Текст книги "Дедова груша"

Автор книги: Владимир Курбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Вл. Курбатов
Дедова груша
^{Рассказ}

Странно, о лучшей поре жизни, детстве, у меня сохранились смутные воспоминания. Я помню, будто сквозь сон, чудесное украинское утро, пропитанное запахами трав, отяжелевших от росы. Гигантские подсолнечники за тыном и восходящее солнце, тоже как диковинный подсолнечник. Из открытого окна я видел на тыне этом пошатывающегося кочета, который орал во всю петушиную глотку. Глазки у него маленькие и злые, и мне было боязно этой птицы.

Все еще спят: и мать, и отец, и бородатый дед, от которого чудесно пахло деревом, клеем и еще яблоками. Я прокрадывался из душной хаты во двор, где у саманной печурки с жестяным ведром вместо трубы хлопотала бабушка Ганя, добрая и подвижная, которая, наверное, никогда не спала потому, что не любила этого самого скучного на свете занятия.

Робко обходя горланящего кочета, я подбегал к бабушке и тыкал пальцем в сторону сердитой птицы:

– Он!

– А ты не бойся его, маленький, – говорила ласково бабушка, – это петух. Он курочек будит. Кричит, что пора им снести яичко Мишеньке.

Потом вдоль нашего тына проходили великаны. Все в соломенных шляпах, а на плечах несли невиданные ножи на длинных палках. Я опять пугался и тыкал в их сторону пальцем:

– Он!

– А ты и их не бойся, Мишенька, это косари, – говорила бабушка, – они сейчас песню петь будут.

И вправду, великаны запели: «Эй, нути, косари, что проснулись до зари...»

А солнце медленно поднималось из-за тына. Тяжелые капли, сверкая, скатывались с листьев. Золотые пчелки жужжали над влажными цветами. Начинался день. Пахло медом и пирогами, которые пекла бабушка. И все ей, старой, казалось, что Мишенька, приехавший с папой и мамой из большого города, голоден. Что нет у них там таких яблок и сметаны, что некому там изжарить курочку и испечь пирогов, некому сварить вареников с творогом или вишнями. И вправду, вкуснее бабушкиных пирогов не было на свете.

И еще мне запомнились отцовы байки, которые он рассказывал вечерами, сидя со старшими детьми под огромной грушей. Груша была необыкновенная. Теплый вечерний ветерок задумчиво перебирал ее листья, и мне иногда казалось, что это не отец рассказывает, а она, старая, плодовитая, дарившая нас маленькими, но очень сладкими медовыми плодами, сказочная груша.

Село, в котором рос отец, было большое: четырнадцать километров в длину, семь в ширину. Семь приходов было в нем, а после коллективизации – семь колхозов. Стояло оно у днепровских плавней, на великом пути с севера на юг, протоптанном и копытами коней крымских орд и ватагами запорожцев, а потом мирными бричками чумаков, возивших из Крыма соль. Соляным шляхом звалась эта дорога, проходившая через село с поэтическим названием Малой Белозирки.

Шла весна 1920 года. Отгремели над селом лютые военные годы. Кто только не ломал ветвей в яблоневых и грушевых садах его: и беспутные махновцы, и лютые белые чеченцы, и кайзеровские немцы, как саранча, пожиравшие все на своем пути.

Отгремела война. Над селом опустились тихие вечера. Запели девчата. Парубки приосанились. Хмуро щурились богатые мужики: у молодых ветер в голове, а мы еще побачим, что будет.

Пришел с войны Сашко Грачик в буденовке с красной звездой. Соседские хлопчики бегали смотреть через тын на Сашка и его красную буденовку. «Бач, рогата яка», – шептались хлопчики и до истомы завидовали парубку. Девчата тоже поглядывали на Сашка. Да и как было не поглядывать: видный парубок Грачик, стройный, с широкими бровями вразлет. Не глядела на парня только Галинка, дочка бывшего волостного писаря Бойко. «Що я комбеда не видела, голоштанника», – говорила она подружкам.

Не глядела на людях. А когда Сашко проходил мимо ее хаты, пристально разглядывала его из-за марлевой занавески. Не похож этот парень на знакомых ей парубков. Что-то было в нем свое, что он знал, а они не знали. Не знала и она, Галинка. А хотела знать. Вот потому и глядела из-за занавески.

Лунными вечерами сходилась молодежь с западной части села, кладбищенские, как их звали белозирцы, на Олесиной поляне, за околицей села: внизу Днипро, а вверху, над кручей, кладбище. Песни пели, игры играли, а некоторые парочки спускались вниз к теплым водам Днипра и, прячась в ивняке, целовались. А старый Днипро, кравший по ночам все звезды с неба, плескал доброй волной по камышовым заводям, и поцелуев не было слышно.

Ходила тогда Галинка с Василем, сыном дьякона из их прихода. И к Днипру спускалась с ним целоваться. Женихалась с Василем не по любви, а, скорее, из озорства, а может, и от скуки, а может, из-за того, чтоб другие парни не липли, – Василь был добрый, толстогубый и тихий, как теленок.

После возвращения Грачика Василь иногда приходил на Олесину поляну вместе с ним. Были они товарищами еще по приходской школе. Галинка видела, что ухватился Сашко за Василя, как черт за грешную душу. Все с ним о боге спорил и агитировал за комсомолию и комбедию. А Василь больше молчал и вздыхал. Слишком врос парень в старое да и батька своего боялся: строг был дьякон.

Начиналось уже лето, а Сашко дивчины себе еще не выбрал. Правда, на селе его часто видели с Мотрей рябой, но дела у них были комсомольские – по идейности ходили вместе. Да и то Мотря была намного старше Сашка, в войну партизанила, а сейчас громко говорила, что чего это она замужем не видела? Какому-то паразиту галушки варить! Свирепая была девка – никак Сашку не пара.

Придет Сашко на Олесину поляну, поговорит с парнями, иногда поспорит. Попоет. Хороший голос у него. Мужественный и душевный. Особенно любил он: «...а я тебя аж до хатыночки сам на руках выднесу...» Когда услышала Галинка впервые, как пел Сашко, душно ей стало, задохнулась. Никогда с нею такого не бывало. Будто позвал ее с собою... Но он не звал, он песню пел.

Тихая была в этот вечер Галинка. Сидела у заводи, обхватив руками ноги, пригнув голову свою к коленям. Глядела на звезды, украденные с неба Днипром. И Василь был тихий. Он всегда был тихий. Потом обнял Галинку за плечи, сказал то ли всерьез, то ли шутя:

– Я больше всего на свете люблю тебя... и вареники с вишнями.

Посмотрела на него Галинка впервые всерьез. Да как! Обожгла глазами.

– Лопух ты, Василь, – вздохнула и встала.

А он и не заметил, как дивчина на него посмотрела.

– Завтра мы с Сашком в луга идем на сенокос. Может, придешь?

Усмехнулась Галинка.

– Может, и приду, – сказала и ушла от него, стремительная, гордая.

А утром, подоткнув полы своего сарафана, она спустилась в Черную балку, идя напрямки к луговине, Холодная роса приятно щекотала ноги, а тяжелевшие от влаги травы покорно ложились под Галинкиными ступнями, оставляя надолго ее след. Ох, хорошо утром, когда еще не взошло солнце, идти босым по росе! И не думается ни о чем, и сердца, значит, не тревожат думы, и кажется, что сам ты растворяешься в прозрачных росах и врастаешь вместе с травами в теплый чернозем, дарящий живому и силу и радость. Галинка быстро шла и улыбалась, и ноги ее до колен были мокрыми. Сейчас ей захотелось броситься грудью на траву и лицо омыть, как и ноги, росой. Кинулась в травы и, прижимая к себе их влажные травяные локоны, громко смеялась. Вся она вымокла. Платье прилипло к телу. Необъяснимая радость охватила ее. Она вскочила и побежала навстречу дню.

Выбежала из балки на широкую стежку и налетела прямо на парней. Шли Василь с Сашком в соломенных шляпах и с косами на плечах. Забыв застыдиться, замерла Галинка. От неожиданности остановились и парни. Недвижимыми глазами смотрел Сашко на девку. Как будто впервые видел ее. Жгучие это были глаза. Высушили они Галинку от росы. Загорелось у нее лицо. И она глядела на парня неотрывно, забыв о девичьей гордости.

– Вот и добре, что пришла. Это я ей вчера сказал, чтобы пошла с нами, – зашлепал губами Василь, объясняя Сашку появление Галинки.

– Тебя послушалась, Василю. Жинкой буду покорной, – сказала Галинка и пошла вперед, задумчиво наклоня голову, осторожно ступая мокрыми ногами по пыльной дорожке.

Парни двинулись за нею.

Василь сиял и гордо косился на Сашка: вот, мол, какая у меня девка: и красивая и покорная – сущий клад!

До луговины все трое не проронили ни слова. Бросили узелки с хлебом и салом в прошлогоднем шалаше, сложенном из сухих, почерневших камышей; поднеси зажженный прут – вспыхнут, как свечка. Парни сняли рубашки и остались в шляпах и портках. Правили оселками косы... А Галинка, заплетая волосы, поглядывала на них. Сашко был выше и тоньше Василя. Мускулы на руках перекатывались под смуглой, почти цыганской кожей парня. Огромный лиловый шрам от пояса через смородиновый сосок пересекал грудь. Она подошла к парню и осторожно притронулась пальцем к зарубцевавшейся ране. Плечи парня дрогнули, как от удара, и руки обмякли.

– Что это у тебя? – спросила Галинка.

– Человече саблей побаловал, – нехотя ответил Сашко. И, может, впервые покраснел от застенчивости и девичьей ласки. А плечи парня все подрагивали.

– Болит? – спросила Галинка.

Сашко отрицательно покачал головой и почему-то строго крикнул Василю:

– Пошли, а то роса сойдет!

А Галинка села около шалаша и, обхватив колени руками, зашептала:

– Ой, мамо, мамо, та я ж люблю его, комбедика, нецелованного, худобного!

А внизу луговины звенели косы, вздрагивали травы и молча, подкошенные, ложились на сырую землю.

Всходило солнце.

А вечером Галинка варила кулеш в старом котелке. Хлопцы лежали подле и курили высушенные на солнце и потертые в ладонях листки самосада, который был удушливее костерного дыма.

Кулеш вышел густым и жирным: крупу с салом варили. Дымком каша попахивала. Потом лежали на охапках сена у шалаша, сморенные дневной работой и пищей.

Василь сразу же уснул. Сквозь сон слышал только, как Галинка спрашивала Сашка:

– А какая же она, эта коммуния? Под одним одеялом спать будут, что ли?

– Брешут это, – отвечал Сашко, – коммуния будет царством людской свободы. Забудут в ней о человеческих бедах. Все будут счастливы: и ты, и я, весь трудовой люд.

– И Мотря рябая? – лукаво спросила Галинка. – Будто убогих и злых не будет?

– И Мотря... подобреет она тогда, а доброта красит человека.

Проснулся Василь от дурного сна. Будто сидела у него на груди жаба и плакала человеческой слезой. Переел кулеша с салом, что ли? Галинки не было. Сашка тоже. Василь вылез из шалаша. Гасли последние звезды. Восток занимался светом. Вокруг тоже никого не было. Он был один.

– Галинка-а-а! – закричал Василь.

Но никто не откликался.

Значит, Галинку увел Сашко. Не друг он, а вражина: девку сманил.

Тошно стало Василю. Поплелся обратно. Пошарил в шалаше. Нашел узелок. Поел сала с хлебом. И, обиженно чмокая губами, опять уснул. Спи, Василь, спи. В жизни зорек таких немного.

– Вставай, Василь, вставай, пора!

Над ним лицо Сашка с блескучими глазами, как у той жабы.

Не может проснуться Василь.

– Вставай, увалень, пора, – тормошит его за плечи друг.

И Галинка здесь, смеется звонко, радостно:

– Вставай, Василю!

Он слышит, как Сашко уже правит косу. Звенит и коса весело, остро, как Галинкин смех.

– Где была? – спрашивает у нее Василь.

– Я тебе не жинка, чтоб отчитываться.

– Галинка, – тянет с отчаянием Василь, – я ж люблю тебя!

– Ты и вареники с вишнями любишь, – смеется девка.

– Не смейся, Галю, я мужем буду, а Сашко в коммунию тебя запрет.

– А может, Сашко с коммунией мне люб больше дьяконовой хаты?

Зло бегают маленькие глазки Василя.

– Батьку твоему скажу, – грозится он.

Не любит Галинка угроз, не любит и Василя.

– Постылый... – И отворачивается от парня.

На ночь ушел Василь в село. Его провожал Сашко. О чем они говорили, знает только набедовавшаяся за войну степь да глупые перепела, кричавшие с заходом солнца, что «спать пора», будто это – самое главное в жизни. Проспал Василь девку.

Вечерами мрачный ходил он по Олесиной поляне, а девчата хихикали:

– Василь, иди к нам, что мы, хуже Галинки? – В селе женихом он был видным.

А внизу, в ивняке, целовались Галинка с Сашком, целовались иногда и на виду, бесстыжие, как две тени, бродили друг за другом. Но над ними не смеялись: одни Сашка уважали, другие побаивались.

Однажды веселую и грустную, насмешливую и улюлюкающую Олесину поляну охватила паника. Митрий Ляшко, проходя мимо кладбища, увидел привидение, ей-ей, оно бежало за ним. Несколько смельчаков приблизились к кладбищу и тоже видели, как что-то мельтешило промеж крестов.

Опустела поляна. Жившие у околицы боялись выходить из хат в поздний час.

И привидение осмелело. В полночь оно гуляло уже по Олесиной поляне. Парни с девчатами теперь не спускались по вечерам к Днепру. Хмурые, сидели парни у хат, курили крепкие цигарки, сплевывая сквозь зубы.

Сашко с Галинкой встречались теперь мельком. Иногда он подходил к Галинкиной хате и сидел с нею на скамеечке.

– Не сиди, не скалься с хлопцем, он тебе не пара. Иди матери помогать! – сейчас же раздавался крик.

Досадно было Сашку глядеть на парней, на их ленивый страх перед чертовщиной. Разве в коммунии, за которую дрался Сашко, будет место чертовщине? И Сашко решился. Мотря, с присущей ей партизанской хваткой, хлопнув Сашка по плечу, рубанула:

– Правильно, нечего идеи разводить. Ни один чертяка не устоит перед пролетарской пулей!

Когда сумерки сгустились, Сашко с Мотрей залегли у двух валунов, что издавна лежали у тропинки, ведущей от Олесиной поляны к кладбищу. Камнями-братками прозвали их на селе. Траурные процессии проходили мимо них многие и многие лета, и часто в скорбном бессилии опускались на эти камни люди, проводившие в последний путь своих близких.

Ночь была душной и темной. Звезды и те куда-то попрятались. Было очень тихо. Молчала Мотря, молчал и Сашко. Жутковато стало. Но Сашко хорошо запомнил слова своего полкового комиссара, что нет в природе бога и нет черта, а есть Совесть человеческая, Правда человеческая и Труд человеческий, перед которыми навсегда отступит темнота. И лежал он здесь за эту Правду человеческую. Смелый ты, Сашко, парень, и смелая подруга твоя по идейности Мотря, которая, когда будет построена коммуния, попригожеет и подобреет.

А вдруг привидение не придет? Как быть тогда? Многие на селе знали, куда вы пошли. И не поверят вашей правде и не пойдут за вами к тому, куда вы ведете, скажут, что брехал все Сашко: и бог есть, и черт есть, а поп Пантелей – заместитель их на земле, его и слушать надо.

Но вот что-то забелело и двинулось от кладбищенских ворот вниз по тропинке. А может, это померещилось уставшим глазам Сашка?

– Не промахнись, хлопчик, идет проклятое, – выдохнула в лицо Сашку Мотря.

Сашко крепче сжал карабин.

Саженными шагами шло оно, огромное, белое, быстро спускаясь по тропинке, будто парубок спешил на свидание к дивчине своей на Олесину поляну. Но, приблизясь к валунам-братьям, привидение остановилось, тревожно закачалось и замерло. Может, и оно знало о комсомольской засаде, да отважилось своей кривдою побить Сашкову правду? Ой, не отступит Сашко перед чертом, как не отступил он под дулами ружей беляков, не тому учили его добрые люди.

– Стой! – крикнул Сашко не своим голосом. – Стой, стрелять буду!

Охнул в ночи карабин.

Привидение качнулось и рухнуло наземь.

Сашко, отбросив карабин, выскочил из-за валунов. В несколько прыжков он оказался у бьющегося тела, обвернутого в белые простыни. Рядом валялись деревянные ходули. Сашко нагнулся и с силой отдернул белый холст. Показалась голова привидения. Сашко узнал Василя. Сопя, Василь поднялся с земли, освобождая ноги от холстины.

– Испугался, думал в меня стрелять будешь, – глухо сказал он Сашку.

А Сашко молчал. Так и стояли они друг перед другом: один высокий и тонкий, другой рыхлый, ссутулившийся.

– Гад ты, Василь! – наконец выговорил Сашко чужим для Василя голосом. – Собирай свою комедь, в село пойдем.

Подошла Мотря с карабином.

И пошли они втроем вниз по тропинке к селу. Впереди сурово молчавший Сашко, а за ним робко поспешавший Василь, неся в руках свою «комедь»: холстины с ходулями. Сзади шла Мотря.

Засмеяли Василя на селе. На люди теперь не показывался. Сидел в хате с отцом, «жития» читал.

А село тревожилось, радовалось. Из губкома бумагу прислали: Ленин землю дал! Декретом ее называли. Слышали мужики о декрете и раньше, еще когда под Деникиным да Махно были, слышали, ждали, да все не верилось, сбудется ли? Вот и сбылось! Выходили в поля, рассматривали землю, прикрываясь от солнца ладонью. Землица ты наша, кормилица! И слово-то «Ленин» какое ласковое!

Собрались мужики на сходку. Комитетчики в центре. Пришли и почтенные селяне, стояли насупившись, только бороды от волнения подрагивали.

– Кому поручим верховодить нарезкой? – спросил у собравшихся председатель Совета Семен Рачко, мужик длинный и худой – в чем душа держится, – восторженно оглядывая всех. Был Семен безземельным и безлошадным. С четырнадцати лет мыкался по хуторянам. Сегодня он пришел на сход, как на праздник – причесанный, в расшитой рубахе.

– Сашка Грачика! – крикнул кто-то.

– Грачика, Грачика, – поддержали мужики, – он парень бедовый!

Сашко, смущенный, стоял перед сходом.

– На том и порешили – Сашка Грачика избираем, – заключил Семен Рачко. – Сумел добре воевать за землю, сумеет и нарезать ее людям.

– Выходи на круг, слово тебе даем, Грачик!

Расступились мужики. Ждали, что скажет суровый парень в звездастом шлеме.

«Чего говорить-то им, мужикам?» – оробевши, думал Сашко. Не приходилось ему еще речи держать. И вдруг среди радостных мужицких лиц он увидел красную морду Данилы Борща, который нагло протиснулся вперед и буравил Сашка своим черным оком, второе-то бельмом поросло. Мать Сашка померла на свекольнике у Данилы. Доконал ее голодом и работой. Свиньи Данилины ели лучше, чем наймички. Придя с войны, не застал Сашко матери.

Раскрыл Сашко посеревшие от ненависти губы и, не отрывая бешеных глаз от красной морды Данилы, сказал:

– Все правильно, мужицкой стала земля. Нам ее пестовать теперь, чтобы не было в селах убогих и сирых, батраков и наймичек. Не дадут в обиду Советы трудовой люд!

Шаркнул глазом по мужицким лицам Данила и сник за чужими спинами.

Так ленинский Декрет о земле положил начало новой жизни белозирцев. Трудное это было начало.

Из уезда приехал землемер Карл Шварц, сухонький, белобрысый немец, очень спокойный, очень рассудительный.

– В'и не спешите, Гратшик, нарезка есть очень серьезный работа, – говорил он Сашку.

Рачко и Сашко согласились со Шварцем, что начать нужно с перемера всей земли.

Мужики ходили за землемером, иногда мешали ему, торопили:

– Не тяни, Карла, пахать скоро.

Лето подходило к концу. Дождей не было. Потемнела стерня на полях. Пылили дороги. Только вечера приносили прохладу. Темное небо освежало землю, увлажняло побуревшие травы. Неугомонно стрекотали кузнечики.

Сашку в эти последние дни лета не хватало времени. Или дни стали короче? Он мотался то в уезд, то с Карлом на поля, то успокаивал мужиков, споривших о ближних и дальних участках, где шла нарезка земли. Его слушали, ему верили.

«Для мира порадей!» – говорили мужики.

И он «радел» до боли в суставах, до тошноты от голода – ел-то раз в день затерку, которую варила ему крестная.

– Изведешься, парень, вон глазищи одни остались, – качала головой она, глядя, как крестник уминает похлебку.

Вечерами, через огороды к нему прокрадывалась Галинка.

– Сокол ты мой! – шептала она, гладя его по костлявой спине.

В эти минуты он забывал обо всем. И было ему блаженно и покойно подле любимой.

А когда она уходила, боясь, что родители заметят ее отсутствие, он находил узелок, в котором лежали пироги и яйца, сваренные вкрутую, или чистая рубашка.

Он всегда краснел, находя узелок, хоть в хате никого и не было.

Однажды поздно к нему пришел Василь.

– Здорово, Сашко. – Голос у Василя был неуверенный, робкий.

– Пришел? – спросил у него Сашко.

– Ага, – ответил тот.

– Ну, проходи в хату, хахаль кладбищенский.

Тот молча сел. Закурили.

– Не серчай на меня, Сашко. Сдуру совета послушался. Попугай, говорят, кобеля. Осрамишь – от девки отвадишь. Может, из села уйдет комиссар бесштанный... А с Галинкой что, насильно мил не будешь... Да и не любила она меня. – И он глубоко вздохнул.

Опять молчали долго. Жаль было Василя, но Сашко рта не раскрыл. Разве жалостью поможешь? А Галинку он не отдаст никому на свете.

– Все дома сижу бате в угоду и слушаю его сладкие слова о боге и злые о людях, – опять заговорил Василь, – тошно мне от них.

– Иди к людям. Это ведь от лени в кельи уходили. Не будь ледащим.

– Возьмете? – радостно вздрогнул Василь.

Сашко промолчал.

– Подойди завтра к Рачко. Ему писарь нужен.

– А старый Бойко?

В вопросе Василя была тревога и любопытство. Что скажет Сашко о будущем тесте?

– Бойко не будет людям помощник, не ту сторону тянет...

На прощание пожали друг другу руки, крепко, по-мужски.

Об этом дне у Сашка осталось в памяти лишь то, что ноги его вдруг стали ватными, он как-то осел, а над ним сверкало огненное око Данилы Борща...

В полдник к Совету прибежали хлопчики с криком, что Данила «не допускает раздела» и кидается на всех с топором.

Рачко и Грачик поспешили на место. Шум был на меже свекольника Данилы, Он метался перед мужиками и кричал не своим голосом:

– Выди, зарублю!

– Ты что, власти не подчиняешься? – крикнул ему Рачко.

– Плевал я на вашу власть!

Мужики оробели. Никто не решался подойти к беснующемуся Даниле. Запорет.

Сашко отделился от толпы и пошел прямо на Борща. «Не пресечешь его сейчас – другим повадку дашь», – думал он.

– Брось топор, кикимора, – спокойно приказал ему Сашко.

Данила растерялся и отступил на несколько шагов.

Мужики загалдели и двинулись за Сашком. Под ногами захрустела свекольная ботва.

От этого хруста Данилу как-то передернуло. Уставившись в лицо Сашка, он с храпом просипел:

– У, гад жилистый, звездастая башка! – и, неожиданно пригнувшись, метнул топор.

Несколько рук скрутили Данилу.

В глазах Сашка поплыло свекольное поле, запрыгали растерянные лица мужиков, и все это скрылось в лазоревых волнах. И он рухнул на Данилову межу, перечеркнув ее своим телом.

Очнулся он в своей хате. Окно было завешено – чтоб солнце глаз не слепило. День-то на дворе, наверное. Что же он дрыхнет?

Галинка встрепенулась:

– Лежи, милый, лежи, фельдшер велел.

Ее лицо, похудевшее, с синевой под глазами, радостно наклонилось над ним.

– Ты здесь? – спросил он, с трудом размыкая губы.

– Здесь, Сашко.

– Ну и добре.

И он опять закрывает глаза и уже ровно дышит, не выпуская ее пальцев из своей ослабевшей руки.

Сашко поправлялся быстро. И, пробуждаясь, всякий раз искал глазами Галинку: здесь ли она?

– Здесь ты? – улыбаясь, спрашивал он.

– Здесь, Сашко, здесь. Где же мне быть?

Он не знал еще, что она ушла от отца, ушла без ничего. Шла по улице к Сашковой хате, опустив руки вдоль туловища, с непокорно поднятой головой. Шла к любимому. Кто ей помешает?! Ой, когда же такое было, люди, чтобы дочь состоятельных родителей без благословения или покаяния уходила из родного дома с неопущенной головой?! Никогда такого не было!

Галинка стала тихой, покорной. Улетели из глаз бесинки. Заботливо смотрела она на Сашка и просилась:

– Боюсь я здесь за тебя. Уйдем из села, Сашко. Свет велик, найдем свое счастье среди людей.

Он прижимал ее к себе, к своему казачьему сердцу, которое беляки перечеркнули лиловым шрамом.

– Счастья не ищут, Галинка, оно добывается. Здесь нам коммунию строить!

В эту необычайную осень – время распашки освобожденной земли – они с Сашком посадили в своем сиротском дворе грушу – тоненькую веточку со слабым корешком.

Но самый неожиданный и замечательный в этой истории конец.

Сашко Грачик – живой человек: он наш дед. И Галинка только не молодая уже, а старенькая и добрая – бабушка Ганя.

Я в детстве подходил к ней и тянул за юбку.

– Ты зачем стала старая? – спрашивал я, подозрительно глядя на нее.

– Сама не знаю, внучек, – смеялась бабушка и целовала меня почему-то в глаз.

– Ты скоро будешь опять молодой? – продолжал я.

– Нет, Мишенька, молодыми бывают только раз, – вздыхала бабушка и вновь принималась хлопотать у печи.

А я не верил ей. Конечно же, они с дедом опять будут молодыми и опять будут спускаться к Днепру, чтобы поглядеть на украденные ими с неба звезды.

г. Челябинск.