Текст книги "Штрафник из танковой роты"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Першанин Владимир.
Штрафник из танковой роты

От автора

Их было у меня шесть. Два БТ и четыре «тридцатьчетверки». Как родные стали эти танки. От них и следа не осталось, а я вот живу…

Волков А. Д.

Старый друг моего отца, Алексей Дмитриевич Волков, прошел Отечественную войну танкистом с осени сорок первого года и до декабря сорок четвертого. Шесть танков сменил он за это время. Из одних выпрыгивал, когда они уже горели, из других его, раненного, вытаскивали ребята из экипажа. Танкисты редко воюют так долго. Короткая у них жизнь на войне. Но и бывает, что проходят через годы войны. Ранения, контузии, долгие месяцы в госпиталях, учеба, запасные полки. Снова передовая, санбат или госпиталь, и так по кругу. У большинства этот круг где-то обрывался бугорком с деревянной пирамидкой и звездой. Фамилия, инициалы, даты рождения и смерти. Кому как повезет.

Дожди быстро смывают строчки, написанные химическим карандашом, реже выжженные раскаленным прутком. Проходят годы, и, если никто не позаботится, разваливается пирамида, сколоченная из снарядных ящиков, оседает бугорок, исчезая в траве. Говорят, на могилах трава растет особенно густо. Как и не было танкиста.

Алексей Дмитриевич прошел путь от города Трубчевска Брянской области до венгерского города Сарваш в 350 километрах от Будапешта. Мы начали работать над книгой давно и закончили лишь в прошлом году. С разрешения Алексея Дмитриевича я изложил его воспоминания от первого лица.

ГЛАВА 1

Я родился 26 апреля 1922 года в поселке Красноармейск, рядом с Царицыном, тогда еще уездным городом. В 1924 году Царицын переименовали в Сталинград. Кто ни разу не был в нашем городе, вкратце опишу его. Он протянулся узкой лентой вдоль правого берега Волги, километров на семьдесят. Наш поселок был южной окраиной города. Даже когда его официально включили в состав Сталинграда, от центра нас отделяли мало застроенные участки у подножия Ергенинских холмов, поселки Бекетовка, Ельшанка, сплошь застроенные деревянными домами и мало напоминающие город.

Мой отец работал техником на железной дороге (в будущем это спасет часть нашей семьи), мама – учительницей в начальной школе. Вначале жили в бараке, потом отец вместе с дедом взялись строить дом. Строили его очень долго, потому что любые стройматериалы в наших безлесных краях были дефицитом и продавались строго по разрешениям. Помню, как радовались отец и дед, когда на грузовике привезли кладку старых, потрескавшихся от времени железнодорожных шпал, списанных из-за негодности.

Мы все разгружали тяжеленные маслянистые шпалы, помогали соседи, а потом мать сварила щи с бараниной, нажарила рыбы, и мы дружно отметили удачу. А я, разглядывая лопнувшие, измятые брусья, покрытые потеками древней смолы, рассуждал, что дом получится безобразным. Но у отца и у деда хватило сноровки и мастерства. Дом, хоть и небольшой, получился не хуже, чем у других.

В 1929 году я пошел в школу. Детей в семье было четверо, но младшая сестренка умерла младенцем. Осталось трое. Старшая сестра Таня, я и младший брат Саша. Он родился в феврале 1927 года.

До переезда в дом мы лет десять жили в бараке. Всей семьей занимали одну большую комнату, перегороженную занавеской. Родители спали на металлической кровати, мы – на деревянных топчанах. Дед с бабушкой – в углу маленькой кухни. Топили углем, с которым тоже были проблемы. Выручало то, что отец и дед работали на железной дороге. Каждую осень нам выписывали какое-то количество угля и машину деревянных обрезков на растопку.

Как мы жили? Как ни расхваливай те времена, а семь человек в одной комнате – многовато. Для личной жизни ни старым, ни малым места не хватало. Деликатесами нас жизнь не баловала, но и не голодали. Выручал огород, который ежегодно давал хороший урожай. Огромные помидоры, баклажаны (у нас их называют «синенькие»), капуста, перец и так далее.

Раннюю картошку сажали сами, а позднюю, на зиму, привозили из Тамбовской или Ульяновской области. Для картошки климат у нас был слишком жаркий. Мясом особенно не баловали. Чаще покупали обрезки, рубец, еще какие-то субпродукты. Из домашней живности держали штук двенадцать кур. Пытались раза два выращивать поросят, потом это занятие бросили. Не было кормов, высокие налоги, да еще крысы развелись.

Имея хорошего знакомого в одном из районов, отец договаривался с приятелем-машинистом, и в начале декабря покупали свинью, обычно на три семьи. Это была наша главная мясная еда на всю зиму. Солили сало, делали рулет (то же самое сало, только отварное в соленой воде и нашпигованное чесноком), варили холодец. Полтора-два пуда свинины на большую семью хватало только щи да картошку заправить. Соленое сало считалось лакомством. По кусочку мать давала отцу и деду вместе с хлебом и картошкой на смену. Ну, а нам, мелкоте да женщинам, доставалось совсем понемногу.

Дед был заядлым рыбаком, имел деревянную весельную лодку. Работа не давала ему возможности ездить часто, но рыба с весны до осени у нас бывала. На зиму дед заготовлял бочонок соленой селедки. Сельдь – рыба своеобразная. Жирная, вкусная, но солить и хранить ее – целая наука. Обычно к зиме она сильно ржавела и даже хорошо отмоченная становилась невкусной.

Я тоже, как большинство мальчишек, любил рыбалку. Но настоящий клев на Волге – вечером, ночью или рано утром. А мама лет до четырнадцати меня на ночь отпускать не решалась. Родом из лесной местности, она боялась воды. Волга казалась ей едва ли не морем, и она опасалась, что я утону. Мальчишки оставались на ночь, а я вечером, провожаемый насмешками, возвращался домой.

С возрастом этот вопрос уладился. Иногда меня брал с собой дед, но я предпочитал рыбалить в компании сверстников. Снасти у нас были самые примитивные. Донки из тонкого шнура (их называли «закидушки») с тремя-пятью крючками и грузом на конце. Каждый пацан повзрослее имел «завозню», длиной метров семьдесят, на пятнадцать-двадцать крючков. На «завозни» попадалась более крупная рыба, а груз мы завозили вплавь или на резиновой камере. Не скажу, что я был слишком удачливым рыбаком, но лет с тринадцати почти никогда не возвращался без добычи.

Ловили на песчаных косах. Попадались подлещики, судаки, язи, небольшие сомята. Сомы, покрупнее, обрывали наши снасти или ломали крючки. Так или иначе, но летом рыбу мы почти не покупали, особенно когда мама стала отпускать на ночь. Изредка попадались осетры, тогда я вообще ходил победителем.

Но к этому возрасту меня активно подключили к строительству дома, и на рыбалку я убегал вечером, а с утра помогал деду. Отец работал на строительстве дома только в выходные, так как возвращался с работы поздно. Возведение и отделка дома мне порядком надоели, но осенью тридцать восьмого года мы наконец переселились в свой дом. Работы меньше не стало, но у нас с братишкой появилась отдельная комната.

В школе я учился неплохо. Особенно любил историю, географию, литературу. Любил книги о путешествиях, приключениях, исторические. К восьмому-девятому классу прочитал почти всего Чехова, Станюковича, Майн Рида, Джека Лондона. Читал все подряд. Отец, подвыпив, не любил видеть меня за книгой, рыбалку тоже не одобрял. Характер у него был тяжелый. Крепко выпив, он мог устроить скандал, швырял тарелки. В это время к нему старались не подходить. Работа заставляла отца прекращать пьянку, и мы снова жили в мире.

Вспоминая газетные статьи времен перестройки и девяностых годов, я невольно ставил себя на место молодых читателей. Судя по этим статьям, у них, наверное, должно было отразиться самое мрачное впечатление о конце тридцатых годов. Сплошные репрессии, страх, разговоры с оглядкой, безудержное восхваление И.В. Сталина. Скажу прямо, о репрессиях я не очень-то слыхал. Язык нам распускать не давали – это точно. Анекдотов про Сталина не было. А насчет восхвалений, то и Хрущева, и Брежнева, и всех последующих руководителей превозносили куда больше, чем они этого стоили.

Люди, переехавшие в город, подвыпив, вспоминали коллективизацию, как составляли списки кулаков, середняков, бедняков. Силком загоняли в колхозы, где толком ничего не платили. Один из соседей говорил так:

– Я деньги в глаза не видел. Даже как они выглядят. А кормились с подсобного хозяйства да с огородов.

В нашем поселке, где жили рабочие судоверфи, лесозавода, кирпичного завода, железнодорожники, «черные воронки» никого по ночам не забирали. Мои родители привили мне любовь к Сталину. Не скажу, что на него молились, но относились с уважением и верили в его мудрость.

Хотя вечный дефицит тканей, одежды, ниток (всего не перечислишь!) заставлял женщин, особенно бабку, бурчать на власть. Дед в кругу близких друзей, выпив, тоже ругался, что крестьян силой сгоняли в колхозы. Потом спрашивал меня, не слишком ли громко он выступал. Деда я любил. Он был добродушным и бесхитростным человеком. Но иногда я его поддразнивал:

– Как же не громко? Даже соседи слышали. Доиграешься ты, дед.

– Да ладно тебе. Чего я особенного говорил? Так, покалякали за жизнь.

Какие события обсуждали в те годы? Конечно, войну против фашиста – Франко в Испании. Знаменитая фраза Долорес Ибарурри «Лучше жить стоя, чем умереть на коленях» повторялась нами и стала для многих девизом. Популярными были песни «Матрос Железняк» и «Три танкиста», которые распевали и на концертах, и на улицах. Знаменитый летчик Михаил Водопьянов приземлился на Северном полюсе. Много писали о дрейфе научной экспедиции Папанина. Стать полярниками мечтали едва не половина мальчишек и девчонок. Запомнились мне вышедшие тогда новые книги «Вратарь республики» Льва Кассиля и «Старик Хоттабыч» Лагина. Я их перечитал раза по три.

В 1939 году отца едва не забрали на Финскую войну. Мама приготовила ему вещи, продукты. Но война закончилась как-то неожиданно, судя по газетам, победоносно. Правду о той войне я узнал уже на фронте, встречаясь с участниками «зимней войны». Ну, и упомяну «освобождение» Западной Украины и Белоруссии, Прибалтики, где, как убеждало радио, нас тепло встречали обездоленные крестьяне.

А теперь вернусь к нашей повседневной жизни. Своего деда я любил. Он единственный в семье давал мне деньги на карманные расходы, помогал улизнуть на рыбалку. Кем я хотел стать? Перечислю по годам: вначале путешественником, потом моряком, геологом, летчиком, полярником… и так далее.

Но судьба сложилась по-другому. Сестра Таня пошла в железнодорожное ФЗУ, а родители уговорили меня продолжать учебу в школе. В 1939 году закончил десять классов. Меня вызвали в военкомат и предложили пойти в военное училище. Но мама мечтала, что я буду учиться в медицинском институте. Профессия врача казалась ей самой почетной (слово «престиж» мы тогда не знали) и уважаемой. Я обещал военкоматовским работникам подумать и неожиданно легко сдал экзамены в педагогический институт на историко-филологический факультет. Хотел на географический (дальние страны, геодезия, путешествия, работа геологом!), но меня дружно отговорила вся семья. Учитель географии – смешно! А история, литература – это путь к интересной работе. Ведь я люблю читать, так?

– Так, – кивал я.

– Историю хорошо знаешь. Петр Первый, Пугачев, декабристы, Ленин, революция. Тебе там будет интересно.

И даже дед вполне логично разъяснил мне, что история – вещь очень серьезная. Прямой путь в начальники.

Факультет состоял процентов на восемьдесят из девушек. У меня глаза разбегались. И не просто девчонки из рабочего поселка, почти деревни, а ухоженные барышни, нарядные, с модными прическами. Впрочем, на нас, своих сокурсников, они внимания почти не обращали. На танцевальные вечера приходили студенты из технического института, будущие инженеры, начальники цехов и предприятий. Куда мне равняться с ними, в своем костюме, перешитом из отцовского железнодорожного кителя. Я уже не говорю про курсантов военного училища или молодых летчиков-лейтенантов. Вот кому я завидовал и поклялся себе, что тоже стану летчиком. Правда, как это осуществить в реальности, я не представлял. Бросать институт? Но учиться мне было интересно.

Впрочем, если закончить тему о моих отношениях с девушками, добавлю еще несколько слов. Как и все в этом возрасте, я был влюблен в Аллу Бердникову, стройную броскую девушку из нашей группы. Естественно, любовь была тайной, я старался не показывать ее, дожидаясь какого-то случая. Какого, я и сам не представлял. Алла относилась ко мне равнодушно, кавалеров у нее хватало, несмотря на дефицит парней на факультете. Чем я мог похвалиться? Рост у меня был 168 сантиметров, лицо обычное, по весне – конопатое. Правда, физически я был крепкий. Еще в школе занимался борьбой, футболом и продолжал играть в футбол за сборную факультета.

Еще мне хочется рассказать немного об общей атмосфере в институте. Она была доброжелательная. Запомнились диспуты о литературе, поэзии (историю трогали меньше). Как горячились, кричали, а за метко сказанные слова получали громкие аплодисменты всегда полного зала. Но я не хотел бы и упрощать взаимоотношения. Институт – это не наш заводской поселок. Здесь чувствовалось некое разделение. Те, кто жил в центре, нередко имели высокопоставленных родителей. Нет, этих студентов (или студенток) не привозили на машинах, они не хвалились золотыми украшениями. На лекциях и занятиях мы были вроде наравне. Но в свободное время все же существовала какая-то незримая черта. Те, кто «повыше», общались больше в своих компаниях, ну, и одевались, конечно, лучше. В этом не было какого-то противостояния, но некоторые вещи я воспринимал со скрытой обидой. Например, был такой случай, когда мы с одногруппником Адиком Закутным собирались куда-то ехать. Когда подошли к его дому, красивому, хорошо отделанному, он сказал мне:

– Леша, ты подожди меня в беседке минут десять. Я быстренько перекушу, переоденусь и сразу прибегу.

Четырех– или пятиэтажные дома стояли в ряд на набережной Волги. Чувствовалось, что в них живут люди не простые. Хорошая детская площадка, асфальтированные дорожки. Признаться, мне очень хотелось глянуть, какие здесь квартиры. Но Адик меня не догадался или не нашел нужным пригласить. Не спросил, хочу ли я есть. А есть я хотел почти всегда. Не голодал, но много двигался, и аппетит был хороший. Я дождался Адика (а ведь хотел уйти), и мы поехали, куда собирались. После этого я с месяц избегал приятеля. Он, видимо, догадался, что-то говорил о ремонте в квартире.

– Ремонт так ремонт, – пожал я плечами. – Мне-то какое дело!

Из девочек нашей группы на меня заглядывалась худенькая и невзрачная, как казалось мне, Лена Батурина. Старалась сесть поближе на лекциях, угощала домашними пирожками. Изредка я провожал ее домой, но дальше этого дело не шло. Правда, на втором курсе у меня чуть не случилось настоящее любовное приключение.

Поселок Красноармейск тогда не входил в черту Сталинграда, и мне полагалось место в общежитии. Пригородный поезд от нас шел в центр два с лишним часа, и я приезжал домой только с субботы на воскресенье. Запасался картошкой, крупой. Но ездить домой каждую неделю не получалось: то соревнование, то воскресник. Когда продукты из дома заканчивались, а денег оставалось совсем немного, мы с дружком, Костей Серовым, покупали в киоске хлебозавода на ужин по паре теплых булочек. Нести их в общежитие не хватало терпения. Мы тут же проглатывали по одной булочке, затем шли к тележке с газированной водой. Выпивали по стакану газировки с малиновым сиропом и доедали оставшиеся булочки.

Кругленькая смешливая продавщица любила с нами поболтать, отдавая мне явное предпочтение. И сиропа наливала больше, так что мне было неудобно перед Костей. Я уже не помню имени продавщицы, но жила она в частном доме на Дар-Горе. Я проводил ее после работы раз и другой. Мы целовались с ней на лавочке, и она тяжело дышала, обмякая под моими руками. Была весна сорок первого года. Мне исполнилось восемнадцать. Никакого любовного опыта я не имел, а то бы понял, что моя подружка готова к более близким отношениям. Я чего-то испугался и в очередной раз не пришел на свидание.

До войны оставалось совсем немного. После первого курса, летом сорокового года, многих студентов призвали в армию, но наш факультет не тронули. Может, потому, что парней у нас было раз-два и обчелся. Пообещали, что мы будем проходить усиленную военную подготовку. И действительно, весь второй курс мы много занимались военным делом. Дотошно, в теории и на практике, изучали химическую защиту. Возились с противогазами, зубрили свойства ядовитых веществ. Далась же кому-то эта «химия»! На фронте она нам не пригодилась. Стреляли в тире из малокалиберки и сдали нормы ГТО. Очень не любили строевую подготовку, но военрук гонял нас упорно и кое-чему научил.

Один из преподавателей читал нам лекции по военной тематике. О наших танках и самолетах, о немецкой технике. Кто как, а я слушал с интересом, задавал вопросы. На этих лекциях я впервые услышал названия танков: Т-26, БТ-5, БТ-7. Никогда бы не подумал, что мне придется пройти войну танкистом. Факультет ведь филологический, уклон был больше на политическую подготовку. Нам прямо говорили, что в случае чего мы станем политруками (почти комиссары!), комсоргами, «понесем слово партии в красноармейские массы».

Теперь про своих однокурсников. Крепче всего мы подружились с Костей Серовым и Адиком Закутным. Закутный переживал из-за своего имени. Дело в том, что его полное имя звучало как Адольф. Адольф Сергеевич Закутный. Назвали его так в честь немецких революционеров двадцатых годов. Да и вообще, имя Адик было тогда довольно распространенным. Официальное отношение к Гитлеру в конце тридцатых годов было нормальное, но слово «фашизм» не нравилось никому. Ходили слухи, что, несмотря на пакт о ненападении, война с фашизмом неизбежна.

Преподаватели называли нас чаще по фамилиям, но нередко и по именам. Адька терпел, но, когда слышал, что его называли Адольф, краснел и едва не подскакивал.

Словно предчувствуя войну, несмотря на заключенный мир с немцами и совместные военные парады в Бресте, Адик добился через отца, который занимал какую-то должность, чтобы в паспортном столе его имя поменяли на Павел.

– Хочу носить имя Павла Корчагина и быть на него похожим, – заявил он на комсомольском собрании.

Сказано было с излишним пафосом. Мы тоже хотели быть похожими на Павку Корчагина. Ну и что такого? Обязательно повторять это?

Из ребят хорошо запомнил я Петю Маленького и Петю Большого. Фамилии, к сожалению, забылись. Оба были хорошие простые ребята. Петя Большой считался лучшим спортсменом на курсе. Занимался лыжами, многоборьем, футболом и выступал за институт сразу по нескольким видам спорта. Не хочу перечислять много имен и фамилий. Назову, пожалуй, Игоря Волошина. Он был высокий, спортивно сложенный, хорошо одевался. Был из благополучной городской семьи. Ко мне он почему-то относился с открытым пренебрежением. А может, я ошибаюсь и наговариваю на него? Наверное, относился он просто безразлично, и меня это задевало. У него была своя компания, куда была, кстати, вхожа Алла Бердникова. Они собирались по субботам в чьей-то просторной квартире, с вином, музыкой, хорошей едой, танцевали. Многие завидовали и мечтали попасть на такую вечеринку.

А с другой стороны, ребята из деревни приезжали на учебу так одетые, что наша «элита» посмеивалась, показывая на Петю Маленького, приехавшего в самых настоящих шароварах. Петя быстро сообразил, в чем дело, и на последние деньги купил себе брюки. Меня мама снарядила, в общем, неплохо, но из-за дефицита обуви я приехал в массивных отцовских башмаках, которые он получал на работе. Над толстенными подошвами тоже подсмеивались. Тогда я надел парусиновые спортивные туфли (мы чистили их мелом) и уже ничем не выделялся из общей массы.

Но все это были пустяки по сравнению с июньским воскресеньем сорок первого года. Началась Великая Отечественная война.

ГЛАВА 2

У нас закончились экзамены, и мы собрались съездить компанией за Волгу. Пока собирались, покупали еду, пиво, по радио объявили, что в 12 часов дня будет передано важное правительственное сообщение. Решили пропустить один пароходик, открыли бутылки с пивом, сидели, болтали о всякой всячине, а ровно в двенадцать прозвучали слова Молотова: «Фашистская Германия без объявления войны напала на Советский Союз…»

Сказать, что мы были ошарашены этим известием, не могу. Разговоры о войне с Германией шли с весны. Несмотря на заявления, статьи в газетах, мы были уверены, что войны не избежать. Поразила лишь внезапность. Самый грамотный из нас Паша Закутный (бывший Адя) раздраженно переломил прутик

– Какая внезапность? Мы что, на Луне живем? От Москвы до границы всего тысяча километров. Не знали, что немцы всю весну войска подтягивали.

– Не так все просто, – заметал кто-то из нас.

– А беженцы из западных областей – тоже не просто? Или никто про них не слыхал и про немецкую армию у границы не знал?

Мы говорили о чем-то еще, соглашались, что Красная Армия расколотит немецкую свору за считанные дни. Потом дружно отправились в институт, где состоялся митинг. Выступали и студенты, и преподаватели. Звучала полная уверенность в скорой победе. Может, кто-то из старших думал иначе, но предпочитали молчать. Потом мы сходили в военкомат, где от нас, студентов, не отмахнулись, а назначили день, когда явиться.

Быстро пустели магазины. Люди, наученные прошлыми войнами, расхватывали сахар, соль, мыло… все подряд. Через три-четыре дня просочились слухи, что немцы наступают, а наша армия ведет ожесточенные оборонительные бои. Когда объявили, что Красная Армия 3 июля оставила Минск, я уже числился курсантом Саратовского танкового училища.

Вообще-то я хотел попасть в летное, но мать чуть не на коленях умоляла меня учиться где угодно, но только не в летном училище. Когда я говорю «на коленях», я не преувеличиваю. Молодой, еще зеленый петушок, я плел в семье о нашей мощной авиации, красивой форме, орденах, а с матерью сделалось плохо. Ее отпаивали валерьянкой, а дед сказал так:

– Брось, Лешка, херню пороть! Летчик-самолетчик! Видел я, как аэропланы на землю падают. Одни головешки остаются. Иди в политработники, по крайней мере голодать не будешь и живым останешься.

Дед не страдал излишним патриотизмом. Война – значит придется воевать. Но и на рожон лезть нечего! А ведь нам действительно предлагали пойти в военно-политическое училище. Далеко не всем. У кого в порядке с происхождением, чьи родители или деды за белых не воевали, судимостей не имели. Я подходил по всем статьям. Почему отказался? Сам не могу объяснить. Наверное, крепко сидело во мне то, что называется патриотизмом. Хорошо пишется в стихах:

 
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной…
 

Но жизнь не стихи. Комиссаров я уважал, но хотел стать летчиком. Усталый, в красивой пилотской куртке, я шел по полю аэродрома вместе со своими товарищами. Позади был очередной полет, очередная победа, а я шагал, не обращая внимания на восхищенные взгляды девушек

Все, что сейчас рассказываю, это воспоминания человека, мягко скажем, далеко не молодого. Порой я не могу вспомнить имен друзей, с которыми общался месяцы и даже годы. Ушли из памяти названия городов, бесчисленных поселков и деревень, через которые я прошел в войну. Но я постараюсь предельно правдиво передать все, что пришлось пережить.

Мне было жалко маму, но я уже договорился, что буду поступать в летное училище. В девятнадцать лет человек, сам не осознавая, бывает жестоким. Я не понимал отчаяния матери, и меня не смогли убедить ее слезы. Я с легкостью и категорично отказался от перспектив военно-политической учебы. Но судьба решила за меня все сама. Когда проверяли зрение, дало знать мое увлечение книгами. Врачи поставили два значка: правый глаз – единица, левый – 0,9. Для авиации я был непригоден. Отсеивали многих. В летное училище из нашего факультета попал лишь Костя Серов.

С группой «счастливчиков» он уехал куда-то на следующий же день. А я дня три болтался на призывном пункте, где нас почти не кормили. Ко мне пробилась мама, принесла картошки, домашних котлет, сала, малосольных огурцов. Мы с Пашей Закутным и Петей Маленьким съели весь объемистый пакет за один раз. Мама сунула мне двадцать червонцев, купюрами по одному червонцу. Огромные деньги до войны.

Но по дороге в Саратов, на одной из станций, мы убедились, как подскочили цены. Рассудили, что самая выгодная еда – семечки. Можно грызть целый день. Купили чекушку самогона, хлеба, махорки и огромный пакет семечек. До Саратова от Сталинграда всего четыреста верст, но ехали мы двое суток. Семечек на этот путь нам хватило. Кроме того, на станции Петров Вал нас накормили среди ночи холодной пшенной кашей с подсолнечным маслом.

Несколько человек из нашего института попали в Саратовское танковое училище номер один. Позже в Саратове организуют еще несколько танковых училищ. То, в которое привезли нас, располагалось в Кировском районе Саратова.

Военный городок, огороженный колючей проволокой, состоял из двухэтажных каменных казарм, нескольких административных зданий, складов. Наша учебная рота состояла из 130 курсантов. Спали на двухъярусных койках. Учеба началась второго или третьего июля, сразу по прибытии.

Нас помыли, переодели в старую красноармейскую форму и еще более старые латаные-перелатаные сапоги. Дело в том, что сапог в армии не хватало. Почти всех красноармейцев обували в ботинки с обмотками. Но для танкистов обмотки не годились, цеплялись за все подряд, пока прыгаешь в люк да из люка.

Распорядок дня был такой: в шесть утра подъем, физзарядка, уборка постелей и завтрак. Кормили нас по девятой норме. Что это такое, мы не знали, но ходили постоянно голодные. На завтрак давали миску каши-размазни, ломоть пшеничного хлеба, кусочек сливочного масла (не каждый день), горячий чай и маленькую ложечку сахара. Сахар можно было разделить на две кружки, что мы и делали. Граммов семьсот горячего, хотя практически несладкого, чая создавали ощущение сытости.

К обеду мы уже были готовы есть траву – довольно большой перерыв и интенсивные занятия требовали пищи. Тарелка супа, две ложки каши, хлеб, чай. На ужин снова каша, иногда картошка с вареной рыбой. Хотя Саратов расположен на Волге, речную рыбу давали редко. В основном морскую, чаще всего треску. Мне она не слишком нравилась, но когда оголодаешь, и вываренная соленая треска с перловкой летит, только подкладывай!

Иногда на завтрак ставили в алюминиевых мисках крупно нарезанную каспийскую селедку. Почему-то татары, у нас их было довольно много, не очень ее любили, а я мог съесть и три, и четыре куска – сколько доставалось. Порой вместо масла давали соленое сало. Его тоже татары вначале не ели, и все доставалось остальным. Но потом и они начали потихоньку привыкать.

Почему я так подробно описываю нашу еду? Да потому, что голод, вернее недоедание, – это первое, что мы почувствовали, когда началась война. Потом будут вещи куда страшнее.

Дисциплина в училище была жесткая. За самоволку, как правило, отправляли на фронт. Вначале мы чувствовали себя вольно, думали, что это пустые угрозы, но когда отправили человек пять-семь, многие поджали хвосты. В принципе, молодежь фронта не боялась. Повторю расхожую истину, что в юности чувствуешь себя бессмертным. Но мы хотели учиться, стать танкистами и выйти командирами с лейтенантскими «кубиками» в петлицах.

Учебных предметов было много, как будто рассчитывали на два года учебы, а не на шесть месяцев. Когда изучали многочисленные уставы, мы буквально засыпали. Запомнилось, что первые недели нас просто задолбали строевой подготовкой. Во взводе часы были у одного-двух курсантов. Украдкой спрашивали:

– Сколько там осталось?

Владелец часов, которого без конца дергали, отмахивался:

– Много…

– Сколько точно?

– Двадцать четыре минуты. Доволен?

Но строевая подготовка существует в любых войсках. Терпели. Тем более нас убеждали, что без строевой выправки, умения четко шагать и отдавать приказы настоящих командиров из нас не получится. Знакомая по институту химическая защита, противогазы, отравляющие вещества. Они отпечатались крепко (зарин, заман, иприт и т. д.). От фашистов чего угодно ждать можно!

Из нас готовили командиров легких танков Т-26 и БТ-7. Уже через месяц мы неплохо освоили теорию, лихо ныряли в люки, наводили в цель пушку. Огонь! Готов фашист! Но все это была только имитация. Боевыми стрельбами пока не пахло. Сколько-то часов отводилось на устройство и вождение танка. К сожалению, все это изучалось на плакатах или на макетах, где мы старательно рвали рычаги, выжимали сцепление, выполняя развороты и двигаясь на полной скорости в бой. За рычагами старого Т-26 я побывал всего два раза, проехав в общей сложности километра полтора.

Нам повезло на командира взвода. Лейтенант Егор Севостьянович Шитиков был для нас уже «старик» – лет двадцать семь. Он воевал под Халхин-Голом, был ранен, учился на ускоренных курсах и получил сначала младшего лейтенанта, потом лейтенанта. Он запомнился мне своим добродушием и рассудительностью. Губастый, начинающий рано лысеть, Шитиков закончил пять или шесть классов, работал трактористом и мастерски владел танком.

На показательном вождении он творил чудеса. Танк взлетал на крутой, под сорок градусов бугор, стремительно несся вниз, перепрыгивал через рвы, миновал преграду и завершал бег выстрелами из «сорокапятки». Тогда эта тонкоствольная пушка впечатления на меня не производила. То ли дело трехдюймовые орудия или гаубицы-шестидюймовки, плакаты с изображением которых висели в учебном кабинете. Снаряд нашей танковой пушки весил всего тысяча четыреста граммов и легко перекатывался в ладони. Лейтенант Шитиков, или Севостьяныч, как мы его часто называли за глаза, доказывал нам, что «сорокапятка» – штука серьезная.

– Какая лобовая броня у немецкого Т-3? – спрашивал он.

– Двадцать миллиметров, – отвечали мы.

– Двадцать с лишним, – поправлял нас Шитиков. – Усилили они броню. Но «сорокапятка» на пятьсот метров все сорок миллиметров пробивает. Главное – попасть в цель.

Мы уже другими глазами смотрели на небольшой снаряд. Изучая техническую характеристику вражеских танков, мы подсчитывали, что Т-1, Т-2 и чешский Т-38, состоявшие на вооружении фашистской армии, наши пушки возьмут и на пятьсот и на семьсот метров. Мы спрашивали у Шитикова:

– Как там япошки воевали? Драпали, небось, вовсю?

– Нет, – очень серьезно отвечал Егор Севостьянович. – Они не драпают и в плен очень редко сдаются.

– А танки у них какие?

– Разные. Легкие, те слабые. «Сорокапятки» их насквозь, через оба борта пробивали. А средние «Чи-ха», те посерьезнее будут. Пушка потолще нашей, только короткая. Били мы и те и другие.