Текст книги "Державы Российской посол"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

17

Эх, куда занесло Главную квартиру! Добро бы в Чернигов или, на худой конец, в Стародуб, а то – в Погар. Истинно погар, горелое место, щель тараканья. Правду сказал Филька – три двора, одна труба, из подворотни дым валит.

Забудь, дипломат Куракин, европские разносолы, хрусткие простыни голландского полотна, вощеные наборные полы, сладостные звуки менуэта, гросфатера! Повинуйся гласу труб воинских!

Спрячь, Филька, подальше, посыпь порошком от моли парадные жюстакоры – бархатный, красный, темно-серый с позументом, камзолы золоченый и посеребренный, да красно-песочого цвета!

Вынь из короба душегрейку да завойки, сиречь мех к сапогам, – вон как похолодало! Держи наготове инструмент рудометный – кровь пускать в случае болезни!

Развесь по хате, для освеженья, римские и гамбуржские бархаты! Нельзя же являться из заграничного вояжа без подарков. Поставь в сухое место чоколату и смотри, чтобы не растащили! Десять фунтов в мешке да лепешечки…

С багажом в убогой лачуге тесно. Строение перекошенное, дырявое. Чем обороняться от сквозняков? Хоть палатку сооружай посреди жилья, из обновок…

– Припоздали вы, князь, – сказал поручик-семеновец, определивший приезжего на квартиру. – В поповском доме стал фельдмаршал, в дьяконском – Александр Данилыч.

– А его величество?

– Пока не видели его… С седла не слазит… Прискачет, так к его светлости, к кому же еще…

– В полку что?

– Где там полк? Больше половины выбито… Не поспели вы к делу, господин полуполковник.

Явный, дерзкий укор сквозил в голосе квартирьера. Мальчишка, а смеет судить старшего.

– Ружья раскалились, голой рукой не возьмешь… Жаль, самого Карла не достали…

До Бориса дошло еще в дороге – виктория знатная, у Лесной разгромлен корпус Левенгаупта, захвачен весь обоз, двигавшийся к Карлу, к главным силам шведов. Продовольствие саксонское давно у них съедено, армия голодает, и оттого потеря обоза чувствительна особенно. И все же исхода борьбы баталия не решила, бой окончательный, увы, еще впереди.

Поручик рассказывал с гонором, топорщил едва пробившиеся усы, и Борис оборвал:

– Не сидел и я без дела.

Однако ему ли, молокососу, обязан давать отчет посол его величества?

Канцлер Головкин поселился у шинкаря. Ведя Куракина в светелку, малый угодливо изгибался, усердно сипел расплющенным носом и чем-то напомнил венецианского кабатчика-прощелыгу.

Канцлер слушал секретаря, бубнившего заунывно, слушал с неудовольствием. Резкие морщины на жестком лице ломались.

– Ой, святители! Не Иваныч ли? Ну, пропащий! Бонжур, бонжур, или как по-итальянски?

Расцеловал троекратно, усадил. Подьячего отослал.

– Не знаю, писать ли Петру Алексеичу… Вон, трезвонят, с Дона, сарынь живуча, не вытоптана. Атаман ихний, Булавин, будто убил себя, а казачишки, вишь, не угомонились. Боюсь, царя на Дон понесет.

– Нет ли там от шведов поощренья?

– Вряд ли… До того ли Карлу!

– Не возьму я в толк, граф, – сказал Борис. – Где Карл, куда стремится?

– В том и загвоздка – куда? Пленные говорят, зимовье ищет. А мы рассуждаем – прямиком на Москву ему не резон идти. Без обоза, с пустым-то брюхом… Какая крайность, если украинский каравай под боком? Положим, Карл диспозиций не чертит. Угадаешь разве, что ему лютеранский бог подскажет!

– Мириться бы посоветовал.

– Не надеемся.

– А мы-то ублажали посредников! Сделай милость, помири нас! Мальбруку княжество сулили… Мне в Ганновере сказывали, он, будучи у Карла, наставлял, как нас придушить скорейше. Нет, граф, англичане нам не помощники. Что Лондон, что Ганновер… В Гамбурге все на стороне Карла, куранты поносят нас. Я сочинил кое-какие ведомости, в фавор его величеству. С трудом, с затратой денег, однако убедил напечатать.

– Насчет принцессы как? Отдадут за царевича?

Дом ганноверский, дом австрийский, гишпанский – половина Европы, почитай, за родней Шарлотты. Невеста дорогого стоит. А жених, пока шведы не сломлены, валютуется не столь высоко. В курфюршестве к браку неприязнь открытая, в Вене ни шьют, ни порют.

– По совести, Борис Иваныч, – канцлер понизил голос, – ты сам одобряешь ли?

– Царевич немку не хочет.

– И тебе она не по сердцу, – засмеялся Головкин сообщнически. – Вижу, вижу…

– Кабы принцесса викторию нам привезла с приданым своим… Ох, Григорий Иваныч, в Вене я был лишний, не спрашивай с меня. При цесаре за нас барон Урбих старается, дипломат великий.

– Плохо разве?

– Куда как хорошо… Обедать позвал, удостоил… Осьмнадцать персон из важнейшей знати, суп из черепах заморских.

– Недурно, недурно…

– Человек воспитанный, а чихает, не прикрывшись, над столом, – отозвался Борис невпопад.

Глаза намозолил в Вене этот назойливый барон, шнырявший по Хофбургу. Красноносый от вечного насморка, рано полысевший. Носился вперевалку, задевая шпагой о косяки, о людей, вбирал в себя слухи, точно губка воду.

С ликованием, выпятив жирную грудь, объявил Куракину – сколачивает он, барон Урбих, альянс цесаря с Пруссией и с Ганновером против шведа. Кто поручил? Никто, сие есть собственное его изобретение. Ему будто бы царское величество, приняв на службу, дал картбланш, сиречь полную свободу действий.

– Будто дал? – вскинул брови канцлер. – Сомнительно. Так… Уведомить нас почел излишним?

– Я первый узнал. Думаю, худо ли, против шведа… Барон и мне мозги затуманил. Потом разобрался… От нас побольше получить да поменьше вручить – вот он, альянс, на поверку-то… Интерес тут цесарский – от нас требуется сорок тысяч солдат, усмирять венгров. Бывало, иезуит запрашивал эти сорок тысяч, а теперь Урбих. Кому он служит? В Ганновере я разведал доподлинно – шведа берутся из Польши вытеснить, не дальше. Очистить трон для Августа. А Курляндия, Санктпитербурх – то алеатов Урбиховых не заботит. Чуешь? Ясно же, и англичанам сей альянс нравится. Остаток войны, стало быть, на нас. Московия пускай одна добивает Карла, коли осилит.

– Авось не осилит, – Головкин желчно усмехнулся. – Да чей он, Урбих? Датский вроде…

– Родом датский. А слуга тому, кто приманить сумеет. У них, у шляхты европской, в обычае… От датского двора был посланником, за интриги отставлен. Втерся ко двору вольфенбюттельскому. Прогнали и оттуда. Нашел нас, добрых. Пропел нам хвалу, напел себе жалованье.

– На похлебку из черепах, – выговорил канцлер. – Тьфу, мерзость!

– Суп духовитый.

– Постой, а своего короля? Тоже продает, холуй датский?

– Данию в альянс не зовет. Немецким потентатам она ни к чему. Опасаются, вдруг датское войско войдет к ним воевать шведа и не выйдет. Конфузная, Григорий Иваныч, ситуация. Мы-то желаем датского короля снова привлечь в союз. А барон Урбих, наш доверенный, строит препятствия. Коришпонденция наша с Копенгагеном перехвачена, Ганновер и Берлин оттого в тревоге.

Головкин закашлялся. Во дворе палили кур, в светлицу струился дым.

– Точно как в политике, – засмеялся Куракин. – За стеной кушанье готовят, а нам глаза ест. Гони Урбиха, гони в шею, Григорий Иваныч!

– Царю бы обсказать сперва…

– Гони! – повторил Куракин твердо. – Прекрати паскудство!

– Твоя правда, Иваныч! Ну, змеиная душа! Неужто разложил тебе все шитье без стыда?

– Он-то лицом показал, кичится, а я подкладку прощупал. Барончик думал нас в дурачках оставить. Ну, я ему не позволил.

В заветной тетради Борис сказал о себе прямиком: «Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес».

Слушая посла, Головкин от похвал воздерживался – не умеет он складывать глаголы сладкие. Вот кого послать к цесарю вместо Урбиха… Свой амбашадур, русский, не наемный.

А Борис, воодушевляясь, заговорил о своем любимце, о князе Ракоци. Черепахой за обедом не пахло, ели попроще, зато дружба славного венгра без лукавства. Увы, мало подобных ему среди знати!

– Погоди! – прервал канцлер. – Инструкции к нему у тебя ведь не было, помнится.

– Не было, – признался посол. – Я почты от вас по три месяца не имел. А что прикажешь делать?

– От себя, значит, поехал?

– А хоть бы и от себя. Прознает Ракоци баронскую махинацию, про сорок тысяч войска… Он честный рыцарь, измены не простит. Я упредил, обнадежил касательно нас. Смотрел, едучи к Мункачу, венгерскую армию под командой графа Берчени. Тысяч восемь или десять у него, ребята сытые, оружие справное.

– Что ж, добро… Хотя с цесарем тоже не след ссориться. Здоровье твое, князь!

Подняли чарки. Выпив, Борис вытер губы шелковым платком, помолчал политесно, встал. От водки отвык, ударило в голову. Однако, пока шел в гору, к Меншикову, месил жидкий чернозем, хмель выдуло.

Светлейший кинулся, словно к родному, затискал. Кликнул повара-француза.

– Сваргань по-скорому фрикасе-бризе!

Поп перебрался в курную пристройку во дворе, освободил князю весь дом, иначе где бы он поместился с дюжиной прислуги, где расставил бы подарки, коими засыпали его иностранные послы и польские алеаты! Кусок римского бархата против блюд чеканных, ваз, кубков, зеркал в оправе вышел бедноват. Светлейший пощупал, накинул на себя, огладил ворсистую синюю ткань с прилежанием и похвалил.

Пригубив анисовой, Борис вынул из сумки толстый холщовый конверт, застегнутый на пуговицы.

– Голландцы кланяются тебе, Александр Данилыч. Брандт, Гоутман… Паче всех Гоутман.

От него пакет. Его, Гоутмана, корабли возят из Швеции секретную почту.

– Головкин не взял. Сдай, говорит, светлейшему. Мне ведь невдомек, каков порядок у вас в генералитете.

Меншиков взвесил на руке туго набитый пакет.

– Скажу Питеру… Скажу, Куракин в полуполковниках ходит, амбашадур наш. Градус генеральский. Манкевич живой, значит? Хитер шляхтич. Живо-о-ой, не повешен, не колесован…

Вывалил письма на стол, поднес одно к глазам, сощурился.

– Ровно жук наследил…

Манкевича, старого приказного, чистописанью не учить. Это светлейший до сих пор не в ладах с грамотой.

– В Стокгольме заждались короля, – помог Борис – Кабы не Ульрика, сестра Карла, его давно бы коленом в зад… Уже совещаются, кому присягать в случае смертельной оказии.

– Он лезет под пулю. Лезет, ровно заговоренный. Один раз чуть не сцапали его казаки.

– Чуть – она лучше брони спасает.

Зато Борис обрадовал светлейшего, сообщив, что заказ на изразцы исполняется аккуратно, выработка отличная.

– Часть, я чаю, отправлена.

Перешли в трапезную. Ливрейный лакей принес омлет с ветчиной, ароматный, приправленный травами. Угощенье столичное, даром что Погар. Вино красное, терпкое к жирной еде, – уж этой наукой светлейший не пренебрегает. Пуще поповских икон сверкают часы-куранты – серебряная горка, на коей стоит витязь и каждый час, под музыку, машет саблей.

– От Синявского уваженье, – сказал Меншиков. – От коронного гетмана.

– Не сбежал еще?

– Нет. А Вишневецкого сманили, слыхал ты? У Станислава, сучий сын.

– Гляди, Мазепа не подвел бы… Меня Ракоци спрашивал, не слишком ли его величество верит украинскому магнату?

– Херц любезный! Как не верить – стратег могучий, днепровские города отобрал у турок.

– Гистория давняя, – сказал Борис, не уловив в голосе Меншикова усмешки.

– Я говорю Питеру, смотри, вознесся гетман, дворцов понастроил – в Батурине, в Гадяче… Выше нас всех подымется. Багром не достать… Напрасно прогневал его величество. Возлюбил он Мазепу с азовских лет на веки вечные. Режь меня – таит гетман что-то за пазухой. Почто надо было выдавать Кочубея? Жаловался заяц на волка и угодил на суд к тому же серому. Слыхал ты про Кочубея?

– Так его Мазепа порешил?

– А кто же? Дружка закадычного, батьку любезной Мотри, – и тяп, башка прочь… Мне пало на ум: уж больно круто расправился, словно со страху. Теперь вот Синявский зол на гетмана: звал казаков себе в поддержку, не дозвался. Не отпускает старик казаков, и самого в поход не сдвинешь. Пишет, Украина в опасности от Станислава. Король будто намерен идти на Волынь, так можно ли отлучаться?

– Резон серьезный, коли не врет.

– Станислав не вояка, прежде Карла в пекло не лезет. Хотя отрицать нельзя… Между нами, мин херц, я сегодня посылаю к гетману. Чтоб скакал без отпирательства на совет. Возвысился, команды над собой не признает.

Прощаясь, Данилыч обещал еще раз ходатайствовать о переводе Куракина в высший градус. Противности среди генералов быть не должно.

– К тебе все расположены, кроме Долгорукова. Намедни шептал мне, что ты в Италии метреску отбил у герцога какого-то или графа. Было такое? Молодец! Хоть пять метресс отбей, кого касается? Службы не нарушил ведь… Ришпекту сие кавалеру не убавит.

Завистливый боярин, как выяснил Борис вскоре, к былям приплетал небылицы, утверждая, будто он – Куракин – взялся соединить религии и привесть православных под господство римского папы;

заключил в Венеции, без царского согласия, новый союз против турок и тем крайне прогневал султана, который непременно учинит теперь лигу с Карлом;

всем и каждому за границей совал свое имя и титул, требуя почестей, подобающих разве что суверену.

Ох, подлость! Ох, сосуд с ядом! Шпагой бы проучить лгуна… У нас не заведено. Дуэллио, да еще при Главной квартире…

Поразмыслив, Борис счел выгоднее не отвечать на поклеп, являть фигуру презрения. Клеветник зол, да бессилен. Никто не придает цены гнусным выдумкам. Уж коли Меншиков оказывает протекцию, сомневаться нечего.

Гороскоп еще в прошлом году предрекал возвышение в чине. Фортуна помедлила, но лик свой лучезарный, видимо, не отвратила.

Запись в тетради твердая, ликующая:

«Принят был приемно от всех, как министров, так и прочих, и присовокупляли словом, чтобы мне быть в тайном совете с министрами вместе, на что многократно свое намерение объявили, что хотят просить его царское величество о мне».

Ждали царя со дня на день. Падал мокрый снег, покрывал грязь, скованную ночным морозцем, набухшие от сырости соломенные крыши. Гнилая осень нагоняла сон. Борису казалось порой – война зароется в снег, завязнет в лесах, в болотах, заглохнет до вешней ростепели.

Но гистория отбоя не дала. Гром пушечный в Погаре еще не слышен, но шведы, покинув Белую Россию, двигаются к Стародубу. Театрум войны переместился на Украину.

18

Верстах в ста пятидесяти от Погара, в городишке Борзне Мазепа диктовал письмо.

«Давно бы уже я пошел в дорогу, но в своей болезни не только не могу ехать, но и на ложку сам собою повернуться не могу, разве мне служащии подняв перевернут на другую сторону…»

Оглянулся, заговорил тише, склонясь над плечом Орлика.

«Полк стрелецкий посылаю, а сам в Борзне для обережения Украины подожду, ожидая или смерти, или облегчения, которое разве молитвами архиерейскими получу».

Генеральный писарь перекрестился.

– Ой, добродию, не поминай костлявую!

– Нехай шастает сюда! – отмахнулся Мазепа. – Мабудь, ей дых зажмет.

Гетманскую ставку донимал горчайший запах дегтя и дубленой кожи – из подвала, набитого изделиями окрестных сапожников. Городишко слыл главным средоточием промысла, дом же принадлежал торговцу обувью, удравшему куда-то от надвигающихся баталий.

– А поверит Меншиков?

– Робеешь, Пилипе, – усмехнулся гетман. – Пилипе-пиита, богоданный наш пиита… Коли так, беги от Альцида своего!

Некогда Орлик отличался в Киеве ученостью и даром стихосложения. Вдохновленный успехами Мазепы в азовской кампании, сочинил похвальные вирши, избрав для полководца одно из имен Геракла, школярам малоизвестное.

На сей раз пиита не приосанился, услышав напоминание, – авторская гордость в нем остыла.

– Я и вправду лягу да зачну стонать. Попа позову соборовать. Давай попа, Пилипе!

Мазепа смеется. Орлик отвечает лишь мысленно. Царь – тот с полуслова поверит. А Меншиков, Головкин… Бездействие гетмана тревожит Главную квартиру. Верно, заподозрили неладное, оттого и зовут на генеральский совет, и безотлагательно.

– Сам подпишешь, Пилипе. За немощного…

Фигура гетмана, в проеме окна, зловеще-черная. За окном, над сырыми лугами клубился туман, скрадывал завиток реки и дорогу, пересекшую ее в двух местах. И будто в горницу льется туман. Смутно видится Орлику Войнаровский, племянник гетмана, с дорожной сумкой. Ему скакать в Главную квартиру, с обманной грамотой. А внизу, в прихожей, сидит второй гонец, шляхтич Быстрицкий.

Ему в другую сторону – к королю Карлу.

Унимая постыдную дрожь, выводит Орлик отборнейшие ришпекты шведскому величеству.

– Не зевай, сыне! – понукал гетман. – Наперво вымолвим королю, сколь нам приятно его прибытие до Украины. Потентиссимус грандиссимус… Писал ли когда королям? Нехай знает, что и мы не в берлоге медвежьей воспитаны!

Дышать Орлику тяжело – но не от смрада сапожного, застоявшегося в доме.

– Нижайше уповаем на протекцию вашего величества всему казацкому лыцарству…

Рука генерального писаря, онемевшая от боязни, пишет просьбы королю, славному, непобедимому, – содействовать в борьбе с царем, принять гетмана к себе, выслать отряд воинов навстречу, к Десне.

– Сколько войска обещаем, Пилипе? Пятнадцать… Нет, пиши – двадцать тысяч.

Мазепа прочел послание, похвалил, а подписать и тут отказался. Охая от подагрической боли, въевшейся в поясницу, объяснил Филиппу: сие не есть обращение к королю, а инструкция нарочному. Быстрицкий вызубрит и возвестит его величеству устно, бумагу же вручит в шведском штабе.

– Так надежней, Пилипе.

Для кого? Себя-то он ох как бережет! Сколько ушло тайной почты – к Дульской, к Станиславу, – и нигде ведь не сыщется подпись гетмана. Всюду его – Орлика – рука…

А тайны строжайшие – устно. Даже ему, человеку самому близкому, не доверены. Разве он, Орлик, знает доподлинно, о чем столковался гетман со Станиславом? Прознал ли, о чем шептался гетман с царевичем Алексеем в позапрошлом году, когда оба они поехали из Жолквы, с генералитета, и Мазепа завернул по дороге к Дульской, а потом нагнал наследника? Ведает ли, с каким наказом наряжены посланцы гетмана на Дон, к булавинцам?

И ведь ставит, хитрец, на две карты сразу – на шведскую и на царскую. Обратный ход не закрыт. Лежит в Киеве, у игуменьи, на случай острый, письмо Станислава…

Пройдет много лет, генеральный писарь возьмет перо, чтобы рассказать потомкам, какое смятение он испытывал, оказавшись в неволе у Мазепы, словно притороченным к седлу.

Страхи терзали генерального писаря целую неделю. Полегчало, когда вернулся Быстрицкий, довольный собой безмерно. Сам король удостоил его беседой, сказал, что к переправе выступит лично, дабы обнять союзника.

– Его величество, – докладывал шляхтич, вскидывая острую бородку, – сегодня уже на Десне. Вашей ясновельможности пора трогаться.

– Ты меня не гони, – отрезал Мазепа. – Сидит там, и ладно. Берег под ним не обвалится.

На другой день, спозаранку, бомбой влетел в гетманскую спальню Войнаровский. Мазепа растирал спину лампадным маслом. Зять не поздоровался, не снял шапку. Расстегивая полушубок, оборвал пуговицу. Мчался из Погара сломя голову. Следом едет Меншиков – навестить больного. Князь явно недоверчив. К тому же Войнаровский подслушал разговор двух офицеров-иностранцев. «Завтра этих людей закуют в кандалы», – сказал один, показывая на гетманского гонца и его спутников.

Орлик, впоследствии вспоминая тот роковой час, заметит: «Я не знаю до сих пор, точно ли слышал это Войнаровский, или Мазепа научил его так говорить, чтобы нас всех обольщать».

– Беги к кухарю, – оборвал зятя гетман. – Пускай гасит печь. Обедать некогда. Обед псам вылить… Меншиков, дьявол ему в печенку, повоет не жравши.

Увязать скатерти, занавеси, уложить посуду не успели. Канделябры со стен срывали топором, вместе с гвоздями. Орлику крепко запомнилось это бегство из Борзны, на пустой желудок, затем короткая передышка ночью в Батурине – гетманской столице.

Гетман со свитой переправился через Десну 25 октября, у села Оболонь. Земля, задубевшая от заморозка, звенела под копытами. Запылали костры, дымы сплелись в облако, повисшее над войском в ясном небе.

Орлик тосковал, и Мазепа стыдил его. Отчего не радуется пиита солнцу, самоцветам росы на лугу? Надо надеяться, фортуна кажет приметы добрые. Казаков выстроили широким полукругом. Гетман пустил коня бодрой рысцой, лихо осадил и, выпрямившись, обратился к войску с речью. Он блистал парадной одеждой, регалиями – недоставало лишь голубой андреевской ленты.

– Настал час сказать вам, зачем я вас привел сюда, славные мои воины…

Не только рядовых казаков, но и многих начальников ошеломила новость. Ряды дрогнули, местами, сперва несмело, зародился гул. Спохватившись, Мазепа пропустил несколько задуманных доводов и прокричал самое важное – царь намерен казаков обратить в солдаты, поставить над ними москалей. Тут была доля правды – Петр повелел зачислить часть казаков в регулярные «кумпании», оторвал от семей, поселил в казармы.

– Я старался отвратить царя от намерений, погибельных для нас, но напрасно – сам подпал его гневу и злобе и не нашел иного способа спасения себе, как уповать на великодушие короля Карла.

Гомон ослабел, но не умолк, – добиться тишины полной так и не удалось. Мазепа слез с коня, обливаясь потом. Он сократил речь, но едва мог докончить. Казаки расшумелись непочтительно.

Король разбил свой стан невдалеке. Отправив туда курьера, встревоженный гетман распорядился привести воинство к присяге. И тут предчувствие беды забилось, заныло в Орлике как никогда. Из четырех с лишним тысяч перешедших Десну осталось меньше половины.

Беглецы быстро разнесли новость, поредели и полки, оставленные на восточном берегу прикрывать переправу.

Четыре дня промешкал гетман в своем лагере, почти рядом с Карлом, проверяя наличность бойцов и оружия, тщетно ожидая подкрепления. Только 29 октября утром Мазепа вошел в палатку монарха, под вымпел с тремя золотыми коронами на холодном белом фоне. Вослед внесли булаву и бунчук.

Карл с капризной миной отдернул ногу, когда перед ним легли увесистые символы гетманского достоинства. Конский хвост бунчука, диковинный для шведов, съежился на земле, отливая зловещей чернотой. Свидетель встречи камергер Адлерфельд не скрыл от потомков впечатление странной театральности.

Мазепа осунулся от тревог, от подагры и выглядел старше своих шестидесяти лет, а булава – непосильной для его худощавой, хилой фигуры. Выспренние латинские фразы, старательно закругленные, звучали старомодно. Карл, чуждый всякой учености, не относящейся к войне, стоял с выражением скуки на дерзком, припухлом юношеском лице.

Теперь Мазепа был по-настоящему болен, его шатало, он судорожно сдерживал стон. Карл попросил его сесть и продолжал беседу стоя.

Лазутчики уже донесли королю, как ничтожна подмога, доставленная казацким вождем. Мазепа не мог отрицать – из обещанных двадцати тысяч с ним сейчас едва десятая часть. Король вежливо улыбался, но канцлер граф Пипер хрипло задышал, втягивая щеки, что служило признаком досады. Остальные полки на подходе, сулил Мазепа с нарочитой, наигранной веселостью. А главное, к услугам королевского величества город Батурин, наполненный войсками, огромными запасами продовольствия и всяческого снаряжения.

За столом, сервированным в жарко натопленной хате, гетману полегчало. Он запомнился свидетелю как остроумный собеседник, сломавший свою провинциальную скованность. Вышучивал московитов – носятся, ищут его, сталкиваются лбами – искры сыплются.

– Где тут дорога Александра? – спросил Карл, по обыкновению резко обернувшись, в упор.

Мазепа смешался.

– Вы имеете в виду македонца?

– Ну да, – и король нетерпеливо притопнул. – Мне говорили, это где-то близко.

– Извольте, ваше величество! Мы отыщем ее вместе, на досуге. После победы.

Пипер засмеялся, прикрывшись салфеткой. Карл взглянул на него и недоуменно поднял редкие, белесые, словно выцветшие, брови.

– Александр достиг нашей страны, ваше величество! Историки еще в неведении, так как открытие сделано недавно. Камень, ваше величество, камень с греческой надписью!

Орлик, сидевший в конце стола, поперхнулся и уронил в тарелку обкусанное гусиное крыло. Что это взбрело гетману? С какой стати выдумал?

Сосед писаря, генерал Гилленкрок, обтер губы и, весело щуря заплывшие глазки, зашептал:

– Король обожает Александра. Кумир, божество… Неужели правда – камень?

– Передают за достоверное, – ответил Орлик осторожно.

Невероятно! Генеральный писарь посмотрел на Мазепу с суеверным трепетом. Какой дух – святой или нечистый – подсказывает ему? Какой ясновидец?