Текст книги "Сказки дедушки Матвея"

Автор книги: Владимир Бондаренко

Соавторы: Вениамин Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Почему рак задом пятится

егодня Николка пришел из школы особенно возбужденным.

– Опять футбол? – строго спросила бабушка Василиса. – Давно ли купили ботинки, а уже все носы постесал… И обед простыл.

– А пусть его холодный ест, – сказал дедушка Матвей. – Кто поздно пришел – тому обглоданный мосол.

– Дедушка! Ну, бабушка! У меня же день сегодня такой, что… – Николка хотел надуть губы, но радость так и прорывалась наружу. – Ох, если бы вы только знали! У нас такой сбор был! Я теперь, дедушка, начальник! Председатель совета отряда! А Костя – звеньевой! Старый председатель бездельничал, всю работу развалил, вот его и сняли.

Дедушка Матвей, усаживаясь на скамью, взглянул на внука поверх очков и проговорил словно про себя: «Начальником быть не напасть, в начальниках бы не пропасть…»

Николка недоуменно посмотрел на деда. В это время к ним пришел и Костя, дружок Николки.

– Садитесь-ка, ребятишки, посумерничаем.

Вспыхнула спичка, осветив желтые от табаку усы деда, запыхтела трубочка, дед Матвей кашлянул, крякнул.

– Ох, и крепок же табачок! Ну что, Сверчка послушаем? Вы его язык разбираете?

Костя засмеялся: и выдумает же дедушка!..

– Не разбираете? А еще следопыты. Да, у каждой травки, птички, зверька – свой язык. И его понимать надо. Знаете, о чем стрекочет Сверчок?

Ребята переглянулись: ну, не хитрый ли дед!

– Давным-давно эта история приключилась, – стрекочет Сверчок, – и давным-давно забылась, однако следы ее и по сегодня остались.

Был я тогда совсем молодым, прыгал километра по три в длину, до луны в высоту и перестрекотать мог целое поле кузнечиков. Рассказала мне эту историю божья коровка, а божьей коровке – стрекоза-коромысло, а стрекозе-коромыслу – комар-водомер, а комару-водомеру – жук-плавунец, а так как жук-плавунец все это видел собственными глазами, то правдива эта история от слова до слова.

Как очистилась ото льда Чагра и вошла в берега, подоспело тут время рыбам на нерест идти, икру метать. Собрались они, как всегда, на совет к омуту, где жил головастый судья – Сом с большим усом.

Толстобрюхий Налим чинно на коряге расселся. Вокруг него увивается Язь-подхалим. Чуть поодаль, у тальников, хлопает глазами Карась-молчун. Шустрые Красноперки пересмеиваются с бравыми Окунями. Добродушного Леща задирает забияка-Ерш. Темнолобой Сазанихе что-то тайное на ухо шепчет Линь, а ее Сазан с Судаком к Сому судье поплыли, чтобы совет открывать шел.

Поднялся из синей пучины Сом, пошевелил усом.

Притихли все.

– По старинному нашему обычаю, – обратился Сом к рыбам, – следует нам выбрать на лето речного старосту, чтоб за икрой и мальками следил, о неводах, бреднях и удочках предупреждал, щукам не позволял выше меры плодиться, и вообще, чтоб речное хозяйство вел и за порядком следил. Ну, кого желаете?

– Из своих не хотим! не хотим! не хотим! – хором запищали Уклейки.

– Молчать, мелюзга! – стукнул Язь о корягу хвостом. – Ишь, гай подняли!

– Со-ом! – заверещали Уклейки. – Кто дал право нас голоса лишать?

Поморщился Сом:

– Кто вас лишает? Хотите высказаться, пусть одна за всех выступит. А то вопите все сразу – ушам больно. Ну?

Мнутся Уклейки, подталкивают одна другую.

– Пусть уж Язь говорит, раз не терпится…

– Я, судья Сом, – говорит Язь, – так мыслю: не взять ли тебе и должность старосты на себя?

– Ох и хитрец! – сказал Сазану старик Жерех. – Знает ведь, что у Сома и без того дела по горло Не иначе, как под Налима подводит.

– Не-ет, что вы! Скоро уж я и судьей откажусь быть. Старым костям на покой пора.

– Ну, раз так – никого нам не надо.

– Как не надо?! Как не надо? – закричали Уклейки.

– А так и не надо. Был у нас Голавль, только и знал, что наушничал, перессорил всех. Карася выбрали. А он прост-прост, а себе на уме: сам весь озолотился – вон так и горит чешуя на солнце – и его родственнику Сазану кое-что перепало.

– Эй, ты, не суй носа, в чужое просо. – проворчал Карась.

– Ох, и врать! – вильнула хвостом Сазаниха. – Это ж у нас от природы!

А Язь разошелся, не остановишь.

– В прошлом году Ерша выбрали. И что же? – среди лета пришлось менять. Недаром он в Ростовском озере в пословицу вошел: «Кто Ерша знает да ведает, тот без хлеба обедает». Вор оказался и плут… С щуками сдружился…

– Ну, ты! – закричал Ерш и навел щетинки на бока Язя.

– Уж если кого и выбрать, так это Линя, – предложила Сазаниха.

– Линя? А на что способен твой Линь? – набросился на Сазаниху Язь. – По закоулкам шептаться? Нет, судья Сом, лучше Налима не найти. Всеми статьями взял: и телом виден, и неглуп, и учен.

– Так и знал, – проговорил Жерех. – Недаром Налим его все прикармливал.

Долго продолжалось собрание. Солнце уже с полудня свернуло, тени от ив побежали, а рыбы все перебирают: и тот негож, и другой нехорош, хоть впору из-за тридевяти земель выписывай старосту.

– Лягушку! Давайте пригласим Лягушку! – В первый раз за весь вечер сказал свое слово Угорь.

– Ну и высказался! – прошепелявил Жерех. – Она только и умеет, что песни свои дурацкие: ква-ква да ква-ква, а что – ква-ква – и сама, поди, не знает. Уж если вам никто из своих не по душе – пригласите Рака.

– Рака! Рака! – тут закричали все разом. Ой, что было! Все за него. Он и грозен, говорили, он и умен, говорили, он всем старостам староста будет. И старостой единогласно избрали Рака.

– Воля ваша, – согласился Сом. – Рака, так Рака. Ну-ка, Угорь и Линь, марш на дно за Раком!

Плывет Рак, клешней воду впереди себя разгребает.

– Добро пожаловать! – приветствуют Рака рыбы.

А Сом расправил усы и говорит:

– Избрали мы тебя, Рак, самым что ни на есть большим начальником. Только, чтоб нам исправно служить. Тебе и в ответе быть.

Выпучил Рак глаза, щелкнул хвостом.

– Зря не люблю болтать! На деле увидите. Ты – Сазан, ты – Линь, ты – Окунь, моими помощниками будете. Завтра, чуть свет, чтоб не терять времени, здесь у Сома собираемся. Расскажите мне, как ваше хозяйство вести. Остальные р-расходись по домам!

И, не теряя времени, поплыл Рак свои владения осматривать. А жук-плавунец впереди него мчится, все речное население оповещает:

– Радуйтесь, рыбы, радуйтесь! Рака избрали!

Услышала Утка, выплыла навстречу.

– Кря-кря-кря, добрый вечер, Рак Ракович. Как поживаешь?

– Жизнь, Утка, во сне такой не приснится. Начальник я теперь над всеми рыбами.

– Кря-кря-кря! Вот так диво! Эх, Рак, – вздохнула Утка и стала перебирать на груди перышки, охорашиваться, – эх, Рак, знал бы ты, как я дружить с тобой хочу. Приходи-ка ты завтра ко мне под вечер, да пригони десяточек – два плотвичек. Вот повеселимся на славу. Ты же теперь начальник, тебе все позволительно.

– Хорошо, – сказал Рак Ракович, – мы подумаем.

И поплыл дальше. Только Утка скрылась за излучиной, Цапля с берега подзывает:

– Рак Ракович, что ты гуляешь, в гости к нам не заплываешь?

– Некогда, Цапля, некогда. Вот с делами управлюсь, тогда, может быть…

Только сказать успел, Лягушка прямо перед самым носом выплыла. Ни слова не говоря, просунула лапку под клешню Рака и чуть не силой затащила его к себе в покои. И так обрадовалась почетному гостю, что всю ночь напролет на все голоса ему песни квакала. А наутро, когда Рак собрался на совет плыть, она зашлепала губами:

– И что ты не видел на совете? Или тебе при твоем положении у каких-то там рыб ума занимать? А случится что – приходи ко мне. Уж я тебе подскажу, как и что. Так поведем вдвоем дела с тобой, что к осени первыми богачами на реке станем. И не слушай никаких там Уток да Цаплей, они только и смотрят, как бы от тебя поживиться…

Долго еще напевала Лягушка Раку в том же духе. Рак все головой кивал, соглашался, а потом как глянул на небо – солнце-то ой-ой куда поднялось – понесся он по реке, сломя голову; прямехонько к омуту Сома. А там Рака ждали, ждали, да и ждать-то устали, разошлись все. Раку не понравилось это.

– Ишь, часок – другой не могли подождать своего начальника… Что ж, обойдусь и без советчиков. С ними одна только помеха. И почет со славой на всех делить надо.

И тут у Рака совесть заговорила:

«Вот оно, как начальником быть. Все думают, раз начальник, то у него и стыда нет. Не-ет, шалишь. Лягушка! – Шиш всем, кто думает на мой счет поживиться! Сам всю власть в свои руки возьму и сам править буду! Эй, Воблы! А идите-ка сюда! Вы что, порядка не знаете? Вы что икру мечете, где попало? Вы что реку захламляете? Что-оо? Р-разговаривать?! Получайте по выговору на первый раз! Соберите сейчас же все до икринки и снесите в тот рукав реки. Что-оо? Рукав не проточный? Вода застаивается? Много вы понимаете! Сказано – исполнять!».

И Воблы, еле живые от страха, отправились выполнять приказ начальника.

Как сказал Рак, что на деле его увидят, так и вышло. Неделя прошла, другая – и что же? Смирен был Рак воды бывало не замутит, а теперь – на поди, откуда что взялось. Носится по реке, как угорелый, из кожи вон лезет, в каждую мелочь старается вникнуть, да только бестолковая суета суетой и остается. И рыб задергал-запугал, и сам бестолку до пены у рта кричит… Все речное хозяйство через пень-колоду пошло.

– Старателен наш староста, ничего не скажешь, – стали поговаривать рыбы, – только бестолочь и неразбериха какая-то повелась во всем. Если бы к ere рвению да хорошую голову…

– Ходоков бы, что ли, к нему направить, – предложил Окунь, – чтобы почаще с нами, рыбами, советовался, к голосу нашему прислушивался…

Так и сделали.

Пришли ходоки к Раку.

– Неладно как-то у нас получается, – несмело заговорил Сазан, – как бы так придумать, чтобы мы для тебя старались, а ты для нас. С рыбьей наукой бы тебе надо познакомиться.

Рак от гнева пунцовым стал, затрясся весь.

– Как?! Своевольничать?! Ученого учить?!

Только Линь хотел что-то сказать, а Рак на него клешней:

– М-молчать! Кто здесь начальник? Вы или я? Я! Как скажу, так и будет. Убирайтесь вон, чтоб и духу вашего здесь не было!

Постояли ходоки, постояли, покачали головами, покачали, да и убрались восвояси.

Вскоре после этого вот какая история вышла. Забросили люди в реку невод и стали сводить концы, и попалось в невод рыбы видимо-невидимо. Тут бы самое время старосте позвать Сомова внучонка. Внучонок хоть и глуповат, зато силенкой природа не в меру наделила. Двинул бы он хвостищем раз, двинул бы второй, – не то что рыба ушла бы, пароход в дыру суй – не зацепится. А Рак что удумал! Вскочил он в мотню, как помешанный, глазищи выкатил и закричал: «Слу-ушай, сюда! Раз-збредайся по ячейкам! Ну! Живо! Суйте головы! Что-оо? Р-разговаривать?! Суйте головы! Работайте хвостами! Протискивайтесь!» А разве для того неводы плетут, чтобы рыба из них уходила? Рыбы-то головы в ячейки всунули, да так и остались: вперед пролезть – животы мешают, а назад – жабры зацепились, не пускают. Так их и выволокли вместе с начальником на берег. Рака-то после в речку бросили – кому он нужен такой худущий, а про остальных до сих пор никаких вестей нет. Рыбы на Рака в суд подали. В этот же день Сом вызвал его на допрос. Рак посыльных в шею вытолкал и велел передать Сому, что вины за ним никакой нет, правил он по совести.

Начал с того дня примечать Рак, что избегают его рыбы, и сам задичился.

Дальше – больше. Стали ему мерещиться всюду козни да заговоры. И чтобы ночной порой не прижали его где-нибудь под корягой и не пристукнули нечаянно – вырыл он себе нору в обрыве. Чуть стемнеет, залезет в нее, вход клешней загородит – вроде и вздремнет немного.

Вылез как-то утром распоряжение Голавлям дать, чтобы дно от наносов очистили – что такое? Словно вымерла река. Зовет не дозовется. Появился, наконец, старый Жерех.

– Почему никто не отзывается? – напустился на него Рак.

– И-и, голова! Поразбежались все начисто. Куда? Куда подальше. На горе рыбам, а себе на стыд предложил я им тебя в старосты.

Рак от злости даже пузыри пустил.

– Молчи, старик, клешней перешибу!

– Э-эх, начальник! – скривил губы Жерех и поплыл своей дорогой.

А дня через три выплыл Рак из норы что-нибудь себе к обеду промыслить, завернул за корягу – и обмер: рассказывает что-то Жерех Лягушке, а та со смеху чуть не лопается.

«Ой, обо мне!» – похолодел Рак и попятился. Только повернулся, а из водорослей выглядывает Утка и хи-итро улыбается. Зарделся Рак и снова попятился. И весь-то день, куда не повернет, только на знакомых и натыкается, и все чему-то улыбаются. С непривычки трудновато было по целым дням задом-то пятиться, потом вроде и способнее так-то, вроде бы так и надо. Месяц лишь пробыл в начальниках Рак, а всю жизнь теперь в норе отсиживается и задом пятится.

Умолк Сверчок, умолк и дедушка. А немного погодя, Сверчок застрекотал новую сказку. О ком? Для кого? О всех и для всех, кто любит послушать, кто умеет понимать язык трав, насекомых и животных.

Маленькая ложь и большая беда
(по мотивам африканской народной сказки)

ахнув рукой, Сережа нечаянно столкнул сахарницу с буфета. Звякнув, она ударилась о пол, осколки стекла и белые кирпичики сахара разлетелись во все стороны.

Ребята оцепенели.

– Что же теперь будет? – шепотом произнес Сережа.

Костя испуганно заморгал ресницами.

– Вот что, – сказал вдруг Сережа, – не сознаваться! Не видали – не знаем! Если кто проболтается – держись тогда!

– Тише ты! – шикнул на него Николка. – Кажется, дедушка дома…

– Давай соберем все и положим, – сказал Сережа, – вроде так и…

– Ах, окаянные! – застыв в дверях, бабушка Василиса всплеснула руками. Повернув голову, она сердито крикнула в направлении комнаты деда:

– А иди-ка сюда, потатчик!

Дед Матвей вошел в переднюю.

– Допотакался, допотворствовался, – ворчала бабушка, на корточках подбирая с полу осколки стекла и сахар. «Пусть в избе играют! Холодно, вишь, на улице»… Вот и доигрались! Сначала сахарницу, потом зеркало, потом стулья, буфет… Им только отпусти вожжи…

Дед Матвей нагнулся, поднял с полу осколок сахарницы, посмотрел на неподвижных ребят.

– Чья это работа? – густым баском, строгим и требовательным, спросил он. – Твоя, Николка?

– Вот всегда так, – с нарочитой слезливостью в голосе проговорил Николка. – Что бы ни случилось. – все виноват…

– Значит, ты, Костя?

– Я не видел.

– Может быть, ты, Сергей?

Сережа, густо краснея, отрицательно покачал головой.

– Выходит: соседи, – не унимался дед.

– Откуда нам знать? – пожал плечами Николка и отвернулся. – Мы играли, ничего не видели. Может, кошка свалила…

– Вот точно также когда-то давно-давно, когда Земля еще молодая была, случилась одна маленькая история в Африке… Да что же вы стоите? – говорит дедушка Матвей ребятам. – Присаживайтесь. Наигрались, отдохните теперь!

Ребята молча сели.

Так вот, случилась история… И история-то совсем пустяковая, а весь мир пострадал, и по сегодня страдает. Было тогда такое время, когда одной семьей жили и слон с муравьем, и кот с мышкой, и собака с кошкой, и вода с огнем, и огонь с палкой. Ни ссор никаких, ни драк между ними не было. У дикого кабана был в то время длинный и пушистый хвост. И жил тогда забытый теперь зверь Потомак. Я же говорю, что это так давно случилось, что, кроме меня и одного негра-старика в Африке, все об этом перезабыли.

Так вот. Однажды наелся Кабан, завалился на нору Потомака и заснул. А уж если Кабан заснул, то тут хоть из пушек пали – не услышит.

«Камень, наверное, свалился, – подумал Потомак, зубастый, как крыса, и с виду почти на нее похожий. – Боковой ход рыть надо».

Рыл, рыл и вдруг на что-то наткнулся.

«Корень, видно», – подумал Потомак и перегрыз его. Вылез наружу и обомлел. Не корень то был – хвост Кабана.

– Что же теперь с тобой будет? – спросил Потомака Слон. Он рядом стоял и все видел. – Эй, дядя, вставай! – толкнул он хоботом Кабана. – Хвост проспал!

Вскочил Кабан, заморгал на Потомака глазками:

– Ты, зубастый, хвост мне отгрыз?

Юркнул перепуганный Потомак под куст, затаился. А Кабан перебинтовал огрызок хвоста пальмовым листом и пошел к судье Бабуину с жалобой. Обезьяна Бабуин тогда на двух ногах как человек ходила и самой мудрой считалась. А Потомак выскочил из-за куста – и к Слону.

– Ты самый большой и самый сильный. Но если ты не подговоришь всех, чтобы друг на друга на суде наговаривали, – держись тогда. Не только хвост, и хобот, но и уши тебе отгрызу. А подговоришь – Бабуин никогда не найдет виноватого.

Хоть и огромный был Слон, хоть и сильный, а испугался угрозы: от Потомака всего ожидать было можно. Зашел он к Мышке, Коту, к Собаке, Палке, Огню, Воде, к Муравью. Научил всех, как на суде говорить.

А Кабан тем временем к Бабуину пришел.

– Накажи, – говорит он, – Потомака зубастого. Всей красоты меня лишил…

– Хорошо, – отвечает Бабуин, – позовите сюда Потомака.

Позвали Потомака, Бабуин спрашивает его:

– Твоя работа?

– Нет, – солгал Потомак: уж очень он боялся наказания.

– Это, наверное, Мышь. Я сам слышал, как она похвалялась, что отгрызет хвост Кабану и себе приклеит.

– Хорошо, привести Мышь.

Привели Мышь.

– Ты Кабана без хвоста оставила?

– Не-нет, – пискнула Мышь, – скорее всего, Кот. Он целый день вокруг Кабана прохаживался да на хвост его поглядывал.

– Хорошо, сыскать Кота.

Сыскали Кота.

– У Кабана хвост ты отгрыз?

– Что ты! – мурлыкнул Кот. – Знать не знаю Это – Собака. Она давно на кабаний хвост облизывалась.

– Хорошо, позвать Собаку.

Позвали Собаку.

– Ты откусила Кабану хвост?

– Никак нет! – тявкнула Собака. – Не иначе, как Палка. Это она от безделья третий день с ума сходит.

– Хорошо, принести Палку.

Принесли Палку.

– Ты отшибла Кабану хвост?

– Совсем и не я, – проскрипела Палка. – И что это за порядки пошли: что бы ни случилось – все я виновата? Огонь – некому больше.

– Хорошо, подать сюда Огонь.

Подали Огонь.

– Ты Кабану хвост отжег?

– Будто мне и делать нечего. Если кто и мог это сделать, – так только Вода.

– Хорошо, послать за Водой.

Послали за Водой.

– Ты отмочила хвост Кабану?

– Где уж мне, – тихо плеснулась Вода. – Слон оттоптал, вот кто. Вон какой он верзила!

– Хорошо, пригласите Слона.

Пригласили Слона.

– Ты оттоптал Кабану хвост?

– Разве это на меня похоже? Муравей. Один он на такое способен.

– Хорошо, тащите Муравья!

Притащили Муравья.

– Ты за что Кабана без хвоста оставил?

– Ох, до того ли мне? В муравейнике крыша осела, третий день ремонтирую.

– Но кто же? – спросил Бабуин.

– Потомак! – хрюкнул Кабан.

– Мышь! – взвыл Потомак.

– Кот! – запищала Мышь.

– Собака! – замяукал Кот.

– Палка! – зарычала Собака.

– Огонь! – заскрипела Палка.

– Вода! – зашипел Огонь.

– Слон! – заплескалась Вода.

– Муравей! – затрубил Слон.

– Не я! Не я! Не я! – закричали все хором.

Посидел Бабуин, посмотрел, подумал и сказал:

– Значит, никто не признается? Значит, виноватый не находится? Значит, наказывать некого? Что ж, наказывайте тогда друг друга.

– Кот, кусай Мышь!

Кот – цап Мышь за хвост.

– Собака, кусай Кота!

Зарычала Собака, вцепилась в Кота.

– Палка, бей Собаку! Огонь, жги Палку! Вода туши Огонь! Слон, пей Воду! Муравей, грызи Слона между пальцами.

Такое тут началось – пыль солнце закрыла!

– Ах ты, лгун! – взревел Слон. И прихлопнул ногой Потамака.

А судья Бабуин как увидел, что мудрость его наделала, с перепугу забыл вдруг, как на двух ногах ходят.

Вот и пошло с того дня, что кот мышей ест, собака за котами гоняется, палка собак бьет, огонь палки жжет, вода огонь тушит, слон воду пьет, слону муравьи житья не дают, а из-за Бабуина все обезьяны на четвереньках ходят. От лгуна Потомака даже воспоминания не осталось.

– Вот что натворила маленькая ложь, когда Земля еще молодой была, – закончил свою сказку дедушка Матвей.

Сережа, который на протяжении всей сказки сгорал со стыда, потупя глаза сказал:

– Дедушка, я у мамы денег спрошу, – куплю вам сахарницу.

– Не сахарница дорога, – сказал тут дедушка, – честность. Ее ни за какие деньги не купишь.

Пустая берлога

юбознательный был мальчик Николка. Как-то, подтаскивая чернотал[1]1
  Чернотал – вид ивы.


[Закрыть], он внимательно приглядывался к дедушке Матвею, который ловкими движениями рук быстро вплетал пучки хвороста между кольями. И ему очень захотелось поскорее вырасти большим и делать все так же ловко и красиво, как дедушка.

Когда они порядочно устали и сели отдохнуть на вязанку хвороста, дедушка Матвей неожиданно спросил:

– А знаешь, кто плетень разметал?

– Бугай «Ураган».

– А вот и не знаешь!

– Нет, знаю! Сама бабушка говорила. Это когда я в пионерлагере был.

– И все думают, что «Ураган», да ошибаются. Только Пустобрех и Мурлыка наверняка знают, да я вот теперь знаю, потому что Мурлыка во всем мне покаялся.

Дедушка Матвей, приставив к губам ладонь трубочкой, прошептал на ухо Николке, словно доверяя ему важную тайну:

– Медве-едь!

– Ой ли! Все шутишь, дедушка?!

– Верно говорю. А знаешь, как это вышло?

За Косым оврагом, что в Гореловском лесу, есть медвежья берлога под дубом. Но в том-то и беда, что берлога-то осталась, а Медведя и след простыл.

Прожил он в той берлоге ровно полвека. Был он, подобно всем Михайлам Иванычам и Потап Потапычам, – бурый, косолапый, лохматый, нерасторопный, а, главное, скромный.

Но однажды показалось ему, что он все на свете знает, все объяснить может. Куда скромность делась.

«Я теперь умнее лисы, мудрее ежа-мудреца, – подумал Медведь, – пойду всем расскажу, пусть все знают».

Идет он по лесу, слышит: вверху зашуршало. Взглянул: куница по веткам прыгает, во рту что-то держит. Подскочила к дуплу и – юрк! – внутрь. Потом высунулась, повернула мордочку вправо, повернула мордочку влево – никто не заметил! – причесала усы, скользнула по веткам и скрылась из глаз. А Сорока-болтунья как тут была. Заглянула в дупло – прочечекала что-то по-сорочьи, опять заглянула и опять прочечекала.

А Медведя так и подмывает высказаться.

– Эй, Сорока! И не смотрел я в дупло, а вот знаю, что там спрятано.

– Че-че-что?

– Косточку куница про запас отложила.

А Сорока, известно, приврать любит.

– Эх ты, – «я знаю»! Лекарство там…

– Какое?

– Глазное.

– Зачем?

– Чтобы на земле и под землей все насквозь видеть.

– Ну-у? Давай украдем.

Вильнула Сорока хвостом и улетела.

А Медведь и говорит себе:

«Слазаю, не поленюсь. Если правду настрекотала Сорока, ни барсук, ни сурок, ни суслик – никто от меня не упрячется. Всех отыщу и всех съем».

Докарабкался Медведь до дупла, примостился на сук поудобнее, сунул лапу в дупло – даже присел от радости. О, и впрямь что-то есть!

Сучок вдруг – хрусть! – треснул. А Медведь – ш-шух! – оборвался.

Грохнулся оземь – по лесу раздалось. Попробовал встать – спину не разогнуть. Потирает поясницу, покряхтывает.

«Ох-о-хох! Ну и сучок, пропади он пропадом! Лет десять торчал – не ломался, а тут – на тебе… Хорошо, хоть лекарство схватить успел…»

Глянул – и обомлел. Не бутылочка с лекарством, а в лапе всего-навсего беличья ножка.

«Ах, болтунья ты белобокая! Кто был прав? Ну, попадись ты мне! Лживый язык напрочь вырву!»

Поругался еще Медведь, потер поясницу, побрел дальше. Видит, Еж на полянке кружится. Там лапкой поскребет, тут ко рту поднесет, пожует что-то, прислушается.

– Иглыч, а Иглыч! А я знаю, что ты делаешь. Издали догадываюсь. Следы путаешь, правда?

– Не совсем. Не от кого, Потапыч. Науке учусь.

– Какой?

– Лесной.

– Зачем?

– Чтобы мяса поесть и в капкан не залезть.

– Ну-у? А как?

– Видишь бугорочки? Там мяса кусочки.

– Врешь!

– Да. Только вдруг не взять, надо грамоту знать.

– Чепуха, Иглыч! Век ничему не учился, а гляди…

Медведь за бугорок – хвать! – а капкан лапу – цап! Рявкнул Медведь, дернул, что было силы. Лапу-то вырвал, а палец оставил. Кровь льет.

– Ах ты, колючка паршивая! – напустился Медведь на Ежа. – Наука! Я тебе покажу науку! Щелкну вот раз – мокрое место останется.

И вдруг застыдился. Такой большой, а с таким маленьким связался. Повернулся и захромал дальше.

Солнце уже с полудня свернуло. Жара – дохнуть нечем. Лес точно вымер. Лишь кум с кумой – Журавль с Лисой – сидят под березкой в тени и вспоминают, как они друг друга угощали: Лиса Журавля – манной кашкой с тарелки, а Журавль Лису – окрошкой из кувшина, – вспоминают и оба хохочут на весь лес.

Хотел Медведь мимо пройти – не терпится себя показать.

– Кум с кумой, Журавль с Лисой, а я знаю, что каждый из вас сейчас думает.

– Интересно. Что же?

– Лиса думает, что она хитрее, а Журавль думает, что он. А никто и не догадывается, что умнее-то всех теперь – я.

– Правда? Вот не слыхали. А чем ты докажешь?

– Да хоть бы тем, что мысли любые отгадываю.

– Угадай, о чем я думаю? – спросила Лиса.

– О курятине!

– А вот и нет! Думаешь, если Лиса, так у нее голове лишь курятина? Мысли мои куда тоньше!

– Какие же?

– А я вот подумала: кто на хитрости горазд – тому не пропасть. Правда, Журавль Журавлич? – подмигнула Лиса Журавлю.

– Несомненная!

– Ну-у? А я вот не верю, – сказал Медведь. – Как ты докажешь, Лиса?

– Проще простого. Вон на той полянке, вон под тем кустом, зверь нору роет. Вкусный-превкусный, хитрый-прехитрый. Никто его не поймает. Но не будь я Лиса, если завтра его не перехитрю и жаркое из него не приготовлю.

У Медведя слюнки потекли.

– А попробовать дашь? Хоть кусочек?..

– Как, Журавль Журавлич, – подмигнула Лиса опять, – дадим?

– Можно.

– Хорошо, – сказала Лиса, – приходи завтра на это же место. Так и быть.

Подхватила Лиса Журавля под крылышко, и зашагали они по просеке.

А Медведь думает:

«Раз я умнее, значит, я и хитрее. Возьму вот и опережу их. Зверь-то совсем в землю зарылся, один хвост снаружи. И охнуть не успеет, как лапой накрою».

Подкрался Медведь – хвать зверя за хвост – и отшатнулся назад метров на десять. Мотает башкой, качается, чихает, не прочихается.

«А-а-ап-чхи! ап-чхи! Вот и верь разговорам – Лиса умная, Лиса хитрая. Ишь, выдумала – из Хорька жаркое. Ффу! Воняет, – не продохнешь! Ах… ах… ап-чхи! ап-чхи!».

Начихался Медведь вдоволь, захотелось ему на деревню сходить, телятинкой разжиться. Выбрался из лесу – смеркаться стало. Видит: невдалеке, на кургане, два козла бодаются. Разбегутся, треснутся лбами – вечером эхо выстрелом катится.

И тут не утерпел Медведь.

Взобрался на курган, к козлам обращается:

– Козлы, а Козлы, а я знаю, почему вы бодаетесь.

– Правда? А ну расскажи.

– Надоело одному из вас жить, а умирать простой смертью не хочется. Вот и упросил один другого живьем проглотить.

– Точно! Как в воду глядел, – говорит один из Козлов. – Это я самый и есть. Только рот у него малюсенький. Как далеко ни разбегусь – никак не попаду.

– Дай-ка я попробую. Мой-то пошире будет.

Встал Медведь, пасть до ушей растянул, с рожками и ножками глотать изготовился.

Разбежался Козел, да просчитался, знать, в сумерках: вместо рта прямо в лоб угодил Медведю. И с такой силищей, что покатился Медведь кувырком вниз по склону. Минут пять как колода отлеживался.

А Козел сверху кричит:

– Эй, ты, дядя! Не попробовать ли еще раз?

Медведь язык прикусил, слова не выговорит.

– Х-хватит… П-по-по горло с-сыт…

Почесал Медведь шишку на лбу, почесал – и поплелся на деревню. Стал через наш плетень пролезать – о колючую проволоку ухо порвал. Рассердился – и разметал все по жердочке. Хотел уже в сарай ломиться, да разговор на беду услышал.

– Ну, как – сладка? – спрашивает Пустобрех Мурлыку.

– Ух, и сладка! Язык проглотишь! Только оставил ты мне мало. У самого, небось, живот как барабан раздулся.

Как ни крепился Медведь, не терпится – смерть!

– Кот, а Кот, а я знаю, о чем вы: сметаны горшок украли и съели.

– Совсем и не воровали, а взяли. И не съели – вылизали.

– Зачем?

– Чтобы смотреться в него можно было.

– Зачем смотреться-то?

– Чтобы знать, какой ты красивый есть.

– А я – красивый?

– Иди поглядись.

– А где?

– В погребе. Там три горшка кряду, в любой глядись.

Залез Медведь в погреб; темь – хоть глаз выколи, ничего не видно. Авось, в горшке посветлее. Нащупал горшок, всунул башку – того хуже. Хотел вынуть, а горшок ухватился за шею краями – не пускает. И так Медведь, и этак Медведь крутится – висит горшок, не шевелится. И слышит он – Мурлыка мяукает:

– Зови, Пустобрех, собак побыстрее, а я его подержу. Пусть дед Матвей увидит, кто сметану у него ворует.

Да – прыг! – на Медведя сверху, когти в шубу запустил.

– Ага, толстопятый, попа-ался! Попомню тебе, как мышонка отнял прошлым летом. Попомню!

Да когтями его, когтями.

Мотнул Медведь башкой – да о бочку с капустой. Разлетелся горшок, рассыпался.

Вымахнул Медведь одним духом на двор и угодил прямо в зубы собакам.

И то ли они ему трепку задали, то ли ему самому от всезнайства тошно стало, – только забежал он за тридевять земель, за тридевять полей – и с тех пор в Гореловский лес глаз не кажет.