Текст книги "Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Эй, Шило, – позвал он одного из часовых. – Что, вся рота уезжает?

– Похоже на то. Писари с документами вроде остаются, а остальных в Сталинград.

– Если побегу, стрелять будешь?

Шиленков опасался авторитетного уголовника, но еще больше боялся Елхова. Подумав, он дипломатично ответил:

– Не надо бежать. Капитан сердитый, лучше его не злить.

Кутузов, по давней лагерной привычке, имел при себе заточку, сделанную из металлического штыря. Он без колебаний пускал ее в ход и мог по команде Персюка легко убить часового. Тимофей Персюков шел на мокрые дела с оглядкой, но сейчас не видел иного выхода. Кутузов в ответ согласно кивнул и попробовал на палец отточенное блестящее острие. Шиленков, не чуя опасности, доверчиво приблизился, отвечал на вопросы вора, но в этот момент прибежал Ходырев:

– Персюкова к особисту! – крикнул он.

Повели. Уголовник пытался заговорить по дороге с сержантом, тот отмалчивался. Когда Персюк схватил его за плечо, Борис отпрыгнул и поднял винтовку. В глазах парня сквозила ненависть, палец лежал на спусковом крючке. Персюк видел, тот готов выстрелить и борется с собой.

– Тихо, тихо, – забормотал Персюков, показывая пустые ладони.

У Стрижака имелась своя информация. Он с порога спросил уголовника:

– Бежать собрался?

Персюк видел, на столе нет никаких бумаг. Особист не собирался проводить расследование, за его спиной нетерпеливо перетаптывался помощник. Тимофей вспомнил рассказы о смерти Марчи, которого застрелили походя, просто так и бросили в скотомогильник. Молчание затягивалось, помощник проявлял нетерпение, у Стрижака дернулись мышцы на скуле.

– Товарищ майор, только время теряем, – сказал помощник. – Вывести его, и все дела.

Персюк понял, что просто слова его не спасут. Надо говорить по делу.

– Собирался, – кивнул он, – но не сбежал.

– Почему?

– Страшно было. Поймают.

– На передовой тоже подохнешь, – равнодушно сказал особист. – Какая разница?

– Там хоть какой-то шанс. Один из десяти. Мало, но играть можно.

– Один из ста, – уточнил Стрижак. – Шагай во взвод и без фокусов.

За то время, пока рота стояла на пополнении, многие обзавелись подругами. Большинство женщин буквально за час, непонятно откуда, узнали об отправке. Они облепили забор, тревожно переговаривались и ждали. Елхову пришлось дать полчаса на прощание. Старшину Глухова провожала Зина с подругой Таней. Причем Таня не обращала внимания на своего кавалера Аркадия Сомова, а обнимала старшину. Тот сумел задурить головы обеим женщинам.

– Береги себя, Проша, – просили они.

Вора Надыма, который последнее время ушел в тень, провожала толстуха с двумя детьми. Женщина ревела, Надым нервничал и повторял:

– Хватит, идите домой.

Уголовники над ним посмеивались:

– Ну и плюху нашел.

Надым оттолкнул женщину и пошел к казарме. Непонятно, что чувствовал этот человек. Неписаный закон запрещал настоящим ворам иметь семьи. Женщин полагалось презирать, использовать, как вещь, а затем выкидывать. Надым с его возможностями мог бы найти кого поприличнее, но он привязался именно к толстухе и ее детям. У двери казармы обернулся и крикнул:

– Я вернусь.

Скрытного Воронкова провожала высокая стройная девушка. Судя по всему, политрук много чего ей наобещал, а сейчас тяготился непрошеным визитом. Он тоже уговаривал девушку идти домой и врал, что напишет ей. Виктор Васильевич легко рвал такие отношения, подруга ему надоела, и он опасался лишь одного, чтобы она не забеременела. Повторного скандала, как это случилось со связисткой, он боялся. Воронкову снова пообещали должность в политотделе, и ненужные хвосты были ни к чему.

Борис Ходырев прощался с Катей. Оба не находили нужных слов и молча держали друг друга за руки. Время бежало быстро, когда осталась минута или две, они заговорили, перебивая друг друга.

– Катька, дождись. Я на тебе женюсь, ей-богу.

– Боречка, береги себя, не лезь куда попало.

– Ты скажи, согласна?

– Мама носки и рыбу сушеную передала. Возьми.

– Мои родители не против будут, а по весне…

Никита, брат Кати, вмешался в бестолковый разговор, сунул Борису сверток и заверил:

– Я тут присмотрю, не сомневайся.

Катя наконец заплакала и несколько раз поцеловала жениха в щеки. Подвыпивший Никита неожиданно ляпнул:

– Эх, надо было тебе Катьке дитя заделать, тогда никуда бы не делась.

– Еще успеем, – вытирала слезы Катя, а Ходырева уже тащил за рукав лейтенант Маневич.

Рота срочно грузилась в машины. Бойцов 2-й штрафной роты провожали не только женщины, но и диковинный оркестр, собранный по инициативе капитана Елхова. Состоял он из огромной медной трубы – геликона, баяна и обычного горна, которым играют сбор и дают команды на подъем-отбой.

Способный музыкант Гриша Сечка, раздувая щеки, выводил на горне красивую мелодию марша «Прощание славянки». Баянист фальшивил, гармонь ревела не в такт, но получалось от души. Геликон также старался и притоптывал в такт облепленным грязью ботинком. Получалось до того трогательно, что женщины не выдержали и заплакали. Как обычно выпивший Сечка заливался на горне еще пронзительнее, не обращая внимания на сильный ветер и брызги осеннего дождя.

Затем музыканты сдали свои инструменты оставшимся в расположении роты писарям и погрузились на машины.

Глава 6 Передний край

Уже через полчаса грузовики врюхались в грязь. Их пришлось выталкивать, и это повторялось за ночь не меньше десяти раз. Когда рассвело, Борис увидел, все облеплены, словно панцирем, мокрой глиной. Одна машина поплавила подшипники, вторая перевернулась на мокром спуске. В остальные людей набилось, как селедки, ехали даже на подножках.

Похолодало, небо очистилось от облаков, взошло тусклое негреющее солнце. Ходырев потрогал пальцами затвор винтовки, он не двигался, забитый глиной. В сапогах хлюпала жижа, мокрая шинель облепила тело. Он стал считать людей, но вести учет было невозможно, в кузов набились люди из других взводов.

Сержант не видел, как перед рассветом сбежал Персюков. Он действовал хладнокровно и обдуманно. Перед этим Персюк в очередной раз предложил Надыму присоединиться к нему. Тот ответил отказом.

– Пропадешь ни за грош, – посочувствовал ему Персюк. – Из Сталинграда не возвращаются.

– Как карта ляжет, – коротко ответил Надым.

Кутузов тянул время и не хотел принимать никакого решения.

– Как хочешь, Мишка, – сказал на прощанье Персюк. – Когда рассветет, поздно будет.

Приятель никак не отреагировал, и Тимофей Персюков стал действовать в одиночку. Он неплохо подготовился. Украл в оружейке трофейный пистолет, в кармане шинели лежали деньги, а в вещмешке консервы и запасное белье. Когда колонна исчезла в утренней полутьме, Персюков дважды выстрелил в себя через котелок, набитый тряпьем, которое, как фильтр, задерживало пороховые газы.

Опытный уголовник рассчитал правильно. Двойное ранение вызывает меньше подозрений. Первую пулю он послал в бок, прошив кожу, второй раз стрелял в руку. Однако боль в боку оказалась такой сильной, что следующий выстрел получился неточным. Пуля перебила одну из костей предплечья, Тимофею сделалось плохо. Он присел и долго приходил в себя. Затем стащил шинель, гимнастерку и замотал раны бинтом.

Как и ожидал, на рассвете появились первые машины в обратную сторону. Его подобрали без лишних вопросов. В тыл везли раненых, состояние их было ужасным. Некоторые получили ранение три-четыре дня назад, повязки все это время не менялись, начиналось воспаление. Машину подбрасывало на ухабах, но если Тимофей, будучи здоровым, тряску раньше не замечал, то теперь каждый толчок вгрызался в тело щипцами.

Полуторка в очередной раз застряла. Те, кто покрепче, вылезли из кузова и толкали. Персюков тоже пытался помочь, но неосторожно надавил на раненую руку и едва не потерял сознание. Ни медсестры, ни санитара в машине не оказалось, ему помогли другие раненые и шофер. Примотали к перебитой руке дощечку-лубок, напоили водой, которой Тимофей не запасся. Он не рассчитывал, что в холодную дождливую ночь потребуется вода. А между тем пить хотелось нестерпимо, сохли губы, горели щеки.

– Э, браток, у тебя воспаление, – сказали ему.

– Так быстро? – удивился Персюков.

– Ну, как же быстро. Тебя когда ранили? Сутки, двое назад?

– Сегодня утром.

– Путаешь ты, не могли тебя утром ранить.

Тимофей замолчал. Машина остановилась посреди степи, людей стали выгружать. На заброшенной овцеводческой ферме находился перевалочный пункт.

– Почему дальше не везут? – спросил Персюков.

– Не успевают оборачиваться, сам же видел, что в санбатах творится.

Тимофей согласно кивнул. Конечно, он видел и все понимает. Основную часть прибывших положили на солому в огромный хлев, а наиболее тяжелых внесли в натопленный дом. Персюков оказался в тепле, хотя не считал себя тяжело раненным. Санитарка спросила:

– Где ваша карточка переднего края, товарищ?

Тимофей знал, что карточки выдают в местах боев, и ответил вполне убедительно:

– В кармане.

– В каком именно?

– Не тереби ты его, – сказал сосед с перевязанной головой. – Сама поищи.

Персюков хотел возразить. В кармане лежали деньги, вдруг возникнут вопросы. Санитарка извлекла «вальтер», который Тимофей в горячке не выбросил. Находке не удивилась, осторожно положила рядом, извлекла стопку червонцев и лишь затем удостоверение личности бойца переменного состава штрафной роты. Пистолет оказался самым убедительным аргументом.

– Оне, штрафники, ребята отчаянные, в рукопашку идут, – снова подал голос сосед. – Пистолет у фрица добыл.

Насчет денег вопросов не возникало. Финчасть аккуратно выплачивала денежное довольствие с риском для жизни, таково было правило для передовых частей в Сталинграде. Все же санитарка сходила к врачу, который не спал вторые сутки и пил крепкий чай, готовясь к новым операциям.

– Какие там карточки, – отмахнулся капитан-хирург. – Привезли, и слава богу. На самострела не похож?

– Нет. Рука перебита, а второе ранение в бок. Может, посмотрите, у него воспаление началось.

– Дашка, ты загляни в соседнюю комнату. Там в живот раненые лежат, вот кому срочно помогать надо.

Санитарка Даша сменила Персюкову бинты, подивилась татуировкам. Сосед, осмотревший пистолет, обнаружил в стволе патрон, осторожно разглядел оружие.

– Наверное, у фрица в бою отобрал. Может, и раны из него получил.

Сосед не догадывался, как близок к истине. Тимофей впадал в беспамятство, снова приходил в себя. Санитарка больше к нему не подходила, на пересыльном пункте скопилось слишком много раненых. Вскоре Тимофея затошнило от запаха нечистого белья и гниющих ран. Парное тепло гудящей печки раздражало, мешали стоны. Он стал ругаться, при этом отчаянно матерился. Хирург поднял голову от операционного стола и приказал:

– Угомоните его. Мешает резать.

Обезболивающих уколов не хватало. Персюкова старались успокоить словами, затем дали водки. Он выпил кружку и попросил вынести его на улицу.

– Холодно там, – предупредили Тимофея. – Ночью мороз стукнет.

– Лучше померзну. Не могу я в тепле лежать, тошнит…

Его внесли в огромный хлев, рассчитанный на отару овец. Здесь было спокойно и темно, лишь клубился пар от дыхания десятков людей. Персюков курил папиросы одну за другой, голова кружилась от водки и слабости. На ужин принесли горячее молоко и белый хлеб. Есть совершенно не хотелось, Персюков попросил еще водки.

– Нельзя вам, – сказала санитарка. – Ешьте и пейте хоть через силу.

Хлеб в глотку не лез, а от молока снова подступила тошнота. Тимофей заснул, но сон больше напоминал бред. В камере следственной тюрьмы его обвиняли в стукачестве. Тимофей энергично доказывал, что это не так. Аргументы не действовали, тогда он сорвался на крик.

– Вы сами блядво, – орал Персюков. – Меня вся братва знает.

Ему не верили, крик становился громче. Новый сосед, худой, с многодневной щетиной и перевязанными руками, убеждал Тимофея успокоиться.

– А чего они, – скалил зубы Персюков, – стукачи им кругом мерещатся.

– Дураки они, – соглашался сосед. – Давай лучше закурим.

Курили. Вокруг ворочались люди. Худой оказался заботливым соседом, помог выбраться наружу, подержал за плечо, пока Тимофей мочился. Огромный черный шатер раскинулся над головой. Подсушенный морозом воздух был прозрачен. Звезды мерцали, как диковинно расшитая искристая скатерть. Худой тыкал пальцем вверх и называл созвездия.

Тимофей тоже разбирался в астрономии. Когда бежал по молодости из лагеря под Кунгуром, ориентировался по такому же куполу. Жадно вдыхая холодный воздух, поправил соседа:

– Это не Полярная звезда, она повыше.

– Наверное, – соглашался тот.

На северо-западе край ночного неба светился дальними отблесками. Там находился фронт, гибли люди, не прекращалась война.

– Далеко отсюда, – вздыхал сосед. – Слава богу, отмучились. Завтра привезут в госпиталь, там тепло, постели чистые. До весны отдохнем, отоспимся вволю.

Однако до Персюкова смысл сказанных слов доходил с трудом, сознание туманилось, он едва держался на ногах. На рассвете Тимофей потерял сознание, вызвали врача, но когда капитан пришел, было уже поздно.

– Выносите, чего смотрите, – сказал он. – И закопайте утром всех умерших, пока земля не замерзла.

Остальная рота в ту ночь находилась в пятнадцати километрах от Сталинграда. Там не прекращались бои. Отчетливо слышались не только орудийные взрывы, но и отдельные выстрелы. Темнота не могла набрать силу. Мерцали отблески орудийных вспышек, многочисленных осветительных ракет, где-то горело.

Позиции пехотной дивизии, которой временно придали штрафную роту, располагались в болотистой низине. Здесь к подножию Ергенинских холмов подступали многочисленные Сарпинские озера. На перешейках и островах располагались траншеи, землянки, артиллерийские позиции. Все объекты отлично простреливались с холмов, дивизия несла огромные потери. Ее спасало от полного уничтожения лишь сравнительно большое расстояние до высот и постоянно прибывающие маршевые роты, которые перемалывались артиллерийским огнем.

Склоны и прилегающие к ним поля с кустарником, деревьями, небольшими оврагами и мелкими остатками разрушенного хуторка занимали немцы. Это было что-то вроде предполья или предмостной обороны, а мостом являлись холмы и дороги между ними.

Задание Елхову поставили яснее некуда. Захватить участок предполья, продвинуться насколько можно и встать у основания холмов. Капитан не стал задавать лишних вопросов, уточнил лишь детали взаимодействия и будет ли артиллерийская поддержка.

– Чем я вам помогу? – удивлялся начальник штаба дивизии. – Мы в болоте сидим, батареи ополовинены, снаряды за шесть верст по ночам таскаем. Вот у тебя четыреста активных штыков, а у меня от батальонов одни названия остались. В ротах, где сорок, а где двадцать человек. Да и в каком состоянии, сам видел.

Оборона в заполненных ледяной водой и грязью осенних траншеях изматывала людей. Здесь не осталось здоровых бойцов. По траншеям слонялись, а чаще дремали изможденные люди. Немногие землянки и блиндажи были залиты водой, боеприпасы выставляли на бугры, там же по ночам дремали. С простудой в тыл не отправляли, лишь когда человек впадал в бред от высокой температуры, его тащили вшестером сквозь болото, грузили на лошадей и доставляли в санчасть. С холмов немцы вели постоянный будоражащий огонь, получалось что-то вроде смертельной лотереи. Прятаться негде, даже если забраться в холодную воду под бревенчатую крышу землянки. Трехкилограммовая мина, набравшая хорошую скорость, пробьет ее, как фанеру, и рванет внутри.

Конечно, если наступать, то большими силами, и сразу брать высоты. Польза от предполья, если его удастся захватить, небольшая, но это своего рода плацдарм, через который по твердой земле можно стянуть дополнительные силы и артиллерию. Впрочем, дальнейшее – это уже стратегия, до которой Елхову не было дела.

В те первые ноябрьские дни никто еще не знал о готовящемся контрнаступлении под Сталинградом. Но командование уже настойчиво срезало углы, готовило плацдарм для будущего удара. Одним из них должен был стать участок возле поселка Дубовый Овраг, откуда просматривалась окраина Сталинграда.

На этот раз водку не давали. Ужин накануне оказался скудным, а перед рассветом старшина Глухов раздал лишь махорку. Впрочем, голод, сопровождавший людей последние недели, отступил. Все находились в лихорадочном возбуждении, прислушивались к гулу канонады на севере и терпеливо ждали команды. Двинулись в темноте. Под ногами хрустел лед, в некоторых местах подмерзшая корка не выдерживала тяжести, бойцы проваливались в густую вязкую почву.

Третий взвод перебрался через лесополосу, смешался с четвертым. Младший лейтенант Федя Колчин пытался собрать своих людей, получилась суета. С дальнего холма, прямо в лица, полетели трассеры, бойцы упали на землю, но большая дистанция рассеивала пули.

– Не суетитесь, пошли вместе, – сказал Маневич.

Он сменил шинель на телогрейку, движения лейтенанта были четкие и уверенные. Сергей Маневич шел налегке, тогда как Колчин тащил тяжелую полевую сумку, набитую ненужными бумагами и личными вещами. Мешали двигаться захлюстанные грязью полы длинной шинели, которую он пожалел оставить, за пазухой были набиты гранаты, карманы оттягивали пачки патронов.

Ходыреву было приказано прикрывать взвод огнем, поэтому он двигался в хвосте. Музыкант Гриша Сечка тащил запасные ленты, пыхтел и вполголоса ругался. На самом деле он был доволен, что оставлен при пулемете.

Над передним краем взлетела ракета, высветила брошенную повозку и тушу убитой лошади. Слева шел второй взвод, бойцы молчали, но хруст льда под сотней пар ботинок и сапог выдавал их. Рота дошла до колючей проволоки. Заграждение было так себе, в два ряда. Колючка обвисла, колья кое-где наклонились или валялись на земле. Миновали боевое охранение пехотного полка, отделение или неполный взвод с ручным пулеметом.

Такие подразделения, выставленные вперед, обычно несут большие потери. Но сейчас бойцы в траншее видели, им еще повезло, они останутся здесь, а штрафники через считаные минуты окажутся под огнем. За спинами бойцов восточный край горизонта уже заметно посветлел, но равнина впереди лежала непонятной темной полосой. Лишь справа мерцали утихшие к утру зарницы Сталинграда.

Капитан Елхов находился в центре, он потерял Воронкова, но искать было некогда. Взводы быстро разворачивались, лейтенанты и сержанты действовали четко, людей подгонять не приходилось. Шаг ускорился, перешел в бег, молчаливый, зловещий. Не менее зловеще молчали и вражеские позиции.

Сергей Маневич не чувствовал тела, ставшего невесомым. Он бежал размеренно, рядом находился командир отделения Саша Бызин. Очереди из темноты ударили сразу в нескольких местах, поле осветилось ракетами. Целиться в темноте, при обманчивом свете ракет непросто. Вырастают и гаснут тени, люди сливаются с землей. Первые минуты обошлось без жертв, затем трассы стали находить цели.

То в одном, то в другом месте падали убитые и раненые, остальные лишь ускоряли бег, никто не кричал, берегли дыхание. Артиллерист Бызин видел пульсирующие вспышки прямо перед собой. Сколько до них? Рядом воздух словно разрезало огромным лезвием, пули летели пучками, коротко свистели, на смену им прилетали другие. Раздался звучный удар о человеческое тело. Бызин обошел убитого и натолкнулся на своего наводчика, замедлившего шаг.

– Не стой, убьют, – сказал бывший командир батареи.

Наводчик послушно кивнул и ускорил шаг. У кого-то не выдержали нервы, человек закричал, отгоняя страх. Крик подхватили, невнятный, угрожающий, более похожий на звериный вой. Сквозь него прорывались ругательства, но не было пока слышно ни единого выстрела. Слабые не отставали от сильных, атака получилась дружной. Ходырев бежал, держа на весу «МГ», лента болталась и ударяла по ногам. От ракет стало совсем светло, как днем, а к пулеметам прибавился треск вражеских винтовок.

Третий взвод вырвался вперед. Четвертый, несмотря на усилия младшего лейтенанта Колчина, отставал. Замедлили шаг уголовники, к ним присоединились бойцы послабее. Кучку обтекали бегущие бойцы, с руганью и угрозами подтолкнули, создалась толкучка. Рядом с бывшим каптером Сомовым упал на колени тяжело раненный боец и захлебнулся криком, закрывая ладонями лицо. Стало жутко, Аркадий попятился. Подскочивший сержант с руганью толкнул его в плечо:

– Вперед. Не останавливаться.

В ту же секунду свалились еще двое. Колчин, путаясь в длинной шинели, с подаренным Воронковым автоматом, отважно бежал прямо на пулеметы. Его пример подействовал. Сомова охватила такая злость, что он забыл о страхе и перехватил покрепче винтовку.

Эта атака отличалась от той первой возле поселка Деде-Ламин. Месяц – большой срок. Изменился состав штрафной роты, на смену солдатам, которые не видели ничего, кроме летнего отступления, пришли те, кто участвовал в упорных осенних боях. В большинстве своем это были далеко не лучшие бойцы, но многие имели боевой опыт. Их скрепляли стойкие командиры и штрафники, вроде артиллериста Бызина, твердо желающие искупить свою вину.

Разжалованный старший лейтенант Мысниченко преодолел страх и вел за собой отделение. Очередь с близкого расстояния убила двух бойцов, остальные не рискнули бежать дальше, упали под прикрытием земляного уступа. Мысниченко пытался поднять их, пуля звякнула над ухом, он тоже залег рядом с ними. Сверху сыпались кусочки мерзлой земли, вражеские пулеметчики не давали высунуться. Старший лейтенант, а теперь сержант, не желал терять время просто так. Он собирал гранаты и умело швырял их, делая секундную задержку. Шестисотграммовые РГД взрывались в воздухе, не долетая до вражеских окопов, но непрерывный треск действовал врагу на нервы, сбивал прицел.

Ходырев лежал в воронке и поддерживал наступающих огнем. Позади остальных находился старшина Глухов, которому, как обычно, поручили командовать «максимами». Четыре пулемета, размещенные на одной линии, вели дуэль через головы бойцов. Шел наступательный бой. Одни штрафники делали перебежки, другие стреляли из винтовок и ждали своей очереди.

На позиции «максимов» стали падать мины. Выпущенные с большого расстояния, они взрывались разбросанно, но вскоре одна угодила в цель. Уцелел лишь третий номер. «Максим» перевернулся, рядом с воронкой ворочались два смертельно раненных пулеметчика. Их кинулись было перевязывать, но Глухов закричал:

– Всем вести огонь. Не отвлекаться, я сам разберусь.

Подошел и убедился, что помочь не сможет, обоих изрешетило осколками, они истекли кровью за минуту.

Первый взвод вырвался далеко вперед под прикрытием ивняка. Кусты, вышиной метра два, на краю мелкого замерзшего озерка прикрывали людей неплохо. Съехали по склону, перескочили через замерзший пятачок, а наверху с маху угодили на минное поле. Саперы возились всю ночь, часть мин сумели обезвредить, остальные, что ближе к вражеским окопам, взрывались одна за другой. Противопехотки отрывали ступни ног, покалеченные люди ползли прочь, наталкивались локтями или коленями на следующую мину, которая добивала их. За считаные минуты участок покрылся дымящимися воронками, взвод залег, люди боялись сдвинуться с места.

Из вражеской траншеи их принялись выбивать по одному прицельными очередями, взвод таял на глазах. Лейтенант погиб, сержанты не могли остановить панику. Капитан Елхов видел, как подорвались сразу три человека, метнувшиеся из-под огня и наскочившие на мины. Все трое потеряли голову от болевого шока, продолжали ползти, натыкались на следующую противопехотку и гибли по очереди.

Елхов наблюдал происходящее в бинокль, ругал саперов, но и понимал, что большего они сделать не смогли. Безногое тело продолжало ползти мелкими рывками, опираясь на локти, доносился слабый крик. Капитан опустил бинокль, в ту же секунду раздался глухой взрыв. Пламени при ясном солнечном утре видно не было, взметнулся лишь клубок дыма, земли, человек превратился в плоский бугорок. Капитан подозвал ординарца Костю Гордеева.

– Иди, отыщи политрука, пусть шагает в первый взвод, а то прячется, как хреновая невеста. По пути загляни к Борьке Ходыреву. У него хороший пулемет, пусть больше активности проявляет.

Ходырев расстрелял ленту и с помощью музыканта Сечки заправил новую. Он также видел, как гибнет первый взвод, но перед ним была своя цель. Лежал под земляным уступом Мысниченко, не мог поднять людей Маневич. Борис стрелял по вражескому пулемету под бетонной плитой. Немцы оборудовали здесь небольшой дот и вели непрерывный огонь.

Борис неплохо пристрелялся, из плиты летело крошево. В ответ неслись пули, разбивая замерзший бруствер. Острые кусочки с такой силой хлестнули в лицо, что Ходырев отпустил рукоятку пулемета и съежился на дне воронки. Музыкант Гриша Сечка застыл, сжимая голову ладонями.

– Живой? – окликнул его Борис.

– Лучше подохнуть, чем так страдать… Ай!

Разрывная пуля щелкнула огоньком по краю воронки, мелкие осколки хлестнули музыканта. Он разжал руки и стал разглядывать пальцы.

– Ранен?

Страх на его лице сменился радостным выражением. Сейчас музыкант имел право уйти, искупил вину кровью. Но осколки были слишком мелкими, а крохотные ранки напоминали булавочные уколы. По выражению лица Ходырева понял, улизнуть не удастся. В воронку сверху вниз заглянул ординарец Елхова, бесшабашный малец лет восемнадцати, угодивший в штрафники прямиком с оборонного завода. Он сбегал от тяжкой беспросветной работы, без сна и выходных. Фронт казался ему избавлением. Сейчас Костя чувствовал себя как рыба в воде, не боялся смерти и бегал под пулями, выполняя поручения ротного.

– Капитан велел не телиться, а вести огонь.

Ординарец употребил более сильные выражения. Ходырев втащил его за рукав и, кажется, тем самым спас. Очередь с запозданием разнесла остаток бруствера, зажигательная пуля прошла сквозь ворот шинели, противно запахло жженой шерстью.

– Горим, – сказал Сечка. – Бой в Крыму, все в дыму…

Тонкая детская шея Кости Гордеева вертелась, он пытался глянуть на воротник. Руки с обгрызенными ногтями сжимали трофейный автомат, один из тех, которые захватили под Деде-Ламином.

– Костя, что там с первым взводом? – спросил Ходырев.

– Пропадает братва. Товарищ капитан приказали гасить вражеские огневые точки.

– Слышал.

Борис снова припал к «МГ», горячий ствол потрескивал, под ним таял лед. Ординарец бесстрашно бежал дальше.

– Пропадет парень, – сказал он, нажимая на спуск.

– Говно не тонет, – отозвался Сечка, придвигая очередную коробку.

Григорию Петровичу Сечке недавно исполнилось тридцать два года. Он считал себя бывалым, хорошо пожившим человеком, хотя его бывалость имела много темных сторон. Гришу выгнали из музыкального училища за мелкие кражи, затем он работал в десятке разных мест, попадал в неприятные истории, пока не закрепился в кладбищенском оркестре.

На этом скорбном месте жизнь Гриши просто заискрилась. Зачем прорываться в городскую филармонию, много и тяжело трудиться, когда есть такие места. Где, выучив несколько печальных маршей, можно жить хлебно и безбедно. Войну он воспринял равнодушно, но когда зимой призвали и его, Сечка расстроился. Воевать он не желал, ведь там не наливают водки, не кормят, как на поминках, жирными щами с мясом и картошкой. Там, говорят, и женщин мало.

Рядового Сечку направили в дивизионный оркестр, но со временем он заелся и не оценил своего счастья. Попался на левых заработках. На переформировке музыкантов одалживало иногда местное начальство для проведения торжественных похорон. За это не платили, и хитроумный Сечка договаривался о похоронах за деньги. Несмотря на войну, многие не жалели денег проводить в последний путь своих близких. Григорию Петровичу, как руководителю, шла львиная доля.

Его хлопнули с поличным. Вытряхнули из карманов пачку червонцев, а из офицерского чемоданчика немыслимо дорогие по военным временам продукты: копченую колбасу, буженину, шоколад. Военный обвинитель тряс старческим пальцем и призывал суд:

– Расстрелять борова! Гляньте, как он разожрался на людском горе.

Прокурор и сам был упитанный, но что возьмешь со старика? А толстяк Сечка с глянцевыми щеками и объемистым животом невольно свидетельствовал о своей неправедной сытой жизни. Судья глянул на его шерстяные бриджи, хромовые сапоги и уронил:

– Ничего, в окопах жир растрясет, – и после короткого совещания добавил: – Семь лет мерзавцу за групповые хищения государственного имущества и мошенничество. С заменой на три месяца штрафной роты.

Так Сечка угодил во 2-ю штрафную роту, где отчасти растряс жирок, но оставался круглым, как колобок, правда, уже без хромовых сапог и полковничьих бриджей. Хромачи сменили на задубевшие старые ботинки, а штаны на залатанные шаровары третьего срока носки. Не нюхавший пороха музыкант с тоской вслушивался в грохот боя. Из раздумья его вывел голос сержанта Ходырева:

– Гриша, просыпайся!

Борис ловко менял раскалившийся ствол, потрогал затвор, тоже сменил на запасной. Сечка подсунул запасную ленту, блестящую и гибкую, как змея. Ходырев снова припал к пулемету и дал пристрелочную очередь.

Бесстрашный ординарец Костя Гордеев наконец отыскал Воронкова и привел к командиру роты. Елхов не стал выговаривать политруку, а сразу поставил конкретную задачу.

– Первый взвод пропадает. Им один бросок остался. Видишь кусты? Вдоль оврага удобно. Тополь сбитый валяется. Чем не укрытие?

Елхов показывал еще какие-то удобные для перебежек места, а Воронков видел лишь многочисленные неподвижные тела. Некоторые еще шевелились, пытались ползти, их накрывали пулеметным огнем.

– Понял? – спросил Елхов. – Есть возможность проявить героизм. Проявляй и спаси людей.

«Вот сам и спасай!» – едва не вырвалось у Воронкова, но вместо этого он угрюмо проговорил: – Нельзя там атаковать, мины сплошные.

– Ошибаешься, мин не так много. Это остатки не полностью разминированного поля. Там осталось несколько штук, если взять правее, мимо вон той ивы, то пробежишь безопасно.

Легко водить рукой. Сам капитан выручать взвод не торопится под предлогом более важных дел. Воронков топтался и медлил. Елхов отвернулся, занятый положением на правом фланге, затем сказал, не повышая голоса:

– Не смей показывать страх перед подчиненными. Вперед.

Воронков, проклиная все на свете, двинулся на левый фланг. Когда услышал свист пуль, лег и продолжил путь по-пластунски. Его догнал ординарец Костя Гордеев и зашагал рядом, держа в зубах папиросу. Виктор Васильевич глядел на него с земли, мальчишка рассматривал ползущего политрука сверху вниз. Сцена получалась не только смешная, но и унизительная. Офицер старательно ползет, а солдат спокойно шагает, да еще и курит. Слыхал, наверное, слова капитана, потому и выделывается.