Текст книги "Штрафник из танковой роты"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А ну, огонь по предателям! Из всех стволов.

В казеннике пушки был заложен бронебойный снаряд. Болванка с воем врезалась в подлесок, переломив несколько молодых осин. Федор ударил из пулемета. Позиция у него была более выгодная, чем у сержанта-особиста. Стрелял с высоты башни. И прицел у танковых пулеметов точнее. Федор выпустил весь диск, шестьдесят три патрона несколькими длинными очередями. Человек пять остались лежать в траве. Особисты ловили беглецов. Хлопали одиночные выстрелы. Видимо, добивали раненых. Назад привели двоих, остальные убежали. Все это время Федор курил, не глядя на меня, а потом буркнул:

– Иди проветрись.

Я спрыгнул вниз. Особисты выворачивали карманы задержанных. Нашли листовки-пропуска со знаменитым немецким стишком «бей жида-политрука…» и призывали сдаваться. Допрашивали задержанных жестоко. Я впервые видел, как бьют сапогами людей. Не пинают, а бьют с такой силой, что у обоих что-то хрустело и екало внутри. Потом капитан приказал им встать. Оба были в крови. Один, сплюнув, разглядывал выбитый зуб.

– Ну, что скажете, защитнички? – усмехнулся капитан.

Мне показалось, что хлебнул он спирта из повозки майора изрядно, да потом еще добавил. Только кто особиста обнюхивать решится? Оба избитых, перебивая друг друга, заговорили, что искали свою часть, а побежали, потому что испугались. Кругом переодетые немцы. Они уже Брянск взяли, на всех дорогах германские танки. Один из задержанных был старшина со споротыми петлицами. По документам старшина числился призванным Глазуновским райвоенкоматом Орловской области.

– Три года в армии, а присягу позабыл, – пряча документы в карман, проговорил капитан. – Домой ты рвался. Почти дошел. Расстрелять!

– Постой, капитан, – быстро заговорил старшина. – Не надо стрелять!

– А что, орден тебе, сука, вешать? Сам бежал и десяток бойцов за собой тащил.

– Они из других частей. Не убивай нас, капитан! Я три года честно отслужил. На финской воевал, у города Линтула ранен был. Могу показать.

– Ну, покажи.

Старшина расстегнул шинель, задрал гимнастерку, рубашку и показал лиловый шрам на боку.

– Благодарность от товарища Сталина имею. Я пулеметчик, «максим» как пять пальцев знаю. Из «дегтяря» не промахнусь.

– А ты чем похвалишься? – спросил особист второго бойца.

Тот всхлипывал, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, стал рассказывать, как немцы подавили танками их полк. Пленных колоннами гнали. В болоте целый день прятался.

– И большие колонны? – недобро усмехнулся капитан.

– Тыщи! – выкрикнул красноармеец.

– Паникер. Чего ж не сдался?

– У меня дом неподалеку, – не понимая, что сам загоняет себя в могилу, объяснял красноармеец. – Хотел отсидеться, переждать.

– Этого в расход, – приказал капитан.

Приговоренный взревел так, что у меня поползли мурашки по телу. Что я видел за свои девятнадцать лет? Жил с папой-мамой, десятилетку закончил, в институте два года историю да литературу изучал. На поэтические вечера ходил. К горлу подступал комок, когда неслось со сцены:

 
Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячая пуля летит…
 

Это я с друзьями выбивал белых из Каховки и шел в штыковую, не боясь пуль. А когда упал, надо мной склонилась девушка в красной косынке, пытаясь перевязать смертельную рану. Почему здесь по-другому? Сначала мой друг Федя хладнокровно, не задумываясь (так я считал), расстреливал убегавших с перепугу наших же красноармейцев. Потом добивали раненых и едва не насмерть топтали сапогами задержанных. А теперь ведут расстреливать парня, моего ровесника, уткнув штык в спину. Болтанул про колонны пленных, и расстрел! Да еще штыком в спину тычат. Я не осознавал, что сам был на грани психического срыва. Сгоревшие танки, головешки, оставшиеся от моих товарищей, воронки, набитые трупами. К войне и смертям привыкают быстро, но я еще не привык

– Не бей его штыком! – закричал я так громко, что в мою сторону обернулся капитан-особист, а боец, посланный исполнять приговор, перехватил винтовку и убрал штык от спины дезертира.

Хлопнули два выстрела. Боец возвращался спокойный, как будто ничего не произошло. А капитан-особист показал старшине направление, куда идти.

– Пулеметчики вон там. К ним шагай, – потом обернулся, внимательно оглядел меня. – Ты, парень, добреньким на войне не будь. Добренькие да слезливые действительно колоннами в плен шагают. Или по хатам разбегаются. Злым будь!

Особист хотел добавить что-то еще, но Князьков подтолкнул меня к танку.

– Парнишка надежный, – проговорил он. – В бою хорошо стрелял. Не привык еще.

А я заряжал опустошенный Федей Садчиковым диск потому что чем-то надо было занять руки. Потом протирал снаряды. До вечера нас не оставляли в покое. Прилетали по три-четыре самолета, сыпали бомбы и обстреливали позиции. Разбили трофейную гаубицу, из которой мы собирались стрелять по немцам. Снова закапывали убитых, а за лесом разгорелся короткий бой. Пушечные выстрелы раздавались с юга и востока. Командир полка сделал самое разумное, что можно было сделать. Снова разослал по разным дорогам разведку.

Один мотоциклист приехал на хлюпающих пробитых шинах и, помогая выгрузить мертвое тело напарника из коляски, рассказывал, что видел танки и пехоту. Через речку, мимо взорванного моста, послали в разведку еще одно конное отделение. Отделение не вернулось, и к полуночи стало окончательно ясно, что полк находится в окружении. Сожженный не вовремя мост не дал нам переправиться. Полк отходил по какой-то кружной, ухабистой дороге. Было темно, люди натыкались на деревья, повозки цепляли кусты. Впереди шел конный взвод, за ним пехота, вперемешку с артиллерией, а мы, два танка, замыкали колонну.

Я ожидал, что танки пустят вперед, но командир полка решил, что две «бэтэшки» при тихом отходе только выдадут колонну шумом моторов. Во вновь сколоченном полку мы были единственной бронетанковой защитой. Двигались всю ночь, потом остановились. Снова вперед ушла разведка. Хотелось есть. Я уже забыл, когда мы как следует обедали или ужинали. Покидать расположение временного лагеря и даже ходить без нужды категорически запретили. В небе снова шли на восток немецкие самолеты. Нас не обнаружили, хотя мы простояли в лесу почти целый день.

Читая книги или слушая воспоминания людей, переживших сорок первый год, когда армия потеряла погибшими и взятыми в плен то ли четыре, то ли пять миллионов бойцов и командиров (цифры постоянно перекраивали), я скажу, что такие огромные потери можно объяснить больше неразберихой, непродуманностью многих действий. Я мало что понимал в стратегии и, как многие, все еще верил слухам о том, что немцев заманивают в глубь страны, как французов в 1812 году. Очень часто повторялись фразы о вероломном нападении. Но никто не мог нас заставить верить всему, что говорят. К октябрю сорок первого года солдаты постарше и даже командиры в узком кругу зло посмеивались над «внезапным вероломством». Но скажу еще, что у подавляющего большинства бойцов вера в Сталина была непоколебима. Конечно, те, кто придерживался другого мнения, предпочитали молчать.

За ночь, пользуясь темнотой, исчезло довольно много людей. Проще говоря, дезертировали. Когда я стоял на посту, у меня была возможность поговорить с пулеметчиками. Оказалось, что старшина, которого пощадил капитан, тоже ночью исчез. Значит, особист был прав. И прав был Федор Садчиков, когда стрелял из пулемета по разбегавшимся бойцам. Хотя вряд ли бы он стал делать это по собственной инициативе.

Нас стояло в лесу не меньше тысячи человек. «Стояли» – образно говоря. Лежали или сидели. Стоять разрешалось только постовым, и то в укрытии. Скажу, что нас не обнаружили благодаря крепкой, жесткой дисциплине. Как-то быстро сложилось, что, кроме командира полка (комиссар погиб во время бомбежки), нами руководили капитан Безуглов, помощник по разведке, и капитан-особист, фамилии которого я не запомнил.

Эти трое с несколькими помощниками передвигались по временному лагерю, проверяли посты, разговаривали с командирами рот и батальонов, записывали количество людей и оставшихся боеприпасов. Сидеть или лежать на одном месте очень тяжело, особенно пехоте. Да и наши остывшие после ночного марша танки стали холодными, как гробы. Мы поневоле выползли наружу и сидели на брезенте, тихо переговариваясь. На два танка нас осталось одиннадцать человек, в том числе три запасных механика-водителя.

Тогда у меня первый раз шевельнулась мысль, что выживают чаще всего механики-водители. Впрочем, доставалось и им. Несколько экипажей сгорели полностью. Попавший снаряд глушит всех, а там остается минута-две, чтобы выбраться из вспыхнувшего танка. Башня, конечно, более уязвима, но стрелка и командира защищает маска пушки, казенник. «Ищешь, где безопаснее?» – ехидно поддел я сам себя. Бесполезно. Судьбу не обманешь. Механик-водитель Князькова погиб даже не от прямого попадания. Снаряд взорвался метрах в пяти от танка, а механику сломало грудь и ребра, а лейтенант Князьков и Паша Закутный отделались синяками.

Этот октябрьский день полк прожил без войны. Она шла вокруг, а нас не коснулась. Я видел через прицел два промчавшихся немецких мотоцикла. Они отличались от наших жестянкой с номером, закрепленной на верхушке крыла переднего колеса. Еще выделялись каски и пулеметы, совсем не похожие на наши «Дегтяревы». Мотоциклы прошли в километре. Если бы остановились на прогалине, свободно бы разглядели нас в бинокли. Но они спешили по другим делам.

Прокофий Шпень без разрешения отправился искать еду. Глупо. У кого ее найдешь? Прокофий вернулся через час, злой, потирая спину. Оказывается, нарвался на патруль. Начал было чесать языком, острить, но ему врезали прикладом между лопаток и уложили лицом вниз. Потом приказали убираться к своим, и пусть скажет спасибо, что он танкист. Иначе бы за нарушение приказа…

– Ну, и чего бы они мне сделали? – кипятился Шпень. – Расстреляли? Так всем даже патроны из казенников приказали вытащить.

– Удавили бы, как шкодливую кошку, – сказал Войтик. – Знаешь, как кошек вешают, которые цыплят жрут?

– Умный ты! Расстрелять, повесить. Достреляемся. Федька вон вчера по своим диск высадил, троих мальчишек убил. А у меня старшему сыну семнадцать лет. Считай, по нашим детям стрелял.

Видать, механику-водителю крепко приложили прикладом, и не раз, если он вернулся такой обозленный. Князьков, отлеживавшийся после контузии, приподнялся на локте и приказал:

– Всем механикам-водителям проверить двигатели, затянуть соединения, почистить свечи. И никому от танка ни на шаг.

Механики-водители, разделившись на две группы, полезли в люки и под танки. Команда была дельная, и спорить не приходилось. Потом принесли еду. На наш взвод отсыпали котелок раскрошенных в труху сухарей, дали комок комбижира с детский кулачок, одну селедку и плоскую банку «щуки в томатном соусе». Селедку, долго примериваясь, разрезал на одиннадцать одинаковых ломтиков острым, как бритва, самодельным ножом Иван Войтик. Потом кое-что добавил к одним порциям, отрезая крошечные полоски от других. К селедке добавил по три с половиной ложки сухарного крошева и по кусочку комбижира размером с половинку спичечного коробка.

Дело свое Войтик знал. Мы, облизываясь, глядели на одиннадцать аппетитных кучек. Оставалось самое сложное – разделить банку щуки пополам с томатным соусом. Здесь он поступил не менее умело. Десять человек получили по дольке щуки, а одну порцию мятых сухарей ссыпал в банку с соусом и вручил самому молодому из нас, худому мосластому башенному стрелку из третьего взвода. Остальные порции быстро разошлись по принципу: Кому? Ивану! Кому? Лейтенанту! И так далее. Все было съедено до крошки. Воду тоже разделили на всех, ровно по полкружки. Повеселели. Даже грозили плывущей среди осенних облаков девятке «Юнкерсов-88» с застекленными мордами. Долетаетесь, твари!

К вечеру облака стянулись в сплошную пелену. Рано стемнело, и колонна снова двинулась в путь. Часа через три вышли по карте к деревне Осутино. Здесь под начавшимся дождем встретили остатки нескольких частей, а самое главное – наш танковый батальон. Вернее, то, что осталось от него. Кто нами командовал? Штаб корпуса или начальство повыше, я не знал. Но вскоре мы получили приказ передислоцироваться северо-восточнее и занять линию обороны.

В деревне, несмотря на обилие начальства, такого порядка, как в нашем полку, не было. Сквозь неплотно завешенные окна уцелевших домов кое-где пробивался свет, часть машин шли с подфарниками, кто-то подсвечивал фонариком. Еще мне не понравилось, что многие были крепко выпивши. Красноармеец с туго набитым вещмешком свалился нам под гусеницы. Мы едва успели свернуть в сторону. Под навесом на соломе спали десятка полтора красноармейцев. Навес безбожно протекал, но бойцы храпели, прикрывшись дерюгами, разным тряпьем. Рядом в переулке стояли тяжелые гаубицы. Лошади хрумтели овсом, насыпанным кучей вместе с сеном. Под дождем блестели их мокрые крупы.

– Бардак, светомаскировка не соблюдается. Точно под бомбы попадем, – сказал Хаустов, наверное повторяя слова командира полка.

Он оказался прав. Вскоре ночные бомбардировщики обрушились на деревню. Наверное, у немцев было не много таких машин. Бомбежка была так себе. Не сравнишь с тем, что нам пришлось испытать. Но бомбы нашли цель. Загорелось несколько домов, вспыхнуло зарево подожженной автоцистерны. А мы, изредка оглядываясь, двигались с черепашьей скоростью по скользкому разбитому проселку.

Полуторка ремонтников со складным краном-стрелой сползла набок и замерла, готовая перевернуться. Князьков, умело распоряжаясь, подогнал под нее танк, а вторым осторожно вытянул на дорогу. Бронемашина тащила мотоцикл с колесами, забитыми черноземом. Они не вращались, и мотоцикл полз, как трехколесные салазки. Высунувшись, я отчетливо уловил запах гари. Резина горела от трения даже в холодной жиже.

Позиции занимали в темноте. Хорошо, что здесь кто-то распоряжался. К утру дождь прекратился, но продолжал дуть холодный ветер. Вокруг была холмистая полустепная местность. Редкие дубы, островки берез, растущих в низинах вокруг болотистых озер-пятачков, овраги. На более-менее ровных участках виднелось мокрое жнивье и стога сена. Унылое место, особенно после дождя да еще продуваемое холодным ветром.

Преимуществом было то, что немцы здесь с ходу не попрут. Пока объедешь да обойдешь болотца с оврагами… Но пойдут ли здесь немцы. Ведь еще двое суток назад мы слышали артиллерийскую стрельбу на востоке. У меня создалось впечатление, что мы по-прежнему в окружении, но это слово старательно избегали.

Пока копали капониры для танков, обсудили с Федором и Пашей сложившееся положение. Ни у одного из нас оно оптимизма не вызывало. Собрали колонну, двинулись. Ну и шли бы дальше, пока все организовано. Выйдем к своим, а там можно уверенно воевать, зная, что тебя поддерживают. Прямо по полю шли небольшими группами красноармейцы. По раскисшей дороге тянулись обозы, изредка проходили машины. Увидев бензовоз, нам дали команду проверить его и, если есть горючее, пригнать и заправить танки.

Махать лопатами надоело, и мы, разбрасывая комки грязи, понеслись к дороге. Это был ЗИС-5 с объемистой трехтонной цистерной. Водитель и техник-интендант упорно не хотели сворачивать с дороги. Заставили силой. Пока интендант обещал нам неприятности, мы открыли, обнюхали бочку. Бензин. В кабине, в коробках и вещмешках обнаружили консервы, сухари, махорку. Кабина была набита доверху. Удивительно, как умещался там интендант. Часть продуктов лейтенант Князьков приказал перегрузить на танки. Интендант пытался властно объяснить, что он из штаба корпуса.

– А я из 171-го танкового батальона, – перебил его Князьков. – Уяснил, кто главнее? Поедешь с нами.

Горючего нам постоянно не хватало. Наши четырехсотсильные движки пожирали массу бензина. Теперь имелся запас… и продукты. Ржаные сухари мы принялись грызть на ходу. Хорошо прожаренные, но немного отсыревшие, они перемалывались на зубах, как на мельнице.

– Стоп! – скомандовал Князьков. – Желудки забьете.

Мы тайком дожевывали то, что успели рассовать по карманам, и, не доезжая до позиции, спросили:

– Товарищ лейтенант, мы в окружении?

Он с минуту раздумывал, что ответить:

– Ребята, судя по всему, сплошного фронта в здешних местах нет. Знаете такое выражение – «слоеный пирог»?

– Знаем.

– Часть немецких войск прорвались вперед, другие завязли в боях западнее. Наших войск вон сколько идет!

Он кивнул на дорогу. А я подумал, что лейтенант, успокаивая нас, говорит не то. Войсками этот непрерывный поток людей и лошадей назвать трудно. Есть ли у них командование и цель? Ну, цель, положим, есть – вырваться быстрее из окружения, но для серьезного боя без артиллерии и танков они вряд ли годились.

Хаустов похвалил нас и назвал «молодцами». В батальоне насчитывалось менее половины машин. Комбат провел перегруппировку, дал нам танк Т-26 и квадратную приземистую танкетку Т-27, вооруженную одним пулеметом. Иван Войтик, получая опять старый Т-26, командиром которого поставили Федора Садчикова, побурчал на невезение, но тут же взялся приводить его в порядок.

Закутного Пашу посадили на танкетку, дали механика-водителя с подбитого танка и назначили разведчиком. Немного поговорили, как воевал батальон. Потери вторая и третья рота понесли меньше, но людей погибло достаточно. Петя Маленький, без конца бегавший к нам, не мог наговориться. Рассказывал про бомбежки, как столкнулись с тяжелыми Т-4. Они сожгли нашего «Клима Ворошилова».

– Пушки короткие, но толстые. И снаряды сильные, – угощаясь сухарями, торопливо говорил Петя Маленький. – «Клим» два танка тоже раздолбал. Один легкий и один Т-4. Как шарахнет, железки в сторону отлетают. Но громоздкий, цель хорошая. Ему вначале гусеницы перебили, а потом снарядов штук десять всадили.

Игорь Волошин командовал во второй роте танком БТ-5 и получил «старшего сержанта». Такой же самоуверенный. Его танк прошел мимо, Игорь слегка кивнул нам и отвернулся. Я сплюнул вслед, а Петя спросил:

– Илюху Сошникова с биофака помнишь?

– Помню, конечно.

– Убили его.

Наш товарищ погиб нелепо. Их танк послали в разведку. Огляделись с высоты – вроде немцев нет. Илья уговорил командира доехать до хуторка – три дома да огороды. Ломиться напропалую, надеясь лишь на тишину, было глупо. Но командир, молодой сержант, голодный, как и весь экипаж, рискнул. Нарвались на засаду. Танк подбили из пушки. Сумел спастись лишь механик-водитель, пригнавший продырявленную машину к своим.

– Два снаряда в башню закатили. Сержанта и Илью искромсало так, что едва опознали.

Грустно покачали головой, вспоминая бесшабашного Илюху, так хорошо умевшего петь под гитару.

– Институт вспоминаешь? – спросил Петя, чтобы перевести разговор на другую тему. – Лену Батурину? У вас же любовь была. Я даже завидовал.

– Вспоминаю, – соврал я.

В эти дни я уже забыл про институт. Столько всего нагляделся. Казалось, война вечно идет. Петя назвал имя еще одного погибшего студента. Я машинально покивал головой. Лица погибшего и с какого он факультета я не помнил.

Дальше все происходило следующим образом. Во-первых, нам сменили командира. Или влили наш полк в другое соединение. Вместо Урусова, к которому мы успели привыкнуть и зауважать, поставили рослого широкоплечего полковника с двумя орденами Красного Знамени. Говорят, он воевал в Испании и лично встречался с товарищем Сталиным.

Вспоминая командиров сорок первого года, я бы не сказал, что нами командовала недоучившаяся молодежь, двинутая взамен «массы репрессированных» командиров на высокие должности. Батальоном командовал капитан Хаустов, в армии прослуживший лет пятнадцать, не меньше. Урусов с его козлиной бородкой и совершенно невоенной внешностью воевал в Первую мировую. Новый командир лет тридцати пяти, хоть и шумливый, тоже имел опыт. Впрочем, я говорю о событиях октября и не берусь судить о первых двух-трех месяцах войны. Может, тогда полками командовали капитаны, но я в этом сомневаюсь.

Нам не хватало организованности. Такую бы мысль выдал я, студент-недоучка, маскируя свой БТ-7 посреди холмистой равнины, где готовилась к сражению наша бригада. Кажется, так мы теперь назывались. Я знал, что скоро налетят самолеты, а у нас нет ни одной зенитки. Комбриг (фамилии не помню) отдал очень разумную команду: сосредоточить все пулеметы Дегтярева для стрельбы по самолетам.

Я тоже вытащил из гнезда наш ДТ, удлинил раздвижной приклад и приготовился из окопа встретить немецкую авиацию. Как бить по самолетам, нас, пулеметчиков первой роты, состоящей из четырех машин, коротко и по-деловому теоретически обучил лейтенант Князьков, исполнявший обязанности командира роты.

– Пока есть время, набейте по паре дисков бронебойными и трассирующими зарядами. Открывать огонь по «Юнкерсам-87» с расстояния пятисот метров. Взять вы их все равно не возьмете, броня не по зубам. Прицел фрицам собьете – и то хорошо. Хотя бы по головам гулять не будут. Ю-88, «хейнкели» и прочая двухмоторная тварь бомбы ниже, чем с километра, не бросают. По ним не стрелять.

– А «мессеры»?

– Во! – поднял палец Князьков, который был слегка выпивши. – Сбить «мессершмит» вполне реально. Шансов пять-десять есть!

И захохотал. Мне его смех не понравился, и, наверное, Князьков это заметил. Мы зауважали его после боев, когда он умело вел нас за собой. Дурацкий смех не понравился и Феде Садчикову.

– Мы, что, на клоунов похожи? – холодно спросил он, не называя лейтенанта по званию.

Князьков как-то сразу взял себя в руки. Объяснил, что «мессершмиты» слабо бронированы. Целиться надо, давая упреждение: в мотор, кабину, в крылья, хвост. Если удастся даже перебить тягу, повредить хвостовое оперение, то «мессер» сразу атаку прекратит, а то и вниз свалится.

– Моторы и кабины у них тоже бронированные, но метров с двухсот «Дегтярев» броню прошибает. Если не вскользь, а под хорошим углом. Ребята вы, конечно, смелые, – Князьков оглядел нас, – но старайтесь истребитель достать сбоку или вслед. В лоб «мессершмиты» встречать не рискуйте. Большая скорость, точный прицел, две пушки и два пулемета. Они сметают все подряд. Я уже не говорю о бомбах. В общем, не устраивайте с ними дуэль, а, как говорится, бейте из засады.

Многое забывается, а ту короткую инструкцию нашего нового командира роты я запомнил. Мне очень редко приходилось видеть, чтобы из обычных пулеметов и винтовок сбивали или даже серьезно повреждали немецкие самолеты. Однако, в чем оказался прав Князьков, дружный огонь, который мы хоть с опозданием, но научились вести по пикирующим «лаптежникам» и «мессерам», порой заставлял их шарахаться прочь и уходить с боевого курса. К сожалению, немцы быстро распознавали, что ведут огонь не крупнокалиберные, опасные для них пулеметы, а обычные «Дегтяревы». И второй-третий заход часто заканчивался трагично для пулеметчиков, особенно молодых.

Но немецкая авиация обрушилась не на позицию бригады, а на дорогу. Несколько Ю-87 сбросили целую серию фугасных стокилограммовок и множество осколочных бомб, а потом несколько раз прошлись над проселком, расстреливая людей, машины, повозки из пулеметов. До проселка было метров четыреста, его прикрывали легкие противотанковые батареи. Воронки от бомб в нескольких местах просто разорвали нитку дороги. Горели грузовики, ржали разбегающиеся лошади, волоча за собой повозки, спутанные ремни и доски от разбитых повозок.

Смотреть на все было горько. Но смерть многих людей, которую мы видели за эти дни, притупляла чувства. Убитых не хоронили. Ловили разбежавшихся лошадей, впрягали их в уцелевшие повозки, и, погрузив раненых, колонна продолжала свой путь.

Через час принесли горячую еду: пшенку с постным маслом и по куску хлеба с салом. Мы наелись сухарей, тушенки, реквизированной в бензовозе, но кашу все же подмели. Про запас. Неизвестно, когда в следующий раз накормят. Едва подчистили котелки, как звено Ю-87 с воем понеслось в пике на наши окопы. Мы все трое забились под танк. Я забыл, что надо вылезать и стрелять по самолетам. Бомбы рвались все ближе. Одна шарахнула метрах в пятидесяти. Танк окутался дымом чего-то горящего. «Юнкерсы» сделали еще один круг. Я посмотрел на лейтенанта и спросил:

– Может, шугануть гадов?

Князьков промолчал. Я услышал, что где-то стреляет пулемет, и, подхватив «Дегтярева», побежал к вырытому на склоне, возле березы, окопу. Стрелять из-под танка не решился. Во-первых, ни черта не видать и своих подведу. Бросят «сотку» на пулеметные вспышки, и всему экипажу – конец. «Юнкерсы», включая сирены, сделали три или четыре захода. Из некоторых окопов по ним вели огонь, но немногие. «Юнкерсы» обстреливали окопы из носовых пулеметов, а когда самолет выходил из пике, длинными очередями бил стрелок в задней части кабины.

Пули хлестали так густо, что высунуться из окопа было жутко. Все же я выпустил две очереди вслед. По крайней мере, приказ выполнил. Потом налетела пара «мессершмитов». По ним стреляли уже дружней. Я выпустил почти полный диск. Чьи-то пули задели один из истребителей. Он вильнул, пошел к земле, но все же сумел набрать высоту и ушел, выстилая за собой тонкую струйку дыма. Все орали как сумашедшие, а кто-то даже разглядел, как чертов «мессер» врезался в землю. Может, и врезался, но мы не видели. Просто нам этого очень хотелось.

Зато через час прилетели сразу девять Ю-87. Кроме кучи разнокалиберных бомб, сбросили две особо мощные. Я думаю, весом с тонну. Удар ближней бомбы был настолько мощный, что танк встряхнуло. Над позицией стояла сплошная пелена дыма. Сквозь дым мы увидели, что в километре от нас, за проселком, прямо по жнивью, обходя овраги, шли на хорошей скорости штук двадцать танков, несколько бронетранспортеров и грузовиков. Они не обращали на нас внимания, словно не было бригады. А что мы могли сделать, прижатые бомбежкой и непрерывной стрельбой?

Видимо, нас не считали достаточно мощной силой, чтобы пускать танки, вступать в бой и терять время. Они смяли какую-то часть слева, уже хорошо обработанную авиацией, и прошли мимо на быстром ходу. Артиллеристы пытались развернуть в их сторону достаточно дальнобойные «трехдюймовки Ф-22», но сильный пулеметный огонь пикировщиков ничего не дал сделать.

Нам досталось крепко. Убило полковника с двумя орденами. Сколько погибло бойцов и командиров, уничтожено артиллерии, нам не сообщали. Но достаточно было подняться на башню танка, чтобы увидеть, что вся полоса обороны курится дымом, горят маленькие и большие костры. От молодого сосняка, где окопалась батарея легких полковых пушек, остались одни срезанные стволы и вспаханная земля. Досталось и нашему батальону. Один БТ разворотило близким попаданием, двое танкистов погибли. «Командирский» Т-26, с круговой антенной вокруг башни, был засыпан землей, осколки оставили в башне несколько глубоких вмятин и сплющили пушку. Экипаж был контужен и изранен.

Петя Маленький, мой однокашник, лежал, тяжело, с хлюпаньем дыша, как рыба. Его крепко стукнуло головой, выбило зуб, но он отделался легче, чем командир танка. У сержанта переломало ребра и отбило что-то внутри. Он был без сознания, а на губах вскипали мелкие буро-зеленые пузырьки. Тяжело раненных погрузили на повозки. Те, кто мог идти, брели, держась за края повозок. Среди них были вполне здоровые люди. Не выдерживали нервы, и они, замотав голову или руку тряпьем, подобранным возле раненых, торопились уйти подальше от смерти.

Кого-то возвращали назад, но появились два «мессершмита» и разогнали огнем всех, кто был на открытом месте. До вечера еще раз прилетели «Юнкерсы-87». Потом, уже на закате, выплыли знакомые нам «Хеншели-123», все в камуфляже, с крестами и свастиками. Не снижаясь, они прошли на километровой высоте двумя тройками. Сбросили множество осколочных бомб, обрабатывая всю полосу обороны. С открытыми кабинами и торчащими колесами, они казались едва не игрушечными. И моторы гудели негромко, и скорость куда меньше, чем у других самолетов.

По ним стреляли из пулеметов и винтовок. Но за километр самолет пулей не собьешь, а их бомбы, величиной с увесистое полено, ложились через каждые полста метров и находили новые жертвы. Накрыло самодельный блиндаж и убило сразу человек двенадцать бойцов. Залетевшая в орудийный окоп бомба разнесла трехдюймовку и побила весь расчет. Были и другие потери.

Неожиданно и, как нам показалось, нелепо погиб Петя Маленький. Самолеты уже скрылись, а потом вынырнули из облаков и, снизившись, открыли огонь из пулеметов. Стреляли они с высоты метров шестьсот, разброс пуль был большой. Но Петя, на свою беду, высунулся из окопа. Он никак не мог отдышаться после контузии. Пуля пробила ему грудь наискось, и он истек кровью, прежде чем мы успели его перевязать. Это был наш второй однокашник, погибший в бою. Мы вырыли ему могилу, уложили уже застывшее тело, закутанное в шинель. Подошли пехотинцы и попросили положить вместе с Петей своего товарища.

– Самим, что, лень вырыть могилу? – огрызнулся Паша.

– Все пораненные да контуженные, – соврал пехотинец.

А я подумал, что после бомбежек они даже в сумерках боялись вылезать из окопов. Где гарантия, что даже в наступавших сумерках не вынырнет еще пара-тройка немецких самолетов. Любили они почти безопасную охоту за нами в ту первую военную осень.

– Ладно, несите.

Мы похоронили их вдвоем, и могила оказалась совсем неглубокая. Всего с полметра земли поверх тел. Но с дощечкой, звездой и фамилиями, написанными химическим карандашом.