Текст книги "Не я - значит, никто (СИ)"

Автор книги: Владимир Пекальчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Пекальчук Владимир
Не я – значит, никто

Если тебя незаслуженно обидели

– вернись и заслужи.

Сегодня меня перевели в новую камеру – клетка три на три на самом нижнем уровне Цитадели. Ведьма, которую там держали, ночью умудрилась повеситься, и я ее очень даже понимаю. Ну а в свободную обитель поселили меня – мне место в самой глубокой дыре, и здесь я, скорее всего, и околею. Так мне сказал мой тюремщик, паладин Каросс, и добавил: это если мне повезет.

Если мои подсчеты верны – сегодня исполняется примерно два года, как я нахожусь в самой охраняемой тюрьме мира, плюс-минус десять дней. Земных лет, в смысле, тут в году примерно дней триста пятьдесят. Считать время довольно просто: кормят дважды в сутки.

Второй показатель времени – Изетта. С момента нашей встречи она из примерно пятнадцатилетнего подростка вымахала в довольно крупную и крепко сложенную девицу лет семнадцати, и свои игрушечно-парадные доспехи уже сменила на облегченные боевые. Оно и понятно: ее юность проходит в тренировках, а не в темнице, как моя.

Изетта навещает меня довольно регулярно, чтобы я не заскучал, видимо. Собственно, она – мое единственное развлечение здесь. Точнее, даже не совсем она, а мои мысли о ней.

А еще точнее – о том, как я убью ее, если когда-нибудь сумею выбраться из клетки.

Я познакомился с Изеттой на второй день своего пребывания здесь, и нашу встречу мне не забыть никогда, я помню ее до мельчайших подробностей.

Тогда мной владело бесконечное отчаяние, я был психически подавлен и раздавлен морально. В самом деле, вот я засыпаю с мыслью о том, что завтра утром покину застенки колонии и вернусь в 'родной' детдом, а просыпаюсь... здесь. В сырой камере на соломенной подстилке, со странными оковами на руках, ногах и шее. Странными – потому что они не были соединены цепями, но зато их покрывали руны.

Поначалу я искренне недоумевал, как это меня так незаметно перенесли в карцер, и главное – зачем? За все свое заключение я не побывал в карцере ни разу, вел себя примерно, и досрочно-условное освобождение уже не за горами, считанные часы оставались... Потом я начал сомневаться, что хотя бы в самой захудалой тюрьме для взрослых есть настолько убогий карцер, с неровным каменным полом и соломой, а в колонии для несовершеннолетних такого варварства тем более не могло быть...

Потом были долгие часы воплей, криков, жалоб, под конец – мольбы охрипшим голосом. Но никто не пришел, чтобы хотя бы ответить на мои вопросы, и даже соседние камеры пустовали. А затем, когда я сидел у решетки в состоянии полнейшего отчаяния и ужаса, появились мои тюремщики.

Я поначалу слегка охренел, увидев пару рыцарей в доспехах, покрытых странными руническими письменами сверху донизу, с гербами, мечами и кремневыми пистолетами. Ну как охренел – просто утратил дар речи, так и сидел у решетки с отвисшей челюстью, пока они не прошли дальше по коридору. Потом спохватился, принялся вопить им вслед – они, конечно же, не обернулись.

Уже тогда у меня появилось предчувствие, что все не так плохо, как я думал, а гораздо хуже.

И когда я сидел в состоянии глубочайшего шока и уныния, появилась она – девочка моего возраста, лет пятнадцати или около того, в доспехах такого же типа, как у рыцарей, только детских, с такими же десятками рунических знаков. Ну и с мечом небольшого размера.

Я смотрел на нее, она – на меня. Ее лицо ничего не выражало, ни хороших эмоций, ни плохих, но мне показалось хорошим знаком, что она все же смотрела на меня и не делала вид, что я – пустое место.

– Может, хотя бы ты скажешь мне, что это за место и как я сюда попал?

Девочка не ответила, только вынула из-за спины руку, и я увидел, что в руке у нее яблоко, румяное и блестящее.

– Хочешь?

Я уже второй день ничего не ел, так как прикоснуться к той каше, которую принес странный человек в необычной тюремной робе, худой и с пустыми глазами, не мог. Постная каша на воде сопровождалась куском хлеба, черствого и грубого. Так меня не кормили ни в детдоме, ни даже в колонии.

– Спасибо, – сказал я и взял предложенное яблоко.

Оно показалось мне каким-то странным на ощупь, но голод – не тетка, так что я, не долго думая, вогнал зубы в яблоко – и моя челюсть сразу как-то заклинила.

Еще до того, как я осознал, что яблоко оказалось восковым, девочка со звонким, переполненным безграничного счастья смехом побежала прочь.

– Каросс, Каросс, – донесся до меня ее восторженный голос, – он купился на твое яблоко, ты только представь себе! Он купился!! Он!!!

Напрягая слух, я услыхал голос того, кого она назвала Кароссом. Он распекал ее за легкомыслие и за то, что убил на это 'яблоко' полдня совсем не для того, чтобы она совала его в зубы всякой дряни.

Я сидел у решетки, с трудом сдерживая слезы, и внезапно осознал, что и девочка, и Каросс разговаривали ни разу не на русском языке. Совершенно логично, что я два дня вопил по-русски впустую, потому что эти люди банально не понимали русского. А вот что было странным – так это то, что я не знал, какой это язык, но понимал его.

Впрочем, за два года я узнал очень много странного, а тогда шел всего лишь второй день, так что куча новостей, которые лучше было бы вообще не знать, ждала меня впереди.

К вечеру я случайно увидел, что под грязной одеждой мое тело покрыто странными татуировками, не синими, а черными, и эти рунные символы чем-то напоминали мне таковые на доспехах тюремщиков. А когда я, попив воды, вытер губы тыльной стороной ладони, то нащупал на них странные шероховатости.

Через пару минут ощупывания и напряженного шевеления мозгами я с ужасом осознал, что это шрамы, образовавшиеся вследствие того, что когда-то кто-то зашил мне рот.

Причем меня потрясло вовсе не подобное варварство: гораздо страшнее был вопрос о том, когда это я успел обзавестись зашитым ртом и когда это раны успели зажить. По всему выходило, что у меня из памяти напрочь выпал здоровенный кусок времени.

На третий день я сделал попытку поговорить с самим собой на чужом языке – и мне это внезапно удалось.

Что еще более удивительно – мой тюремщик Каросс неохотно пошел на контакт, должно быть, его раздражали мои постоянные крики. Правда, информации мне удалось почерпнуть не так уж и много.

Перво-наперво я спросил его, что это за место и почему я тут очутился.

– Зачем ты спрашиваешь то, что и сам знаешь? – спокойно ответил он.

– Я бы не спрашивал, если б знал!

– Хм... Это тюрьма для таких, как ты. И ты, что логично, попал сюда за свои грехи.

– За какие грехи?! – возопил я. – Ведь я же отсидел за фокус с карандашом!!

– Без понятия, что за фокус – но в списке только лишь опознанных твоих жертв – около шести тысяч имен.

Я выпал в осадок секунд на десять, а потом спросил, каких таких жертв.

– Тех, кого ты убил, – был мне ответ.

– Я убил шесть тысяч человек?! Что за бред! Нонсенс! Да я и дней-то столько не прожил!!

– Ты спросил – я ответил. Это все?

Это, конечно же, было далеко не все, но примерно на девяносто процентов вопросов – то есть на все, кроме самых неважных – я получал один и тот же ответ, сказанный с одними и теми же интонациями: зачем я спрашиваю то, что якобы и так знаю.

Под конец паладин Каросс – хотя о том, что он паладин, я узнал позже – сказал мне:

– Если ты и правда ничего не помнишь и не знаешь – я усматриваю в этом высшую божественную справедливость. Твои жертвы тоже не знали, за что ты сделал с ними то, что сделал.

Ночью я был насильно вырван из объятий милосердного сна: на меня плеснули холодной водой, после чего я услышал звонкий удаляющийся смех. Что характерно, звона или скрежета доспехов не было, проклятая девчонка явно была не на 'дежурстве', а просто приперлась посреди ночи, чтобы сделать мне пакость. Послышалось недовольное ворчание кого-то из охраны.

На следующее утро, когда Каросс наблюдал за процессом кормежки, я невзначай обронил:

– Чисто между прочим, родители этой мелкой дряни знают о том, что их дочурка страдает... – тут я обнаружил, что не знаю, как на этом языке будет 'шизофрения', и закончил: – тяжелой формой душевного заболевания?

Каросс никак не изменился в лице.

– Родители 'этой мелкой дряни' мертвы вот уже десять лет. Изетта – единственная выжившая душа в деревне, где ты однажды славно порезвился.

– Господи, это какая-то ошибка! Я в пять лет всю деревню вырезал, что ли?!! – воскликнул я и с сарказмом добавил: – а хотя ничего странного, чтобы успеть убить шесть тысяч человек к пятнадцатилетию, я должен был начать с пеленок...

В этот день меня ожидало еще одно чудовищное потрясение.

Ближе к обеду начали приводить новых узников, худых и в таких же кандалах, как и мои. В камеру напротив моей посадили бородатого человека с очень неприятным лицом, которого я мысленно сразу окрестил Бармалеем. И буквально с первого взгляда, которым мы с ним обменялись, он повел себя так, словно мы давние знакомые.

– Надо же, – ухмыльнулся он, – какая удача. У вас наверняка есть план, не так ли, мастер?

– Это вы мне? – осторожно уточнил я.

Мои слова произвели на него сильное впечатление: кажется, он крепко удивился.

– Ну да, вам, мастер...

– Мы разве знакомы? И почему вы называете меня 'мастер'?

– Вообще-то, двадцать лет назад я был вашим учеником... Вы меня забыли?

Пять минут спустя я уже знал, что это тюрьма для магов и чернокнижников, а я, оказывается, один из самых печально известных некромантов, ставший живой легендой – хотя верней будет сказать 'кошмаром' – еще лет сорок назад.

Мои новые товарищи по несчастью, когда до них дошло, что легендарный коллега – всего лишь пятнадцатилетний подросток, не понимающий, как он тут оказался, быстро потеряли ко мне интерес.

– Ну вот тебе и ответ, – сказал рассудительный и чуть саркастичный голос из соседней камеры, так что говорящего я видеть не мог. – У мастера действительно имелся план, и он его блестяще осуществил, став первым, кто сбежал из этой дыры за последние пятьсот лет... Хоть и не совсем в классическом понимании.

– О чем ты толкуешь? – удивился Бармалей. – Ты что, всерьез воспринял теорию об обмене душами с обитателем соседнего мира?! Это же невозможно!

– Ну, если ты немного покопаешься в памяти – вспомнишь, что мастер сделал много такого, что до него считалось невозможным, кое-что и по сей день остается невозможным для всех, кроме него...

Вот тогда я воспрянул духом. Если другие заключенные сумели поверить, что в физической оболочке злодея-колдуна находится не он, может быть, мне удастся убедить в этом моих тюремщиков?!

Однако мои надежды оказались напрасными: Каросс не поверил. Я, разумеется, пытался доказать, что я – не некромант, а просто подросток из соседнего плана бытия, но мой тюремщик не соблазнился ни секретом продвинутого огнестрельного оружия, ни принципом устройства повозки, ездящей без лошадей. Как выяснилось, в этом мире известны примитивные револьверы и даже транспорт на паровой тяге, а также некоторые другие вещи, выглядящие странными на фоне рыцарей в броне, однако Каросс не заинтересовался способами улучшить то и другое. В ответ на предложение создать огнестрельное оружие, пробивающее любую броню, он даже заметил, что с такими секретами мне лучше сидеть в темнице, даже если я действительно не некромант. Ну да, это моя промашка – предлагать воплотить бронебойное оружие человеку в броне...

Пожалуй, я пытался купить своими знаниями если не свободу, то хотя бы улучшение своего положения... ну, может быть, месяц или полтора, но все мои усилия не дали никаких плодов. Мой тюремщик не желал ни моих секретов, ни доложить своим вышестоящим.

– Ты умрешь здесь, в этой Цитадели, – сказал он мне в итоге, – выйти отсюда живым ты сможешь разве что в день искупления и никак иначе.

– А что это за день искупления и когда он настанет? – оживился я.

– Этого я тебе не скажу. Если ты – это ты, то и сам все знаешь. А если ты мальчик из другого мира... тогда тебе лучше не знать вообще.

В общем-то, я не винил Каросса: вот, положим, на Нюрнбергском процессе какой-нибудь Гейдрих, Гиммлер или Гитлер скажет, мол, слушайте, я паренек из другого мира, только что попал в это тело, я ни в чем не виноват... Кто в это поверит? Никто бы не поверил, ясно дело. Смех один, а не отмазка. Могу только догадываться, как жалко я выгляжу в глазах Каросса и других заключенных...

К тому же, надо отдать должное моему тюремщику: он не скрывал, что ненавидит меня, но я знал это только с его слов. Голос Каросса неизменно был ровным, а лицо – бесстрастным. Какие бы эмоции ни бушевали в его душе – ни разу за все два года он не позволил им хоть как-то повлиять на свое поведение. Абсолютный самоконтроль, сто баллов из ста.

И потянулось мое житье-бытье в камере три на три метра. День за днем, месяц за месяцем. Меня занимала мысль, отчего такого злодея, как прежний владелец тела, к тому же опасного, не казнили, а держат в клетке, пока, наконец, рассудительный голос из соседней камеры не ответил мне, что за 'хранение' осужденных колдунов ордену Священного Пламени платит король. В том числе и за меня, причем я в этой Цитадели – главная статья дохода. А причина сохранить всем нам жизни проста: случись что, мы послужим 'пушечным мясом' и, возможно, против своей воли спасем больше душ, чем погубили.

– Но это хрень, – подытожил свои объяснения голос, – лично на меня пусть не рассчитывают, я просто тихо и спокойно, без сопротивления, дам себя сожрать. Они жируют – а я за них разгребать? Не буду, все равно там шансов выпутаться обычно не бывает.

О том, как именно мы должны послужить пушечным мясом и кто нас будет жрать, я расспрашивать не стал, чтобы преждевременно не расстраиваться: уж если настоящие маги не имеют шансов выпутаться, то мне, ни разу не магу, это тем более не светит.

В целом и общем, все, что мне оставалось, так это есть и спать. Кормили настолько плохо, что я буквально балансировал на грани голода, все, что мне оставалось – это беречь калории. Их, калорий этих, было так мало, что, несмотря на очень малоподвижный образ жизни, я совершенно не накопил лишнего веса. Ну и крепко ослабел из-за нехватки нагрузки, само собой.

Разумеется, я не оставлял надежды сбежать, но за два года никак в этом вопросе не продвинулся. Уж если маги отсюда сбежать не могут – мне-то куда?

Передо мною отчетливо вырисовывалась перспектива провести в этой клетке всю свою оставшуюся жизнь.

Монотонность моего бытия нарушала только Изетта. Она проявила редкую сообразительность в вопросах досаждения, судя по всему, поставила перед собой цель довести меня до самоубийства – и шла к ней с целеустремленностью и изобретательностью маньяка-шизофреника.

Каросс, к слову, ее помешательства не одобрял: самоконтроль и дисциплина есть добродетель, их отсутствие есть изъян. Однако к Изетте и ее выбрыкам он относился с пониманием. Может быть, и я бы ее понял, если б не был жертвой.

По мере того, как я по крупицам собирал информацию, мне удалось составить общее впечатление об ордене – он оказался довольно-таки необычным в плане внутренних порядков.

Орден Священного Пламени специализировался на борьбе с чернокнижием, демонопоклонничеством и магами-отступниками. Судя по тому, как его члены вооружены и экипированы – все, кого я видел, носили полный комплект рыцарского доспеха, а это штука очень недешевая – орден очень влиятельный и богатый. Что, в свою очередь, намекает на то, что маги и чернокнижники в этом мире не редкость.

Взаимоотношения между воинами, или, как они называются, паладинами тоже специфические: весь личный состав разбит на пары 'наставник-ученик', как у джедаев и ситхов, но есть тут и специфический нюанс. Если, положим, у запорожских казаков 'джура' – будущий казак – исполнял роль слуги своего 'старшого', то в ордене паладин-наставник и его ученик были скорее более-менее равноправными напарниками, с поправками на ранг, возраст, опыт и заслуги, эдакий вариант ведущего и ведомого, а не ученика и учителя. В частности, все та же Изетта обращалась к Кароссу, который был старше ее более чем в два раза, на 'ты', скорее как к брату, чем как к учителю, а Каросс порой отчитывал ее за разные проделки со строгостью старшего брата. Судя из того, что я уловил из обрывков фраз, долетавших из караульной комнаты, каждый паладин состоит в паре с кем-либо всегда, перестать быть чьим-то учеником можно только сменив учителя на другого либо обзаведясь собственным учеником. Более того, самой малой боевой единицей орден считает именно пару, а не отдельного воина. В общем, как в авиации, ведущему без ведомого никак.

Каросс оказался охранником в темнице за какое-то мелкое прегрешение: его назначили на эту непочетную должность на три года. В свои сорок лет он увлекается скульптурой и лепит из воска весьма натуралистично выглядящие вещи. Изетта, как послушница, бывала в темнице редко, проводя большую часть времени в тренировках и обучении где-то наверху, но периодически выкраивала время навестить наставника и поиздеваться надо мною.

Как правило, она не вступала со мной в диалоги, но доходчиво донесла до моего сведения, что ей никогда не надоест. Со временем грубые подлости вроде обливания водой прекратились, сменившись гораздо более изящными и изощренными пытками. В частности, Изетта взяла себе за правило приходить в темницу на обед и кушать сэндвичи, пахнущие жареным мясом, прислонившись к стене в поле моего зрения, и каждый раз мне приходилось основательно напрягать свою волю, чтобы не показать, как я голоден. Я даже натренировался глотать слюну незаметно, чтобы не доставлять ей радости своими страданиями.

Однажды я нанес ответный удар.

Когда Изетта заявилась, прислонилась к стенке и начала со смаком поглощать булку с мясом внутри, я приоткрыл один глаз, встретился с нею взглядом и улыбнулся.

– Говорят, можно вывезти девушку из деревни, но нельзя вывести деревню из девушки... Изетта, тебе когда-нибудь говорили, что ты чавкаешь, как свинья?

Она в бешенстве швырнула в меня недоеденную булку и вихрем метнулась к выходу. А булка лежала на полу камеры и испытывала мою волю на прочность.

Я встал с подстилки, взял ее, стараясь не вдыхать запах, просунул руку сквозь решетку и швырнул недоеденную булку по коридору в дверь караулки.

– Эй, Каросс, – крикнул я, – твоя ученица тут насорила – убери, что ли, раз не смог ее выдержке научить... И это, сделай выговор тому, кто научил Изетту так громко чавкать – а то слушать противно.

Вот так, мать вашу за ногу. Это, конечно, очень маленькая победа, но вместе с тем очень важная: я все еще не сломался. Все еще не лишился чувства собственного достоинства.

Мой выпад оказался для Изетты неожиданно болезненным: дней восемь она вообще не показывалась, но затем все вернулось на круги своя, только уже с новыми издевками. Я начал все чаще ловить себя на мысли, что если козлу Козловскому я в конечном итоге воткнул карандаш в глаз, то Изетта уже давно заслужила быть утыканной карандашами с ног до головы. За полгода заключения я еще не дошел до того предела, когда люди становятся убийцами, но мысли о том, как я буду убивать Изетту, когда выберусь из клетки, уже не казались мне чем-то диким. Правда, это будет не самой простой задачей, потому что я – слабеющий доходяга, вообще не умеющий драться, а она уже в какой-то мере подготовленный боец, и ростом с меня, и вообще крепкая. Ну и еще надо как-то с клеткой вопрос решить, ага...

...Разумеется, это было проще сказать, чем сделать.

Время шло, ничего не менялось. Я уже начал привыкать к скуке и ничегонеделанию, равно как и к номерам Изетты, но не перестал удивляться тому, как у нее едет крыша.

Доходило порой до абсурда. Как-то раз меня перевели на другой этаж, совершенно пустой, только зал по центру, клетки у стен – и я. Таким меня уже было не удивить, посижу в тишине, подумаешь...

К вечеру внезапно появились слуги – обычные люди, а не такие, с пустыми взглядами и без эмоций, как те, что носят кормежку – и принялись тащить в зал вначале мебель, после нескольких столов и стульев появились слуги со столовыми приборами.

Вот тут уже я начал недоумевать. Что тут такое намечается? Заседание инквизиции или суда? Так это обычно без тарелок и ложек происходит, хотя, конечно, в этом мире могут быть свои правила... Чуть позже появилась группа нарядно одетых людей с музыкальными инструментами, и вот они уже, в отличие от охраны и персонала, опасливо на меня косились, но не заговаривали.

Я некоторое время пытался понять – а сейчас точно вечер? Обычно это легко определяется по доносящемуся шуму, голосам, шагам – когда взвод рыцарей шагает строем в ряд, это слышно хорошо. Вроде бы сейчас должен быть вечер... Хм. Странно.

Еще позже снова появились слуги и принялись расставлять на столах закуски и напитки. К счастью, столы от моей клетки стояли далеко, а среди блюд не было сильно пахнущих, однако меня больше всего занимала даже не еда, а вопрос, какая, все-таки, фигня тут происходит?

Однако мне это вскоре надоело, я перевернулся на другой бок и заснул, благо, музыканты и слуги особо не шумели.

Но спал недолго: пришли гости в богатых одеждах, заиграла музыка – и я проснулся в состоянии сильнейшего когнитивного диссонанса. Поначалу я все никак не мог понять, что за цирк тут творится, а когда понял – едва не засмеялся во весь голос.

Оказалось, что это Изетта праздновала свой день рождения. Нет, ну не больная ли?

Гости, что интересно, были в основном светского толка. Было несколько человек из ордена, которых я без труда узнал по специфическим парадным одеждам, а все остальные – числом до двадцати – светская молодежь, лет семнадцать и до двадцати двух, возможно, дворяне, потому как разодеты они были весьма и весьма хорошо. Видимо, Изетта убила одним выстрелом двух зайцев: устроила своим гостям криповую вечеринку – ночью да в темнице с самым кошмарным чернокнижником – и обеспечила мне мучительную бессонницу.

Где-то полночи я ворочался с боку на бок под веселые мелодии и танцы. Ну, Изетта, когда-нибудь я доберусь до тебя, и ты ответишь в том числе и за этот цирк... Может быть. Очень хочется надеяться.

– Так ты и есть тот самый Рэйзель? – послышался внезапно голос совсем рядом.

Я приоткрыл один глаз.

Возле решетки стоял высокий стройный блондин, причем несколько старше остальной компании, лет двадцати пяти.

– Он самый, – зевнул я. – Что надо?

– Да ничего, просто захотелось посмотреть на того, кто нагонял страх и ужас на целый континент, в том числе на те места, где сам никогда не бывал... – он достал из кармана серебристую фляжку, отвинтил, глотнул и спросил: – будешь? Олеронское, двадцать лет выдержки.

– Во-первых, я не пью, во-вторых, Изетта уже и других начала задействовать в своих издевках? Знаем, плавали.

Блондин закрутил крышку и отправил фляжку в карман.

– Да какие там издевки... Между нами есть кое-что общее... Мы оба тут находимся против своей воли. К счастью, я утром уйду из этой унылой юдоли скорби и печали...

Хм, это уже что-то интересное.

– Интересно, насколько надо быть двинутым, чтобы справлять день рождения в тюрьме, да еще и ночью? Изетта больная, но куда смотрят ее вышестоящие?

– Признаться, я жене тот же вопрос задал. Оказывается, ее вышестоящие, ну, Изетты, дабы поощрить ее выдающиеся успехи на стезе служения Пятерым, предложили ей выбрать себе подарок ко дню рождения. Ее выбор – вечеринка здесь и сейчас – удивил и их самих тоже, но тут такое дело, пообещали значит пообещали.

– А ты сам-то кто такой?

– Виноват, не представился. Корвин Крин вир Олерон, принц Олерона, принц Тантагора, граф Ландэгра... Короче говоря, никто.

– Последнее слово было неожиданным, – заметил я, – впрочем, уважаю самокритичных людей.

– Самокритичный – это не про меня, – ответил двойной принц, – просто констатация факта.

– Странно, я думал, принцы – важные шишки... А что ты тут забыл-то, вир Олерон, Тантагор и Ландэгра?

– Сопровождаю жену, которой было угодно, к моему сожалению, принять приглашение на сие, кхм, мероприятие. Говорю же – я тут против собственного желания.

– Так ты еще и подкаблучник? Странные принцы пошли в последнее время...

На губах Корвина появилась саркастичная усмешка:

– Ну а как еще? Я принц Олерона – шестой принц. Без малейших перспектив унаследовать трон этого маленького, забытого богами острова, живущего исключительно за счет виноделия и увязшего в непрекращающейся борьбе за трон многочисленных принцев. А тут, в Тантагоре, я просто принц-консорт на птичьих правах, и самое страшное, что со мной может произойти – это развод. Потому – да, подкаблучник, а что поделать-то? Иного способа, чтобы жить припеваючи и в королевском дворце, как положено человеку моего происхождения, у меня нет. Но не все так плохо, на самом деле. Король Вольдранг, тесть мой, с утра до вечера в делах и заботах, а у меня их нет. Быть консортом, с определенной точки зрения – значит жить по-королевски, но без королевских хлопот. Кронпринц Васпиан, мой шурин, вечно в разъездах, в хлопотах, в учебе – он будущий король, а королю надо очень много знать и уметь. К нему преподаватели целый день гуськом ходят, один вышел – второй зашел, математики, генералы, министры, тренеры, банкиры, историки... Сплошная скукота смертная. А я изучаю живопись, музыку, риторику и поэзию – то, к чему душа лежит. Так что жаловаться грех.

Я хмыкнул.

– Ну и как оно живется на всем готовом?

Лицо Корвина приобрело лукавое выражение:

– Так уж на всем готовом? Просто между прочим, к моей супруге, помимо меня, сваталось не то семнадцать, не то восемнадцать других принцев из окрестных государств, это только те, о которых я знаю. А я остроумным, элегантным, воспитанным, культурным и образованным не родился, я им стал, и только я знаю, каким трудом. Опять же, я не дармоед, как может показаться человеку, не проинформированному о жизни королевства... Я сберегаю Васпиану массу времени, публично поддерживая своим шармом и остроумием его государственные начинания... Он популярен, его уважает аристократия и любят солдаты, а я обеспечиваю всем его действиям правильное восприятие со стороны населения и должностных лиц страны. Я говорю от имени короля и кронпринца об их реформах и идеях – и мое красноречие, моя харизма, мое чувство юмора начинают отождествляться с ними. Я могу поехать, если очень надо, в самый глухой закуток страны разбираться с какой-то проблемой, на которую нет времени ни у короля, ни у кронпринца. Точнее, разбираются неприметные знающие люди, моя роль сугубо представительская, но при этом у всех в этом закутке возникает впечатление, что их проблемой занимаются на высочайшем уровне. Шутка ли – аж целый принц приехал... Это работает, потому что простолюд не видит принципиальной разницы между мной и Васпианом. Мы же оба принцы, верно? И когда он станет королем, его будут любить и уважать за то, что я за него колесил по стране и говорил за него... Ну и наконец, меня можно послать на переговоры в соседнюю страну, потому что из-за моей нулевой политической ценности я как заложник, хе-хе, никому даром не нужен.

Я слушал его и кивал время от времени. Какая-никакая, а новая информация, да и просто развлечение – впервые за много месяцев поговорить с кем-то мало-мальски общительным. К тому времени, как он закончил свою мысль, моя собственная окончательно сформировалась.

– Слушай, Корвин вир Олерон... Твоя жена – принцесса, дочь короля, так?

– Так, – подтвердил он.

– И она пришла сюда на день рождения к Изетте?

– Именно.

– А все остальные гости – это, надо думать, столичные дворяне?

Корвин покачал головой:

– Это не совсем столица. Курортный городок возле столицы. А дворяне все приезжие, как и мы.

– Я понял. Так вот, принцесса, принц и дворяне приходят на день рождения к... безродной деревенской девчонке?!

– Ну тебе оно удивительно, потому как ты на орден смотришь как на врага. С моей точки зрения это герои, которые не позволяют вашей колдовской братии совместно с вашими эфирными дружками творить произвол и беззаконие. Плюс добавь сюда тот момент, что другие воины, рыцари, страны и ордена воюют друг с другом, а когда воюют два рыцаря – там большой вопрос, кто из них прав и прав ли хоть один из них. Орден Священного пламени не принимает никакого участия в делах людей и в войнах людей, их противники – чернокнижники, маги-отступники и демоны. То есть, рыцарь Священного Пламени – безоговорочный герой в глазах кого угодно. Соответственно, нет ничего удивительного, что они – благородное сословие безотносительно своего былого происхождения, они популярны, и на светских мероприятиях их всяко привечают. Ну и наконец, орден чрезвычайно влиятелен. Он есть в каждой стране и везде нужен, и потому с ними стоит дружить. Предположим, прямо завтра на город попрет с юга хан кочевников со своей ордой или там соседний король. Угадай, где именно мы с женой от них спрячемся?

– Здесь?

– Верно.

– Паладины ордена сдюжат против орды? Или тем более против регулярной армии?

– В том и дело, что я без понятия: эта Цитадель попросту неприкасаемая. Ссориться с орденом из-за пары пленников будет только конченый идиот. К примеру, если ты не знаешь, столицу Болонги, это страна такая на востоке, за последние двести лет четыре раза с землей ровняли, то Тантагор, то Кортания, то Гристол – но за эти двести лет и четыре войны в тамошнюю Цитадель не попало ни одно ядро. Город в руинах – а Цитадель стоит целехонька. Соответственно, кого они спрятали у себя – тот переждал лихое время в полной безопасности. Орден выше политики, людских междоусобных войн или местных законов.

– Хм... То есть, они могут нарушать законы?

– Они это регулярно делают. Только на свой лад. Положим, паладин ордена волен по Тантагору передвигаться в полном вооружении – ну а как иначе, если он без своего оружия никому не нужен? При этом я не припоминаю какого-либо указа, дарующего им право ходить вооруженными, и на службе короля они не состоят, стало быть, имеется формально нарушение закона. Но ограничение ношения оружия – закон, направленный на воспрепятствование преступности или там мятежей, а паладины ордена ни в том, ни в том замечены не были. Они пересекают границы без досмотра, потому что не были замечены ни в торговле, ни в контрабанде, и могут арестовать на улице кого угодно по подозрению в том, что это одержимый либо нелегальный маг, потому что никогда не делают этого без причины.

– Широчайшее поле для злоупотреблений, – заметил я.

– Так и есть. Вот только они не злоупотребляют своими возможностями. Лет десять назад была история у меня дома, в смысле, на Олероне, когда тамошние паладины задержали моего старшего брата, приняв за колдуна. Выяснили, что он не маг, его отпустили, но начали поголовно задерживать на проверку придворных, включая половину министров. В итоге оказалось, что при дворце был поваренок один с магическим даром, о котором он сам даже не подозревал, но поскольку бдящие ордена не способны в толпе точно определить мага – то пришлось проверять всех подряд. Это я к тому, что попробуй такие аресты стажа провести – там бы и скандал до небес был, и погоны полетели бы. А орден делает то, что делает, потому что иначе никак, и все прекрасно понимают, что их служба трудна, а помыслы благородны. Я даже не припоминаю, чтобы хоть кто-то, задержанный по ошибке, писал на них жалобу королю либо вышестоящим магистрам.