Текст книги "Прошли времена, остались сроки"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Ой, думал я, ну приеду, ну найду, ну и что? Поднимет недоуменно брови, взмахнет ресницами, остановит вопросительный взгляд. «Идемте в Капеллу». Ну снова пришли, ну прослушали, и что? Она же замужем. Стоп! Если она замужем, то она же, православная, непременно венчана, то есть у нее же непременно кольцо. Я напрягся, вспоминая, есть у нее кольцо, было ли на руке? Она сидела справа. То есть... то есть я не помнил про кольцо. Стоп! Я же знаю главное – Александра Григорьевна Резвецова. Я рассуждал, а сам уже звонил: восемь – гудок – восемьсот двенадцать ноль девять. Не сразу, но дозвонился. «Справка платная. Будете заказывать?» – «Еще бы!» – «Номер телефона, адрес». Я продиктовал, не испытывая ни малейшего укола совести, что мой личный интерес будет оплачивать контора. «Вам позвонят». Я положил трубку и сообразил, что позвонит-то она в своем городе. Я снова стал накручивать, снова дозвонился. Уже другой девушке объяснил, что я из Москвы. «Я приеду, я заплачу». Со мной и разговаривать не стали.

– Эдуард Федорович, – я пришел к нему в кабинет, он что-то диктовал, гуляя, Юлия, сидя, записывала. – У вас есть знакомые в северной столице?

– Даже два. Оба очень приличные, оба Глеба. Телефоны... – Он продиктовал и даже не спросил, зачем мне нужны его знакомые. – Ну чего, строчишь?

– Вдохновения нет.

– Какое тебе вдохновение? Суворов! Молод, силен. Это мне надо вдохновение, так? Так, Юлия?

Юлия дернула плечиком.

– Эдуард Федорович, а можно я еще поеду в Ленинград, в Петербург, в общем. Можно?

– Ты закрой глаза и ткни пальцем в карту России – и поезжай, куда ткнулся. Мне всегда приятно объяснять дуракам демократам, что институт наш широко охватывает регионы...

Золотой у меня руководитель, думал я, который раз вынуждая телефон пробиваться на северо-запад. Дозвонился.

– Адрес и телефон для Эдика? – уточнил один из Глебов.

Через пять минут я знал номер телефона. Через шесть я звонил по нему.

– Александра Григорьевна скоро будет, – ответил мне женский голос. – Что ей передать?

Я растерялся и молчал. Женщина положила трубку.

Ура, ура и еще раз ура, говорил я себе. Никогда не было у меня более плодотворного дня, чем сегодняшний. Все! Домой! Мыться, бриться и на вокзал. Приеду, явлюсь, брошусь в ноги.

Мысль, терзавшая меня, замужем ли она, должна была быть решена до отъезда. Я пошел купил коробку конфет и привел в свой кабинет секретаршу Юлию. Я звал ее Мальвиной, так она была бела, воздушна, миниатюрна.

– Юль, взятка вперед. Я набираю телефон, даю тебе трубку, ты щебечешь, ты спрашиваешь Сашу, школьную подругу, тебя не было в России три года, ты была замужем за дипломатом, у тебя была прислуга негритянка, щебечи, что ты просто уже и не понимаешь, как это можно жить без прислуги, без личного шофера. Но главное – мимоходом спросишь: а что, Саш, замужем ты, наверное, уже, конечно, или как?

– Лед тронулся, Александр Васильевич? Или вы тронулись?

– "Лед на Фонтанке и лед на Неве, – я набирал межгород, – всюду родные и милые лица, голубоглазые в большинстве..." – Пошел гудок. Сняли трубку. – Держи.

– Ой, здравствуйте, – сказала Юля. – Я вот это... из тайги вышла, три года с геологами ходила. Мне Сашу. Саша? Ты? Я одноклассница твоя. Саш, тут все интересуются – ты замужем? Я-то? Да ты уже не помнишь. Я вся такая из себя... Я-то? Я-то Серафима, а ты замужем? Я тебя спрашиваю. – Юля воззрилась на меня и сообщила: – Я бы вам не советовала с такими нервными дело иметь. – Она протянула трубку, в ней слышались частые прощальные гудки. – Возьмите обратно коробку, я не заработала, ей отвезите. И успокойтесь, она не замужем, с таким-то голосом!

Юля вышла. А я побрел к начальству.

– Эдуард Федорович, можно я уйду пораньше?

– Ты вообще мог не приходить. В моем подразделении сотрудники должны являться только в дни получки и в дни защиты своих диссертаций, такая вам везуха под моим мудрым и чутким руководством.

– Поеду я в Петербург.

– Валяй. Да, заметь на полях и развей мысль: материя множится, дух собирает. В этой мысли ключ ко всему. Материя сильна, плодовита, нахальна, всеядна, но зато смертна. А дух что? Бессмертен, вечен, единственен. Философы, молодой человек, еще и не являлись в мир. Были не философы, а рабы своих идей. Идея, кстати, тяготеет к материальности, идея нетерпелива, даже агрессивна. А дух делает свободным от материи. Именно так!

– Вот вам к чаю, – сказал я, продвигая вперед коробку с конфетами.

– За это хвалю. Беря в рассуждение мое неприятие чая, я замечаю, что от чаю я скучаю, и по этому случаю я выпью что-то вместо чаю. Но чего? Сбегаешь?

Куда денешься, сбегал. Начальство просит. Мне всегда было интересно и полезно слушать Эдика, но тут я чего-то загас. Он заметил.

– Ты чего-то завис. Сам или кто подвесил?

– Эдуард Федорович, – решился я спросить, – можно не по теме?

– Даже нужно. Не все же умными быть.

– Вы внезапно влюблялись? С рывка, не из чего. Раз, и повело...

– А как же! Влюбляются разве по плану? То есть ты влюбился, и тебе нужно «добро» начальства для реализации единственного стоящего чувства. Любовь! – Эдуард Федорович швырнул горящую сигарету в урну и прижег новую. – Любовь! Ее уже почти не осталось: расчет, разврат, оживление инстинктов! Но – любовь, молодой коллега, любовь! Любишь – значит, женись. Тебе сколько? Скоро тридцать. Ты же отмотал полсрока умственного периода и все еще не женат. Женитьба решает участь мужчины. В женитьбе все: будущее мужчины, его место в мире, его польза для Отечества, его след на земле. Женись, благословляю! Под венец! Чтоб через десять лет семеро по лавкам. Пиши в крестные. Сидит, понимаешь! Да я бы в твои бы годы!..

Мы заметили, что урна задымилась. Эдик плеснул туда коньяку.

– Мне теперь только такие пожары устраивать. А ты? Чтоб горело все и в душе, и в жизни. В Питере встретил?

– Да.

– То есть город, значит, еще живой.

– Вовсю.

– Двигай. Копейку подбросить? Ну, смотри.

Я двинул домой. Решимость моя быстро погасла. Ну приеду. И что? Я мялся, ходил по квартире. Чувствовал себя очень одиноким. Много раз набирал номер точного времени, и красивый, совсем не казенный голос говорил, сколько именно часов, минут, даже секунд уходящих суток исполнилось. Потом звонил в справочную вокзала, узнавал о поездах. И там говорили вежливо. Но не более. А! Я еще походил по пространству комнаты, которое казалось вымершим, и набрал междугородную. Ответила она.

– Александра Григорьевна, – сказал я, бросаясь в пространство разговора, и даже не поздоровался, – это я выдумал вашу школьную подругу.

– То есть вы кого-то просили узнать, замужем ли я. Нет, не замужем. А еще какие данные вы хотите узнать?

– Еще раз простите. У меня ощущение, что я что-то не так говорил, что-то...

– Нет, почему же, вы все так говорили. Я вам благодарна за Капеллу. Я хотела тогда же вас благодарить, вышла из служебного, вас уже не было.

– Не было?! Да куда же я делся? Я там весь снег истоптал, я до поезда не знал, куда себя деть.

– Вы разве уехали? Вы из Москвы?

– Да.

– Надо же... – Она помолчала. – Я думала, вы на симпозиуме.

– Александра Григорьевна, я вернусь. Я прямо сейчас на Ленинградский. Прикажите!

– Ну что вы. В Москве теплее.

– Тогда вы приезжайте, – ляпнул я.

– У меня уроки, – ответила она. – Уроки, тетради, снова уроки, снова тетради... – Она помолчала.

– Я думал, что вы на симпозиуме.

– Не-ет, – протянула она, – зачем? Просто я прочла в газете, что этот баптист Билли выступает. Он лезет прямо в каждую щель. Довел уже! Я его устала видеть по телевизору, да и на всех афишах он. Глуп до невероятности! – Она засмеялась. – Я не осуждаю, а констатирую факт. Но никто ему не скажет...

– Да, – поддакнул я, – на мужчин надежды нет.

– Даже и не это. Тут нужен православный взгляд. Я у батюшки взяла благословение, отпросилась с уроков.

– То есть нашей встрече я обязан этому Билли. Вот спасибо ему! – Я пробовал зацепиться, тянулся, но встречного движения не ощутил.

– Ну ладно, – поставила она точку. – Все-таки вы из другого города, разоритесь. Спасибо за звонок. – Она еще помедлила.

Я должен был на что-то решиться. И не решился.

Мы простились.

Наутро я был... нет, не в Питере, на работе. Эдуард Федорович беседовал с компьютерщиком Валерой. Валера был тип русского умельца. Не было механизма, в котором бы он не разбирался. Когда ему приносили какой-то новый механизм, он оживлялся, но уже вскоре разочарованно говорил: «А, ну это семечки».

– Вот была машинка «Зингер», – говорил Валера. – Разбираешь ее – душа поет.

– Немцы, – говорил Эдуард Федорович, – протестантское отношение к сроку пребывания на земле, поручение машинам облегчить трудности бытия.

– Об людях думали, – говорил Валера.

– Об них тоже, – соглашался Эдуард Федорович.

– А эти компьютеры... – Тут Валера делал весьма презрительные жесты и даже сплевывал. – Нам-то пели: отсталые мы, отсталые. Да у нас в сельпо любая Лариса Семеновна со счетами умнее оператора этого. Я с похмелья... Федорыч! Я с похмелья или даже по пьянке, со скуки залезу, бывало, в сеть какого знакомого банка и... – Тут он снова показал жестом, но уже одобрительным по отношению своих действий. – Я мог бы их грабануть, но... не будем спешить на нары. Я просто там у них покувыркаюсь, кой-чему башку сверну. Меня же позовут ремонтировать. Скажешь – нехорошо.

– Нехорошо, – сказал Эдик. – Мое умничанье в Интернете хоть встряхивает чьи-то умственные потенции, а тут... нехорошо, Валера.

– Нехорошо, точно. А знаешь, у кого научился? У Чарли Чаплина. В фильме он учил пацана бить стекла, а сам шел и вставлял... – Он заметил меня, подал руку. – Садись. Вот Федорыч про Интернет, а я, на спор, Интернет заражу вирусом, и так заражу, что ему не прочихаться. Это легко. Все остальное трудно: бросить курить, пить... Я вообще-то, вы знаете, не пью, а лечусь, но бросить трудно. Трудно даже иной раз бриться. Подойду к зеркалу, чего, думаю, бриться. Кабы от этого поумнеть. Скоро, Сашка, как и ты, бороду отпущу. Хотя у вас, молодых, борода – пижонство, а борода должна быть принцип. Как у Федорыча... Не верите про Интернет? Заражу. И все ваши науки встанут.

– Они давно стоят, – хладнокровно отвечал Эдик. – Никто и не заметил. Тут же наплодили академий, академиков – как собак нерезаных.

– Тогда, – сунулся я, – чего ради я упираюсь? Ну напишу, ну защищусь. Кого это колышет?

– Тебя прежде всего, ибо самоутверждение в правильности своих мыслей – это единственное, что позволяет себя числить по разряду думающих существ. Запиши, Валер, и загони в Интернет.

– Федорыч, мне до твоего ума не доцарапаться. Ты проще, ты со мной как с придурком.

– Проще? Пожалуйста. Существование науки бессмысленно, пока она опирается на знания. Знания не скала, даже не фундамент, а болото. В него просядет любая научная мысль, ибо этих мыслей – как грязи. Демократы хотят удержать строй конституцией и добиваются издевательства над людьми. Закону люди уже давно не верят, но ведь от благодати бегут... Пауза, – выдержав паузу, сказал Эдик. – Еще проще о том же: законом самоутверждаются, благодатью спасаются. Но что такое благодать и почему от нее бегут? А потому, – Эдик потыкал в грудь Валере пальцами с дымящейся сигаретой, – что благодать не получают, а дают. Благодать – это надо благо дать. Отдача, милость, жертва. Есть же душа нации? Есть. Почему мы до сих пор живы? Жива душа. Лежит покойник, все есть: глаза есть – ничего не видит, уши есть – ничего не слышит, язык есть – ничего не говорит. Почему? Души нет. Где? Бог взял. А у России душа живая. Россия молчит, а сильнее Америки, которая непрерывно кричит. Кричит о чем? О том, что мало плодится дураков – потребителей ее товаров. Но деньги – категория нравственная, и спать они не дадут. Чего ж они все в проказе СПИДа, все в наркомании, убийствах, вырождении, а? С деньгами-то. Что ж не откупятся? Пауза. Платить некому. Дьявол сам платит, а Бога не купишь. Катастрофы, болезни, вымирание – следствие обезбоженности... Покажи это убедительно!

– А знаете, где еще спецы есть по компьютерам? – спросил Валера. – Есть такие умельцы, штукари – я те дам. Где? У эмвэдэшников.

– Две последних заявы для Интернета, запущу им ежа под череп, – сказал Эдик. – К вопросу о власти: власть наследственная – проявление отцовства, власть выборная – власть украденная и купленная. Дайте мне мешок золота – я буду президентом. Чего, Валер?

– А давай, Федорыч, займемся. Мне даже интересно стало. Значит, моя цель – мешок золота. Сделаем. Мне только с парнями с Петровки договориться, чтоб следствие затянули на то время, пока ты займешь Кремль. А там это дело прикроешь. Не выносить же нам зеленые в коробке, не царское это дело. Я лезу через компьютер в сейф, качаю валюту, найдем фирму для обналички.

– Мафии отстегнете, – подхватил я.

– С чего? Они своего кандидата будут впаривать, – разошелся Валера. – Меня это дело увлекает. Федорыч! Ну должно же России повезти на умного мужика. А то все хрипят, да шамкают, да трясутся от страха, что спихнут. Ехал сейчас на работу, на заборе надпись, четко так: «Борька хряк, с трона бряк». Федорыч, заметано! Забиваем козла. Сашка, разбей. – Валера схватил руку Эдика и тряс своей рукою.

– Нет, – оторвал руку Эдик, – и скучно, и грустно. Хоть есть кому руку подать. Лети, соискатель, за качеством и количеством. О, – он обратил внимание на меня, – ты чего это такой черный? От понимания силы ближайшего будущего черной расы? А-а-а, я ж забыл, ты же... Валер, бежать тебе.

– Как пионер. Только, Федорыч, денег дай точно. Чтоб без сдачи. А то натура дура, обязательно тянет бормотуху прикупить, ночью сосать.

Эдик отсчитал сумму, Валера исчез.

– Ну, раб Божий Александр, зацепило и потащило?

– Да. – Я сказал это виновато и сел напротив начальника.

– Итак. – Он выгнулся на стуле, расправил спину. – Понимаешь ли ты всю меру своего счастия? Не счастья – счастия. Я слишком стар, чтоб знать одни желанья, но слишком юн, чтоб вовсе не желать, я тебе завидую. Меня могут полюбить и любят, но... но. Даже не знаю из-за чего, и это ответ, что это все не любовь ко мне, увлечение. Ирония, даже цинизм, насмешливость и, надо добавить, нежадность привлекают. Но кого? И насколько? И не сильно, и не надолго. Наука, диссертантки. Они вроде даже и не считают отдачу руководителю за какую-то проблему. Легче договариваться, решать дела. Кстати, юридически отдача начальнику – разновидность взятки. Такими борзыми щенками я брал. Брал. – Эдик покусал нижнюю, желтую от табака губу. – Никого не помню. И... и что? И истаскался. То есть вылюбился, выгорел, устал, изверился. Даже стал думать, что вся эта лирика – это искупление поэтами вины перед женой. Жена же понимает, что «преступно юная соседка нахально смотрит из стихов». Но я не об этом. Рассказывай.

– Учительница. Увидел на симпозиуме. Возражала баптисту...

– Мол, за каким хреном вы сюда приперлись?

– Мягче.

– Естественно. Дальше?

– Ушла. Искал. Случайно встретились у Казанского. Потом случайно в Капелле...

– Две случайности – это закономерность. Когда свадьба?

– Узнал телефон, спасибо вам за Глеба, он узнал, сказал: для Эдуарда Федоровича все брошу, но найду.

– Сказал он: для Эдика, но неважно. Итак?

– Узнал, звоню. Вначале узнал, что не замужем.

– Как?

– Попросил Юлию притвориться школьной подругой.

– Сложно. Дальше.

– Ни-че-го. Разговор ни о чем.

– Берешь билет, едешь, покупаешь цветы, шампанское, являешься в дом – вот и все.

– Вы знаете, она верующая.

Эдуард Федорович даже подскочил.

– Два букета! Два шампанских! Верующая жена! Господи Боже мой, он еще тут сидит! Марш за билетом! Суворов, я редко приказываю, но когда приказываю, надо слушаться. Как отвечают старшему по команде?

– Слушаюсь, – сказал я вяло.

– "Слу-ушаюсь". Ты еще заплачь. Как ее зовут?

– Тоже Саша. Александра Григорьевна.

– Смотри! Я ее тоже уже полюбил. Русская учительница, борец с врагами России, верующая. Красивая?

– Очень. Она... такая... такая вся светлая, темно-русая, курносая, аккуратная вся, ростом... – я показал себе по плечо, – но...

– Что «но»? Что? Ты что, сексуальное меньшинство?

– Да вы что, Эдуард Федорович!

– Тогда что? Как я раньше говорил: а-а, тогда ну да. На штурм Зимнего! В этом Ленинграде надо все брать только штурмом. Н-ну! Самое время появиться Валере.

Валера появился.

– Мужики! – кричал он с порога. – Я зажегся! Я бросаю вызов банковским защитам. Их бывает до четырнадцати, но редко, паролей. Но! – Валера выдернул штепсель телефона из розетки. – Знаете, береженого Бог бережет. А тебя, Федорыч, с твоими идеями, да-авно слушают.

– Умного человека чего не послушать. Чего принес?

– Чего велел. Но вначале разговор на трезвяка. Я решил, что грабануть надо не здесь, а новых нерусских в загранке. Мне волокут ноутбуки, часто очень приличные. Со своего телефона упаси Бог. А из автомата. Если даже хвост приделают, можно успеть смыться. Хакеры все так и делают. Хакеры, – объяснил Валера, – сетевые бандиты. Моя цель, – Валера взял лист бумаги, – пройти банковские пароли, то есть, просто говоря, открыть все двери, дать команду номеру счета, который в банке, перевести на номер счета, который я набираю. Надо дойти без хвоста. Там между паролями, как между дверями, все время шарит электронный глаз. От него главное скрываться.

– Конечно, – покачал головой Эдик, – высокая цель рождает высокие порывы. Но вот чего тебе не хватило, так это большой очереди за вином, вот что жалко в советском прошлом. Большая очередь, умные собеседники, время на осознание поступка. А ты бегом пошел, бегом купил и думаешь, что все просто. Я тебе сказал: я президентом не хочу быть. Царем – куда ни шло, но царем не назначат. Мне хватает моего места. Я самодостаточен. А тебе, как и Сашке, надо жениться. Тебе в который раз?

– Федорыч, ты за жизнь, и я про то же. Меня все равно бросят.

– Ищи, какая не бросит. А Сашке в первый и в последний раз. Эх вы, холостежь! Самое счастливое в жизни мужчины – это когда он рвется домой, когда ему в досаду всякие совещания, фуршеты, всякие бани, всякие рыбалки и охоты. Это ведь все для того, чтоб якобы быть свободным. Разлуки нужны и важны, но!..

Эдик уже разливал, но очень помалу, а мне и вовсе на донышко: «Тебе ехать».

– Но когда мужчина в конце рабочего дня достает из нагрудного кармана чистой рубашки листочек, на котором милым четким почерком написано: «Саша, знак восклицания. Не забудь, двоеточие, картошки три кэгэ, молока один лэ, творога одну пэ, хлеба половинку ржаного, батон нарезной. Если хватит денег, купи шоколадку». В конце записки: «Целую. Твоя!» – Эдик даже перекрестился. – Почему я, распустив до безобразия дисциплину во вверенном мне подразделении, сам торчу тут как соляной столб? Потому что – подымайте! – мне не хочется идти домой, а утром скорее хочется уйти из дому. И это страшно, и это главная трагедия мужчины. Эту трагедию может заполнить только... – Он вознес стакан. – Прозит!

– А чего ты, Федорыч, говоришь «паразит»? Я не первый раз замечаю.

– Валера! – восхитился Эдик. – Ты недавно воспитал наш сканер, он по твоей указке ищет параллельные тексты в памяти – и ты не знаешь, что я сказал по-немецки: давайте выпьем. Это же по-шведски будет – «скол», это же по-японски – «чин-чин», по...

– Федорыч, плюнь ты на словарь, – посоветовал Валера. Валера сразу после любой порции хорошел, но уж дальше шел на одной волне. – Федорыч, тем более раз ты домой не спешишь, а я и вовсе, то и займемся. У тебя в Польше кто есть? Но чтоб полная надега. Отстегаем и ему.

– Слушай, взломщик сетей, хакер хренов! Мы же решили, что я демократов утомлять собой не буду. А на пузырь ты всегда получишь. Пока я тут. И ты, Саш, катайся в Питер до потери пульса, пока я здесь.

Я попросил Валеру включить телефон, который сразу зазвонил. Междугородный, частый. Вдруг Саша, подумалось, но тут же: откуда, она ж не знает номера телефона нашей конторы.

Эдик взял трубку, поздоровался, долго слушал, потом резко перебил:

– Нет, не приеду. Высказать мнение – пожалуйста. Пожалуйста. – Он прикрыл ладонью трубку. – Магнитофон подключают. – Закурил и четко, как диктуя, заговорил: – Ваша страна, республика, как вам угодно, в составе Союза несла в себе, в составе своей идеологии имперскую мысль и имперское сознание. Белый царь или красный вождь, неважно, определяли ту силу, которая если и доставляла иногда какие-то, всегда ничтожные, неприятности, то всегда брала под защиту. У вас росли цены на нефть? Вы голодали по поводу электроэнергии? Вам везли лес из Архангельска? И так далее. Сейчас же вы просите определить доминанту вашей идеологии. Но простите, какая идеология у карлика в толпе? Лишь бы не затолкали, лишь бы выжить, видит он только под ногами, на всех злится. Зато у вас посольства по всем странам, зато у вас всякие совмины, президентства, смешно же... Вы просили сказать, что я думаю о состоянии определяющей для вас идеи. Вырабатывайте свою. Она у вас так или иначе будет направлена не на место, определяющее погоду в мире, а на то, чтоб выжить. Вы превращаетесь в шестерку перед Америкой, ну давайте, попробуйте. Но почему вы решили, что Америка всегда будет сильна? А про русский ум вы забыли? Нам забавно смотреть на ваши игры в государственность. Мы вас пожалели, вы окрепли и на нас окрысились. Такие неблагодарности даром не проходят... Почему угрожаю? То есть вы все еще в угаре суверенитета? Вы изнутри будете подтачиваться. Начнутся разгоны демонстрантов, потом посадки диссидентов, психушки, танки на ваших улицах будут уже не из Москвы, еще вспомните наши танки, которые будете рады забросать цветами... Да нет, хорошо б, если шутил. Россия как была великой, так и осталась. А вы?.. Эти тоже. Тут я не делю на прибалтов и среднеазиатов, на кавказские пределы и на молдавские, тут... Украина? Там несомненно победит славянская сила семейного ощущения. Ну погуляют хлопцы, хай потешатся. Но все равно почешут в запорижских затылках та спросят себе: «Буты чи не буты? – ось то закавыка». Есть же общие законы части и целого, метрополии и провинции, есть же даже физические силы центробежности и центростремительности. Есть же понятие крыши? Есть. Есть понятие сильного? Есть. Кто в мире самый сильный? Конечно русские. – Эдик засмеялся. – А как же! Наше имперское мышление никуда не делось, что ж делать – нация такая, всех спасать приходится. – Эдик пихнул в бок задремавшего Валеру, показал на пустые стаканы. – Нет, спасибо... Сроки? Ну-у, для нас чем тише, тем лучше. Для нас. Это вы торопитесь, то в НАТО, то еще куда... Нет, письменно не излагаю. Говорю вещи букварные, вы ж записали, можете на бумагу перегнать, размножить: вот что москальский прохфессор изрекает. Еще добавьте, что мы очень благодарны беловежским зубрам за разрушение СССР. А то так бы и тянули всех вас, да так бы в дерьме и ходили, да диссидентов бы кормили... Коммунист? Упаси Бог, никогда не был. Но их понимаю. Их беда, что они никого не понимают и стали упертыми... Демократы? Демократы стали внутренне испуганными, а внешне хорохорятся. Еще вопросы? Мой караул, – он махнул на нас рукой, – устал... Спасибо. Эдик положил трубку, поглядел на нее и от нее отмахнулся.

– Просят объективности. Говоришь объективно – не по губе. Пасутся на пустыре суверенитета, ясно, что узду наденут, но все тянут, торгуются, а! Суворов! Как говорится, большому кораблю – большая торпеда. То есть я все про то же.

– Про что?

– Про записку в нагрудном кармане чистой, постиранной руками любимой жены рубашки. В ней: «Саша, знак восклицания, что же ты брыкался, как теленок несмышленый, когда тебе твой начальник, многомудрый муж, сиречь философ, рече: женись». Итак, не брыкайся.

– Федорыч, а все-таки ты подумай насчет знакомых, пусть не в Польше. В Польше бы лучше, там криминал похожий, – тянул свое Валера. – Не хочешь президентом быть, разве я заставляю? Мешок же золота не помешает. Нищету с размаху уничтожим. В один заход. А?

Оставив их, я в самом деле поехал на вокзал. Ходил-ходил около касс, читал-читал расписание. Думал купить на один из близких к полуночи, но вдруг увидел, что через десять минут отходит дневной. «Есть билеты на него?» – «Пожалуйста».

И опять перенервничал в вагоне, перепил крепкого чая, опять не спал, торчал у окна, вечером неслась слева молодая луна, как-то игриво запрокинувшись набок. Я вообще очень зависим от луны. Еще в детстве мама заметила, что я в полнолуние становлюсь то чересчур весел, то быстро обидчив. Потом луна казалась мне одушевленной. Конечно, женского рода. Несуеверный, я остался в одном суеверен – в появлении молодого месяца. Пусть мне стаи черных кошек перебегают дорогу – ничего. А увижу ранний месяц слева за плечом – боюсь. Смерти родных, знакомых, неурядиц на работе, запнусь, колено расшибу, деньги потеряю. Ах, говорю луне с огорчением, увы мне, Земфира неверна. Луна полнеет, сияет, лыбится во все небеса, потом худеет, скучнеет, исчезает. И я опять жду ее появления, стараюсь не смотреть налево, тем более на небо. А сегодня все-таки увидел луну – пусть не справа, но и не слева, прямо перед собой. Все-таки.

С вокзала позвонил.

– Она в школе, – женский голос.

Набрался смелости.

– В какой?

– Вам номер или адрес?

– И то, и другое.

– Записывайте.

– Запомню...

Мне продиктовали адрес.

– Спасибо. А какой номер туда идет?.. Спасибо. Трамвай? Спасибо.

Будто на автопилоте я точно прошел по сказанному маршруту, выбросился на остановке, как десантник, и, не давая себе остановиться, пошел брать штурмом учительскую.

Сторожиха спросила меня:

– Чего-то ваш напроказил?

То есть меня принимали за отца? Значит, пора им становиться.

– Александра Григорьевна, – сказали мне в учительской, – на уроке. Перемена через пять минут. Посидите.

Я выскочил в коридор. Я побежал в мальчишеский туалет, я искал зеркало. В туалете я спугнул курящих пацанов. Даже жалко стало.

– Эй, – позвал я, – не бойтесь меня, не бойтесь, курите, то есть не курите, но не бойтесь.

Но они усквозили.

Подумав, что в этой школе не все еще потеряно, то есть есть еще все-таки боязнь молодежи перед старшими, я поглядел в зеркало и... отшатнулся – мать честная, кто это? То-то и сторожиха приняла за папашу, то-то и мальчишки испугались. Я сам себя испугался. На полке, в поезде, в пиджаке же валялся, в брюках, не снимал. Влюбленный нашелся! Люби, кто запрещает, да пиджак-то зачем измял? Ой, хорошо, что не в перемену ввалился в учительскую. Нет, в таком виде ей показаться нельзя. И небрит. То есть не подбрит. Ведь бороду носить труднее, чем просто бриться. Побрился, свершил акт вандализма, погубил живые волосы, сполоснулся – и живешь. А за бородой надо ухаживать. Выглядел я на тройку с минусом. Я же был в стенах школы и применил к себе пятибалльную шкалу оценок.

Затрещал звонок, заглушенный через три секунды хлопаньем дверей, топаньем ног и криком. Да, народ тут живой, подумал я, забиваясь за крайнюю кабину, в царство ведер, тряпок, каких-то коробок, банок и веников. Туалет наполнился жизнерадостным коллективом и стал напоминать английский клуб в перерыве между обсуждениями шансов западных и восточных валют. Тут тоже кричали о том, кто кому сколько должен. «Да иди ты – десятка! А кто тебе мороженое в Эрмитаже покупал?» – такие и тому подобные разговоры, обкуренные дымом и сдобренные матом, продолжались все десять минут. Высидел я их, страшась одного: что зайдет дежурный учитель, а того страшней – учительница, и увидит меня. Звонок меня спас. Хулиганы, курильщики, спорщики понеслись учиться далее, а я пугливо выполз и выглянул в коридор. И нарвался на знакомую уже сторожиху.

– Это не они, – сказал я, – это я курил.

– Зачем? – удивилась она. – Ну они дураки молодые, ты-то понимаешь, что это вредно? Так и к наркотикам привыкнешь.

Я прокрался мимо учительской, спустился по широкой, с блестящими ступенями лестнице и дал тягу. Уже знакомый трамвай домчал меня до Московского вокзала.

Я купил билет на ближайший поезд. Досталась верхняя боковая у туалета. Но именно на ней я уснул беспробудно и проснулся последним, когда уже поезд тормозил. Глубокая ночь стояла над столицей. Московский частник повез меня. По дороге он материл звезд эстрады.

– Охамели до беспредела. Переспят один с другим и нам докладывают. У них случка за случкой, все голубые через одного и думают, нам интересно.

– А ты не слушай, – сказал я.

– Только оно и есть, чего же тогда слушать? Политику? Эту трепологию?

– А ничего не слушай.

Частник на меня вытаращился.

Дома я еще придавил подушку, вскочил совершенно бодрым, сварил овсянки, крепко заправился, сел даже за компьютер, даже потыкал в кнопки, загружая темой своей диссертации. Название темы звучало так: «Поиски оптимального пути соединения усилий разнородных наук в деле достижения наибольших успехов в развитии науки. Научный руководитель проф. Владимиров Э.Ф.». Крепко звучало. Но что-то не вызвали энтузиазма высветившиеся на экране названия глав, подглавок, бесконечные ленты использованной и имеющей быть использованной в будущем литературы. «И это все я прочитал? И это все надо прочитать?» – изумился я. Опять на меня напало чувство, испытанное на симпозиуме в Питере. «Ну прочитаю, ну и что? Ну напишу диссертацию, ну и что?»

Шел на работу вприпрыжку. Я решился сказать Эдику, что хватит, поигрался в науку, ухожу в просвещение. Буду учителем. У меня всегда получалось с детьми возиться. Я на третьем курсе, то есть перед третьим курсом, работал в летнем лагере, там же они от меня не отходили. Я же их люблю. Да если я хоть скольких-нибудь чему-нибудь доброму выучу, уже жизнь не потеряна. Мой научный руководитель будет, конечно, Александра Григорьевна.

Эдик и Валера сидели все на тех же местах, и бутылка – видимо, не та же, но такая же – стояла меж ними пограничным столбом. Они даже и не заметили, что меня вчера не было на работе.

– Примешь?

– Нет, Эдуард Федорович, мне надо с вами поговорить.

– Потом. Правила здорового бюрократизма очень ценны на практике. Вот ты хочешь сказать, что у тебя ничего не получается, что ты хочешь все бросить, так? Так. Но я тебя не желаю слушать. Идет время, ты сам понимаешь, что со мною говорить бесполезно, надо тянуть лямку. Слушай лучше Валеру и изумляйся крепости мысли, овладевшей им. Это при тебе он решил чехов грабануть?

– Нет, позавчера, при мне, – поляков.

– Сегодня он решил потягаться с японцами.

– Точно! – подтвердил Валера, подвигая мне стеклянную емкость. – Именно так, и никак иначе. Я уже с утра по-японски шпарю. Акамуто акавото, атамуто атавото. С американцами – тьфу, семечки, ихние доллары, как писали раньше в «Известиях», скверно пахнут. Я всю жизнь «Известия» читаю. Но чего-то они скурвились. А «Правды» опять расплодились. Вот мой вывод, Федорыч. Американцы все улучшали, улучшали технику и наделали из своего народа дебилов. У машин вообще уже две педали. Ни нейтралки, ничего не переключать и так далее. Вроде хорошо. Но! У нас продавали машины явно с недоделками. И знали: да на хрена стараться, купят – доделают. И точно – доделывали. Он доделывает, хозяин, он свою машину начинает знать, любить. Кроме того, ему не до этого вот. – Валера показал на спиртное. – И жена его, Маруся, мужем гордится. Я когда этими «фордами», БМВ всякими занимался, мне скучно было. Я для разнообразия высыплю оттуда половину деталей – едет. Еще лучше едет. Так и с компьютерами. Которые ко мне попадают, так не гудят, а скулят, как собачонки, только что ноги не лижут – мастера видят. И ты мне, Федорыч, стремление не гаси, я япошек обставлю, я реванш за Порт-Артур возьму. Не деньги важны, честь русского умельца. Федорыч, скажи, так?