи напролет слушали шепот волн, воркование птиц, гнездящихся в кронах деревьев и друг друга, да, и друг друга. К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Рия теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее большие красивые дивные родные глаза – непостижимая лазурь! – полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.

– Ришечка…

– Уйду…

– Послушай, – говорю я, – послушай, родная моя, я ведь не могу больше…

– Все могут, все могут, а ты…

Рия разочарована. Я целую ее, но в ее губах уже не чувствую жизни.

– Знаешь, – говорю я, – мне всегда хотелось проводить с тобой времени столько, сколько того требует сердце, и я всегда готов… Ты же знаешь, что все, за что я не берусь, обречено на удачу… Тебе кажется, что я чересчур занят своими горшками, нет…

Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь подарил бы ей этот мир, а был бы царем – выстроил дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя. А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен… Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.

– … и ты ведь не хуже моего знаешь, – говорю я, – и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, подшмыгивая себе носом и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, почти бесшумно, как вор, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно смело, как движение клинка… В него входит смерть…

Она не понимает.

– Как так «входит смерть»?

– Да, – говорю я, – вползает гадюкой…

Она смотрит на меня своим ясными, как у ребенка, глазами и не понимает. И я снова рассказываю:

– … ты ведь не можешь не знать, – говорю я, – что не нужно собирать себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Нужно собирать их на Небе, ты знаешь…

– Да-да, знаю, я знаю, – произносит она и вдруг плачет.

Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен. Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И еще я хочу, чтобы у нее дрожали коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у нее перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне. Обо мне! А не о моем доме. Об этом я не рассказываю, она это и сама знает.

Вот что меня всегда восхищало: Рие от меня ничего не было нужно!

Глава 42
ДЕЛАЙТЕ С ВЕРОЙ

Доходит до того, что они вынуждают меня забраться в свою скорлупу и совсем не высовывать носа. Я готов даже быть заживо погребенным, замурованным в стену, только бы они оставили меня в покое, только бы они не дышали мне в затылок, не наступали на пятки, не лезли со своими охами и ахами ко мне в душу. Что ж, раз ты строишь свою пирамиду, будь готов спрятаться в ее саркофаге. Единственным спасением от безудержного напора этих любопытствующих является наступление сумерек. Ночи здесь весной коротки, их едва хватает, чтобы отдохнуть и поднакопить силы для следующего дня. И, когда долгожданная тьма ниспадает на землю, кутаешься в нее, как в материнский подол своего детства, падаешь, точно в омут и пропадаешь там, впадая в спасительное забытье на каких-то несколько часов, чтобы утром опять…

– Спаситель, куда же ты?

Спасающийся спаситель – это, конечно, требует разъяснения.

– Пойдите и вы в пустынное место и отдохните немного.

– Мы не устали…

На моей памяти еще не было такого, чтобы человек, однажды испытавший радость воплощения своих тайных надежд, не принес в жертву собственное благополучие, а, может быть, даже честь или совесть. Сутками он может не притрагиваться к пище и ночами не спать, а, если понадобится кого-то убить – и убить, растерзать в клочья. Таких здесь множество. А сколько несчастных больных находится среди этой толпы?! Они обрели веру в исцеление, и теперь ищут во мне спасения. Разве я могу бросить их на произвол судьбы? Я понимаю, что и на этот раз мне не уклониться от своих поучений: мое стадо нуждается в пастыре, и оставить его у меня нет никакого права. Я беру себя в руки и поднимаюсь на холм, колени то и дело подгибаются, и однажды я едва не падаю, споткнувшись о камень, но меня подхватывают чьи-то сильные руки. Когда я произношу заключительные слова проповеди, солнце уже упало за горизонт, и теперь его лучи, как царская корона, венчают один из западных холмов. Прожит еще один день, трудный, надо признать, но и счастливый. Я не помню, чтобы я был так счастлив, как в эти дни. Они не похожи друг на друга, есть удачные и не очень, но я едва ли смогу объяснить, что такое удача. Что сказала бы Рия по поводу моего счастья, я не знаю. Наверное, рассмеялась. Ее, конечно же, не привели бы в восторг мои лазания по горам или катания в лодке, когда вокруг столько дел. Столько дел! А однообразие моих мыслей, каждый день повторяемых слов, без конца, каждый день, одинаковых слов… Ведь от этого сдуреть можно! Рия бы просто…

– Место здесь пустынное и время уже позднее, отпусти их…

Да, пожалуй, на сегодня хватит.

– Будьте совершенны, – говорю я, – и да благословит вас Бог.

А сейчас бы я с удовольствием выпил кружку красного вина и съел бы курицу, жареную курицу. Помню, мы как-то с Рией…

– … чтобы они успели спуститься с горы и купить себе в селении пищи.

Вот уже несколько дней они следуют за мной. Если я их отправлю голодными…

– Покормите же их, – настаиваю я, – эй, Симон, Андрей, дайте им по краюшке хлеба.

– По краюшке? Всем?..

Друзья мои удивлены.

– Всем, конечно!

Я не понимаю их удивления.

– Разве нам пойти купить хлеба динариев на двести и раздать им?

Ни одному из них не приходит в голову, что никому никуда не нужно идти, что достаточно мне захотеть (а ведь я и не отказываюсь) и каждому из них, и всем присутствующим здесь достанется по краюхе хлеба, а то и по рыбине. Значит, они все еще не могут взять в толк, что любое мое желание исполнимо, что я всемогущ. Им еще трудно в это поверить. Несмотря на все, что я им говорю. У них даже в мыслях нет, что все то, что они видят вокруг, что слышат и осязают, что любят и ненавидят, дарят и крадут, пестуют и убивают, все, все сотворено и при моем участии. Скажи я им об этом и они рассмеются. Несмотря на все чудеса, которые я уже явил миру. Маловеры, когда же вы, наконец, в меня поверите?! Я не понимаю, зачем я ерничаю:

– Филипп, – кричу я, – где нам купить хлебов, чтобы всех накормить?

Но и Филипп не оправдывает моих надежд.

– Я ума не приложу, – говорит он, – как можно на такие деньги прокормить столько народу.

Он придерживается горделивого убеждения, что мне хоть как-то удастся разрешить эту трудность. О, Господи! Дай мне силы сдержать себя. Я понимаю, можно целыми днями талдычить им о своем могуществе, но пока они не пощупают собственными руками, пока не увидят, не попробуют, так сказать, на зуб, они ни за что в него не поверят. Приходится доказывать его снова и снова.

– Сколько у вас хлебов? Пойдите, посмотрите.

– Не надо никуда ходить…

Это Андрей. Ему тоже не позавидуешь.

– …у нас только пять хлебов и всего две рыбины. Что это на такую ораву?

– А народу, народу-то сколько, тысячи две-три?

Я задаю и задаю свои вопросы, чтобы снова и снова утверждать в своих апостолах сознание их полной беспомощности: смешно даже думать, что пятью хлебами и двумя жалкими рыбешками можно накормить это море людей.

– Ага, как бы не так! Их тысяч пять, если не все шесть. Посмотри вон туда и туда…

Он кивает поочередно головой то в одну, то в другую сторону, будто бы я представления не имею о количестве своих подопечных.

– Что же будем делать?

Мои вопросы ставят их в тупик. И чем сильнее они будут ощущать собственное бессилие, тем поразительнее для них будет мое предприятие. Я их поражу.

– Принесите мне все, что у нас есть.

Ну, эту-то просьбу выполнить проще простого. Несут.

– Вот… И что?..

– И рассадите людей на траве, в несколько рядов по пятидесяти.

Теперь слышны команды. Люди не понимают, что от них требуется, но в конце концов располагаются ровными рядами.

– И еще принесите двенадцать корзин.

Приносят. Что еще? А что еще? Ничего больше. Все готово для нового чуда. Ну что ж, с Богом. Я беру первый хлеб и, испросив благословения у Небес, преломляю его. Затем преломляю половинки, а потом и их… Все следят за движениями моих рук, ловкость которых вызывает восхищение, и ничего особенного не находят в том, что из одного кусочка получается два, а из каждого нового тоже по два, и так до тех пор, пока первая из корзин не наполняется этими кусочками, затем вторая и вскоре третья. Второго хлеба достаточно на следующие три, а третьего – на следующие. Теперь все корзины заполнены, и встает вопрос, что делать с пятым хлебом. Пока других вопросов не возникает, я преломляю и пятый хлеб на двенадцать частей и каждому своему апостолу вручаю по куску.

– Делайте так, как я, с верой! – и у вас получится.

– А где взять корзины?

– А нам останется?

– А что делать с рыбой?

И другие вопросы…

Пока еще никто не видит чуда, но оно уже состоялось.

– Наполняйте корзины с верхом, – произношу я.

У них это легко получается. Каждый старается опередить другого, они как дети, занятые игрой в умножение хлебов. Как дети…

– А теперь раздавайте… Идите-идите…

Они повинуются, берут корзины и идут вдоль рядов: это тебе, это – тебе… Дело идет довольно бойко. С неимоверной быстротой опустошаются корзины и, когда кажется, что вот-вот обнаружится дно, я тут же спешу им на помощь и умножаю кусочки, умножаю еще и еще, и еще… До тех пор, пока последний кусочек не попадает к последнему человечку. Теперь очередь рыбы. Это уже проще простого… Вскоре голоса, раздававшиеся то тут, то там стихают вовсе, рты жуют, кто-то удачно шутит, мол, хорошо бы, если бы рыбка была еще без костей, но на это никто не откликается – некогда. Только когда звезды уже набрали силу, в наступившей темноте я слышу вопрос:

– А как же так получилось… не пойму, как могло случиться, что?..

– И я вот тоже думаю…

Это хорошо, думаю я, жуя доставшиеся мне крохи, это просто здорово! Когда они поймут, как пятью лепешками стали сыты пять тысяч человек, это их потрясет. Весь мир замер в приветствии. Негромко звучит только голос тишины. Подмигивая и сияя, весело глядят на меня с высоты огромные глаза звезд. Даже ущербная луна разулыбалась своим беззубым ртом. Я жду, что хоть к ночи кто-то произнесет это робкое первое слово признания, но слышу только тихий шепоток:

– Винца бы еще…

И легкий смешок. Я понимаю, что они еще некоторое время будут заняты только собой и, вероятно, только с рассветом придет понимание произошедшего. Поэтому я произношу лишь одну-единственную фразу:

– Соберите оставшиеся крохи, чтобы ничего не пропало.

Как и в любом другом деле, чтобы достичь каких-то успехов, нужно научиться ждать. Это трудно, но разве умение выждать не стоит того, чтобы однажды среди гула голосов расслышать уверенное:

– Это тот, это истинно тот пророк, которому должно прийти в мир…

– Ты уверен?

– … о котором говорил Моисей…

– Ты уверен?

– … сын Давида…

– Ты уверен?

– Да, уверен.

Вот!

Вот и пробился сквозь гранитную толщу росток веры. Это та минута, которую можно ждать всю жизнь. Думаю, что я не одинок в своем мнении.

Глава 43
ДВОЕ

Ощущение всемогущества… Разве есть в мире сила, способная победить проявление этого удивительного дара? Это воплощение долгожданной мечты, которая с самого детства будоражит душу, беспокоит ум, трогает сердце. Бесконечно длинными казались ночи, когда вдруг приснится, что ты летишь над землей, летишь, взявши за руку Рию, сквозь прозрачную нежность облаков, щуря глаза от слепящих солнечных лучей, тая дыхание и слушая флейту ветра, и наслаждаясь невесомостью собственного тела, когда ты как пух, как светлорозовая заря реешь в вышине, чувствуя теплую влажную родную ладонь, в которой еще бьется страх, даря радость встречи с волшебным миром жаворонка и веру, веру в собственные силы, увлекая ее то к сверкающей голубизной шапке снежной горы, то в марево жаркой пустыни или в прохладу прибрежного леса, летя над самой лазурью верхушек деревьев, даль реки кажется серебрянной нитью, а море огромным зеркалом, в котором отражается все небо и две маленькие человеческие фигурки в ореоле счастья…

Потом просыпаешься. И идешь в горы, становишься на край утеса, руки в стороны, глаза в небо, моля Бога о том, чтобы сон стал явью, моля и моля, и зная, что Он слышит тебя, ждешь, когда же осуществится твоя мечта, считаешь дни, а проходят годы, но ты ждешь и веришь, что стучащему откроется, и открывается вдруг дверь, открывается, и ты на пороге Царства, но переступить его нет никаких сил – боишься рухнуть в пустоту пропасти и, не найдя в себе крыльев, падать, как сноп, не веря в собственные силы, дрожа от страха и боясь сделать шаг, новый шаг, не находя в себе мужества и трясясь, точно тебя бьет лихорадка. Ослепнув от ярости, принуждаешь себя сделать этот шаг…

Ну же!..

Нет.

Потом падаешь… И летишь, летишь до тех пор, пока не шмякнешься всем своим бренным телом наземь, как мешок и, едва дыша, отлеживаешься, корчась от боли. Угораздило же! Понимаешь: потому что нет в тебе веры. А когда, наконец, обретаешь ее, хватаешь за хвост цепкими руками, держишь теперь ее крепко, смеясь ей в глаза, связываешь ее, спутываешь тугими путами, втискиваешь ее в себя, напитываешь себя, натаптываешь, насыщаешься ею так, чтобы ей уже не вырваться из тебя никуда и, наконец, преобразившись и ощутив, да, ощутив собственное могущество, обласканный теперь этой верой, снова прыгаешь, падаешь, но, чувствуя теперь в себе недюжинные силы – летишь, опираясь свежими крыльями на могучую веру, вверх, выше и выше, выше гор и даже облаков, открываешь глаза и понимаешь, что это не сон…

Не сон…

Летишь…

Веря!

И ничего уже не боишься, просто презираешь страх, все еще презирая себя за собственное худогрудое слабодушие, смеясь теперь и плача… И смеясь. Летишь по-настоящему, взаправду. Потому, что веришь.

– Слушай, – говорит Рия, вдруг крепко сжимая мне руку, – как тебе это удалось? Ведь такое по силам только гению.

– Я и есть гений. Помоги мне сделать то, что я делаю.

– Нет, – говорит Рия, – не гению – Богу…

Я и есть Бог.

– Тебе нравится?

Ее взор сияет неподдельным наслаждением.

– Очень…

– Ты любишь меня?

– Да… Очень…

Рия – это самый большой мой плюс. Без нее я чувствую себя слепым и горбатым.

– Смотри, – она не может сдержать восторга, – смотри какое небо!..

В такие минуты ее глаза – как наполненные солнцем светоносные колодцы. Я готов черпать из них до конца своих дней…

– Ты вся из солнца, на тебя невозможно смотреть, – произношу я.

– Да…

– Я просто слепну.

– Да-да…

Эти уверенные и непреклонные «Да» и «Да-да» меня пугают.

А еще мне нравится запах моря, воды, запах рассветной свежести, которая царит по утрам, особенно по утрам, когда величественный парус восточного неба окрашен нежным заревом утреннего пожара, который вспыхнул вдруг из чернильной ночи и уже пламенеет, пылая и набирая силу, кровавя все в округе, снежные шапки гор кажутся лепестками роз, кровавя, а затем золотя, в абсолютном безветрии и при полной тишине, золотя полмира, а затем и весь мир, воздух которого еще хранит прохладу и пропитан ароматами просыпающейся жизни, где уже торжествует звон жаворонка, только этот звон и пьянящие запахи трав, и свет неба, свет высокого неба с розовыми перьями облаков…

– Они как шеи фламинго, – говорит Рия.

… идешь вдоль берега, ступая по неглубокой воде босыми ногами, даже не подобрав полы алого от утренней зари, как лепестки роз, белого, как снег, хитона, бредешь, слушая бережный шепот волн, ласкающих твои щиколотки, держа в руке Риины пальчики, нежные белые пальчики с розовыми ноготками…

– Тебе нравится?

Она только кивает.

Шлеп-шлеп…

Рия в легком нежнорозовомм платьице, улыбается, бутоны сонных губ еще не сорваны, а когда она произносит свое придышистое «ахха», видны две полоски жемчужных зубов, пунцовые утренние щеки с непременными ямочками, когда она улыбается, и глаза, конечно, улыбающиеся глаза, их немыслимая лазурь просто сияет счастьем, длинные черные ресницы дрожат от счастья, но слез счастья на глазах нет, только светится радость, шелковые волосы схвачены лентой, нежнозеленой как первые всходы пшеницы, обнажая лоб, высокий умный лоб, где живут светлые мысли о счастье…

– Куда мы идем?

– Идем…

Мы сходим с прибрежной полоски и я, забирая вправо, увлекаю ее навстречу солнцу, для этого приходится удаляться от берега шаг за шагом туда, где воды поглубже, но поскольку мы смотрим солнцу в глаза, никакой глубины не ощущаем, идем как ни в чем не бывало, по воде как по суше, шаг за шагом, ощущение такое словно идешь по влажному песку, который под тяжестью тела слегка проседает, но лишь слегка, ты не проваливаешься как в яму, если смотришь прямо в глаза этому золотистому солнцу, слепящему тебя и призывно притягивающему так, что не чувствуешь под собой почвы, словно летишь над водой как какая-то там дикая утка или лебедь, когда, взлетая, лишь касаешься лапками воды, но ты не взлетаешь, а идешь по ней, шагая как по вате, но не проваливаешься, испытывая полную невесомость собственного тела до тех пор, пока не слепнешь от счастья, ощущая его всем телом, каждой жилочкой, каждым движением души, будто оно, тело твое, просто соткано из нитей, золотых нитей счастья, идешь и идешь, ослепленный золотом солнечной дорожки, просто слепой, шаг за шагом наощупь, как слепой, слепой от счастья, держа хрупкие Риины пальчики с розовыми ноготками, едва сжимая их, удерживая, чтобы она не ускользнула со своим счастьем, идешь и идешь…

До самой середины моря. Или озера, или реки, до тех пор, пока какое-то облачко на мгновение не украдет солнце и тень его, этого облачка не упадет на наши глаза, которые тут же открываются…

– Где мы?!

Тревога страхом вплетается в ее голос, страх прокрался и в ее глаза, и я чувствую, как ее пальчики с розовыми ноготками хватаются за мою руку мертвой хваткой – единственную спасительную соломинку среди бесконечного безбрежья золотой воды, которая уже берется небесной синью, поскольку солнце встало, и теперь синева неба упала с небес, чтобы Риины пальчики начали судорожно искать какую-нибудь опору, и пальчики рук, и пальчики ног и, не найдя, стали проваливаться в воду, сначала по щиколотки, тело ее тяжелеет и медленно уходит в воду, и мне уже нужно напрягать мускулы, чтобы поддерживать все еще легкое ее тело, любимое, до умопомрачения родное тело, родное до слез, знакомое до каждой клеточки, до каждой ямочки или желобка на спине, или выступа позвонка, до каждой родинки, каждой веснушки на ее атласной коже, под которой в нежных ниточках жил струится теплая голубая кровь, алая как заря.

Я боюсь.

Я еще не слышу этого признания, но оно вот-вот вырвется их ее побледневших уст. Ей нечего опасаться, если я рядом, если она верит в меня, в то, что я единственный, кто может…

– Разве ты не веришь? – спрашиваю я, – в то, что мы с тобой никогда, слышишь, никогда…

– Слышу.

– … никогда с тобой…

– Верю.

И вот ее ноги уже увереннее ступают по воде, ее смелые ноги набирают силу… Ее вера полна воли и мужества. Она дает ей крылья и они удерживают ее над водой, а у меня появляется возможность, освободив руку, зачерпнуть воды и плеснуть себе в лицо… Слава тебе, Господи, и она поверила…

– Когда ты со мной, – произношу я, – вера усторяется.

– Да, я знаю.

– Помни это всегда.

– Я помню.

Я не могу не выразить своего восхищения.

– У тебя есть одна великолепная черта.

– Правда? Одна? Какая?..

– Ты знаешь какая…

Рия улыбается:

– Знаю. А скажи, а скажи… Когда появились слова?

– С Начала. С самого Начала. Разве ты не помнишь: в Начале было Слово?.. Ты поможешь?..

– Что «поможешь»?

– Сделать мне то, что я делаю?

– Да, конечно!..

И все это – история нашей любви.