Текст книги "Глубокий рейд. Записки танкиста"

Автор книги: Владимир Максаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

В. Н. Максаков
Глубокий рейд
Записки танкиста

1. Новое задание

Я открыл глаза и, еще не понимая, что могло меня разбудить, сел на стоявшую рядом с кроватью скамейку. Из соседней комнаты доносился голос моего водителя, старшины Закирова. Он с кем-то ругался. Временами через плотно прикрытую дверь слышался лишь сдержанный шепот, но чаще вспыльчивый старшина не выдерживал и резко повышал тон.

По-русски Закиров говорил неважно, особенно, когда волновался или был рассержен. Вот и теперь, около самой двери в мою комнату, он отчитывал кого-то на своем замысловатом языке:

– Мы уже говорил вам один раз – будь любезна, не лезь, не можем пускать. Понимать нада, что говорят.

– Я все понимаю, старшина, и сочувствую, но ведь меня послали звать его не на гулянку, а к командиру бригады, – спокойно, с легкой хрипотцой в голосе возражал пришедший. – Наш комбриг понапрасну в полночь людей тревожить не будет. А раз вызывает к себе, машину прислал, значит того требует обстановка.

– Какой-такой обстановка? Командир один сутка не спал, другой сутка воевал, ему отдыхать нада. А ты – обстановка! Обстановка приказал спать! После говорить можна. Садись, чай кушать будем, – переходил на шепот Закиров. – Водка пить будем. Полчаса кушаим – командир спит. Потом – будить станем.

Но посыльный не поддавался на уловку Закирова и уже официальным тоном потребовал:

– Прошу, товарищ старшина, разбудить старшего лейтенанта. Приказано через час быть в штабе бригады.

Я уже понял, в чем дело, и начал быстро одеваться, продолжая прислушиваться к «дружеской» беседе в соседней комнате. Закиров стал кипятиться и резко повысил тон.

– Вы кто есть? – Сержант! Мы кто есть? – Старшина! Зачем махаешь перчаткам перед нашим носом? Устав не знаем? За нарушений строевым ходить заставлю! На улицу, шагом арш!

Видя, что дело принимает серьезный оборот, я захватил планшет с картами и поспешил на выручку к посыльному. Сержант доложил, что комбриг срочно вызывает меня в штаб бригады и машина ожидает во дворе.

Страшно болела голова. Глаза слипались, но нужно было ехать. Закиров, продолжая недовольно бурчать себе под нос, грозно посматривал на посыльного и вслед за нами вышел во двор. Мы с сержантом сели в машину и тронулись по заснеженной, разбитой гусеницами танков и колесами орудий фронтовой дороге.

– Сердитый у вас ординарец, – оказал сержант.

– Да какой же он ординарец, – возразил я. – Это механик-водитель моего танка. И какой водитель! Мы с ним давно вместе воюем, во многих боях побывали, привыкли друг к другу. Он чудесный товарищ, – прибавил я, чтобы сгладить плохое впечатление, произведенное Закировым на сержанта. – Двое суток мы с ним глаз не смыкали, меня будить не дает, а самому, небось, ох как спать хочется. Он обо всех так заботится. Не раз и меня, и товарищей выручал в трудные минуты. Хороший, опытный танкист. Машину свою любит, понимает каждую ее жалобу, каждый каприз.

– Без того на войне нельзя нашему брату-водителю, товарищ старший лейтенант. Машина – что человек, за добро добром платит, а без машин воевать сил не хватит.

– Хорошая пословица, сержант, – сказал я и, несмотря на сильную тряску, записал изречение шофера в блокнот. «Пригодится для моего замполита, – подумал я, – у него большой запас народных поговорок, а этой я от него еще не слыхал».

Разговаривать было трудно, и мы замолчали.

Живо представилась мне первая встреча с Закировым в марте 1943 года под Белгородом, После тяжелой контузии и месячного томления в госпитале я прибыл туда командовать ротой танков Т-34, командир которой погиб в бою. Закиров был водителем командирского танка, он сразу мне пришелся по душе, этот невысокого роста, смуглый, скуластый, уже немолодой человек. Его добрые темно-карие глаза словно отыскивали в окружающем то, к чему бы мог он приложить свои силы и умение.

Закиров родом был из Казани. В раннем возрасте лишившись отца и матери, он воспитывался в детском доме. Там, в коллективе, мальчик научился крепко дружить и приобрел трудовые навыки. Особенно полюбилось ему слесарное дело.

После четырехлетней работы в судоремонтных мастерских он плавал по Волге на буксирном пароходе сперва машинистом, а потом механиком. Война дала ему новую специальность. Он стал танкистом и вот уже побывал во многих сражениях.

Старшина Закиров и по возрасту, и по опыту работы механика, по пристрастию к боевой и политической учёбе заметно отличался от своих товарищей по роте. Он, например, любил иной раз изъясняться целыми параграфами Боевого устава.

Товарищи уважали его, но и побаивались. Зная необыкновенную любовь Закирова к машине, однажды кто-то из них вздумал пошутить над ним:

– Закиров, ты спать уже лег? – спросил он не ожидавшего подвоха старшину.

– Угу, спим.

– А ты, перед тем как ложиться, не ходил к своей машине?

– Не ходил. А что?

– Как же ты, братец, забыл ее на ночь поцеловать?

Это не возмутило Закирова. Но пошутивший башнер был не рад своей шутке, потому что ему пришлось выслушать получасовую речь старшины об отношении танкиста к доверенной ему боевой технике.

Так, в размышлениях о Закирове, я забылся и даже задремал.

В штабе бригады меня встретил начальник штаба майор Степанов, пожилой человек q поседевшей уже головой. Мелкие морщинки избороздили все его лицо. Под глазами синели круги – печать многих бессонных ночей. Это был исключительно трудолюбивый и выносливый человек. Каждая, пусть даже небольшая операция, разрабатывалась им со всей тщательностью. Времени для отдыха не оставалось. Он довольствовался тем, что в момент непреодолимой усталости откидывался на спинку стула, вытягивал ноги и дремал так в мертвой неподвижности тридцать-сорок минут.

– Ругаешься? Опять не дали тебе как следует отоспаться. Ну, раздевайся. Сейчас сообразим чайку с перчиком, а потом приступим к делу. Кстати и комбриг к тому времени подъедет, – прервав мой доклад, сказал Степанов.

Быстро появились на столе фляжка, консервы, десяток аппетитных дымящихся картофелин и другая снедь, а возле раскаленной докрасна чугунной печки пыхтел пузатый старинный самовар. Однако не успели мы приступить к чаепитию, как майор был вызван к телефону. Через две минуты он вернулся.

– Ты, Владимир Николаевич, побыстрее закусывай да поедем-ка вместе со мной в штаб. Звонил сейчас командир бригады и приказал быстрее привезти тебя. Он-то, оказывается, уже там.

Минут через тридцать мы были на месте и вошли в комнату, где за столом, с раскрытой на нем картой, сидели начальник штаба, наш командир бригады, пехотные подполковник и капитан.

Майор Степанов доложил о прибытии. Через несколько минут начальник штаба приступил к докладу. Он обстоятельно обрисовал обстановку, изложил задачу, которую нам в скором времени предстояло выполнить.

Это новое задание было для меня не совсем обычным. Моя танковая рота, усиленная самоходными орудиями, десантом в составе взвода автоматчиков и отделения сапер, должна была прорваться через передний край обороны противника. Громя на своем пути штабы, автоколонны и склады врага, уничтожая небольшие подразделения и гарнизоны, она должна была пробиться на 60–70 километров в тыл гитлеровцев, в район железнодорожной станции Янков, находящейся в 36 километрах северо-западнее Винницы.

Станция Янков – важный магистральный узел путей, по которым противник снабжал этот участок фронта войсками, техникой, боеприпасами, горючим. Здесь рота должна перерезать дорогу, взорвать пути и привести их в такую негодность, которая бы затормозила движение к линии фронта людских пополнений и техники противника на несколько дней, навела бы сумятицу в его тылу, сбила бы с толку командование гитлеровцев перед наступлением наших войск в направлении Казатин, Проскуров, Тарнополь.

Долго продержаться в тылу врага с такой горсткой людей и танков, конечно, было невозможно. Да командование на это и не рассчитывало. После выполнения задания мы должны были прорваться обратно.

Для подготовки группы к рейду в тыл противника нам давалось пять дней.

– Задание сложное и ответственное, – сказал в заключение командир. – Командование придает большое значение успешному проведению рейда. Я уверен, вы свою задачу выполните с честью. Тщательней подберите экипажи. Людей можете взять и из других подразделений бригады. Ненадежные машины мы вам заменим вполне исправными. Там, в тылу врага, малейший технический недочет может привести к потере танка и гибели экипажа. Особых наставлений давать вам не буду. Вы командир опытный и всю сложность и ответственность задачи понимаете. Вам идти в тыл – вам и карты в руки. Необходимая помощь при подготовке будет в любое время оказана. Отправляйтесь отдыхать, а затем – к делу.

Уже приближался рассвет, когда я вернулся в расположение подразделения. Постоянное недосыпание давало себя чувствовать. Глаза слипались, мысли в голове путались, поэтому я решил сначала как следует выспаться, а затем уже приступить к подготовке рейда. До девяти часов приказал себя не будить, раздевшись, лег в кровать и мгновенно погрузился в глубокий сон.

Очнулся я от толчков и криков Закирова. Больше тридцати «юнкерсов» летело на нашу деревню, и оставаться в избе, было опасно.

Я быстро натянул сапоги, набросил на ходу полушубок и выскочил на улицу, В ясном солнечном небе, на светло-голубом его фоне, отчетливо вырисовывался строй вражеских бомбардировщиков.

Вблизи летящих машин появились хлопья разрывов снарядов наших скорострельных зениток. Небо прорезали зеленые трассы пуль. Меткий заградительный огонь заставил вражеский строй расколоться.

Но вот «юнкерсы» один за другим стали нырять вниз, сбрасывая бомбы. Сквозь шум ревущих моторов, беспрерывную стрельбу пушек и трескотню пулеметов послышался сначала слабый, а затем быстро нарастающий вой стремительно приближавшихся к земле бомб. Кругом загрохотали взрывы, облака дыма и поднятой в воздух земли нависли над деревней, закрыв все непроницаемой мглой. Я бросился к машине.

В деревне вспыхнули пожары.

Экипажи укрылись хорошо. Под днищами танков были отрыты щели, и только прямое попадание могло вывести людей из строя.

Кругом все дрожало от разрывов бомб. На смену первым вражеским бомбардировщикам прилетело еще штук восемнадцать, и бомбежка усилилась. Теперь уже казалось, что все горит и рушится и что этому не будет конца. Я боялся, как бы не пострадали мои машины. Но все это прекратилось так-же внезапно, как и началось, Наступила томительная тишина. Ноги как будто приросли ко дну окопа, и очень не хотелось выходить наружу, не хотелось видеть страшной картины разрушений.

Однако, выбравшись из щели, я был несказанно удивлен и обрадован. Несмотря на то, что на месте деревни осталась лишь груда развалин, ни одной нашей машины повреждено не было.

До десяти танков во время бомбежки вырвались в поле и там рассредоточились. Остальные, стоявшие в садах и огородах, остались невредимыми. И только у одного танка бомбой, разорвавшейся почти рядом с ним, сорвало ленивец, два катка, да изуродовало гусеницу и фальшборт. Не верилось глазам, что все обошлось так удачно.

Скоро пришел приказ переехать к новому месту расположения. Поврежденную машину взяли на буксир, я в рассредоточенной колонне двинулись в путь.

* * *

Неподалеку от деревни Марьяновки начинался глубокий лесистый овраг, тянувшийся вдоль высохшего русла извилистого ручья до самого совхоза имени Крупской. У начала оврага и предстояло расположиться нашей роте. Место для подготовки рейда группы танков в тыл противника было очень удобным. До нас здесь уже стояла какая-то часть, и мы очень обрадовались, увидев готовые, добротно сделанные землянки. Во многих из них были сложены небольшие печурки.

Двух часов оказалось вполне достаточно, чтобы освоиться в новых условиях и чувствовать себя, как дома. Землянки мы быстро привели в порядок, очистили от снега ведущие к ним дорожки, на нары натаскали свежей соломы. Заправив коптилки из сплющенных снарядных гильз, расселись у потрескивающих камельков, обсуждая подготовку к рейду.

Декабрь выдался в том году холодный. Чтобы не загустела смазка в моторах, машины приходилось все время держать на подогреве. Члены экипажей по очереди дежурили в танках, поддерживая их в боевой готовности. Остальные забирались в землянки и с наслаждением протягивали заскорузлые от мороза и масла руки к докрасна раскаленным печкам.

Короток зимний день. К четырем часам хмурый полумрак сгущался в сумерки, а затем быстро наступала и темная ночь. Я прилег на застланные соломой и брезентом нары и, нежась в тепле, вытянул ноги. После дня, проведенного на морозе, лежать в теплом месте – истинное блаженство.

В землянке собралось человек пятнадцать свободных от дежурства людей. Никто из них и не думал ложиться отдыхать, а все сбились в тесную кучку поближе к огню. На почетном месте, поодаль от растопившейся печки, где было и достаточно тепло, и в то же время не припекало, на перевернутом на попа чурбане сидел автоматчик сержант Овчаренко. Сегодня он прибыл к нам связным из подразделения автоматчиков той части, которую мы давно уже поддерживали в боях.

Белобрысый и худощавый, с никогда не угасающим смешливым огоньком в глазах, он рассказывал что-то такое, отчего все хохотали так заразительно и задорно, что и мне, не слышавшему, о чем идет речь, невольно хотелось вместе со всеми смеяться.

Овчаренко был общим любимцем. Любили его не только за простой веселый нрав, но и за храбрость, поразительную выносливость, честность. Несмотря на свои девятнадцать лет и мальчишескую хрупкость, он мог по трое суток не спать и при этом оставаться веселым и бодрым. Он мог незаметно пробраться к немцам, снять их часового и притащить «языка» в штаб подразделения. Он мог в любую минуту пойти за товарища в огонь и воду.

Хорошо воевать, имея в подчинении таких солдат! Конечно, Овчаренко – не исключение. Бодрых, смелых и самоотверженных людей у нас было достаточно.

Разомлев от тепла, под веселый говор и смех я незаметно задремал, но скоро проснулся от песни, заполнившей тесную фронтовую землянку. И казалось, что не простые слова песни, а сами солдатские сердца, молодые и любящие, рвутся наружу, стремятся туда, где ждут ребят и тоскуют по ним любимые, бесконечно дорогие и любящие их девушки.

Высоким, чистым, тихим и мечтательным голосом младший сержант Бердник выводил всеми любимую фронтовую песенку, слова которой навевали легкую грусть, будили воспоминания:

 
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
 

Когда дело дошло до припева, я не выдержал и вместе с другими подхватил его:

 
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага.
 

Кончилась песня, а солдаты долго сидели молча, посматривая на огонь. Уже совсем стемнело, пора было выставлять на ночь караулы. Я доложил командиру о размещении роты и, получив разрешение дать отбой, отпустил людей отдыхать.

Скоро все погрузилось в сон. Издали доносилось лишь легкое поскрипывание снега под ногами часовых, прохаживавшихся между танками, поставленными в капониры.

2. Подготовка к рейду

Ночь прошла спокойно. В семь часов утра экипажи были уже на ногах. Пришла ремонтная летучка, и вместе с ремонтниками и экипажами танков мы приступили к проверке материальной части, ремонту и регулировке моторов.

Загремели по стали ключи, молотки, слышался стук кувалды. В некоторых машинах заводили моторы, визжащий звук стартера заглушался ревом дизелей, весь воздух пришел в движение, дрожал, с ветвей деревьев сыпались на землю хлопья слежавшегося снега.

– Ну, как, Закиров, «Рысак» твой не шалит? – спросил, подойдя к нашему танку, заместитель командира по технической части, которого обычно звали просто «зампотех».

– Почему шалит? – обиделся за свою машину Закиров. – Наш танк – хороший машина.

– Тогда выходит, что здесь нам делать нечего, – сказал зампотех, заглянув через открытый люк механика-водителя в машину, где каждая деталь, вычищенная и смазанная, поблескивала от света зажженных плафонов. Снаряды были аккуратно уложены в ящики боеукладки и сверху покрыты куском брезента.

Очистив от снега сапоги, зампотех полез в машину.

Вслед за ним в танк втиснулся высокий, плечистый ремонтник. Из люка лишь торчали его громадные ноги с комьями снега на каблуках сапог.

Закиров бросился к танку и, схватив ремонтника за ногу, закричал:

– Вылезай обратно! Не можешь ты понимать, что такое танк!

Часа через два осмотр и мелкий ремонт танков были закончены. Покачиваясь на выбоинах плохо накатанной дороги, летучка с ремонтниками скрылась за поворотом.

Сложнее обстояло дело с людьми. Нужно было подумать: брать ли свою роту в полном ее составе или подбирать людей в экипажи и из других подразделений? Мне казалось, что роту разбивать не следует, а нужно взять ее в рейд по возможности целиком. За короткое время чужие, незнакомые люди в армии привыкают друг к другу, становятся боевыми товарищами. Подразделение живет дружным коллективом, где каждый занимает свое место, делает свое, всем нужное дело. Кажется, лишись двух-трех человек из роты, сразу почувствуешь себя словно без пальцев на руках. Новый же человек, хотя и более опытный, на первых порах иной раз не помогает, а даже мешает.

«Все же некоторых придется заменить», – думал я. В то же время было ясно, что предстоит немало трудностей: командиры других подразделений с большой неохотой будут отдавать своих людей.

– О чем задумался? – заботливо спросил меня незаметно подошедший замполит Кудряшов.

– Вот хорошо, что ты здесь, Иван Федорович, – обрадованно сказал я, – мне надо с тобой посоветоваться.

– Пойдем, потолкуем. В землянке сейчас свободно, все работают на машинах.

Мы вошли и сели у печки. Я рассказал своему замполиту, что думаю в основном весь личный состав роты взять в рейд, заменив минимальное число людей. Иван Федорович одобрил мою мысль. Потом стали обсуждать, кого же следует заменить.

– Ты, Иван Федорович, – сказал я, – людей наших знаешь лучше, так подскажи. Вот Кирсанов, например… Хотя и опытный танкист, а мне кажется, он для нашего рейда не годится. Замкнутый какой-то, угрюмый. Не пойму я, что у него в голове. Вообще-то упрекнуть его не в чем, он исполнителен, но делает все так, словно повинность отбывает.

– Да, да… – задумчиво попыхивая цыгаркой, как бы соглашаясь со мной, ответил замполит. – А еще кто вызывает у тебя сомнение?

Я назвал человек шесть, уже не объясняя причин своего недовольства ими.

Кудряшов взял стоявший возле печки погнутый железный прут и стал шевелить им раскаленные угли. На его лицо падал красноватый отблеск огня, отчего отчетливей и резче выделялись морщины на высоком лбу и в углах губ. Покрасневшие от бессонницы глаза лихорадочно блестели. Только сейчас я заметил, насколько сильно устал этот человек. Он достал свой кожаный портсигар и протянул его мне. Курить не хотелось, и я отказался. Кудряшов свернул цыгарку и, затянувшись, сказал:

– Ты мне назвал семерых, которых заменить собираешься. И, пожалуй, о четырех из них я с тобой спорить не стану. Но троих ты забраковал ошибочно. Особенно несправедливым считаю твое отношение к Кирсанову.

Кудряшов рассказал о том, что произошло с Кирсановым незадолго перед тем, как я принял роту. Кирсанов всегда был на хорошем счету. Но однажды он получил анонимку. Один подлец написал ему из тыла, что будто бы его невеста, трактористка Наташа, ведет себя плохо. В тот же день Кирсанов самовольно ушел в деревню и напился там до потери сознания. Его должны были отдать под суд, но приказ о выступлении на передовую заставил решение вопроса о проступке солдата отложить.

В бою Кирсанов вел себя самоотверженно.

Позже выяснилось, что клеветник сводил счеты со знатной трактористкой за критику. Кудряшов рассказал, как ему удалось разоблачить мерзавца, оболгавшего невесту Кирсанова, как он позаботился о том, чтобы Кирсанов был прощен.

– Правда, товарищи по роте продолжали еще подшучивать, называя его «залей-горюшко», но Кирсанов на это не обижался, – продолжал Кудряшов. – Я все больше и больше присматривался к нему и пришел к убеждению, что кажущаяся угрюмость Кирсанова не что иное, как досада на самого себя за проступок, вызванный недоверием к своей любимой. Он человек думающий, рассудительный и прямой. За него можешь не беспокоиться.

– Ладно, – сказал я.

Так же убедительно отстоял замполит и еще двух солдат. Было приятно, что мои опасения оказались необоснованными. «Вот ведь, – подумал я, – увлекаясь заботой о боевых делах и техническом оснащении, мы, командиры, иной раз мало думаем о солдатах, о самом денном, что нам доверено Родиной».

– Ну, что ж, раз мы с тобой повели разговор о людях, – сказал я, – то не мешает нам вспомнить о Семенове.

Повар по профессии, он во время войны стал механиком-водителем и в начале 1942 года прибыл с маршевой ротой в нашу бригаду. Практику вождения имел небольшую, как все те, кто приобретал ее на маршах по пути к фронту. После прибытия в бригаду он вскоре был взят из экипажа и поставлен орудовать на солдатской кухне. Это случилось в тот день, когда в бою с прорвавшимися к штабу гитлеровцами погиб повар Жмытько.

Получив новую должность, Семенов явился в экипаж с подозрительно осоловевшими глазами и, обняв своего друга башнера Алимова, жаловался ему:

– Жизнь, Геша, как котелок, дала трещину. В чем я, скажи мне по-дружески, провинился? В чем? А? Молчишь! То-то… Все вы друзья до черного дня.

– Брось зря болтать-то, – урезонивал его Алимов. – Ты, брат, видать, хватил сегодня лишнего.

– Я хватил? Нет, друг. Это меня хватили в самое сердце!

– Э-э, друже! Никак ты и впрямь очумел. Где ты?.. В армии, на фронте, или у себя в Севске, в столовой? Как ты можешь приказы командира обсуждать? Приказ – это закон для солдата. Пошлют меня завтра санитаром – пойду в санитары. Определят на кухню картошку чистить – и буду как миленький. Где мы нужны, туда нас и ставят. Я, Петя, считал тебя умным человеком, а ты вот какой!

Семенов махнул рукой и, уныло бормоча, пошел к своей ненавистной кухне. Он ругал и проклинал себя за то, что вступал со своим предшественником в постоянные споры о качестве приготовленного обеда, почему все и узнали о его довоенной специальности, что и послужило причиной перевода его в повара.

Просил он и меня перевести его обратно в экипаж, ходил к комиссару и даже добрался до комбрига. Надоедал всем и каждому, так что в конце концов за несоблюдение дисциплины заработал пять суток ареста.

На этот раз я все же решил его с кухни забрать и взять с собой. Солдат он был рассудительный, храбрый и напористый. По нескольку суток без сна, в напряженной обстановке, в жару и холод он мог не вылезать из машины, даже тогда, когда другие валились с ног. Никто не слыхал от него ни жалоб на службу, ни тяжкого вздоха тоски по горячо любимой, оставшейся в оккупации семье. К товарищам он относился добродушно и любовно. Только с дружком Жмытько бывали у Семенова стычки. Жмытько действительно готовил неважно, чем и заслужил себе недобрую славу среди товарищей.

Договорившись с командованием, я забрал Семенова в экипаж и назначил механиком к лейтенанту Решетову. Водителем у Решетова был молодой парень из последнего пополнения, нерадивый, трусоватый и плохо знающий свое дело. Решетов был рад, что получил в экипаж исполнительного солдата, а Семенов – что попал к такому боевому, заслуженному командиру, пользующемуся любовью и уважением.

Предстояло заменить несколько человек. На машине лейтенанта Кобцева был неопытный механик-водитель. С ним часто случались какие-нибудь казусы: то при загонке машины в капонир он наедет гусеницей на бруствер и исковеркает результат многочасового тяжелого труда, то наскочит на дерево по обочине дороги или сломает забор. Брать такого в рейд было бы непростительной оплошностью. Четкость работы всего экипажа в бою во многом зависит от водителя.

Во второй роте командирскую машину водил опытный механик Широков. Его и решил я взять водителем машины Кобцева. Правда, командир роты Герасимов сперва наотрез отказался отпустить Широкова, но в конце концов согласился. Как никак, мы знали друг друга с сорок первого года. В общем, прибегать к помощи командования не пришлось.

Заменив еще кой-кого, мы на этом формирование экипажей закончили. К вечеру прибыли самоходные орудия под командой старшего лейтенанта Лопатина.

Командир самоходок понравился мне с первых минут нашего знакомства. Ему было лет двадцать шесть. Но он выглядел по временам так, как будто бы ему перевалило за тридцать. В черных кудрях у него была седина, появившаяся после того, как он получил страшное известие от односельчан, выбравшихся из оккупированного района. Ему сообщили о том, как гитлеровцы истребили поголовно всю семью Лопатиных. Отец старшего лейтенанта во время оккупации Смоленщины оставался в подполье. По доносу предателя он был схвачен гестаповцами. Ни истязаниями, ни убийством у него на глазах при допросе двух маленьких сыновей-близнецов и шестнадцатилетней дочери палачам не удалось принудить его к измене. Истерзанный до неузнаваемости, вместе с женой он был повешен на городской площади.

Лопатин положил это письмо вместе с партбилетом. В биении сердца он как бы слышал теперь голос крови самых близких, самых дорогих людей. Беспощадной местью горели его глубоко запавшие глаза. Он поклялся уничтожать фашистов везде и всюду до тех пор, пока будет жив хоть один из оккупантов на его родной земле, политой невинной кровью не только его родных, но и миллионов замученных советских людей.

В Лопатине я приобрел одного из самых надежных помощников. Его ненависть к врагу, ноля и беззаветная храбрость были грозной, неистребимой силой.

Из доклада Лопатина я узнал, что все экипажи самоходок были им тщательно подобраны, а машины и орудия проверены и отрегулированы.

Оставалось уладить ряд вопросов с десантниками, артснабженцами, зампотехом и закончить еще множество других мелких дел. В восемь часов вечера я пошел к командиру подразделения автоматчиков договориться о бойцах, выделенных мне для десанта.

Подразделение автоматчиков располагалось неподалеку от штаба бригады. Вдоль извилистого оврага шла еле различимая тропинка, протоптанная в глубоком снегу посыльными и связными. Идти по ней, то и дело сползая в стороны, по колени увязая в снегу, было трудно. Хорошо еще, что разыгравшийся в степи буран в лесу чувствовался меньше. Но все же, раскачивая верхушки высоких елей, ветер поднимал белый вихрь, ослеплял и иногда даже сыпал за воротник полушубка снег.

Но вот и место расположения автоматчиков. Через несколько минут я с удовольствием сидел в землянке командира, грея у печки озябшие руки. Он вызвал лейтенанта Найденова, автоматчики которого должны были ехать десантом на наших машинах.

Найденов оказался еще совсем молодым командиром и по летам, и по стажу работы. Худощавый, стройный, он, когда к нему обращались с каким-либо вопросом, смущался, как девушка. Густая краска покрывала тогда его миловидное лицо и росинки пота выступали на лбу, на кончике носа. Но юношеская внешность не помешала ему проявить исключительную волю и выносливость, когда впоследствии мы попали в очень тяжелые условия.

Было уже темно, поэтому людей решили сегодня не строить. Мне хотелось пройтись по землянкам, посмотреть, как разместились автоматчики, и познакомиться с людьми в обыденной обстановке. Зашли в первое отделение. Землянка представляла собой большое помещение с двухэтажными, сделанными из жердей, нарами, застланными сначала еловыми ветками, а сверху соломой. Посредине землянки находилась железная бочка из-под газойля, перевернутая на попа, с вырубленными отверстиями – вверху для трубы, а сбоку – для подбрасывания дров. Печь гудела и рычала, переваривая в своей утробе почти полкубометра еловых смолистых поленьев.

– …Нет, братцы, скажу я вам со всей ответственностью, что помереть по-человечески, как подобает бойцу, нашему Величко не придется, – рассказывал автоматчик Овчаренко своим товарищам какую-то историю. – Помяните мое слово. Да вот вы сами знаете, как нынче осенью он чуть не лишился жизни. Многих из вас в то время у нас еще не было, и я, если хотите, расскажу вам про тот случай.

Отовсюду послышались просьбы и оживленные возгласы. Увлеченные рассказом, солдаты нас не замечали, и мы молча остались стоять в темном углу.

– А дело было так, – продолжал сержант. – Пришла это к нам из армии баня, с машиной, которая одежу парит. Ну, дело, сами понимаете, нужное, хорошее, и приняли мы эту машину о радостью. Но только, значит, для этой операции пришлось нам остаться в обмундировании наших прародителей. Команда же, которая обслуживала эту парилку, целиком и полностью состояла из дамского персонала. Известно вам, какой стеснительный парень наш Величко. Однако костюмчик свой он все же снял. Схоронившись за кустами и прикрываясь ладонями, бочком подошел он к принимавшей белье девице и благополучно сдал его. Чтобы не привлекать своей особой внимания приехавших, решил это Величко вслед за другими поскорее отправиться в протекающую недалеко речку и подготовить свой стройный стан для чистой одежды.

– Ох, и разбирает же он этого Величко по косточкам, – шепнул мне на ухо Найденов. – А виновник сего, видите, лежит на нарах, с головой шинелью укрылся, будто не слышит. Нервный он парень, панике иной раз по пустякам поддается. Ну, вот, Овчаренко его и прорабатывает. Таким он спуска не дает. И, знаете, эти его безобидные шутки оказывают большое воздействие. Другой после такого разбора совершенно иным человеком становится.

– Встать! Смирно! – скомандовал Овчаренко, только теперь заметивший нас.

– Вольно, товарищи. Продолжайте заниматься своими делами.

Нам уступили места, и мы сели послушать. Интересно было, чем кончится эта история.

– Разрешите продолжать, – обратился к нам Овчаренко.

– Сказано – сделано, – продолжал он, получив наше разрешение. – Не успел Гриша Величко войти в реку, как, откуда ни возьмись, появились «мессеры», и начали они обстреливать, но не нас, а танкистов, стоявших в другом перелеске. Одна очередь прострочила по воде, прямо у Гриши перед самым носом. Все, конечно, продолжают купаться, а Гриша повернулся налево кругом да галопом в расположение подразделения.

Величко отбросил шинель и теперь, сидя на нарах, с мольбою посматривал на сержанта. Много бы отдал он за то, чтобы сержант прекратил этот неприятный разговор. Но Овчаренко, словно и не замечая его, с невозмутимым видом продолжал:

– Гриша знал, что там в предвидении такого неприятного случая заблаговременно были вырыты щели. По свидетельству очевидцев, скорость, которую развил Величко, равна была приблизительно двадцати километрам в час. Прибыв таким способом в расположение роты, он бросился в первую, подвернувшуюся ему под ноги щель. А из щели этой раздался такой крик, что у меня мороз по коже пробежал, хотя я и не робкого десятка. Кричала наша гостья, начальник машины-парилки, особа лет сорока. Она решила, что в нее прямым попаданием угодила авиабомба. Бедная женщина издала «предсмертный» крик.