Текст книги "Ловцы человеков"
Автор книги: Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
– Ты так долго издевался надо мной, – сказал Стас, – я так смиренно терпел издевательство, что считай все свои обиды заглаженными.
– Да! – воскликнул я. – Еще же надо чесночинку положить где-то на середине варки, а лук, накрошив помельче, запустить ближе к конце ее. Все. Нет! Если есть зелень, ее лучше, нарезав, подать на тарелке для индивидуального потрафления вкусу. Если не среда, не пятница, не пост, в воду запускается сливочное, желательно отечественное, желательно топленое, масло. Оно смягчает вкус и уменьшает выкипание из воды полезных калорий. Полезных особенно в нашем возрасте.
Стас сплюнул, махнул рукой и закурил. Мы уже пришли. Галина Васильевна поднялась в вагончик, а нам Юра предложил выстрелить из его фузеи по банкам, укрепленным на ветках ели. Мы выстрелили. Оба попали. Юра хвалил нас, но что хвалить: банки были такие маленькие, а ружье такое большое, что они слетели с веток от страха.
Жалея рыбаков (Слава тоже ничего не поймал), Юра сказал:
– Да, сейчас бы на червяка, но с червяками проблема. Везут иногда из отпуска с материка. Тут червей нет.
– Как в Израиле, – вспомнил я свою поездку. – Там земля искусственная для посадок.
– И рыбу не ловят?
– Зачем? У них все есть.
– А счастья нет, – сказал Стас, – Вот сейчас опять победят палестинцев и опять будут жить, трясясь от страха.
– К нам побегут. Примем, – сказал я. – Судьба такая – всех жалеть. Почва готова, атмосфера проевреена. А и, в самом деле, вот давай рассуждать, как же не жалеть евреев. Тут они тоже не дома, значит, им надо доказывать, что они хорошие, что их юмор, например, чаплинский – это образец юмора. Что напаскудить и сбежать незаметно – это смешно. Сзади забежать и пнуть – смешно, торт размазать по лицу – смешно и так далее. Надо доказывать, что смысл жизни в деньгах, чинах и известности, а не в спасении души. Тяжело же. Но Россия доверчива и проста. И это очень христианские чувства – доверчивость особенно. Сидят бабы, разговаривают: Сережка на еврейке женился, далеко пойдет. То есть, как говаривали ранее в номенклатуре, "еврейская жена не роскошь, а средство передвижения". У вятского политика Кострикова-Кирова жена была Маркус, два класса образования, возглавляла демонстрацию проституток, и ничего, муж продвигался. Но вернемся к Сереже. Ведь на еврейке этой мог жениться и русский Саша, и тоже бы далеко пошел. То есть? То есть способности к продвижению есть в любом русском мужчине, но не любой продвигается.
– Ладно, – прервал я сам себя. – Завтра голыми руками поймаем. Как Костя Скворцов в Средиземном море, был там с Карповым, на Ближнем востоке, увидел на отмели кефаль, огромную, говорит, прыгнул, выбросил на берег. А Карпов не уберег. Пожалел, говорит, выпустил.
– Сейчас все рыбаки на Пленум поехали, – вспомнил Стас.
– А вот скажите мне, это надо? – спросил Слава. – Вот эти Пленумы, выезды? Или это только сплошной фуршет?
– В конце концов и это неплохо. Редко же стали видеться. Если еще в делегации Роберт Балакщин и Небольсин, да Бобров, то и совсем хорошо. Но ты посмотри на демократов. Мы собираемся реже их раз в десять, вот им-то уже и сказать нечего, одна пьянка. У нас мыслители будь здоров, ты слушал Володина, Лощица, Лобанова, Кожинова, Кара мурзу, Мяло? А Распутин, Белов? Найди у демократов такого хоть одного. Бакланов приехал в Тарханы выступает: "Я счастлив быть на месте, где родился Лермонтов". Вот уровень. Хорошо, Парпара спас положение, за ним выступал: "Поклон вам от Москвы, подарившей миру великого поэта". Конечно, часто и так бывает, что соберемся и сидим якобы за круглым столом и говорим друг другу о том, какие мы умные. Потом это ум в никуда. Вот так, например, о русской идее, целых два дня сидели, стенографистки стенограммы правили и ничего не вышло.
– А какая русская идея? – спросил вдруг Юра, оказывается внимательно слушавший рассказы о писательской жизни.
– Все та же: православие, самодержавие, народность. Сейчас, конечно, только православие, оно же и народность, если б еще плюс сильная власть, жили бы.
Слава, ненадолго прыгнувший в вагончик, тут же показался в дверях с заранее приготовленным подносом, роль которого играла широченная, уставленная едой и питьем, доска и, как пишут в романах, не без некоторой доли торжественности. Водрузил его на широкий пень.
– Прошу! О, нырнуть бы в холодное пиво и тонуть в нем, тонуть в нем, тонуть! Прошу! Домашний свежий самогон, как много дум наводит он. Галина Васильевна, перепрыгнем через тост, сразу за женщин!
– Идея идеей, – мрачно сказал Стас, принимая от Славы пластмассовую походную емкость, – а ужин без рыбы.
– Ну, хоть вертолетчики поедят, – утешил я. – За ночь вода спадет, вроде закат на ясно показывает.
– Да где, спадет. Пока с верховьев скатится.
Но потихоньку, по ходу ужина, настроение у Стаса начало подниматься. Он сидел у костра в шерстяных носках, в сухом свитере. Юра все поглядывал на нас с тревогой и, наконец, высказал ее причину:
– Не надо было купаться, это может закончиться чревато.
Стас неожиданно стал рассказывать о том, как ему на Мегре доверили собаку, Музгара.
– Витька Кулаков. Никому не верил, мне поверил. Я ему запчасти для "Бурана" из Рыбинска возил. Собаку мне доверил – высший знак отличия. Музгар у меня в ногах спал. Пришел за мной вертолет, уже Мегра замерзла. Собаку не берут. Ни в какую. Заплакал, оставил. А Музгар выжил. Но жена Витьки меня за мужика считать перестала. "Что ж ты, – говорит, – за мужик. Надо было Музгара пристрелить, а шкуру ободрать на шапку". Собака была! Глухарей брал, белку облаивал. Раз даже: рыбачу, слышу лай, выносится лось прямо на меня. Гнал лося под выстрел. Меня Витька повел ель на воду стаскивать, он ель для лодки подвалил. Центнера четыре. Говорит: вдвоем тащим, а отец тащил в одиночку. А там был, я еще застал, Ваня Рыбаков. Поднимет у избы угол и кепку подсунет.
– А чего ты про собаку вспомнил?
– Сегодня вроде какая-то собака пробежала?
Юра торопливо придвинул к себе ружье.
– Собака вряд ли, рысь – вполне. Вот то, что купались вы, это не надо бы, – опять повторил он, – это может продлиться чревато.
Ужин наш у костра продолжался долго. На десерт, на чай и кофе поднялись в вагончик, так как сильно холодел к ночи воздух. В вагончике была другая крайность – Юра так натопил огромную чугунную печь, что градусов было, наверное, под сорок. Вместе с тем Юра берёг тепло, не говорил нам, чтоб мы закрывали дверь, но сам вскакивал и закрывал каждый раз, когда кто-то выходил и входил. Вскоре притерпелись и к теплу, разделись до рубашек. Даже было приятно после целого дня хождения в тяжелых бахилах, ватных штанах и ватниках. Пошли разговоры. Юра принялся уничтожать пиво, выливая его сквозь себя на землю, у других тоже проявились свои склонности, словом вечер получился незабываемым. Даже и песни попели. В них все время ввергал Слава. Он допел до конца песню о Печоре. Вот она: Где в океан бежит Печора,
Там всюду ледяные горы,
Там стужа люта в декабре,
Нехо-о, ох нехорошо зимой в тундре.
Припев:
Ой-ла-ли-ла, бежит олень,
Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.
Там нету клуба, нету сцены,
Там люди холодны, как стены,
Ой ла-ли-ла, худое дело,
Где ж будем ставить мы "Отелло".
Припев и финал:
Ой-ла-ли-ла, бежит олень,
Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.
Ой ла-ли-ла, гибнет человек:
Пришлите де-е, пришлите денег на побег.
Оказывается, это была песня лагерных артистов.
– Нас вообще многому блатняги учили, – сказал Стас. – "А легавые в то время на облаву идут... Двадцать пуль ему вдогонку, пять застряло в груди". Именно в груди, а не в спине. "Молодая комсомолка жулика хоронит". Это тебе не окуджавская "привычно пальцы тонкие соскользнули", слово подобрал змеиное, "соскользнули к кобуре". А вторая струя была советские песни, я плакал, когда пел "Летят перелетные птицы... Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна", плакал. "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех".
– А я плакал над "Враги сожгли родную хату", вспомнил я. – "На груди его светилась медаль за город Будапешт". За счет России спасен и Будапешт и вся Европа, она очень благодарна.
Вступила и немногословная Галина Васильевна:
– Я в детстве пела русские песни, особенно "Ой да ты, калинушка".
Конечно, мы с чувством исполнили "Калинушку". Петь можно было очень громко, на многие сотни километров никого. Только ворон слушал нас, да песцы, да еще не залегший в берлогу медведь.
– А еще одна струя в нас вливалась, – сказал Стас, – это классика. Это когда учился в университете.
– Да, – подхватил и я, – я заметил, что мы, приехавшие в Москву, и относились к ней с большей любовью, чем москвичи и вскоре знали ее лучше. Все театры, все выставки, консерватория, зал Чайковского, и везде успевали. Еще и работали.
Слава проникновенно и негромко запел:
– "Ой да командир майор, Богу молится, Богу молится, всем жить хочется".
– А зэковскую патриотическую знаете? – спросил Стас. – "Вот я стою на стреме, держу в руке наган, и вот ко мне подходит неизвестный мне граждан...?
– Знаем, – ответил я. – "Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала нет". Не выдал он за жемчугу стакан "заводов советских план". А все равно, собаки, посадили. "С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде". Сейчас за копейки все выдадут. Молдова для НАТО все военные секреты выворачивает.
Спели мы и "При лужке, лужке" и "Лучину" и даже поднялись до воспоминаний о первых стихах. "Кого люблю и с кем вожуся, не твое дело, Дуся", – так, четко и с достоинством писал в восемь лет Станислав Юрьевич. Вспоминали ушедших от нас, много говорили о Георгии Васильевиче Свиридове, о Шукшине, Глебе Горышине, Рубцове. И о живых, конечно, говорили.
Юра тем временем, считая, что наши входы и выходы остудили вагончик, снова расшуровал печку. Пламя гудело, добавляя свои отблески к свету керосиновой лампы. Около начала трубы металл покраснел как в кузнице. Мы просили больше не подкладывать.
Слава и Юра как люди помоложе, покарабкались на второй этаж сколоченных из грубых досок тюремных нар. То есть похожих на тюремные. Мы легли внизу. Так и то было невыносимо жарко. Каково им было наверху. Между тем Слава храпел так молодецки, что Стас проговорит экспромт:
"Как если б вся Вселенная храпела,
так спит спецназ, вернувшись после дела".
Видимо слово "спецназ" мгновенно разбудило Славу и он оживленно заговорил:
– Спецназ, альпинизм, горячие точки выработали во мне два правила: в группе нет слабых, но есть тот, кто слабее тебя. И второе: жизнь товарища всегда дороже твоей.
– Да! – неожиданно сказал Стас, казалось, уже засыпающий: – Вот чего не забыть в журнале, но это надо кому-то статью заказать, о репрессиях в крестьянстве. Репрессии были, но кто же дал пять миллионов студентов в города, миллионы рабочих и миллионы солдат? Дети Арбата? Слав, больше не храпи. Слышь, Морозов?
– Буду петь, – отвечал Слава, но армянскую. – И в самом деле запел: В одном клеткам попугай сидит,
В другом клеткам ему мат плачит.
Она ему любит, она ему мат,
Она ему хочит абанимат. Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, милый попугай,
Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, пирвет пердавай. Как у нас, у Ереван, ест озеро Севан,
Он не боле-мен, чем Тихий океан,
Там живет окун, рыба и сазан...
Галина Васильевна засмеялась. Значит, тоже не спала.
– Бывшие белогвардейцы в Америке, – сказал Стас, – поют песню: "Там вдали, за рекой", особенно нажимая на строчки: "Вдруг вдали у реки засверкали штыки, это белогвардейские цепи".
– Костров такое стихотворение написал: "Там вдали, за рекой". Очень хорошее, – сообщил я в жаркую темноту.
– Да, он рыбак, – одобрил Стас.
Я забылся. Сколько спал, скорее всего мало, так как жара была африканская. Уже во сне все с себя сбросил, все равно задыхался. Накинул телогрейку, покарабкался к выходу. Надернул чьи-то сапоги. Вывалился в холод тундры. Холод показался вначале целительной прохладой.
– Далеко не отходите, – услышал я голос Юры.
Да, охрана у нас была круглосуточная. Все-таки я отошел подальше. Луны не было, но хватало света от звезд. Я впервые видел так высоко под самый купол вознесенную Большую медведицу. А Полярная звезда была вообще на самом верху, у меня даже голова закружилась, пока я ее разглядел. Вспомнил, что жители севера называют Полярную звезду кол-звездой. Красиво объясняют, что это кол, к которому привязаны все звездные стада. Еще думал, что, конечно, ближе к югу, на экваторе особенно, земля кружится быстрее, мы медленнее, от того меньше суетимся. Ручка ковша Медведицы ощутимо шла по звездному циферблату как стрелка. Только шла вправо, против часовой стрелки. Когда вышел следующий раз, ковш вовсе повернулся, только Полярная звезда спокойно стояла в зените. Увидел слабые белесые взмывания света в небе, это были предвестники северного сияния.
Под утро, снова поднятый жарой, снова вышел охладиться и подышать, и увидел воистину дивное зрелище – на моих глазах на траве, на кочках, на дровах возникал иней. Да, сколько ни живи, а всегда что-то видишь в первый раз. Иней возникал из ничего, казалось изнутри предметов, кочки будто седели от горя или старости, нижние еловые ветки, наоборот, прихорашивались, будто под венец, трава по краям тропинки выбелилась и по тропинке захотелось идти. А поднял голову – ощутимо ощутил движение неба. Показалось, что именно оно, а не звезды кружило нас под звездами.
Выполз из вагончика Слава. Красный, мокрый. Расшевелил костер. Вдруг решительно схватил спиннинг и прямо-таки убежал к реке.
Я еще немного повалялся в духоте вагончика. Вскоре встали все. Юра звал к чаю. Галина Васильевна резала стельки из картонных коробок. Стас заметно нервничал.
– Ну, – говорил он, – торопливо отхлебывая из кружки и обжигаясь крепчайшим чаем, – Ну, пошел. Проверь меня через два, нет, через три. Навестишь. Ну! Тихо, ни слова! – Он рывком стал, проверил заправку карманов, вооружился спиннингом и тоже ушел.
Пошли и мы с Галиной Васильевной. Юра не дал нам участвовать в уборке стола и вагончика.
Иней еще оставался в лесочке и под обрывом. Река как запотевшее лезвие лежала в белых берегах. Вдруг мы услышали, кто-то поет. Конечно, Слава. Пошли быстрее. Да. Он. Слава пел во всё горло:
– Кончен сезон без единого труп-па...
– Галина Васильевна, он поймал. Поймал! – уверенно сказал я, убыстряя шаг.
– Как же он поймал? – нервно спрашивала Галина Васильевна, – он так кричит. Хариус – рыба очень чуткая, осторожная.
– А может, и любопытная? Думает, кто это так кричит?
Мы подошли к рыбаку. Да. Да, у его ног в прозрачном пакете, наполненном водой, билась темная рыба. Галина Васильевна посоветовала не продлевать ей жизнь, вылить воду.
– Нет, этот плеск...
– Тебя вдохновляет.
– Да.
Галина Васильевна пошла вниз по течению, я же обнаружил, что явился на свидание с Макарихой безоружный, пришел без спиннинга.
– Вот это рыбак, – восхитился я собой, – еще одно подтверждение приближения старости. Конечно, рассеянность – признак людей углубленных, охваченных одной идеей...
– И это хорошо, дорогие товарища, и все Политбюро вас поддержит, – сказал Слава точь-в-точь голосом Брежнева.
– Хорошо-то, хорошо, но не для рыбалки. Да, Слава, если Станислав не поймает, тебе не жить. В журнале.
– Я скажу, что вы поймали.
– Мне же тоже где-то надо печататься.
– Станислав Юрьевич до такой степени мщения не опустится.
– Да, как редактор, а как рыбак? Слава, ты чего так рано вскочил, миллионерша приснилась?
– Это легенда. Позвала удача.
– Слав, – попросил я, видеть счастливого человека радостно, и хочется идти по его следам. Дай я побросаю. Здесь же. Хариус твой не сирота, может, и мой тут пасется.
Слава уступил спиннинг, отошел повыше, взяв с собой пакет с хариусом. Предсмертные всплески хариуса подвигали на песни Славу.
– Оп-па, да оп-па, жареные раки!
Приходите, девки, к нам в старые бараки.
А также и другие из его неиссякаемого репертуара. Вчерашнюю, о тундре, он тоже спел, но уже строчку "нехорошо зимой в тундре", он пел: "Мне хорошо всегда в тундре".
Нет, Макариха оказалась хозяйкой скупой, седых рыбаков не любящей. Побросал я, побросал, потаскал придонной травки, замерз, конечно, забредая в воду и позвал Славу. Слава с присвистом запузыривал блесну, волок ее обратно, когда зацепляло и в этих случаях кричал:
– Ат-ты! Вот она, лапочка, пошла, пошла, пошла!
Галину Васильевну эти крики явно не радовали, она отошла подальше. У нее, вдобавок ко всему, сломалась окончательно катушка и она, отмотав метров пятнадцать лески, стала бросать блесну прямо из рук.
Подошел Юра и, нагоняя страху, и оправдывая свои функции нашей охраны, сообщил, что снова видел свежую медвежью лежку, свежий помет и следы песца.
– Вначале думал – росомаха, тут они тоже есть, нет, медведь. Рыбу лапой ловит на перекате, на берег выбрасывает, песец за ним подъедает.
– Может, мне на перекат встать, руками ловить? – спросил я.
Вдруг, прямо при нас, Галина Васильевна поймала. Да такого крепенького хариуса, такого большенького. Прямо у ног клюнул. Видно было, она очень рада. Самое интересное, она вскоре снова вытащила.
– Прямо согрелась, – сказала она. – А вы что? Давайте, я вам привяжу блесну к леске.
Стал ловить и я. Раскручивал, как в детстве пращу, блесну за леску, кидал ее подальше по течению, потом подтягивал. Думаю, что если бы хариуса поймал только Слава, я бы переживал меньше то, что я не поймал. Но женщина поймала, вот в чем штука. Женщина, понимаешь, облавливает. Тут в мужчине просыпается первобытное чувство реванша. Я бросал и бросал. Руки раскраснелись, заколодели, ноги окоченели. Я пытался внутри шевелить пальцами, но не знаю, шевелились ли они. Уж как только я не умолял рыбу. "Я не браконьер, – говорил я рыбе, – ни сетями, ни наметом не промышляю, химией не травлю, в порочащих связях не замечен, дети крещеные, с женой венчан, родину люблю, с врагами ее борюсь". Плохо, значит, борюсь, раз мне родина даже рыбки единственной не выделит из недр.
Изредка я слышал песни Морозова, его подбадривающие крики о том, что сорвался килограмма на три, что щука морду высунула, но и эти крики, уже окоченев, не стал слышать. Так же упорно бросала Галина Васильевна. Вот она вытащила еще одного, забурлившего на всю округу хариуса.
Но как клюнул мой хариус, как я его потащил, я совершенно не понимаю. Он тюкнул, я потащил, подтащил поближе и даже замер от восхищения, такой он был прекрасный. Хариус, дав мне на себя полюбоваться секунды полторы, сорвался и ушел. Но все равно то, что он был, он клюнул, то, что рыба все-таки меня за человека считает, это придало мне силы ловить еще и еще. Уже ноги мои были сплошными ледышками, когда леску рвануло, и рвануло серьезно. Я думал, за камень зацепило и не стал сильно дергать, чтоб блесну не сорвать, а потянул, но потянул сильно и неостановимо, ибо вода метрах в пяти закипела и оледеневшие ладони судорожно сжались и волокли леску. Я побежал даже от рыбы, будто пугаясь ее, но тем самым ее тащил на берег.
Да, это был хариус! Меньше, чем у Славы и Галины Васильевна, но это был мой хариус. То есть, не мой, Макарихин и даже не Макарихин, а Божье достояние, но я его поймал. Хариус тускнел на глазах, бился хвостом и головой о камешки и было его очень жалко. Вот он только что так быстро, изгибисто, носился в чистых водах и вот ему нечем дышать.
То есть я нарыбачился. На окоченевших ногах я пошагал как истукан вдоль по берегу. Конечно, я был рад, конечно, и меня согревала удача, но я чувствовал, что уже никогда не заражусь страстью к рыбалке. Поздно. Это не голодное детство, когда ловили, чтобы хоть что-то поесть. Не дай Бог, чтоб вернулась такая ловля.
Я попробовал побежать, куда там, даже идти было тяжело. Я пошел в том направлении, куда ушел Стас. А ушел он далеконько. Но, по крайней мере, у меня хоть ноги стали чуть-чуть отходить, оживать. Заболели ступни и пальцы, но это была боль живого организма.
Стас первым увидел меня.
– Говори, – велел он.
– Стас, ужасно быть вестником несчастья.
– Галя поймала, – сразу догадался он.
– Не только.
– И Славка?
– Даже я, Стас. Прости, пожалуйста.
Он помолчал, методично скрипя ручкой катушки и спросил:
– Ты в армии наколки делал?
– Нет.
– А вообще делали?
– Было.
– Вернемся к вагончику, выколешь мне на груди: "Нет в жизни счастья".
– Счастья нет, Стас, а артрозы всякие, радикулиты, – все это есть.
– Это плата за страсть. Всё! – Стас снова засвистнул блесну в Макариху. Да, посчитай себестоимость пойманных хариусов. Поезд, самолет, вертолет, коробки. Зачем? Есть его не сможешь от почтения. Иди. Ты должен выжить: ты последний, кто видел меня в этой жизни. Скажи на редколлегии, что даже легче бороться с теми, кто считает себя гениальным, чем со своими привычками.
– Добавлять: с дурными?
– Это уже можешь от себя?
Я побрел к вагончику. Мелкая изморозь висела в воздухе. Птиц не было слышно. Возник Юра, человек с ружьем.
– Перед отъездом надо будет по ворону стрельнуть. Ну, не в него, а рядом, мимо. Только, чтобы испугать. А то привык, лезет, ведь пристрелят. Я его смотрителем называю.
– Назови Мельником.
– Да, может быть, повезете в Москву рога?
– Чего? – спросил я с ужасом.
– Рога. Лосиные. Над диваном повесить.
– Юр, предложи Славе. Стаса спроси. Мне не надо. И вообще, в Москве рогов хватает.
– Красивые, – сказал Юра, отходя, спеша проверить остальных членов группы.
У вагончика веселый Слава воскликнул:
– То ж воно у мэнэ е. Спросите, шо?
– Шо?
– Та ж сало.
– Де ж ты раньше був? Ну что ж, отлично. Беги к Станиславу, вытаскивай из воды, сообщи, что сало е, горилка е, гарно время настае. Только, Слав, он уже знает, что ты поймал.
– Не пойду. Юра сказал?
– Я. С гордостью за молодое поколение. Есть на кого Россию бросить. Вы приходите на посты: Сегень, Артемов, Дорошенко, Козлов. Дерзайте. Удача с вами.
Мы стали готовиться к отлету. Наготовили дров тем, кто прилетит после нас, прибрали в вагончике, около. Еду подвесили под потолок. Стеклянные банки пришлось везти обратно, тут завтра-послезавтра будут морозы.
Прибежал Юра, беспокойно поглядывая на небо. Если так стремительно будет портиться погода, можем застрять.
Пришла и Галина Васильевна. Так измучилась, что помогаем стащить куртку, сапоги. Сами за Стасом не пошли, послали Юру. Юра тоже боится. Советуем посмотреть издали. Юра ушел и быстро вернулся.
– Думаю, что он даже точно поймал.
Но вот вернулся и Стас. Да, он поймал. И поймал очень крупных, ядреных хариусов. Молча уселся у костра.
– Ну вот, – бодро стал я подводить итоги, – все промыслительно. Слава как самый молодой и нетерпеливый, поймал первым, я как совершенно не рыбак поймал одну. Галина Васильевна как женщина, поймала количественно больше всех. Ну, а Станислав Юрьевич как начальник, поймал и много и качественно. Но, как повар, спрашиваю, мне готовить уху?
– Нет, нет, не успеем, – говорит Юра. – Вертак сейчас должен придти. Если не погода, то придут минута в минуту. На северах только так и можно выжить на честности и доверии.
– Тогда засолю. – Я стал потрошить хариусов и засыпать их крупной солью.
– Да, – сказала уже отогревшаяся Галина Васильевна. – У нас мужчины на собрании боятся выступить, а в одиночку на медведя пойдут.
– В Москве наоборот, – Стас тоже оживал. – Особенно в нынешнем составе Думы– выступать все смелые, а вот их надо проверять, вывозить сюда и ставить против медведя.
От такой перспективы даже невозмутимый Юра засмеялся. И тут же отошел от костра слушать небо, как он выразился. Вернулся, сказал, что надо развести костер на открытом месте.
Туман становился все серьезнее. Мы перетаскали рюкзаки и коробки ближе к месту высадки, перетащили горящие головни и дрова. Костер загорелся, но это уже не был костер для чая, для обогревания, это был сигнальный костер.
– Вертак! – закричал Юра. – Так кричат, наверное: "Земля!" матросы, когда уже не чают ее увидеть.
И опять все произошло моментально: вертолет резко завис, даже круга делать не стал, снизился, как будто упал не до конца, мотор ревел над нами, мы под сшибающим с ног ветром погрузили вещи и заскочили внутрь. Вертолет наклонился, качнулся и взревел. Понеслась под нами тончающая, худеющая от разлуки Макариха, мигнул и погас огонечек костра, вагончик, крохотный и сиротский отдалялся, вот пошли незнакомые места. Вскоре все было закрыто серо-молочным туманом. Командир, вышедший к нам, кричал:
– Еще бы минут десять, и не нашли бы. Нас не выпускали. Только уже сам, командир назвал фамилию, – вмешался, говорит: писателей надо спасать.
Белесая мгла за иллюминаторами была как темная вода, мы в нее нырнули и будто понеслись над дном, которое не видели, но которое должно было быть.
– А может и не надо было, – закричал на ухо Стас.
– Чего?
– Писателей спасать.
– Нет, надо. Тут, давай, доведем до символа. Россия спасает русских писателей, писатели спасают Россию. Надо же Россию спасать.
– Спасем, – отвечал Стас, – к четвергу.
– К четвергу? – кричал я в ответ. – Очень хорошо. Как раз Вознесение в четверг. Так что день недели спасения России известен, а о годе пока умолчим.
Слава, лежа животом на вещах, пытался снять виднеющийся под нами слабый факел нефтяной вышки. Будто там, внизу сидели при коптилке.
Вскоре мы вернулись к своим пластмассовым баракам. Отдохнувший за два дня пиджак, истосковавшийся по хозяину, бодро прыгнул на плечи. Но вначале я долго отмывал руки, видя, как под напором какого-то синтетического средства смывается с ладоней голубая кровь тундры – сок голубики.
В столовой, где снова надо было приставлять к электронике наши карточки, со мной вышел казус: карточку я приставил, а в следующие две секунды не прошел, замешкался. Турникет щелкнул и вновь замигал красным сигналом. Изнутри выскочил плешивый и в галстуке иностранец и, горячо жестикулируя, объяснил, что я уже свой завтрак скушал: у него в компьютере я значусь как поевший. Я махнул рукой, но пошла женщина в белом халате и повела меня через кухню. То есть и на электронику нашлась управа. Я спросил ее, может быть тут есть бедные, кому мы могли бы отдать остатки, и очень приличные, продуктов. Но она сказала, что у них все есть. Всем они обеспечены и ни в чем не нуждаются.
– Но вы же пойдете домой, домашних накормить.
– У них тоже все есть.
– Всем бы так, пожелал я с чувством.
– А знаете, – решила вдруг она. – Давайте, мы в детдом отдадим.
То есть в этом раю, значит, были и сироты.
Оба со Стасом мы кашляли и температурили. Галина Васильевна потчевала нас таблетками разной конфигурации.
– Не переживайте, – говорили мы ей, – надо же чем-то платить за радость.
– Но не здоровьем, – отвечала она.
И опять мы летели на самолете. Перелетали за два часа из нулевой температуры в плюс три. Протряслись сквозь облака, вышли к солнцу. От иллюминатора ощутимо грело. Радуга на прощанье показалась, но уже сзади, оставаясь на северах. Бежала по облакам золотая рыбка – солнечный зайчик.
– Писатели, – говорил я Стасу, но уже не кричал как в вертолете, – русские писатели должны заниматься только одним – воцерковлением людей. Только этим.
Стас чихнул.
– Все правильно говоришь.
– Но как они будут воцерковлять, сами невоцерковленные? – Уже и я чихнул. – Это все равно, что курящий говорит о вреде курения, или пьющий сообщает, что пить вредно.
– Хотя понимает.
– И вообще, пока мы сильно напоминаем пьющих врачей, которые лечат алкоголизм.
Мы чихнули враз. Самолет пошел на снижение. Золотая рыбка отстала, осталась жить на облаках, плавать в солнечном сиянии.
