Текст книги "Живое дерево"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Юра неохотно спускается с тополя и идёт в дом, садится за маленькую ручную мельницу и начинает крутить её. Хорошо, что пшеница крупная и сухая: молоть крупу одно удовольствие. Многие покупают крупу в сельпо, а вот мать считает, что своя крупа лучше, и права, наверное, потому что Юре сейчас неожиданно хорошо, и он крутит мельницу с удовольствием. Берёшь пригоршню пшеницы, засыпаешь в отверстие мельницы и крутишь. Рядом ходит Надя и твердит:

 
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу ещё сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле…
 

Юра крутит, мягко, монотонно гудит, шурша, мельница, сыплется тонкой горячей струйкой крупа в миску. Юра уже забыл, что его заставили работать, увлекается, с удовольствием гудит сам, подражая мельнице, и попробуйте сказать ему, чтобы перестал крутить, обидится, и не видит он, что Цыбулька стоит рядом и с завистью глядит на него.

 
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу ещё сказать?..
 

Это уже Юра декламирует письмо Татьяны к Онегину, и грустно от таких слов. Какая ж это была славная Татьяна, которая умела так грустно и стыдливо сказать. Юра уже запомнил то, что учила Надя. Надя учит который день и никак не может запомнить, а он уже знает наизусть. Он, кажется, и не слушал Надю, десятки раз повторяющую стихи. «Я к вам», – говорит Юра и делает пол-оборота мельницы, – «пишу», – ещё пол-оборота, – «чего же боле?» – полный оборот. Цыбулька, с завистью глядит на Юру.

– Дай я? – канючит он.

– Не дам, Цыпа, ты не умеешь. «Что я могу ещё сказать?»

– Юрик, дай я?

– Не дам, не проси. Другой раз дал бы, не жалко, а на этот раз – не проси. Сам хочу. Что я, хуже тебя! Всё дай и дай! Ишь чего захотел! Больше ничего не дать?

– Да-ай! Ме-не! Хо-чу!

– До конца?

– До ко-он-ца.

Юра соглашается, выходит в сени и тут сталкивается с матерью. Она чем-то обеспокоена, озабоченно хмурится и тут же спрашивает:

– Юрик, а почему восемь гусей? У нас же девять гусей!

– А я почём знаю? – в свою очередь спрашивает Юра.

Он мог всё рассказать матери, но она ведь сразу же побежит к Шупарскому, поднимет такой шум на всю округу, а гуся-то всё равно нет уж. Вот кто не боится старика Шупарского – мама. Она пойдёт к нему и всё, что надо, выскажет, и ничего с ней не поделаешь: не побоится она свирепого и злого старика. Не побоится она никого, если знает, что права.

– Вчера был? Как я закрутилась и не посчитала? Нет бы мне посчитать. Чтоб мне вечером, Юрик, гусь был. Хоть из-под земли, а найди его.

Юра выглянул на улицу. Никого. Влез на сарай, уселся поудобнее на прошлогодней соломе. У него засвербило в носу, и он стал тереть нос пальцем. А вон и Санька стоит на санях и чистит ножом палку.

– Фома! – крикнул Юра. – Поди!

Санька не заставил себя долго ждать.

– К чему это у меня в носу чешется? – спросил Юра, когда Санька взобрался на сарай.

– К новостям, – серьёзно ответил Санька. – Или кто по носу даст.

Глава шестая. Доверяет тайну

Они, не сговариваясь, слезли с сарая и направились на котлован. По пути забрели на крытый ток, где лазали по перекладинам, стремясь добраться до воробьиных гнёзд, но на этот раз им попадались всё больше пустые гнёзда. Затем Юра спустился в заброшенный колодец, добрался до льда и отколол кусочек, чтобы Санька мог лишний раз удостовериться в его храбрости. Набегавшись, сели отдохнуть в тени на молодой зелёной травке.

– Давай будем играть в настоящих разведчиков? – предложил Юра.

– А я разве против?

– Вон, видишь, собака бежит. Ты не читал, как около одного нашего военного завода, где делали секретные межконтинентальные ракеты, всё время бегала собака, а потом оказалось, что у неё вместо глаз были маленькие фотоаппараты?

– Как так?

– Очень даже просто, вместо глаз вставили фотоаппараты. Шпионская оказалась собака! Писали!

– И она фотографировала?

– Пока не поймали. Давай, Фомочка, и мы секретничать, шифровать наш разговор. Вот, например, ты сказал: я пошёл. А нужно говорить: я-хтарма пошёл-хтарма.

– Я-хтарма пошёл-хтарма на котлован-хтарма купаться-хтарма. Так?

– Пошли-хтарма, – Юра выглянул из-за угла мельницы и поднял руку. По дороге от села ковылял старик Шупарский. – Т-ш-ш, впереди враг-хтарма.

– Кто-хтарма? – спросил Санька и тоже осторожно выглянул.

– У нас как на настоящей войне! – восхищённо сказал Юра.

Старик Шупарский, засунув руки в карманы, медленно брёл в сторону котлована. По лугу, между мельницей и котлованом, стояло множество пней, здесь рос когда-то лес. Юра и Санька, прячась за пнями, поползли вслед за стариком, не выпуская его из виду. Санька вскоре выдохся и сел отдыхать.

– Фома, – серьёзно, строго, стараясь не моргать и глядеть Саньке в глаза, спросил Юра, – если я тебе открою тайну, ты никому не разболтаешь?

Санька побледнел и, широко открыв глаза, глядел на Юру, ожидая, что тот сейчас откроет ему тайну, которую так долго скрывал.

– Честное пионерское! – продохнул он.

– Скажи: умри мать моя и отец, если я нарушу эту святую тайну или проговорюсь. Дай сюда мизинец, согни его вот так и держись за мой, а теперь говори. Честное пионерское, клянусь отцом и матерью, братьями и сёстрами!

Санька повторил страшную клятву.

– А теперь стань на колени, опусти голову до земли, чтобы и земля слышала. Повтори.

Санька повторил.

– Дед Шупарский замышляет недоброе. В лесу прячется чужак. Они замышляют убийство. Нужно всё разузнать и выследить их.

– Честное слово?

– Честное слово!

– Ух ты! – проговорил Санька и пополз.

Возле котлована они снова отдохнули и поползли к лесу, в котором, пока Санька давал клятву, скрылся старик.

У высокой, одиноко стоящей берёзы остановились. Юра глядел на лес, потом уселся поудобнее и вдруг увидел рядом с собой длинную, изломанную тень человека. Тень качнулась и легла ему на ноги. Он оглянулся и замер. Рядом стоял старик Шупарский и, прищурившись, глядел на него.

– Хлопче, што тута потерял? – глухим, хитрым голосом спросил старик и присел рядом на корточки, пристально глядя Юре в лицо.

– Да мы ничего не потеряли, – отвечал Юра, стараясь не смотреть старику в глаза.

– А я вот гуся потерял. Куда ж, зараза, он мог подеваться? – добродушно спросил старик.

– И мы гуся потеряли. Мать наказала не приходить домой без гуся, а то убьёт.

– Да ну? Да зачем он вам?

– Как зачем? Наш гусь. Как зачем? Был, а теперь нету. Как зачем? Мы кормили его целую зиму, стерегли, поили, я чистил из-под них кизяк! Как зачем? А вам, дедушка, зачем?

– А чего ж это вы тут шукаете?

– А где? Мы везде ходили.

– А теперь правите в лес? – всё так же добродушно спросил старик.

– Кто ж гуся в лесу ищет, дедушка? Гуси в густой лес не ходят. Мы играем.

– Вот я и думаю, – сказал старик и направился в село.

Юра быстренько вернулся к котловану и искупался. Санька купаться не стал. Старик шёл неторопко, оглядывался, останавливаясь, садился на пень отдохнуть. Ребята обогнали старика и у тока увидели Соню Кенкову. Она пасла телёнка. Рядом ходил дикий гусёнок и щипал травку.

– Что вы ищете? – спросила Соня и покраснела.

– Он гуся потерял, а мать его теперь убьёт, – ответил Санька. – Так, Юра?

– Ничего не убьёт, – не согласился Юра.

– Возьми гусёнка, хочешь? – сказала неожиданно Соня. – А потом, когда подрастёт, мы его отпустим, пусть летит к своим.

Юра был растроган великодушием Сони и тут же стал предлагать ей взамен всё своё богатство – пятнадцать копеек, две шестерёнки от часов. Он готов был отдать Соне всё, что имел, не потому, что она подарила ему гусёнка, а за её поступок, потому что так поступить мог только настоящий товарищ. Юра порылся в карманах и достал зуб от сенокосилки, которым можно из камня высекать огонь.

– На́, – протянул он щедрый подарок.

Соня засмущалась, но взяла его, а пятнадцать копеек вернула. Юра положил гусёнка за пазуху, и они с Санькой пошли.

По дороге Фома завернул к конюшне. Дверь заперта, окна крепко схвачены железными прутьями. Шторма ребята увидели сквозь решётчатое окно. Вначале Юра стал Саньке на плечи и долго любовался красавцем, а затем Санька.

– Как ты думаешь, обгонит он машину, если на прямую дорогу вывести? – спросил Санька.

– А то как же? Шторм, он кого хочешь обставит. Он шпарит по прямой, как межконтинентальная ракета.

– А автомобиль гоночный обгонит?

– Не знаю. Автомобиль больно сильно мчит, только пыль столбом! Вот так! – Юра громко зажужжал, пробежав метров сто, поддерживая одной рукой за пазухой гусёнка.

Они шли домой и весело болтали, забыв о том, что собирались в лесу понаблюдать за чужаком.

Тёплая пыль на дороге приятно щекотала между пальцами ног, идти было легко, весело. Они пылили, сколько могли, и никто не мешал, не запрещал пылить. Мимо них на большой скорости промчалась машина; они погнались было за ней и быстро отстали, но каждый старался показать, что, если бы захотел, всё равно догнал бы машину и это не составило б для него большого труда. С дороги свернули в переулок, и тут Санька толкнул Юру:

– Гляди!

Навстречу им шёл старик Шупарский, низко опустив голову и будто никого не замечая. Ребята, не дыша, готовые в любую минуту дать стрекача, прошли мимо и вздохнули.

– Фома, тебе не кажется, что он следит за нами? Пошли ночью к шалашу, где скрывается чужак, а? Пошли? Всё выведаем, узнаем. А? Что-то он ходит часто туда-сюда. Пошли ночью? Ты не боишься?

– Кто? Я? Да ни в жизнь! Как это ты подумал? Ты что, меня не знаешь? Вот только мать…

– А мы потихонечку. Никто и не узнает.

– Ты думаешь, Борода, так лучше? Задаст она мне такого перцу, сладко не будет. Вот кому разведчиком работать – матери. Я только задумаю что сделать, а она уже всё знает. Откуда? Я ещё никому не говорил, а она всё знает.

– У меня тоже. Мы к утру вернёмся, будто ни в чём не виноваты. Но помни: мой секрет – на сто лет. Я подойду ночью к тебе и три раза свистну. Один раз длинно, а два – коротко. Понял?

– Не беспокойся. Буду ждать.

Гуси лежали возле ворот и чистили перья – к дождю. Под плетнём в тени спал на боку Шарик. Юра опустил гусёнка на землю, и вдруг гуси разом загоготали, вытянули шеи, а гусак, поводя длинной шеей из стороны в сторону и будто советуясь с гусями, то и дело поворачивал к ним свою маленькую головку, а затем, прогнув шею к земле, сделал к гусёнку угрожающую пробежку. Гусёнок запищал и бросился наутёк. Гусак повернулся к гусям, и гуси загоготали, засовещались. Юра положил гусёнка за пазуху и понёс его в дом.

Дядя Антон, отец, мать, бабушка, Николай и Цыбулька сидели за столом. Только Надя ходила по горнице и шептала:

 
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
 

Мать то и дело подаёт на стол хлеб, картошку, потом вдруг срывается с места и бежит в погреб за грибами и сметаной. Дядя доволен. Он без кителя, сидит рядом с отцом и говорит:

– Егор, до́бра у тебя жёнка. У меня – я всё подай, а у тебя – прямо золото. Повезло тебе.

Отец хочет показать, что это на самом деле так, и говорит:

– Мать! Не хочу этого, а вон дай того!

– Чего того?

– Мать! Ну да ладно, давай, что есть.

– А ну-ка, Юрий, какое хочешь яблоко? – спрашивает дядя.

– Мне вон то! – попросил Цыбулька именно то яблоко, на которое рассчитывал Юра, стесняясь показать на самое большое и, конечно, самое румяное яблоко. Он на него поглядывал, как только сел за стол, и вот Цыбулька словно угадал Юрины мысли.

– Мам, откуда тут у нас гусёнок? Он мне мешает учить! – сказала из горницы Надя.

– Какой гусёнок? Что за гусёнок? Откуда? – всполошилась мать и взяла у Нади из рук гусёнка.

– Дали, – ответил односложно Юра.

– Кто дал? Где взял? Отвечай! – сердито спросила мать. – Отнеси сейчас же, где взял.

– Нигде не брал. Дали.

– Если ты сейчас же не отнесёшь, чтоб духу твоего больше дома не было! Я кому сказала! Ещё этого нам не хватало! Где взял, говори? Чего молчишь? Где взял?

– Соня Кенкова дала.

Мать выбежала вместе с гусёнком из дому. Юре обидно стало, что ему не поверили именно сейчас, когда за столом сидит дядя Антон. Цыбулька был доволен, что на Юру накричали, взял со стола второе яблоко и положил его в карман.

– У меня два, – сказал он ехидно.

– А мне гусёнка насовсем дали. Это дикий гусь. Когда подрастёт, то будет летать, а я к нему подвешу плетёную корзину, и он меня будет поднимать к самым облакам. Я пересяду на облако и буду на нём кататься и оттуда следить за спутниками, а он будет сидеть рядом со мной и согревать меня крыльями, потому что вверху мороз до 40°.

– А меня? – заканючил Цыбулька.

«Вот бы улететь, – думал Юра, – улететь под облака, туда, где летают самолёты, а потом бросить оттуда записку: «Дорогая мама, ты не верила мне, и я тебя покидаю. Очень сожалею, но иначе совесть мне не велит. Улетаю к Ледовитому океану, буду жить среди льдов, охотиться на белых медведей».

Юра замечтался и не заметил, как опустились на двор сумерки и как выкрасились в мягкую синеву окна. Где-то стороной глухо проурчал гром; первые сполохи рассеяли сумерки. Но как только отгорели сполохи, сразу стало темно. Испуганно загомонили гуси. Николай вышел привязывать корову, а в это время пришла мать. Зажгла свет.

– На, сыночек, твоего гусёнка, – виновато сказала она. – Я уж подумала, мой бедненький, бог знает что. Ну, думаю, не хватало ещё, чтоб дети докатились до такого хулиганства, до воровства, когда от стыда глаза девать некуда. Ради вас же живём. Не дай бог кто опозорит мать, отца, семью… Последнее дело.

Юра молчал и шумно сопел. Мать чувствовала себя виноватой и не знала, как искупить вину, погладила его по голове.

– На́ яблоко, – сказала она, выбрала самое крупное и протянула Юре. Он положил яблоко на стол. Тогда мать дала ему ещё одно яблоко и стала уговаривать дядю Антона выпить, покушать огурчиков, груздей. Ей было неловко и перед дядей Антоном.

– Всё, – сказал дядя Антон. – Я когда выпью, у меня сон пропадает.

Юра попросился спать на чердаке, зная, что теперь, после конфуза с гусёнком, мать не откажет.

Он лежал на чердаке и ждал, когда все в доме успокоятся. Вскоре слышно стало, как зачастили струйки молока по ведру – мать доила корову. Подоила корову, накричала на гусей и ушла в дом. Вот громко хлопнула дверь – Николай отправился в клуб на танцы. В горнице шёл разговор. О чём, понять было нельзя. Юра вспомнил, как читал в одной книге: разведчик через дымоходную трубу подслушивал разговор. Он тоже припал к трубе, но только слышно было, как в трубе завывает ветер.

Но вот в доме совсем угомонились, легли спать. Дремотно заурчала тишина, будто переливаясь из одного конца чердака в другой. Запел сверчок. На соломе что-то зашуршало, и по Юриной руке кто-то пробежал. Юра вскочил. До чего черно и страшно на чердаке. Юра заторопился к лазу, быстренько слез по лестнице вниз, отворил осторожно дверь и очутился во дворе.

Санька спал всегда в сенях на старых санях и очень гордился этим, хвастаясь, что только на санях он видит сны, какие не каждую ночь увидишь. Юра подошёл к сеням, потихоньку свистнул, как условились, подождал минут пять, но Санька не появлялся. Тогда Юра снова свистнул, толкнул дверь, но она оказалась запертой. В любую минуту мог кто-нибудь выйти. Юра обошёл сени. Со стороны палисадника к ним была приставлена лестница, по которой он и залез в сени. Прислушался и снова свистнул. Тишина. Свистнул посильнее.

– Кто там свистит? – раздался совсем рядом девичий голос.

Юра от неожиданности присел и попятился к лестнице, налетел на кастрюли; кастрюли со страшным грохотом полетели вниз.

– Мама! – испуганно закричал голос.

Раздумывать некогда. Юра прыгнул из сеней, угодил ногами в горшок с цветами, которые вынесли перед дождём, ушиб ногу и побежал на улицу.

У Фомичёвых засветились окна, забегали по двору. Нечего было и думать, что Санька после такого шума пойдёт с ним в лес. Разве мог Юра знать, что Санькина сестра Рая будет в это время спать в сенях.

– Держи вора! – закричали на всякий случай у Фомичёвых.

Глава седьмая. Острый угол

Стояли последние дни тёплого мая, скоро каникулы, и в школу Юре, как никогда, хотелось ходить, потому что он в последнее время неожиданно для себя обнаружил, что учиться интересно, а учение в школе – это целая жизнь, слушать учителя, оказывается, тоже любопытно, на перемене играть, бегать – что может быть замечательнее; отвечать, когда знаешь уроки, ни с чем не сравнимое удовольствие, только надо выучить уроки – и всё.

Юра прихватил с собою луноход и побежал в школу. По дороге встретил Саньку, пошёл медленнее, ожидая, что же Санька скажет в своё оправдание. Санька униженно молчал, плёлся позади.

– Нужно мне с тобой, Фомочка, связываться, с сонной тетерей! – не стерпел Юра. – Как дохлая курица! Какой из тебя космонавт? Никогда ты, Фомочка, Гагариным не станешь.

– У меня глаза слипаются, спят – и всё. Я встал, Борода, а глаза не открываются. Как же я с закрытыми глазами буду ходить, сам посуди.

Униженный тон Саньки подействовал на Юру, и он смягчился, возле турника взял с Саньки самое последнее и самое твёрдое слово, что уж этой ночью они обязательно сходят в лес, и Санька тут же поклялся отцом, матерью, братьями и сёстрами, что никогда в жизни больше не подведёт Юру.

Осталось учиться всего три дня. Ребята старались не пропускать занятия, перестали почему-то болеть и стали посещать даже неинтересные уроки. Ученики старших классов, разбившись на небольшие группки, ходили молча, загадочно смотрели вдаль, где им мерещилась новая, раскрепощённая от школьных пут, жизнь, светлая печаль лежала на их лицах, печаль расставания. Но среди учеников младших классов шла прежняя кутерьма.

Не успел Юра вытащить из-за пазухи свой самодельный луноход, как набежали ребята. Одни восторгались луноходом; другие, которым в данный момент нечем было козырнуть, завистливо молчали; третьи, увлечённые всеобщей суматохой, вытаскивали из потаённых недр своих карманов спутники, самолёты, голубей самых последних конструкций, а четвёртые равнодушно глядели на всё и жевали пироги, хлеб. Но не равнодушные ребята интересовали Юру. Он ждал Мишку Марчукова, который по понедельникам удивлял ребят какой-нибудь новой игрушкой, привезённой ему отцом из Омска на собственной машине.

А вот появился и Марчуков, молча вытащил из ранца железный танк, совсем новый, со звёздами на башне, с настоящими гусеницами. Юра считал себя уже посрамлённым, когда увидел, что Марчуков сам катит свой танк и урчит: «Ур-р! Ур-др-др-дрр-р!» Марчуков ни на кого не смотрел, зная, что ни у кого нет такой игрушки, как у него, а это уже само по себе не мало.

Ребята, только что с интересом смотревшие на Юрин луноход, стали отходить к Марчукову.

И тут Юра пустил свой луноход. Луноход двигался сам, хотя и не был покрашен и звёзды на нём не так алели, как на танке Марчукова. Он двигался медленно, потом остановился (Юра в это время наступил на нитку, тянущуюся к резинке) и оглушительно затверещал, словно что-то сказал, а потом как ни в чём не бывало поехал дальше. Вот так на! Это произвело впечатление! Ребята, даже те, которые спокойно смаковали пироги, бросились к Юре. Они чуть не раздавили луноход, сгрудившись вокруг конструктора лунохода, спокойно восседающего на корточках перед ним, спрашивали, кричали и никак не могли прийти в себя, каждому хотелось иметь именно такой, каждый желал подержать его в руках или хотя бы дотронуться. Марчукова забыли. Он сердито урчал всё громче, потом и его разобрало любопытство.

Никто не заметил, как подошёл Захар Никифорович.

– Юра Бородин, что у тебя там? – спросил учитель, и тут Юра ни слова не говоря пустил луноход. Снова наступил ногой на нитку, луноход дёрнулся, и раздалось тверещание. Учитель грустно покачал головой и вздохнул. – Всё война. А ведь столько лет прошло. Да, Юра Бородин способный мальчик. Я это всегда говорил и буду говорить. Хотя как же… – Учитель повернулся и побрёл к школе. У него на фронте погиб единственный сын. Это все знали. Учителю было очень тяжело, когда он вспоминал о войне.

Сегодня устраивалась пионерская линейка, и, хотя перед школой стояли лужи, всё равно выстроили линейку. Юра запихнул свой луноход за пазуху и побежал строиться. На линейке стояла вся школа. И старшие классы тоже. Юра любил линейку, любил, когда играл горн. Тогда он стоял не шелохнувшись. Знамя вынесли ребята из восьмого класса.

Звонко дробил тишину барабанщик Толя Ситников.

Санька стоял позади Юры. Он дотронулся до Юриного плеча, но Юра даже не оглянулся.

– Председателям советов отрядов сдать рапорт!

Выходили одни девочки. Им одним доверяли в школе наиболее ответственные поручения.

Юра взглянул на небо. По нему стороной бежали торопливые мелкие облака, а по земле скользили чешуйчатые тени, от которых рябило в глазах. Ярко пылали белым огнём вишни в школьном саду; запах мокрой зелени густо плыл с полей и лугов, и далеко над всем миром распростёрлось небо из синего вылинявшего ситца, цветом похожее на кофту, которую мама надевала каждый день, когда собиралась на работу.

Вон, распластав крылья, пронёсся коршун, и Юре кажется, что он тоже парит в воздухе, смотрит с вышины на землю и видит под собою зелёное море лесов – это тайга, и среди лесов раскинувшиеся по земле дома – это их село, а возле дома, на завалинке, сидит отец и качает головой и говорит, как это только он умеет, неторопливо, спокойно, наслаждаясь не словами, а приятным – зеленью, птицами, сидящим рядом Юрой: «Эх, Юрик, хороший ты парень, да вот маленький, а потому и думаешь не о том, о чём надо думать ученику – об отметках. Если жизнь, говорят, это круг, что оно и правильно, то маленькая жизнь маленького человечка – это острый угол, которому до круга очень далеко».

Юра смотрит на отца и думает, конечно, о своём.

Зазвенел звонок; все бросились по классам занимать свои места, и только Юра стоит, не замечая, что на линейке остался он один.