Текст книги "Я обвиняю!"

Автор книги: Владимир Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Образ живучего, цепко хватающегося за жизнь кулака-мироеда, лучшего прихожанина отца Сойки – Гайдучка хорошо выписан Степаном Тудором в его романе. Несколько раз собирается Гайдучок умирать и зовёт отца Сойку, но всякий раз внешние, не имеющие даже прямого отношения к состоянию его здоровья обстоятельства задерживают его на этом свете. Последний раз Гайдучка «воскресила» его принёсшая ягнят овца. Умирающий слышит блеяние новорождённых ягнят и встаёт со смертного одра.

Эта сцена, отлично написанная Тудором, помогает читателю представить себе ближайших помощников отца Сойки. Все они – и «святоюрская мышка» дьякон Цвень, и кулаки Гайдучок, Гелета, Сливка являются, как откровенно выражается сам отец Сойка, его «жандармерией». Они-то и помогают отцу Сойке выполнять данные монсеньёром Д’Эсте и прелатом Лотти заветы продвижения на Восток и охраны завоёванных уже Римом земель от «тлетворного» влияния, идущего из Советского Союза.

Читатель видит отца Сойку в романе Тудора в состоянии постоянного напряжения и собранности. Священник, если прибегать к военной терминологии, находится в состоянии «мобилизационной готовности № 1». Каковы же причины, заставившие отца Сойку уже тогда, задолго до войны, вести себя так агрессивно и судорожно цепляться за свои позиции в Климовке и окрестных подольских сёлах?

Степан Тудор лишь изредка, да и то намёками, вскрывает эти причины. Мы вправе говорить о них более определённо. В начале тридцатых годов за Збручем, в нескольких километрах восточнее земель, на которых, усыпляя народное сознание, действовали отцы сойки, Советской властью в массовых масштабах стала проводиться коллективизация. Дальновидные политиканы из Ватикана прекрасно понимали, что массовая коллективизация, а с ней и ликвидация кулачества как класса, по существу, означает уничтожение той основной социальной базы, на которую мог бы ещё в какой-то мере рассчитывать папский Рим, мечтая о продвижении на Восток. С ликвидацией кулачества как класса исчезают последние надежды на буржуазную реставрацию в Советском Союзе, а значит, и надежды на «мирное» проникновение за Збруч. Советские органы государственной безопасности и пограничные войска зорко берегут советские рубежи, уничтожают один за другим шпионские аванпосты на советской стороне Збруча. Поэтому всё чаще речь идёт о неминуемой войне с Советским Союзом. Активизируются все отряды католицизма, и в первую очередь приводится в состояние боевой готовности униатская церковь, священнослужители которой для удобства проникновения в души верующих украинцев говорят на их языке. Всё очевиднее для Рима становится необходимость сделать греко-католическую церковь ещё более действенным орудием борьбы против зреющих революционно-демократических настроений.

Седобородый граф в мантии митрополита созывает в свою палату на Святоюрской горе самых «надёжных» представителей галицкой буржуазной интеллигенции и духовенства.

Оставляя в книге посетителей свои автографы и целуя затем морщинистую, дряблую руку «князя церкви», возле его трона рассаживаются: судебный советник в отставке Алексей Саляк, один из бывших руководителей «Украинских сичевых стрельцов», сражавшихся под знаменем Габсбургов в первую мировую войну, доктор Микола Галущинский, священники Пётр Голинский и Иосиф Раковский, лица светские – Роман Гайдук, Алексей Мельникович и представительница верующих католичек, исступлённо обожествляющая Шептицкого Мария Янович.

Митрополит по-отечески благословляет каждого из них и затем предлагает подписать программное заявление об организации «Украинской католической народной партии». Он говорит, что идеологическую подготовку к созданию такой партии можно считать завершённой. Она проводилась на протяжении нескольких лет в католических изданиях, финансируемых Шептицким, «Новая заря» и «Правда». Митрополит выражает надежду, что новая партия сможет довольно быстро занять видное место в общественной жизни Галицин.

Приглашённые расписываются в программном заявлении «за организационный комитет» и датируют заявление октябрём 1930 года. Правда, кое-кого удивляет, что среди подписей нет имени главного вдохновителя и организатора католической партии – самого графа Андрея Шептицкого, но «князь церкви», создавая ещё одну фалангу воинствующего католицизма и мышеловку для поимки оппозиционно настроенных к Польше галичан, остаётся и на сей раз верен своей излюбленной манере – быть в тени и дирижировать незаметно для широких масс, через подставных лиц.

Так во Львове, городе трёх митрополий Ватикана – римско-католической, греко-католической и армяно-католической, появляется ещё один центр для воздействия на общественно-политическую жизнь галичан – «Украинская католическая народная партия».

Для того чтобы придать популярность новой, создаваемой с соизволения Ватикана партии и утвердить в народе мысль о её искренней оппозиционности к правительству Речи Посполитой, львовская полиция конфискует первое издание программного заявления. Митрополит Андрей Шептицкий звонит официальным чинам полиции, обращается в Варшаву и конечно же добивается отмены цензурного запрета. Но цель достигнута двоякая: широким кругам украинцев становится известно, что поляки недовольны новой затеей Шептицкого, а это значит, что «Шептицкий защищает украинцев». Так, во всяком случае, пытаются истолковать происшедшее подголоски митрополита. Кроме того, на новом издании программного заявления появляется строчка: «После конфискации – второе издание». Она придаёт затее Святого Юра характер сенсации. А сенсация – это ведь залог популярности…

Восьмой пункт программного заявления проливает свет на идеологические основы создаваемой партии: «В общественно-экономической политике стоим на позициях сохранения хозяйственного равновесия и общественной гармонии и в свою очередь со всей решительностью осуждаем идею классовой борьбы».

Уже один этот пункт вполне характеризует кулацко-реакционную сущность новой партии. Её более далёкие политические цели были скрыты религиозно-исторической демагогией в девятом и десятом пунктах: «Считая христианско-католическую религию основой всечеловеческой культуры и национального прогресса, стремимся обеспечить полную свободу католической церкви, охраняемую конкордатом апостольской столицы, стремимся проводить соответствующее влияние на воспитание молодёжи и общественную мораль, в то же время боремся с течениями бесконфессионности [4]4
  Бесконфессионность – неверие.


[Закрыть], вольнодумства, масонства и сектантства.

…Верные исторической миссии и национальной традиции нашей земли, хотим быть посредником между Западом и Востоком, принимая от первого и передавая второму культурные ценности католического мира».

Такова была вуаль из высокопарных фраз, наброшенная Ватиканом на действительные политические цели «Украинской католической народной партии». Её воинствующую программу были призваны выполнять под руководством дряхлеющего «князя церкви» отцы сойки, проведшие свои молодые годы в Риме и нашпигованные советами прелатов из конгрегации пропаганды веры.

Таково соотношение исторической правды и созданного талантливым художником романа.

Много воды утекло со времени действия повести «Берёза» и романа «День отца Сойки».

«Посредники между Западом и Востоком» – священнослужители униатской церкви и активные деятели «Украинской католической народной партии», выполняя давнюю мечту папского Рима, ринулись на захваченные гитлеровцами территории – одни в качестве миссионеров, другие, пропев осанну Гитлеру, капелланами в сформированную украинскими националистами дивизию СС «Галичина». Все они стали свидетелями её сокрушительного разгрома и вместе с остатками этой дивизии метнулись на Запад, поближе к апостольской столице, подобно тому как в молодости бежал туда из Львова, спасаясь от русской армии, молодой богослов, герой романа Тудора отец Михаил Сойка. Так и не удалось увидеть воспитанникам монсеньёра Д’Эсте и прелата Лотти берега Тихого океана…

С марта 1946 года униатская церковь перестала существовать, а верующие галичане, упразднив на своём соборе Брестскую унию, раз и навсегда порвали с католицизмом, вызвав этим решением не стихающий до сих пор гнев Ватикана.

ЗАГАДКА ВУЛЕЦКИХ ХОЛМОВ

Включение германо-фашистскими оккупантами Львова в состав «генерал-губернаторства» произошло вопреки надеждам украинских националистов, стремившихся образовать если не «самостийную украинскую державу», то хотя бы протекторат. В надежде на это они сколотили для передовых частей вермахта два диверсионно-разведывательных батальона – «Нахтигаль» [5]5
  «Нахтигаль»– соловей (нем.).


[Закрыть]и «Роланд». Националистические террористы и предатели подвизались также на нацистской шпионской службе, работали переводчиками и агентами в штабах, в гестапо, были глазами и ушами немецкой администрации, двигавшейся за гитлеровскими войсками на восток.

Рассказы о том, что происходило во время оккупации, широко расходились по Львову. Жители говорили о массовых казнях, о том, как гитлеровцы вешали заложников на Краковской площади и под Тремя Каштанами. Они вспоминали, как тысячи полуголых, избитых людей провозили на открытых трамвайных платформах для истребления на Пески, за предместье Лычаков, как сжигали потом их трупы. Рассказывали, как гитлеровцы уничтожали огнём целые кварталы Львовского гетто.

Но была одна трагическая и загадочная история оккупационных лет, о которой говорили нехотя, вполголоса, неуверенно и с оглядкой, так, будто кто-то из прямых участников её находился рядом, мог услышать и покарать слишком разговорчивого информатора. Это была история исчезновения большой группы Львовской интеллигенции. Даже близкие родственники погибших в одну ночь львовских учёных говорили об этой страшной для них ночи весьма неохотно, будто боялись мести за такие рассказы.

Занимаясь расследованием гитлеровских зверств, мы долго не могли понять, где кроется причина этой запуганности.

…Однако по мере того, как фронт передвигался на запад и даже для самого осторожного обывателя становилась очевидной неизбежность близкого разгрома Германии, завеса, прикрывавшая страшные подробности исчезновения учёных, постепенно отодвигалась и псе чаще на трёх языках мы слышали от старожилов Львова: «То була страшна масакра [6]6
  Масакра – бойня, резня (польск.).


[Закрыть]!», «То, проше пана, было жахливе мордерство!», «Это было ничем не оправданное злодейское убийство!»

Теперь мы знаем достоверно, что произошло во Львове в трагическую ночь с 3 на 4 июля 1941 года, вскоре после того, как на рассвете 30 июня авангардные части гитлеровской армии ворвались во Львов.

В ту ночь были захвачены в своих квартирах н арестованы гитлеровцами следующие лица: известный стоматолог профессор Антоний Цешинскнй; хирург доцент Владислав Добржанецкий; патологоанатом и терапевт профессор Ян Грек; окулист Ежи Гжендельский; доцент Ветеринарного института Эдмунд Хамерский; хирург профессор Генрих Хилярович; правовед профессор Роман Лонгшам де Берье; профессор математики Антоний Ломницкий; гинеколог Станислав Мончевский; профессор Витольд Новицкий; профессор Тадеуш Островский; профессор Политехнического института, прекрасный знаток карпатских нефтяных месторождений Станислав Пилят; крупный педиатру Станислав Прогульский; профессора Роман Ренцкий, Роман Виткевич, Владимир Круковский, Адам Соловей; знаток судебной медицины профессор Владимир Серадзский; профессора Владимир Стожек, Казимир Ветуляни и Каспар Вейгель.

Кроме того, в квартире профессора Островского вместе с её хозяином были захвачены и вывезены затем на сборный пункт: жена профессора, учительница английского языка гражданка США Кетти Демкив, ординатор госпиталя Станислав Руфф вместе с женой и сыном Адамом – инженером-химиком.

Из квартиры профессора Яна Грека были взяты жена профессора и академик, известный польский литератор и член Союза советских писателей Украины Тадеуш Бой-Желенский.

Из квартиры профессора права Романа Лонгшама де Берье гитлеровцы выволокли и бросили в машину трёх его сыновей. Подобная участь постигла двух сыновей профессора Стожека и сына профессора Новицкого– военного врача, который был незадолго перед этим интернирован советскими войсками, а затем вернулся во Львов, к отцу.

Один из лучших польских знатоков права, потомок гугенотов, поселившихся в Польше, учёный с мировым именем Роман Лонгшам де Берье был делегатом Международного конгресса по сравнительному праву в Гааге в 1922 году и съезда славянских юристов в Братиславе. Став профессором Львовского университета, Лонгшам де Берье с осени 1929 года и до гитлеровского нападения на Советский Союз преподавал сравнительное гражданское право различных государств. Он установил тесные дружеские контакты с профессорами Харьковского юридического института и всесоюзной Академией наук. Вместе с делегацией учёных Львова он побывал в Москве на научной юридической сессии.

Жена профессора, до его исчезновения весёлая, живая женщина, состарившаяся в течение одной ночи, говорила нам позже: «Такого парада, как я, пожалуй, никто в мире не принимал. Когда их выводили, я стояла в дверях. Сначала шёл муж, потом старший сын, потом второй, потом третий. Шли, глядя на меня…»

В 1936 году автор трёхсот семидесяти одной научной работы, стоматолог, имеющий мировую известность, профессор, доктор медицины Антоний Цешинскнй как пионер мировой стоматологии на конгрессе ФДИ («Федератион донтайр интернационале») в Брюсселе был награждён Большой золотой медалью имени В. Д. Миллера и Почётным дипломом. Эту золотую медаль весом двести пятьдесят граммов и диплом, вручённый ему от двадцати восьми государств, в том числе и от Советского Союза, небрежно опустил в свой карман пришедший арестовывать профессора гитлеровский офицер.

Свидетели этой сцепы – вдова профессора Розалия Цешинская и сын профессора, доктор Томаш Цешинский, воскрешая подробности той ночи, рассказали мне: «Когда Антоний Цешинский надевал пиджак, мы дали ему носовой платок и пару носков. Офицер жестом запротестовал, давая понять, что это профессору не пригодится». Когда Розалия Цешинская протянула мужу бутылочку с лекарством дигиталис, которым пользовался профессор в связи с серьёзной болезнью сердца, офицер насторожённо спросил: «Что это?» – «Лекарство. У моего мужа больное сердце».

Немец взял бутылочку, осмотрел её, понюхал и, отставив, сказал: «Оно ему уже не понадобится…»

Одним из первых, кого украинские националисты занесли в свой «чёрный список», был профессор начертательной геометрии Львовского политехнического института Казимир Бартель.

Националисты из легиона «Нахтигаль», не застав профессора дома, привели эсэсовцев на кафедру начертательной геометрии Политехнического института, куда аккуратный профессор, несмотря на военные события, пришёл на работу, как в обычное время. Сперва старший по чину офицер СС закрылся с профессором в кабинете и, пока «соловьи» раскуривали награбленные папиросы в приёмной, уговаривал Бартеля занять пост руководителя опереточного правительства, которое подчинялось бы гитлеровскому наместнику в Польше Гансу Франку и помогало ему угнетать польский народ. Казимир Бартель наотрез отказался от такого «лестного» предложения и, надо полагать, сказал, что его никак не прельщает роль польского квислинга. Что думал он во время этого короткого, но такого значительного разговора? Незадолго до вторжения Бартель побывал в Москве и повсюду встречал к себе чуткое, предупредительное отношение советских людей. Он знал, что творят гитлеровцы в Польше, и считал ниже человеческого достоинства быть ширмой их варварских действий, ставящих конечной целью полное уничтожение польского и всех славянских народов.

…Внезапно распахнулась дверь кабинета, и подручные Бандеры увидели, как эсэсовский офицер выталкивает оттуда Казимира Бартеля, бьёт его по седой голове рукояткой пистолета.

Через несколько часов, после короткого допроса в гестаповском застенке, полуживого Казимира Бартеля столкнули в подвал тюрьмы и там расстреляли.

В квартире профессора-пенсионера Адама Соловья был арестован внук учёного – Монсович. Вместе с пожилым педиатром Прогульским был арестован его сын Андрей. В тюремную машину вместе с профессором Вейгелем затолкали и его сына.

Из квартиры известного во Львове хирурга Добржанецкого были взяты вместе с ним его приятель – доктор права беженец из Гданьска Тадеуш Тапковский и муж служанки, фамилия которого не установлена.

И наконец, тогда же была схвачена медицинская сестра Мария Рейман. Из какой именно квартиры её взяли, до сих пор неизвестно.

Ни один из перечисленных здесь людей не остался в живых.

Вся чудовищность происходящего тогда ещё не была осознана окружающими. «Пойдите, пане Розалия, к его эксцеленции, – советовали Цешинской соседи. – Это добрый, благородный человек, аристократ духом, к его слову прислушиваются немецкие власти, и, быть может, после его заступничества они выпустят вашего мужа из тюрьмы».

И, веря этим советам, не предполагая, что её мужа, заслуженного учёного, уже убили, Розалия Цешинская пошла на Святоюрскую гору. «Ведь он так хорошо знал моего мужа! – рассказывала мне в 1960 году об этом унизительном визите Розалия Цешинская. – Я плачу, умоляю митрополита помочь мне, а владыка отводит в сторону глаза и бормочет какие-то слова о том, что «церковь не вмешивается в дела светских властей». Будто высокая стена выросла между нами».

Во время визита, шурша очередными списками обречённых, помеченными грифом «Совершенно секретно», находился друг митрополита – профессиональный мастер шпионажа и специалист по Востоку доктор

Ганс Кох. Именно ему принадлежала дьявольская затея– расстрел профессуры руками верных слуг фашизма– украинских националистов, легионеров «Нахтигаля».

Кто знает, если бы смертникам было известно, что человек, которому поручено руководство операцией, капитан разведки Ганс Кох, после долгой беседы с митрополитом и священником Иваном Гриньохом сладко почивает в капитуле на Святоюрской горе, быть может, обречённые приняли бы смерть без традиционного крёстного знамения? Уж слишком циничную роль сыграли в их судьбе религия и её слуги, связавшие всю свою деятельность с кровавой практикой оккупантов. Если бы это было известно вдове убитого в ту ночь академика-стоматолога Антония Цешинского, она не стала бы добиваться аудиенции у митрополита Шептицкого…

Сперва всех захваченных свезли в бурсу Абрагамо-вичей, поблизости от Вулецких холмов, а затем, после коротких жестоких допросов и надругательств, расстреляли двумя группами в одной из лощин поблизости от Вулецкой улицы.

Мы привели многие подробности ареста и расстрела львовской интеллигенции в книге «Под чужими знамёнами», написанной совместно с профессором Львовского университета Михаилом Рудницким. В книге доказано, что захват всех перечисленных выше представителей интеллигенции был совершён гитлеровцами по «чёрным спискам», заготовленным заранее организацией украинских фашистов – ОУН. Списки были переданы Степаном Бандерой Теодору Оберлендеру.

Однако кто именно производил эту экзекуцию, долгое время оставалось загадкой. Родственники пропавших учёных, которые ещё во время немецкой оккупации пробовали выяснить во львовском гестапо, куда делись их близкие, получали один и тот же лаконичный ответ: «Мы, гестапо, начали действовать во Львове с 1 августа 1941 года, то есть с момента включения города в «генерал-губернаторство» и после передачи власти военным командованием гражданской администрации. Ваших близких арестовали в ночь с 3 на 4 июля. Мы к этому делу не имеем никакого отношения».

Большинство исчезнувших в течение одной ночи учёных были людьми, далёкими от политики. Видные знатоки своего дела, особенно медики, они помогали людям разных национальностей. Трудно, даже невозможно было предположить, что могли найтись звери в человеческом обличье, которые захотели бы уничтожить этот цвет львовской интеллигенции. «Скорее всего, их взяли как заложников и отвезли на Запад, – думали многие. – Следы профессуры надо искать уже не во Львове, а на Западе».

…Шли годы. Многим, да и автору этих строк тоже, казалось, что история гибели львовских учёных уже сдана в архив. Особенно были заинтересованы в этом причастные к ней лица – наводчики и непосредственные убийцы львовской профессуры. Заметая за собой кровавые следы, изменив фамилии и получив новые паспорта, они разбежались по городам Западной Германии, Австрии, Испании. Другие переплыли на лайнерах через океан в Соединённые Штаты Америки, в Аргентину, в Канаду, чувствуя себя в полной безопасности на американском континенте. Но кто они?

Возможно, тайна уничтожения учёных Львова была бы ещё долгое время укрыта глухой завесой, если бы бывший немецкий разведчик, шеф абвера в Стамбуле и на Ближнем Востоке, а после войны процветающий боннский адвокат Пауль Леверкюн не опубликовал свою книгу о немецкой секретной службе в дни войны. На страницах своей книги Пауль Леверкюн сообщил: «Зимой 1940/41 года в лагере Нойгаммер, около Лиг-ницы, расположился один батальон, который пополнялся за счёт западных украинцев… Роты этого батальона состояли из солдат, которые были найдены при поддержке западноукраинских организаций. Частично они принадлежали к организации Степана Бандеры, частично это были западные украинцы, которые принадлежали к другим организациям. Немецким командиром этого батальона был старший лейтенант, доктор Альбрехт Херцнер, прославившийся во время Яблоновского путча, политическим руководителем – профессор Теодор Оберлендер. Этот батальон находился в распоряжении абвера-II. Он получил маскировочное название «Соловей» («Нахтигаль»), так как имел хороший хор. 22 июня 1941 года батальон «Нахтигаль», действуя в составе полка «Бранденбург», ворвался на территорию СССР. В ночь с 29 на 30 июня 1941 года, на семь часов ранее намеченного срока, батальон «Нахтигаль» вместе с первым батальоном Бранденбургского полка проник во Львов. Здесь украинский батальон особенно отличился…»

Таково свидетельство видного гитлеровского разведчика, широко известного шпионскими афёрами в Турции в годы второй мировой войны. Пауль Леверкюн несколько расплывчато обозначил дату возникновения батальона «Нахтигаль». Инициаторы его создания, украинские националисты, придерживаются другой версии. Один из них, впоследствии состоявший на довольствии американской разведки, некий Юрко Лопатинский, по кличке Калина, выступая 5 мая 1960 года на конференции националистов в Нью-Йорке, рассказал: «Организация батальона, который получил кодированное название «Нахтигаль», началась в апреле 1941 года в Кракове. Её проводила по поручению руководства ОУН – Бандеры военная референтура организации украинских националистов под руководством сотника Романа Шухевича. В состав референтуры входил также и я».

По словам Лопатинского, как только первые роты батальона «Нахтигаль» вошли на улицы Львова, его командиры Херцнер, Оберлендер и Шухевич посетили капитул униатской церкви на Святоюрской горе. «К собору святого Юра мы прибыли в 5.30 утра. Спустя час митрополит Андрей Шептицкий принял делегацию батальона с сотником Романом Шухевичем во главе и немецких офицеров, которые были с нами. Владыку вынесли на балкон палаты, откуда он удостоил благословения собравшихся на погосте стрельцов и верующих».

Кого же благословлял в то первое утро захвата Львова седобородый граф и униатский митрополит? Отпетых националистов-головорезов, готовых разбежаться по улицам насторожённого старинного города, чтобы начать грабежи и убийства, неслыханный террор населения. К этому подготовили их два «фюрера»– украинский попович Степан Бандера и гитлеровский разведчик фашист Теодор Оберлендер.

Когда осенью 1944 года мы ознакомились с найденной в одном из бандитских схронов-бункеров Чёрного леса инструкцией «Борьбы и деятельности ОУН во время войны», составленной Бандерой, мы поняли, что она даёт нам ключ к тайне уничтожения учёных Львова. Бандера и Оберлендер предлагали националистам: «Собрать персональные данные обо всех выдающихся поляках и составить чёрный список. Составить список всех выдающихся украинцев, которые в определённый момент могли бы пытаться вести свою политику». Злодейская инструкция составлялась в Кракове как раз в то время, когда гитлеровцы, захватившие старинный польский город, чудовищно надругались там над польской интеллигенцией.

6 ноября 1939 года научные работники и профессура Кракова были созваны в здание древнего Ягеллонского университета якобы на доклад оберштурмбанфюрера СС и будущего шефа гестапо Генриха Мюллера. Худощавый, невысокого роста гестаповец, одетый в серый френч, чёрные бриджи и высокие сапоги, выйдя на трибуну, окинул острым взглядом собравшихся седовласых учёных старинного польского университета и сказал: «В наших концентрационных лагерях у профессоров Кракова будет вполне достаточно времени для того, чтобы обдумать свои грехи против Германии и немецкого народа!»

Вслед за этой циничной фразой во всех дверях появились гитлеровцы. Они арестовали свыше ста восьмидесяти учёных. Значительная часть из них погибла в лагерях, в частности в застенках Заксенхаузена.

Арест краковской профессуры был для украинских националистов наглядным уроком, как лучше всего угождать своим немецким хозяевам. Они стали заносить в свои «чёрные списки» знакомых им понаслышке и лично профессоров Львова, одного из первых советских городов, который предполагали захватить немецкие войска.

Шайки убийц-оуновцев, возглавляемые немецкими «теоретиками по национальному вопросу», были готовы в любую минуту приступить к «очистке территории Западной Украины от нежелательных элементов».

Эта главная «боевая» задача немецких «специалистов по Украине» сейчас всячески затушёвывается верными и послушными наймитами тогдашнего рейха – украинскими националистами и клерикалами.

«Наши связи с немецкой армией частично охраняли организацию украинских националистов, её членов и деятельность от гестапо, – вынужден был признаться 5 мая 1960 года в Нью-Йорке один из самых кровавых бандеровских палачей – бывший начальник службы безопасности Бандеры Микола Лебедь. – Для немецкой же стороны деятельность ОУН имела ценность в планах па будущее, то есть на случай конфликта с СССР». Из этого признания, сделанного под давлением фактов, можно себе ясно представить позорную роль, которую сыграли украинские националисты во второй мировой войне и играют за рубежом сейчас.

…Среди лиц, курировавших украинских националистов и немецких карателей после захвата Львова, была одна зловещая фигура – высокий светловолосый га-уптштурмфюрер СС, с лицом, опухшим от постоянного употребления алкоголя. О нём нам неоднократно рассказывали дворники и жители домов, расположенных поблизости от Вулецких холмов. Долгие годы я не мог узнать фамилию этого кровавого палача, но по описаниям людей, видевших его во время львовских экзекуций, знал его так, словно сам побывал у него в руках.

…Уцелевший в ту страшную ночь, когда расстреливали львовскую профессуру, известный педиатр, а затем польский академик, профессор Францишек Гроер так рассказывал мне о своей первой встрече с этим гитлеровским офицером 3 июня 1941 года, когда профессора привезли вместе с другими учёными в бурсу Абрагамовичей: «Меня ввели в комнату, имевшую вид канцелярии. За столом сидел тот самый офицер, который меня арестовал, а возле него стоял очень высокий и крепко сложенный офицер СС со зверским, вспухшим лицом, как показалось мне нетрезвый и похожий на начальника. Он сразу же подскочил ко мне и, угрожая кулаками, заорал хриплым голосом: «Собака проклятая, ты немец, а изменил своему отечеству и служил большевикам! За это я убью тебя здесь же, на месте!»

Я отвечал сначала очень спокойно, но затем, видя, что меня не слушают, громче, что я совсем не немец, а поляк, несмотря на то что я окончил немецкий университет, был доцентом в Вене и говорю по-немецки…»

Вскоре после этого высокий офицер, переговорив с другими немцами, приказал Гроеру выйти во двор, гулять там, не производя впечатления арестованного, и лишь после окончания полицейского часа пойти домой. Прохаживаясь по двору, чудом избежавший смерти Гроер видел собственными глазами, как проводили на расстрел одну за другой группы избитых учёных.

В одном из них Гроер узнал Станислава Мончевского. Вслед за последней группой вышел и начальник с опухшими глазами. Он сказал нарочито громко часовым, кивая на арестованных: «А эти пойдут в тюрьму». «У меня создалось впечатление, что слова эти были сказаны исключительно для моего сведения. Подойдя к группе прислуги, начальник спросил:

– Здесь кто? Всё прислуга?

– Нет, я учительница! – ответила Кетти Демкив и шагнула вперёд.

– Учительница? – спросил начальник. – Тогда марш под стенку! – И он присоединил её к группе стоящих у стены учёных…»

…Жительница города Эльблонг в Польше Елена Кухар вспоминает вместе со своим мужем Каролем Кухаром ночь с 3 на 4 июля 1941 года: «В 1941 году мы жили по улице Малаховского, 2, во Львове, поблизости от тропинки, ведущей от бурсы Абрагамовичей в лощины, разбросанные между Вулецкими холмами. Около четырёх часов утра 4 июля нас разбудили залпы. Минуту спустя услышали одиночные револьверные выстрелы. Мы подбежали к окну, выходящему на луга и лощины, спускающиеся к Вулецкой улице. Увидели, что всё пространство над одной лощиной окружено солдатами в немецких шлемах. От наших окон они были отдалены на пятьдесят – шестьдесят метров. Солдаты окружали группу одетых в штатское людей. Ещё раньше мы увидели стоящих пониже, в оврагах, около десяти солдат с автоматами наготове. На соседнем холмике возле этих солдат стояла небольшая группа офицеров в фуражках. Окружённые на лужайке люди, одетые в штатское, были построены по шесть человек. Среди них была одна женщина. В группе было около тридцати человек. По знаку одного из офицеров (низкий ростом, подал знак стеком) два солдата стали провожать очередную группу из шести человек. Их провели мимо оврагов и поставили перед отрядом, производившим экзекуцию. Обречённые становились лицом к отряду. Раздался громкий немецкий окрик, очевидно команда. Обречённые повернулись и сняли головные уборы. Во время экзекуции очередной шестёрки один человек не снял шапку. Офицер, командующий расстрелом, подошёл и стеком сбил головной убор. Привели на расстрел шестёрку, в которой находилась женщина. Как только гитлеровцы подняли автоматы, она поцеловала стоящего рядом мужчину в голову…

Спустя полчаса после экзекуции, – добавляет Елена Кухар, – я услышала разговор под окном и выглянула через занавеску. Под окном стояли четыре офицера. Они смотрели по направлению места экзекуции и поглядывали на наш блок. Я подумала немножко позже, что они уже ушли, и выглянула через двери балкона. В эту минуту один из офицеров, которому остальные оказывали знаки особого уважения, поднял голову, и наши взгляды встретились. Смотрел на меня мгновение. Я отшатнулась. Боялась, что могут прийти к нам в дом: ведь мы видели экзекуцию.