Текст книги "Живое дерево"

Автор книги: Владимир Мирнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Глава четвёртая. Он смело встал и сказал

На чердак можно попасть только из сеней. Юра приставил лестницу к лазу, прихватил с собой две рваные фуфайки и забрался на чердак. Одну фуфайку постелил и лёг головой к дымоходу, а другой укрылся.

Темно. Жуткая глухая тишина висела на чердаке. Сердце громкими толчками отсчитывало время. Юра прислушался. Нет, всё же не так уж и тихо.

В углу раздался тонкий треск, спустя минуту завёл свою песню сверчок. Юра слушал, боясь шелохнуться. Ему почудилось, будто тот незнакомец лезет на чердак. Вот надвигается на него, и страшно Юре, хочется крикнуть, но стыдно кричать. Куда денешься потом от позора? Прошло довольно много времени, но Юра всё не засыпал. Вот опять в углу зашевелилось, заскребло, зашуршало в соломе и покатилось прямо к Юре. Юра укрылся с головой и опять подумал о чужаке. Мужик протянул к нему руки, чтобы схватить его, и вот уж горячо задышал в затылок. Юра попятился, и вдруг под ним провалился чердак, а он, всё ещё ничего не соображая, полетел вниз. Он никак не мог понять, что случилось. Куда потащил его, почти сонного, мужик? Схватился за лестницу, не удержался и с грохотом упал в стоящую под лестницей бочку.

– Кто там шастает? – спросила сонно мать и, выйдя в сени, чиркнула спичкой. – Юрик?

– Нет, – ответил Юра.

– Отец, а ну погляди! – испуганно сказала мать, не узнавая Юриного голоса, доносившегося из пустой бочки, оглядела сени и ушла.

Юра выскочил из бочки, залез на чердак, ясно представив себе, как завтра Николай, Цыбулька и Надя будут дружно хохотать над ним.

А утром только и говорили о том, что кто-то заходил в сени и что поэтому нужно на ночь дверь запирать на засов.

Юра с невинным видом уплетал кашу, изредка поддакивал, будто и он слышал сквозь сон какой-то подозрительный шум, но не придал этому значения, а сам читал в это время книжку, которую нашёл на чердаке. Ни начала, ни конца не имела книжка: «Если в аристократической гостиной особняка де ля Моль всё казалось необычным Жюльену, то и сам этот бледный молодой человек в чёрном костюме…» – читал Юра, его заинтересовал молодой человек, особняк и странная фамилия де ля Моль. «Моль – это же такие бабочки, которые портят всё шерстяное», – думал Юра. Он положил книгу в сумку и выбежал на улицу.

У ворот встретил его улыбающийся Санька.

– У нас пряники пекли, – радостно сообщил он и достал из кармана румяный красивый пряник, похожий на скворца. – Хочешь?

– А у нас конфеты шоколадные, я десять штук съел и пять взял в карман, – сказал Юра, понимая, зачем его прямо у ворот встретил Фома, засунул руку в карман, ища там несуществующие конфеты. – Никак, Цыбулька спёр. А были. Не хочу я пряника. Я не голодный. Мы же не бедные. Мама в воскресенье печёт хлеб, а пряник – тоже хлеб, только с сахаром. А вот на речке, Фома, ты ни разу не был.

– Будто ты был?

– Обещают. Отец возьмёт, раз сказал.

– Обещанного три года ждут. Законно! Какая она, река-то?

– Длинный котлован, только вода течёт.

– А как вытечет?

– Не вытечет. На сто лет хватит, у неё воды уйма.

Они шли, болтая о том и о сём, но о главном, ради чего Санька встретил Юру у ворот, он спросил у самой школы.

– Про вчерашнее забыл?

– Ничего не забыл. У меня есть план. Во какой! Генеральный!

– Какой, говоришь? План? Врёшь?

– Нужда была. Когда я врал, когда? Ну что-то ты не вспомнишь?

– Да об чём же план? – сгорал от любопытства Санька.

– Сейчас не могу. Кровавая тайна. Если скажу, кровь, наверное, прольётся. А план во! Здорово я придумал! У него только усов нет. Пошли в класс.

– У кого нет? – остановился Санька, но Юра не стал рассказывать.

Санька положил пряник в карман и поплёлся вслед за Юрой, не зная, чем бы таким задобрить его, чтобы вызнать тайну. Глядел Юре в затылок и мучительно пытался отгадать, ну что же это могло быть. А Юра со своей тайной был для него полной загадкой. Санька в конце концов решил, что Юра хочет так отличиться, чтобы о нём заговорила вся школа.

Юра сидел у окна. На удобном месте стояла его парта. Вон по улице на газике проехал председатель сельсовета. Юра глядел в окно и мечтал о прочитанном, о том, как хорошо быть заметным, великим человеком. Идёшь по улице, на тебе новые штаны с карманами спереди и сзади, новая рубашка с двумя карманами, идёшь чинно, торжественно, ласково улыбаешься, смотришь на всех и видишь каждого насквозь, а в голове у тебя множество интересных мыслей, ты даришь их людям, а в голове у тебя их всё больше и больше. А ты говоришь красиво, вежливо. Интересно, а этот Жюльен был лётчиком?

– Юра Бородин! – спросил учитель, но Юра, размечтавшись, не расслышал. – Юрий Бородин!

Юра медленно, нехотя встал, но всё ещё находился под впечатлением только что прочитанного:

– Я вас слушаю.

– Ты здесь? Мысленно ты находишься не в классе, Юра. Вернись в мир реальный, земной.

– Да. Разрешите сесть?

– Садись, Юра.

– Благодарю вас, глубокоуважаемый Захар Никифорович. Я весьма вам признателен, досточтимый Захар Никифорович.

– Что? – спросил учитель, положил ручку и удивлённо поглядел на Юру. – Что ты сказал? Где ты находишься, Юра? Юра Бородин! Скажи мне? Ты опять читаешь недозволенную детям литературу? Ты живёшь в воздушном замке, Юра. Кто тебе даёт такие книги?

По классу прокатился лёгкий смешок. Все глядели на Юру.

– Мы же, Юра Бородин, не в благородном собрании, а на уроке. У нас тяжёлая, но необходимая работа по познанию жизни, а ты отвлекаешься. Учиться – значит познавать жизнь. Правильно говорю, ребятки?

– Правильно! – раздались голоса, а громче всех сказала Соня Кенкова.

– А тебя, Юра Бородин, после урока вызывает завуч, – сказал учитель, дочитал до конца список учащихся и вызвал к доске Мишу Марчукова.

Юра завидовал Марчукову, который был в Омске и видел там танки, электровозы, самолёты, легковые машины, говорит, ракету видел в метре от себя, только не стрелял, а главное, купался в реке Иртыш. Вот прежде всего чему завидовал Юра. Ему ни разу не приходилось видеть речку, разве только в кино.

Марчуков носил книжки и тетради в новеньком ранце. Марчуков носил рубашку, у которой вместо пуговиц – «молния». Недаром же Марчуков был сыном директора леспромхоза и приехал из Омска в прошлом году на «Волге». Вот только учился неважно, и это ему не прощалось, потому что он был из большого города.

Юра глядел в окно и жалел, что так быстро проходит урок и до встречи с завучем остались считанные минуты.

Марчуков никак не мог решить пример.

– Юра, какой будет ответ? – спросил учитель.

– 97, – ответил Юра, и в это время прозвенел звонок.

Юра постоял в классе и, считая себя самым несчастливым человеком в мире, побрёл к завучу.

– Можно? – спросил Юра, отворяя дверь в кабинет.

В кабинете завуча не было, а на стуле у окна сидела мать. Вот уж чего Юра не ожидал. Лучше бы его наказали как угодно, но только не вызывали мать в школу. Оттого что в кабинете сидела мать, Юре стало стыдно вдвойне, и он согласен был провалиться сквозь землю, если бы наступил такой счастливый момент.

«Нет, – думал Юра, – лучше умереть, чем испытать такое унижение». Умирают же люди, проглатывая яд, или, читал он в одной книжке, чтобы не сдаваться коварному врагу и не испытывать муки совести, отважные люди забираются на самую высокую в мире скалу и, мысленно простившись с родными, прыгают в тёмную, бездонную пропасть. И красиво там умирают. Эх, как бы хорошо умереть сейчас же! Ведь ничего такого не сделал, а Соню ударил Санька. Ведь он ремень у Саньки отобрал, когда тот ударил, а Соня увидела ремень в его руках и наябедничала. Он к ней так хорошо относился, а она на него наговорила. Нет, хорошо бы умереть. Лежишь себе преспокойненько в гробу и будто совсем мёртвый, а все жалеют тебя, плачут, говорят: «А всё-таки Юра Бородин был хороший мальчик». А Фома пожалел бы о том, что не сознался в своём проступке. Единственное, пожалуй, что спасало Юру, – это то, что мать не плакала, а сурово глядела на него. Иначе он не смог бы пережить такое унижение.

– Как у тебя глаза от стыда не повылазят! – сказала мать тихо, но твёрдо, и Юра понял: матери, наверно, было даже стыднее, чем ему, потому что она взрослая, но всё-таки хорошо, что мать пригрозила ему, значит, ничего такого не произойдёт.

– А чего я такое сделал?

– Знаю я чего! Ты мать живой в могилу вгонишь! Работаешь, как окаянная, с утра до вечера, чтоб он учился, стал человеком, и вот на́ – какая благодарность! Свиней хочешь пасти? Будешь, от тебя такое добро никогда не уйдёт! Или быкам хвосты крутить? А я-то для вас стараюсь, ну не стыдно ли! Наде с таким трудом всё даётся, а ему, почитай, и учить не надо, а только в книжку загляни, а он вон вытворяет!

В это время вошёл директор, поздоровался, торопливо взглянул на Юру.

– Так что же? – спросил он мать. – Ах да, мне завуч Марья Федосеевна напоминала. Так что, Юра Бородин, – обратился он к Юре, – будем извиняться? Так? Будем извиняться?

– Уж вы, Андрей Тихонович, – начала жаловаться мать, встала и, переминаясь с ноги на ногу, не знала, что и сказать, – меня простите. Некогда доглядеть. А за ним гляд да гляд нужен. Но вы ничего такого не подумайте, он у меня славненький, уж чего я только не подумала плохого, когда прочитала в дневнике.

Вот уж чего Юра не ожидал услышать от матери. Ведь она только что ругала его. Ну что за мать? Юра даже вспотел от стыда.

– Кто вас вызывал, Бородина? – спросил директор.

– В дневнике указано: завуч.

– А напрасно. Она поторопилась. Очень даже напрасно. Мы вызываем в крайнюю нужду. А здесь? Кто будет извиняться за то, что ударил ремнём девочку, Юра? Кто? Может быть, мать пошлём? А стыдно не будет?

– Я, – продохнул Юра.

– Отлично. Я вас не держу, – обратился директор к матери. – Идите. Не волнуйтесь. – Только теперь Юра заметил: глаза у матери блестели от слёз. Мать торопливо, боясь расплакаться, выбежала. – Ну, Юра? Тебе известно, что если парень хорошо относится к девочке, он не может быть плохим человеком? Поверь мне. Тот, кто не обидит девочку, а девочки – это наши будущие матери, не способен сделать подлость. И всегда, Юра, оскорбляя девочку, мы всё-таки, заметь это, оскорбляем и мать. Но мать для нас – святыня! Разве можем мы святотатствовать? Не можем. Так или не так?

– Понял, – шмыгнул носом Юра, хотя ничего не понял из длинной речи директора.

– Вот так-то, нужно извиниться. Ничего не поделаешь. Я знаю, для мальчиков – это хуже смерти, но ничего не поделаешь. За свои проступки будем отвечать сами. На уроке встанешь и скажешь: извини, мол, так и так. Будь как солдат в бою. Наберись смелости.

– Понял. Только не я ударил.

– А кто? Кто же? Не само же по себе это произошло, Юра?

– Не я.

– Допустим, но извиниться надо, если получилось, что ты виноват. Извинись, а учитель мне передаст. Иди, Юра. Я, Юрий, старый солдат и люблю дела, а не слова.

Юра осторожно прикрыл дверь, давая себе самое твёрдое слово с этого часа никогда никого не обижать, ни с кем не ссориться, стать тихим, послушным, таким, что все станут удивляться, помогать матери, бабушке, всем, кто нуждается в его помощи, любить их, а себе отказывать во всём.

Была большая перемена, по двору носились ребята, и на душе у Юры стало радостно: его не наказали, а он думал, что наказание будет ужасным, возможно, исключат из школы, и он вынужден будет уйти из дому, скрываться и жить в лесу. А вот Артур Молендор в кругу ребят борется с Марчуковым. Марчуков сделал подножку, и Артур хлопнулся об землю. Артур, весь красный от стыда и напряжения, делал отчаянную попытку высвободиться из-под Марчукова.

– Всё, есть! – кричали ребята.

Артур яростно извивался, но веем было ясно: он проиграл.

Марчуков встал и победоносно оглядел ребят:

– Кто следующий?

– Цыц ты, кролик! – не удержался Юра, забыв обещание, данное только что себе: ни с кем не ссориться, никого не обижать, всем помогать, всех любить. – Молоко вон не просохло… Чья б корова мычала, а твоя молчала!

Марчуков ухватил Юру за шею, норовя сделать подножку. Юра схватил его за грудь, покружился-покружился и упал, увлекая за собой Марчукова, а упав, ловко толкнул его коленками. Марчуков перелетел через него, а Юра в мгновение очутился сверху.

– Кто так борется? – захныкал Марчуков, отряхиваясь и облизывая пыльные губы. – Кто так играет? Против правил!

– Я не против правил!

– Так и дурак сможет, а ты попробуй честно!

– А я не честно? Давай без подножек, давай?!

Марчуков молча подошёл к Юре, стараясь ухватиться поудобнее, и они заходили по кругу, но Марчуков неожиданно пригнулся, схватил Юру за пояс и, упираясь что есть сил ногами, старался опрокинуть его. Юра наклонился влево и надавил подбородком на левое плечо, затем рванулся вниз, Марчуков выпустил его, и тут Юра снова упал, надеясь на свою увёртливость, и, побарахтавшись в пыли, оседлал противника.

Зазвенел звонок. Юра заторопился в класс и стал ждать. Захар Никифорович медленно, как всегда, вошёл в класс и тяжело вздохнул, некоторое время выжидая, предупреждённый директором, когда Юра извинится перед Соней, но не дождался.

– Продолжим решение наших примеров, – сказал учитель и увидел, что Юра поднял руку. – Что у тебя, Юра Бородин?

Все ребята посмотрели на него. Их глаза светились любопытством, и каждый спрашивал себя: «Что это ещё надумал Бородин?» Юра видел, все глядят на него, и знал, что особенно трудно заставить себя произнести первые слова, и он с трудом выдавил из себя:

– Соня, извини меня за мой плохой поступок, но я тебя не ударил всё равно. Извини меня за того, кто тебя ударил.

Весь класс замер. Мишка Медведев, считая, что Юра окончательно позорит свою мальчишескую честь, извиняясь перед девчонкой при всех, уронил наганчик, а Санька Фомичёв от стыда покраснел; Соня молчала, опустив голову, и её лицо медленно заливал румянец. Тут случилась ещё одна неожиданность. Мишка Медведев поднял наганчик, который уронил перед этим, загнул гвоздь, натянул резинку на загнутый конец трубки и гвоздя, оттянув при этом гвоздь, и случайно нажал на резинку. Раздался выстрел.

– Михаил Медведев, положи наганчик ко мне на стол, – сказал тихо учитель. Наганчик был положен на стол. – А теперь останься возле доски и постой, пусть на тебя полюбуются ребята. Зачем ты стреляешь в классе?

– Это не я.

– А кто же ещё?

– Я не нарочно.

– Но всё-таки ты?

– Нет, не я.

– Но ты сказал, что не нарочно, Михаил Медведев? Как некрасиво врать в глаза! Сумел сделать, сумей и ответить, как это сделал Юра Бородин. Это замечательно, он сказал правду. Честь ему и хвала: он смело встал и сказал.

Все поглядели на Юру. На этот раз с завистью. И каждому хотелось сейчас быть на его месте. А он сидел тихо и мысленно давал себе слово поступать так, чтобы потом не было стыдно, как вот сейчас.

Глава пятая. Гости и кости

Юра постоял возле сельпо, походил вокруг клуба и совсем случайно нашёл замечательное колесо от старой брички, которое можно катать сколько угодно. Ему сегодня везло. Вскоре он случайно в лебеде набрёл на медную трубку и здесь же, буквально через несколько шагов, совершенно неожиданно наткнулся на гнездо, в котором лежало пять куриных яиц. Если сдать эти яйца в сельпо, можно сходить в кино. Санька чуть не лопнул от зависти. А когда Юра под крыльцом, неслыханное дело, нашёл пятнадцать копеек, Санька почувствовал себя прямо несчастным, а Юра – богатым королём. Затем ребята стали заглядывать в окна клуба, в котором сегодня должны показывать новый фильм. Санька на афише «Дети до 16 лет не допускаются» зачеркнул «не», и вышло: «Дети до 16 лет допускаются». Они весело болтали, бегали, смеялись.

Но самое интересное случилось у Юры сегодня дома. Бабушка в сарае ловила курицу, а за ней по пятам ходил Цыбулька и хныкал:

– Бабушка, а курочка ряба где?

– Вот поймаю сатану, сгори она синим огнём, увидишь.

– А ты её когда поймаешь?

Бабушка изловчилась и ухватила курицу за крылья. Курица отчаянно вырывалась, кричала так, что петух возмутился и закукарекал, заходил вокруг сарая, высоко поднимая ноги:

«Куд-куд-куд-дах! Куд-куд-ку-дах!»

– Дай мне? – попросил Цыбулька курицу.

– Упустишь её, проклятущую.

– Не упустю.

– Юрик, где ты пропадаешь, сорванец? Тебе дома не сидится? У тебя никаких дел нету? Вот на, пощупай, с яйцом ли? – Бабушка крепко держала курицу в вытянутых руках, а Юра должен определить, скоро ли курица снесётся или нет. Юра быстро нащупал яйцо. Яйцо уже затвердело, и курица должна была вот-вот снестись.

– Баба, она с яйцом, – сказал Юра.

– Я хочу пощупать, – захныкал Цыбулька, собираясь заплакать оттого, что ему не доверяют в таком исключительно важном и серьёзном деле.

Бабушка выпустила курицу и ухватила другую, белую, которая подняла невероятный гвалт, вырвалась из рук, продолжая отчаянно кричать, переполошила не только всех кур в сарае, но и у соседей.

– Это не курица, а чёрт рогатый! – возмутилась бабушка. Наконец она в падении схватила одну из них за ноги и протянула Юре: – Щупай.

Курица оказалась без яйца, и бабушка посадила её в бочку.

– А зачем? – удивился Юра, зная, что в бочку обычно сажают кур, пожелавших стать наседками, а эта курица никак не претендовала стать наседкой.

– Гости будут, – ответила бабушка. – Не будут гости глодать кости.

– Гости! – закричал Юра. – Дядя Антон? Ура-а! У нас гости!

– Откуда? – захныкал Цыбулька. Это дядя Антон оставил младшему брату прозвище Цыбулька.

– От верблюда.

Сегодня Юре действительно везло. Он смастерил из проволоки кат и разрешил Цыбульке покатать колесо по пыльной дороге, потом сделал из найденной трубки наганчик и отдал его тоже при условии, что они разыграют сейчас сражение. Юра положил себе на голову тряпку, украшенную пером белой курицы, надел вывернутый наизнанку полушубок, воткнул за пояс все свои деревянные кинжалы, взял в руки по ракете, а сам при этом громко кричал:

– По левому флангу – огонь! По правому – огонь! Ракета межконтинентальная антипиратская – взлёт на орбиту!

На поднятый шум не мог, разумеется, не прибежать Санька.

Цыбулька опустился на четвереньки и стал изображать танк, исторгая при этом звуки, которые скорее походили на куриное клохтанье, чем на рёв танков. Напротив на четвереньках замер Санька, надевший на голову дырявое ведро, – он изображал танковую колонну. Когда моторы боевых машин достигли своего яростного накала, а пехота противников, подбадривая себя боевым кличем, ринулась в атаку, Юра стал изображать то взрывы снарядов, меча при этом кульки с золой, которую он предусмотрительно выгреб из печи ещё утром, то гудение пикирующих самолётов.

Танковые колонны были уже недалеко друг от друга, готовясь к решительной схватке, когда во дворе неожиданно появилась мать.

Зная строгий нрав Юриной матери, Санька снял с головы ведро и, не мешкая, убежал.

Мать молча прошла в дом, а через некоторое время появилась во дворе.

Юра сбросил с себя одежду полководца и выжидательно поглядел на неё, оглядываясь и, как всегда в таких случаях, намечая пути к отступлению.

– Юрик! Сколько можно бездельничать? Марш по воду! Витенька, миленький, собери, сыночек, щепок для печи. Топить будем. Витенька – самый послушный мамин сыночек.

Цыбулька, кряхтя и пыхтя, принялся своим усердием доказывать, что он действительно самый послушный и самый замечательный сыночек.

Юра, чувствуя себя виноватым перед матерью за сегодняшний визит к директору, молча взял вёдра и заторопился за водой. Во дворе тоже был колодец, но вода в нём солёная, и её использовали только для полива, а воду для питья брали из казённого колодца. Юра принёс два ведра. Его заставили мыть полы, и он безропотно, молча, чувствуя, что ещё не искупил полностью вину, начал мыть полы. В печи на загнетке пылал огонь; бабушка скребла казанки и кастрюли, а Цыбулька, похныкивая, собирал щепки и хворост. Пришёл Николай. Вот что значит гости! Все торопятся домой и делают с удовольствием ту работу, от которой раньше отлынивали.

– Хочешь резинку для пращи? – спросил Николай Юру.

– На́ тебе, боже, что мне не гоже?

– А вот отгадай: отчего в Париже Сена не горит? – спросил Николай и засвистел.

– Колька, а ну в доме не свисти! Хочешь беду насвистеть? – прикрикнула мать. – Готовь баню!

– Ох и тёмные у нас люди, – сказал Николай. – Так не знаешь, мелюзга, отчего не горит Сена?

– Отчего у гуся ноги красные? – спросил Юра. – А утка от чего плавает? Не знаешь?

– Д-ура ты! – сказал Николай, рассердившись, дал Юре щелчка в лоб и ушёл.

Юра вымыл полы на совесть, протёр ножки столов и табуреток, намочил пол в сенях. Когда собирался в углу под кроватью, где сидела на яйцах наседка, тоже навести порядок, наседка рассердилась и так ущипнула его за руку, что Юра взвыл от боли.

А вечером Юра с Цыбулькой и матерью пошли в баню. Юра любил ходить с отцом в баню, но тот ещё не приехал. Цыбулька хныкал, вызывая на сочувствие и заранее считая себя обречённым на страдание от мыла, пара и цепких маминых рук, а Юра молчал, стараясь придумать какую-нибудь уловку, чтобы отвертеться от бани.

– У меня вот здесь болит, – сказал он наконец, приложив руку к груди и придавая лицу насколько можно страдальческий вид.

– А вот здесь не болит? – мать шлёпнула его и открыла дверь в предбанник, пропуская Цыбульку и Юру. – Я тебе! Ты у меня попляшешь! Ты мне всю душу вымотал! Я тебе, чертёнок, заболею! Мать от стыда хоть умирай! Ну, ладно, ну, погоди, срамник ты этакий! К директору мать вызывают!

После таких слов Юра мудро решил, что ему ничего не остаётся, как полностью покориться судьбе и попытать счастья в роли самого послушного сына. Он разделся, аккуратно сложил одежду и невинно спросил:

– Хорошо, мама, я сложил одёжку?

В бане густой пар белым туманом висел от пола до потолка. Цыбулька сразу присел у двери, а Юра облился водой и залез на верхнюю полку:

– Мама, я здесь.

Мать тоже залезла на верхнюю полку, побила веником себя и Юру и начала мыть Цыбульку. Цыбулька орал вовсю, будто его резали. Но мать, сидя рядом с ним на корточках, не обращала на крик внимания, тёрла его мочалкой, мылила и снова тёрла, пока он не был вымыт и не засиял бело-розово. Цыбулька долго ещё хныкал в предбаннике и грозился убежать из дому в лес и там поселиться навечно.

Настала очередь Юры. Он долго сопел, кряхтел, представляя себя солдатом, который попал в плен и молча, терпеливо переносит пытки. Мать мочалила его усердно и долго; Юре стало казаться, что у него слезает с тела кожа.

– У меня вся кожа слезла, – сказал Юра, сдерживая слёзы.

– Какая кожа? – удивилась мать.

– Кровь сквозь неё капает.

– Кровь? – Мать отстранила его и, не обнаружив крови, окатила целой шайкой воды. – Марш одеваться! Посмотри на ноги! Какие цыпки завёл! Стыдоба! Мужику столько лет, а у него цыпки на ногах! Марш одеваться! И цыпки сметаной на ночь бабушка пусть смажет.

После бани Юра, отдыхая, посидел на завалинке. Николай мастерил клетку для принесённых из лесу ещё не оперившихся кобчиков и напевал:

 
Ты меня ждёшь,
И у детской кроватки не спишь…
 

Солнце только зашло, и на землю скользнула первая тень. Ещё вишнёво млел закат, и там, где только что было солнце, пронзительно вспыхнуло палевое облачко и на какой-то миг задрожали, свёртываясь, тени; но вот потухло облачко и легли на небо длинные зеленоватые тени, и сразу стало тихо, глухо и по-домашнему уютно в селе. Юра не знал почему, но он больше всего любил именно это время, когда только село солнце, глуше и тише стали голоса, мычали коровы, а внутри его что-то успокаивалось, дремотно и заворожённо сникало.

По улице, поднимая клубы пыли, призывно мыча, торопилось стадо.

– Кольк, когда дядя приедет?

– Ночью. Отец поехал на станцию. Скажи, Юрка, что такое круглый дурак?

– Это у кого круглая голова, как у тебя.

– Но-но! Смотри, получишь в лоб! Сопляк! Больно умный стал. Смотри, выбью дурь из головы!

Юра решил дождаться приезда отца и дяди, но уснул, а когда утром проснулся… В доме светло, чисто, вкусно пахло пирогами, кислым тестом; на окнах висели новые шторы, на полах расстелены половики; на маме красовалась новая кофта и на бабушке тоже; отец глядел радостно и довольно, а Николай надел даже белую рубашку с галстуком, которую ему подарил дядя в прошлый приезд. Цыбулька уже давно не спал и по-своему использовал всеобщую радость, благодушие и доброе настроение, которое воцарялось с приездом родственников: просил у матери сахару, и она давала ему, требовал конфет, и она тоже не отказывала. Цыбулька наслаждался великолепной райской жизнью, в такие моменты становясь капризным, требовательным, и всё сходило ему с рук. Никто не замечал его капризов. Он использовал всеобщее благодушие в полную меру.

В горнице, на кровати, где обычно спали отец и мать, на чистейших простынях спал дядя Антон. Когда солнце лучами захватило дядины ноги, мать завесила окно шалью. Но вот дядя проснулся. Он лежал некоторое время молча, отходя ото сна, потом гекнул и опустил белые ноги на пол, посидел, не замечая, что к дверям сразу кинулся Юра. Дядя натянул галифе и вышел из горницы, сладко и радостно улыбнулся чему-то.

– Доброе утро.

Ну мать! Юра прямо не мог узнать её, настолько она изменилась, похорошела, так откровенно старалась угодить во всём дяде Антону, младшему брату отца. Сама налила только что принесённой из колодца воды в умывальник, протянула ему в мыльнице душистое розовое мыло. Дядя умывался, а она стояла рядом с полотенцем и ждала, когда он умоется.

В сенях уже вовсю попыхивал самовар, а на столе чего только не было: румяная сдоба, жареная курица, дымящаяся картошка и селёдка, грузди (поди поищи сейчас их в селе!), сметана и только вчера сбитое масло, шанежки, пироги…

Но вот дядя появился в дверях горницы, уже одетый, хорошо пахнущий одеколоном, и все, кроме отца, встали, ожидая, когда он сядет. Между Юрой и Цыбулькой возникла жестокая борьба за место возле дяди, но в борьбу вмешалась мать, и Юра уступил поле боя младшему. Все сидели и ждали, пока отец разливал водку в стаканы.

– С приездом, дорогой братушка, – сказал отец. – Спасибо: не забыл.

– Будем здоровы, – отвечал дядя и, оглядев всех, выпил и закусил груздем.

– Будем здоровы, – повторила бабушка, прослезившись, и обняла молчаливую Надю.

Когда выпили и закусили, дядя стал одаривать подарками.

Так и замелькали кофты, юбки – для мамы, бабушки, новый костюмчик для Нади, вельвет на костюмчики Юре и Цыбульке, джинсовые брюки и цветастая рубашка для Николая, чёрный красивый костюм отцу.

Было воскресенье. Отец ушёл на работу, а дядя, мать и бабушка собрались к родственникам. Дядя надел китель, на котором полыхнул огнём добрый десяток орденов и медалей. Юру не взяли с собой, но он сопровождал некоторое время дядю по улице. Дядя шёл по улице, а Юра издалека любовался им. Вот он остановился возле сельпо, а стоявший тут же участковый милиционер Загорулько вытянулся и отдал честь. У Юры от восторга дыхание перехватило. Это его родному дяде участковый милиционер, гроза всех мальчишек, отдаёт честь при всём народе, потому что дядя – капитан. После случившегося ещё ослепительней блеснули ордена на крутой груди. А как мама выступала рядом!

Только у бабушки слезились глаза: она вспоминала своего младшего сына, погибшего на войне, а он был одногодок дяде Антону.

Но вот дядя, мать и бабушка скрылись в доме Стояновых. Юра тоскливо огляделся. До вечера ещё далеко, а дядя наверняка в гостях пробудет до позднего вечера: кто ж отпустит такого гостя рано?

Юра вернулся домой, накормил кобчиков, дал им попить, отвесил тумак Цыбульке, вздумавшему его напугать, и принялся под хворостом искать куриные яйца. Но и это вскоре надоело.

Юра стал слоняться по двору, стараясь придумать для себя какое-нибудь интересное занятие. Цыбулька теперь держался на отдалении, хныкал, грозился рассказать о Юриных проделках дяде. Надя ходила по горнице, готовилась к экзаменам, но отложила книгу и стала примеривать костюм, привезённый дядей. Юра долго подсматривал за сестрой – как она одевалась, как раздевалась, пока Надя не заметила его:

– Ты чего подглядываешь?

– А я видел, а я видел, как ты целовалась с Шуваевым!

– Бесстыдник!

– А я видел, а я видел! – кричал Юра и прыгал у двери.

– Большой ты, Юрик, а ведёшь себя… Как тебе не стыдно!

Юра оставил Надю, залез на чердак, достал из потайного места старые часы и стал мастерить луноход. Сбил из дощечек луноход, поместил внутрь часовой механизм, завёл часовую пружину. Луноход, касаясь шестерёнками земли, двигался, крутились колёсики, поворачивалась башня, всё как у настоящего. Юра приделал к башне свой наганчик из медной трубки, а когда надоело возиться с ним, спрятал его под солому в углу и слез с чердака.

Солнце стояло ещё высоко, до чего медленно тянулось время. Небо млело от жары, и только с севера наползали мглистые полосы, а в селе было тихо, глухо, одни петухи изредка нарушали воскресную тишину да доносился с полей еле слышный перестук тракторов. Замерло всё живое, ожидая, когда спадёт жара. Что делать?

Цыбулька лежал в тени возле сарая и спал, а рядом, примостившись у его спины, дремал кот Пушок. Юра хотел было пошутить над спящим Цыбулькой, но вот взгляд его упал на тополь, и он мигом влез на него. Из скворечника вылетел скворец и молча уселся на вершине дерева. На тополе было прохладно и просматривалась вся улица. Юра стал разглядывать улицу, но такое безобидное и бездеятельное занятие быстро наскучило.

Он слез, взял свою любимую книгу, где рассказывалось, как погиб Чапаев, и снова взобрался на тополь. Он никак не мог согласиться, что Чапаев так глупо погиб. Погиб в то время, когда до победы – рукой подать. Ах же ты, чёрт, вот прут, лавами несутся казаки, а Чапаев в одном белье с винтовкой в правой руке и револьвером в левой… «Уж совсем поредели сумерки…»

– Юрик! – раздался голос матери.

Молчание. Юра был уверен, что уж на тополь взглянуть мать не догадается.

– Юрик! А ну-ка садись за жернова и намели крупы. А когда намелешь, капусту нужно полить. Ты меня, Юрик, слыхал? Ты чего молчишь?

– Пусть Надя. Всё Юра да Юра? Чего я вам, лошадь?

– А ты маленький? Надя пусть уроки учит, ей вон экзамены сдавать, а тебя не убудет.

– Цыбулька вон спит, – искал выхода Юра, зная уже, что всё равно ему, а никому другому придётся делать то, что сказала мать. Но всё же он раскрыл книгу на своём самом любимом месте и представил себя полководцем, – «Вот он круто повернулся, мчит к командиру батареи: «Бить по мельницам!»

– Юрик, я кому сказала?!

Ах, этот славный Сломихинский бой!

– «Бить по мельницам!» – громко отвечает Юра.

– Юрик, долго тебя ждать? Мне же некогда! Я вон пришла грибков только прихватить дяде Антону. Юрик?

– «Все пулемёты с мельниц скосить!»

– Я вот тебе, я тебе дам пулемёты!..