Текст книги "Тропа Селим-хана (сборник)"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

7

К причалу морского вокзала величественно прислонился туристский лайнер «Франкония».

Весь белый, расцвеченный полосатыми тентами, по палубам заставленный шезлонгами, столиками для кофе и коктейлей, он похож на южный, нарядный курортный отель. На советский берег направлены десятки фотоаппаратов и биноклей.

На причале прохаживает рядовой Тишков – невысокий, крепкоскулый, с черной родинкой, севшей у самого уголка рта, слева. Кажется, там у него смешливая ямочка.

В действительности Тишков сегодня серьезен, как никогда, – в его жизни начались крупные события.

Смешалось все – и плохое, и хорошее. Больше-то плохого! Конечно, вышло все нисколько не похоже на то, что он рисовал себе. Сколько раз он мысленно задерживал шпиона! Ловил его среди кубов теса на лесной бирже или на задворках пакгаузов, находил его, притаившегося за мешками, за катушкой с кабелем, – бледного от ненависти, с ножом или пистолетом наготове. И вот его – Тишкова – сам подполковник благодарит перед строем…

Вначале Тишкова буквально бросало в жар от этих воображаемых схваток. Он мял ремень автомата, озирался: чужой недобрый взгляд жег ему спину. Откуда? Из темного иллюминатора, с мостика, из-за двери, ведущей в кубрик, – ее, разумеется, нарочно оставили полуоткрытой. Отовсюду следят за ним – советским часовым, следят во все глаза. Слыша незнакомую речь на борту. Тишков воображал, что говорят о нем, ищут способ убрать его с дороги.

Разглядывая моряков, он спрашивал себя, – кто же из них враг? С опаской смотрел на хмурых, тощих и в особенности на рыжих. От таких ждал всяких козней.

Однако боцман-ирландец – был он и рыжий и тощий – дружески протягивал на берегу нашим грузчикам значки с голубем мира. Может быть, уловка, хитрый ход? Нет, никакого подвоха! Постепенно новичок стал меньше страдать от своей назойливой фантазии. Шли месяцы, а красивая, героическая схватка так и не выпадала на долю Тишкова.

Правда, не всегда обходилось гладко. Как-то раз пьяный механик поставил на поручень стакан с вином и жестами предлагал Тишкову выпить, а потом обругал его, весьма точно произнося русские нехорошие слова. Случалось, Тишков замечал пачку антисоветских листовок в щели ящика, опущенного на причал, или на крюке подъемной стрелы. Все мелочь, понятно, – против вчерашнего…

Вчера он мог бы сделать очень важное дело, если бы… Эх, если бы да кабы!… На сердце у Тишкова камень. Пускай никто не винит его ни в чем. От этого не легче. Поймал-то он конец передачи, всего-навсего конец!

Правда, вести наблюдение за противоположным берегом он не был обязан, инструкцию не нарушил. Плохое утешение! Поймал конец, а мог бы застать всю сигнализацию.

У трапа стоял Мамеджанов, старший наряда, а Тишков шагал по причалу, взад-вперед. Тот берег открывался ему, когда он оставлял позади нос «Вильгельмины» или корму. И вот, если бы он не застрял в пути… Если бы не отвлекся… Вынес черт на палубу этого итальянца! Как всегда, он кивнул солдатам и крикнул: «О, товарич!» – а затем вынул из кармана гармошку, да как заиграл! Тишков любит музыку. Итальянец играл гимн демократической молодежи, притоптывая и дирижируя рукой.

Ночью, докладывая старшему лейтенанту Бояринову, он еще не сознавал за собой вины. Был счастлив, что уловил световые точки и тире, строчившие в далекой черноте, за рекой. Он прочел их, недаром учился на курсах радистов. Два, семь и семь… Старший лейтенант расспросил его и подтвердил худшие опасения Тишкова. Да, скорее всего лишь конец передачи.

Счастье открытия померкло. Тишков стал припоминать и впал в отчаяние. Итальянец! Не нарочно ли он запиликал на гармошке как раз в тот момент…

– Насчет итальянца вопрос открытый, – сказал Бояринов. – А за то, что ты отвлекся без необходимости…

Тишков получил выговор.

Бояринов немедля доложил Чаушеву. Проштрафился отличник! В трубке раздалось:

– Пришли его, Иван Афанасьевич, ко мне. После обеда… Пусть поест, успокоится немного.

Тишков ел свою любимую кашу с тушенкой без аппетита. Не выговор угнетал его, – сознание вины, которое делалось все больнее.

Лейтенант Стецких, дежурный, оглядел Тишкова с головы до ног и сразу почуял неладное.

– Подождите тут… Что у вас?

Тишков уважал лейтенанта за начитанность, за знание двух языков – английского и французского.

– Че-пе у нас, – начал он.

Слушая, лейтенант поправлял повязку на рукаве. Укололся булавкой, ругнулся, отсосал кровь из ранки.

– Ясно, – бросил он с раздражением. – Музыка вас пленила. Ловят и на это…

Хваленый Тишков! Стецких не забыл вчерашнее столкновение с начальником из-за Тишкова. Да, пора старику в отставку, распустил подчиненных.

– Старшим идти мне теперь нельзя, – молвил Тишков. – Верно, товарищ лейтенант?

К этому простодушному вопросу Стецких не был готов. Он повел плечом.

– Подсказывать начальнику мы не будем.

Для Стецких военная жизнь исчерпывалась понятиями приказа и повиновения. Как поступит Чаушев, – неизвестно. Ответить солдату искренне – значит, в какой-то мере предвосхищать приказ начальника. А это занятие вредное.

Натянутое молчание прервал приход Чаушева. Он позвал Тишкова в кабинет, велел сесть. Не торопил, позволил выговориться.

– Наказание вы заслужили, – сказал он, – а старшим наряда вы все-таки пойдете, – услышал Тишков. – Это не награда, а доверие.

И вот он на причале, у борта «Франконии». Сегодня он еще младший, последний раз…

Теплоход огромный, высокий – задерешь голову, и кажется, он опрокидывается на тебя. Там наверху, на палубе у ходовой рубки, – толстый краснолицый капитан в белом. На руке искрятся золотые часы. Сейчас капитан спускается, Тишков видит толстые подошвы башмаков с подковками на каблуках. Все видится четко сегодня.

Бывает, когда проснешься очень рано, свет непривычно ярок. Так и сейчас. Кажется, это не вечер, а утро нового дня, начало новой, более трудной, но все-таки солнечной жизни.

Капитан «Франконии» уже на нижней палубе. Она запружена туристами, – зеленые и серые плащи, хрусткие, надуваемые ветром. Береты, блеск биноклей, фотокамер. Капитану уступают дорогу, его спрашивают о чем-то. Верно, хотят на берег. А он кивает, – скоро, стало быть. Ему улыбаются.

Люди веселые, добродушные Тишкову нравятся. Он склонен был освободить их от подозрений. Но теперь, после того итальянца с гармошкой…

В салоне, в косых лучах вечернего солнца, нет-нет покажется, блеснет пуговицами фигура подполковника. Там заканчивают проверку паспортов. У самого окна сидит лейтенант Стецких. Тишкову видно, как он вручает иностранцам документы, – легким вежливым наклоном головы. Тишков завидует лейтенанту. Он же там понимает все…

Стецких только что отдежурил, но от законного отдыха отказался. И Чаушев взял его с собой, – ведь туристов около трехсот, отпустить их надо побыстрей. К тому же Стецких прямо-таки незаменим на теплоходе. Чаушев иногда любуется, – так непринужденно и тактично держится лейтенант перед толпой нетерпеливых туристов, напирающих на столик с паспортами.

Один столик накрыт скатертью; буфетчик расставляет там бокалы, разноцветные бутылки. «В прошлый раз был другой», – думает Чаушев, глядя на буфетчика, рослого, с выправкой бывшего военного.

Парень уходит, плотно прижав к бедру поднос. На палубе он сталкивается с капитаном. Чаушев не видит их, пассажиры тоже не видят, – они навалились на поручни, все взгляды обращены на берег. Видит Тишков. Он ждет, что буфетчик сейчас прижмется к стенке и даст капитану пройти. Но нет! Капитан покорно остановился; он как будто пригвожден к месту, а буфетчик шепнул ему что-то – похоже, не очень любезное – и пошел дальше.

Покачиваются, скрипят сходни. Пестрый, разноплеменный поток туристов покидает теплоход.

8

«Франкония» опустела, затихла. Безмолвным костром пылает она в сумерках, засматривая в окно кабинета Чаушева. Подполковник еще здесь. У него посетитель.

– Аристократия нынешняя, – зло говорит Вадим. – Вазы, тарелки, полная квартира…

– Да ну! – улыбается Чаушев.

– Блюдо на стенке висит, тысяча шестьсот… Триста лет ему… Саксонское.

– Профессор Леснов, – говорит Чаушев, – многих людей спас. Он талантливый хирург. И человек он хороший. Нет, не аристократ, – вы ошибаетесь. А коллекция его… Я сам, например, собираю. Книги. Все издания Пушкина.

– Это другое дело, – хмурится Вадим.

Коротко остриженная голова его опущена. Рассказывая, Вадим подается вперед и точно бодает своей жесткой щетиной.

– Дочка его… Сережек навешала… Люстра! И кофта заграничная… Ясно, тоже «Тип-топ».

– Это еще что? – смеется Чаушев.

– Фирма. Лондонская фирма. На тех, что я отнес, на всех написано. «Тип-топ», – вы это заметьте. Товарищ подполковник, она-то – Леснова – определенно знает, где Валька… Савичев, то есть, С ней нечего церемониться.

– Так-таки нечего?

Перед Чаушевым на столе – деньги. Студент как вошел, так сразу, не вымолвив и двух слов, вывалил бумажки из кармана. И мрачно пояснил, – получено за контрабанду.

Из того, что он сказал, самое важное, конечно, – это исчезновение его товарища. Савичев… Пропавший племянник тетки Натальи! Чаушев знает ее. Наталья, вдова механика Кондратовича, с буксира «Кооперация»…

Чаушев мог бы отослать студента в милицию, – с деньгами, со всеми его мучительными приключениями и догадками и дать знать капитану Соколову, а затем спокойно отправиться домой. Ведь стрелка уже подошла к десяти, Чаушев устал, в голове не утихли голоса «Франконии», дыхание ее машин, хлопки полосатых тентов, играющих с ветром.

Соколову он уже позвонил. Но домой не спешит. Отчасти он отдыхает сейчас, после напряженных часов на иностранном теплоходе; ведь этот юноша, угловатый и наивный, – какой-то очень свой. Чаушеву нравится его прямота, нравится брезгливость, с какой он выложил деньги, его «Тип-топ», произносимое с дрожью ярости.

– Скажите, Вадим, – спрашивает Чаушев. – Почему вы обратились именно ко мне?

– Я запомнил вас… Вы выступали у нас на собрании… Я был в дружине…

– Были?

– Да… Я не хожу с патрулем, – говорит Вадим, смущаясь. – Так получилось, знаете…

– Как же?

– Бригадир дурака валяет… Имею я право надеть узкие брюки? Имею! Кому какое дело!

Чаушев чуточку отводит взгляд. Нет, он, конечно, не отошлет студента в отделение милиции, не уступит его другим. «Племя молодое и как будто знакомое, неопытное, но всегда ставящее загадки, – мы в ответе перед ним, а оно – перед нами».

Что же, однако, с Савичевым? Данных слишком мало, чтобы строить какие-нибудь предположения. Кажется, парень он в основе неплохой. Чутье вряд ли обманывает Вадима, – он жалеет друга.

Кто втянул? Вадим упрямо обвиняет девушку. Гета, дочка Лескова… Хорошенькая, очень заметная – природной смуглотой, необычной здесь, и монгольским разрезом глаз. Отец – наполовину якут. Чаушев знал его еще до войны, не раз встречал и провожал Леснова, плававшего на большом двенадцатитонном «Семипалатинске». Потом судовой врач блестяще защитил диссертацию и пошел в гору.

– Вы не замечали, что у вашего друга появились средства? Покупал он себе вещи? Может, одеваться стал лучше?

– Одет и так – будь здоров. Одет замечательно. Средства? На обед у ребят стреляет. Он на нее все… На принцессу.

В прошлом году Чаушев видел Лесновых в Сочи. «Готовится в институт», – сообщил о Гете отец. Он не сомневался, – выдержит, не может не выдержать, ведь в школе шла на пятерки. Не сомневалась и мама. Тонкая, беленькая мама, с нежными щечками младенца, удивительно юная для своих лет, – молодые люди принимали ее и Гету за подруг.

Гета и контрабанда… Но ведь есть еще Лапоногов. И другие, пока неизвестные лица…

Ясно одно – Савичев нуждался в деньгах. Отчего? На что он их тратил?

– Любовь!… – усмехается Вадим. – Прекрасную даму нашел…

Усмешка горькая. Валька – чересчур поэтическая натура, вот в чем беда.

– А вы любите стихи, Вадим?

– Когда как… А вообще, у нас теперь век атомной энергии.

Он нетерпеливо ерзает. Чаушев угадывает почему.

– У меня не простое любопытство, Вадим, – говорит он прямо. – Мне хочется узнать вас поближе, и вас, и вашего Валентина.

Вадим развивает свою мысль. Взять стихи Блока, любимого Валькиного поэта. Стихи хорошие. Но прекрасной дамы никогда не существовало, Блок ее выдумал. Подходить надо реально. Мало ли о чем поэт мог мечтать. Главное в наше время – реальный подход. А Валька вообразил себе невесть что.

– Он сам, с барахлом пачкаться… Никогда! – с жаром заверяет Вадим. – Он же блаженный, только хорошее видит…

О роли поэзии Чаушеву хочется поспорить. При чем тут атомная энергия! Правда, комсомолец двадцатых годов громил лирику, но об этом Чаушев постарался забыть. В библиотеке Чаушева – не только разные издания Пушкина. На видном месте, рядом, – Есенин, Маяковский, Блок.

Спорить, однако, некогда, – надо не медля ни минуты решать, как быть с парнем.

– Лапоногов ждет вас?

– Он не говорил… – тянет Вадим, но Чаушев показывает на деньги.

– Безусловно ждет, – рубит Чаушев. – Он не назначил вам встречу, так как еще не вполне полагается на вас… Надо его успокоить.

Он открывает настольный блокнот и аккуратно записывает номера кредитных билетов. Потом подвигает деньги Вадиму.

– Сами влезли в эту историю – в самые недра спекулянтской берлоги, – мягко говорит Чаушев, заметив, как испуганно отшатнулся юноша. – А теперь пасуете? Хотите спугнуть Лапоногова? Хотите испортить все дело?

Жаль Вадима. Притворяться, лгать он наверное не умеет. Чудесное неумение!

– Назвался груздем… – улыбается Чаушев. – Другого выхода нет, дорогой товарищ. Вручаете Лапоногову. Если он вам выделит долю, – не скандальте. Потом сдадите. Спросит, где Савичев, – скажете… Провел выходной с девушкой, простудился, лежит у тетки своей. Запомнили? А тетку мы предупредим.

Вадим уже овладел собой. Да, он понял. Это очень неприятно – идти еще раз к Лапоногову, но, коли нет иного выхода, – значит, придется…

– Не сейчас. Повременить надо… – говорит Чаушев. – Посидите в соседней комнате…

Юноша рискует. По наивности он не сознает этого. Так или иначе, отпускать его пока нельзя. Надо дождаться Соколова.

Подойдя к окну, Чаушев встречает взглядом Соколова, спокойно шагающего по причалу.

– Я тут распорядился без вас… – сообщает Чаушев. – На свою ответственность.

Лицо капитана слегка порозовело. Он спешил. Но движения его размеренны. Он обстоятельно устраивается в кресле.

– Так, – слышится наконец.

Чаушев передает новости, доставленные Вадимом. Называет Лапоногова, Савичева. Знакомы ли капитану эти фамилии?

– Да, – кивает Соколов.

И опять короткое «да» стоит нескольких фраз. По интонации, по выражению очень светлых, как будто невозмутимых глаз ясно, – фамилии не просто знакомы. Эти люди весьма занимают Соколова.

– А Абросимова?

– Тоже.

– Студента отпускаем?

– Да.

– Неужели за ним нет хвоста! – восклицает Чаушев.

Лапоногов очень быстро доверился Вадиму. Почему? Вадим вышел из дружины – это раз. Ему нужны деньги, он копит на мотоцикл – это два. Но важнее всего для дельца Лапоногова то, что Вадим сохранил втайне свою находку – пакет с товаром. Не сдал в милицию, а пришел к Лапоногову… И все-таки Лапоногов не мог оставить Вадима без присмотра.

– Хвост был, – слышит Чаушев.

– Кто?

– Лапоногов.

Чаушев встревожен. Скверно! Как же тогда отпускать Вадима! Соколов улыбается.

– Порядок! – говорит Соколов. – Хвост был от Абросимовой до улицы Летчиков.

Ну это меняет дело! Лапоногов решил, на всякий случай, проследить за Вадимом, но дошел только до улицы Летчиков.

– В отношении Савичева, – начинает Соколов. – Он был в гостинице. В субботу, когда взяли Носа…

Так вот откуда взялся пакет! Он был у Носа, а затем Савичев выручил его, выхватил товар и скрылся. «Бизнес», видать, глубоко засосал студента. Но дальше он ведет себя странно. Вместо того, чтобы спрятать улику, бросает ее под койку в общежитии и уходит куда-то…

Чаушев рассуждает вслух. Глаза Соколова смотрят ободряюще. В них возникают и разгораются крохотные веселые искорки.

– Вы приняли меры, – говорит капитан. – Так вы и продолжайте, в отношении Савичева.

Чаушев ликует. Славный мужик – Соколов: с ним всегда можно договориться, даже если он скажет всего два – три слова, даже, когда молчит.

– Еще вот… Людей у меня мало.

– Понимаю, – откликается Чаушев. – У меня тоже мало, но… постараюсь выделить. Для «лягушатника»?

– Хотя бы…

– Сделаем.

«Пошлю Бояринова, – думает Чаушев. – Стецких дежурил, ему отдых давно положен… Ну, он, верно, сам не захочет домой. Особенно, если пойдет Бояринов».

9

Вереница автобусов застыла у городского театра. Идет концерт ансамбля песни и пляски, устроенный для туристов с «Франконии».

Господин Ланг не поехал на концерт. Девушке из «Интуриста», которая предложила ему билет, он сказал, что морское путешествие было утомительным. Хочется отдохнуть от шума, скоротать вечер в домашней обстановке, у родственницы.

– Нам, старикам, не до концертов, – прибавил он. – Окажите любезность заказать мне такси.

Ланг погрузил в машину чемодан – подарки для родственницы – и отбыл на окраину города, на улицу Кавалеристов. Сейчас господин Ланг пользуется желанным отдыхом. У Абросимовой он у себя дома.

Пиджак Ланга висит на спинке кресла. Верхняя пуговка мятого, не очень свежего воротника сорочки расстегнута, галстук ослаблен.

Абросимова потчует господина Ланга холодцом, водкой, чаем. От волнения она спотыкается об утюг, переставленный с кресла на пол, и поминутно приседает.

– Бог с вами, нет, нет, нет. – Ланг отодвигает бутылку «Столичной». – С моим катаром…

По-русски он говорит довольно чисто.

Кроме Ланга, у Абросимовой еще один гость – Лапоногов. Он уже выпил водки, выпил один, пробормотав: «Ну, будем здоровы» – и теперь, сидя на корточках, потрошит чемодан с подарками. Шевеля губами, сопя, выгребает и кладет на стул нейлоновые блузки, трико, отрез шерстяной, костюмный. Господин Ланг чаевничает в одиночестве, у Абросимовой чай стынет, – отрезы притянули ее, как магнит.

– Мужское, – шепчет она озабоченно, раскидывая рулон. Мужские вещи не ее специальность.

– Мышиный цвет, – наставительно говорит господин Ланг. – Последняя новизна моды.

– Моему бате, – подает голос Лапоногов, – тридцать два года костюм служил. Выходной. Материал – железо. Эмиль Георгиевич, организуйте мне такой! Можете?

– Нет, – Ланг качает грузной лысой головой. – Какой резон? Это не шик.

– Скажите лучше, – не делают у вас. Разучились. На фу-фу все! На сезончик!

Лапоногов держится хозяином. Ланг обязан ему. Лангу требовалась в России родственница, и Лапоногов обеспечил. Абросимова артачилась; он долго уламывал ее, соблазнял барышами. Назваться двоюродной сестрой жены неведомого ей Ланга старуха все же побоялась. Слишком близкое родство! Сошлись на троюродной.

Под диктовку Лапоногова заучила необходимые данные о своей нежданной родне. Господин Ланг уроженец Риги, где его отец был представителем заморской галантерейной фирмы. Окончил там русскую гимназию, женился на русской.

Лапоногов клялся, что Абросимова ничем не рискует, а выгода огромная. Да, – будут посылки из-за границы. Вполне легально, по почте. Ну, иногда и помимо почты, с оказией… Контрабанда? Э, зачем такое слово! В крайнем случае, если уж так страшно, этикетки на вещах можно почернить немного сажей, – и тогда товар выглядит, как подержанный.

Абросимовой доставляется добро и в посылках и из разных рук. Она уже привыкла к этому. «Родственник шлет», – объясняет она всем. Поминала троюродную сестрицу: «Царство ей небесное. Не родная, а ближе родной была, в молодые годы. И вот мужу завещала не забывать…»

Одно огорчает, – Лапоногов все меньше дает комиссионных. Твердит одно: так рассчитал старший. Абросимова никогда не видела старшего и даже имени его не знает. «Старший» – это слово Лапоногов произносит после паузы, понизив голос.

И сейчас он заводит о нем разговор. Стоимость вещей из чемодана Ланга, плотного желтого чемодана с наклейками, уже сплюсована, – Лапоногов отбрасывает карандаш, сломавшийся в его толстых пальцах. Жирный росчерк процарапан под суммой. Господин Ланг разглядывает цифру, и лицо его выражает разочарование.

– Да кабы я… У старшего, – следует секунда почтительного молчания, – расходы же! Плата за страх, – поняли? Условия для бизнеса у нас – сами представляете…

– Вы много позволяете, – господин Ланг горестно вздыхает. – Я хорошо вижу, у вас мальчик, двадцать лет, провождает время в ресторане. Вино, барышня… Он идет к саксофону, вынимает деньги, – ну, я желаю танго!

– Щенок! – поддакивает Лапоногов. – Правильно, Эмиль Георгиевич! Вот это правильно!

Ланг снова принимается за чай. Пьет с блюдца, по русскому обыкновению, на радость своей названой родственнице. Такой, с блюдцем на растопыренных пальцах, Ланг вроде как свой.

– Почему ваш шеф не может прийти? – Ланг со стуком опускает блюдце. – Почему? Я должен иметь с ним отношения… беседу, – поправляется он.

Лапоногов поводит плечом.

– Условия, знаете… Старший сам мечтает…

Он спешит оставить эту тягостную для него тему и переходит к текущим делам. Недавно Вилли, кок с лесовоза «Альберт», просил закупить для господина Ланга фотоаппараты. Но он не сказал, какой марки, и вообще изложил поручение как-то несолидно, – и Лапоногов воздержался.

– Тем лучше, – кивает Ланг. – Ничего не покупать, ни один предмет… Деньги!

– Рубли?

Да, оказывается, господину Лангу нужны рубли. И срочно! Пока «Франкония» стоит здесь, должно быть реализовано как можно больше товара.

Лапоногов насторожен. С какой стати вдруг рубли! Ага, секрет простой, – покупать решил лично. Он презрительно усмехается. Ох, крохобор!

– Пожалуйста! Только не пожалеть бы вам… Думаете, очень свободно: прошвырнулся по магазинам – и порядок! Ну, куда вы сунетесь, как вы тут будете ориентироваться? То, что я достаю, вы разве достанете!

Господин Ланг сокрушенно поднимает глаза к потолку, складывает пухлые руки. Нет же, он полностью доверяет партнеру. Но товар он не берет. Ни фотоаппараты, ни часы, ни икру, ни чай… Только рубли.

– Не с собой же вы повезете, – недоверчиво тянет Лапоногов.

Ланг не объясняет. Он настаивает, – рубли! Что ж, не ссориться же! Остается выторговать куш покрупнее.

– Воля ваша… А продать – тоже целая проблема, – начинает Лапоногов исподволь. – Взять эту тряпку, – он тычет в отрез мышиного цвета. – Модное! На шармачка всякий кинется, а как платить…

Он ссылается и на трудности, – бизнесу ходу не дают; мало было милиции, – еще дружины! А главное – товар так не идет, как раньше. Теперь советского товара – завались!

– Шея под топором всегда, – Лапоногов драматически басит. – На днях дружка закатали.

Потеря Носа – не велика беда. Нос сам за решетку просился, – пил без меры, скандалил. Хорошо, хоть достало ума не выдать Савичева. Лапоногов боялся этого, но сожитель Вальки, тот салага-первокурсник, успокоил. Нашел-таки Вальку. У тетки он, лежит больной.

Лапоногов уверен в себе. Он тверд с Лангом, не прибедняется и тотчас глушит нотку жалобы, – в бизнесе надо быть сильным. Торгуясь, он чувствует некоторую гордость. Ланг тертый калач, живет за границей, имеет магазин, в своем деле спец, а Лапоногова не съест.

Надо выяснить, во-первых, когда нужны рубли. Наверное, срочно. А за срочность платят.

– Можно и завтра, – говорит Ланг.

Он предлагает встретиться здесь, у Абросимовой, после обеда.

Так поздно? Значит, он уже управится с покупками… Разве что в следующий раз… И вдруг у Лапоногова спирает дыхание.

– А может, – он искоса поглядывает на Ланга. – Рубли вам не для барахла?

Господин Ланг очень спокоен. Ложечкой он старательно выбирает икринки на тарелке, по одной отправляет в рот.

– А вам это не все равно – для какой цели? – спрашивает он.

Лапоногов молчит. Он вспомнил газетное сообщение, попавшееся недавно. «У задержанного изъяты карты, оружие, советские деньги…» Там и для таких дел нужны рубли, особенно теперь, после реформы, новенькие…

– О цели я не хочу располагаться… рас… пространяться, – поправился Ланг.

Лапоногову страшно. Как быть? Отказаться от игры впотьмах? Но и настаивать, добиваться объяснений тоже страшно. Может, лучше не знать! Не знать – спокойнее.

Против Ланга поднимается раздражение. Ишь ты, распространяться ему неохота! А ты изволь загребай угли для него! Голову клади!

Ладно же! Такой бизнес недешево обойдется Лангу. Лапоногова треплет тревога, страх и злорадство – вот когда Ланг попал ему в руки…

– Ладно, – бросает Лапоногов. – Об условиях поговорим, – произносит он и придвигается к Лангу, а мозг его лихорадочно работает, подсчитывая комиссионные.

Господин Ланг готов уступить. Лапоногова это и радует, и пугает. Но остановиться он не может. Он атакует.