Текст книги "Об искренности в литературе"
Автор книги: Владимир Померанцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Померанцев Владимир Михайлович
Об искренности в литературе
В. Померанцев
ОБ ИСКРЕННОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ
В предлагаемых ниже заметках нет исчерпывающего разрешения темы или стройности выводов. Здесь разрозненные, а частью, вероятно, и спорные мысли о некоторых недостатках нашей литературы. Но объединяются они той общей идеей, о которой говорит заголовок.
Искренности – вот чего, на мой взгляд, нехватает иным книгам и пьесам. И невольно задумываешься, как же быть искренним.
Неискренность – это не обязательно ложь. Неискренна и деланность вещи.
Когда мы читаем, например, стилизаторов, то остаётся неприятный осадок. Слишком много видим мы выисканных, подобранных, вычурных мыслей и слов, слишком напряженно следим за манерой письма, и поэтому его содержание остаётся за порогом сознания. Это вещи непростые, искусственно-сложные, и они угнетают читателя сегодняшних дней своей явной состроенностью.
Но вот я прочитал роман, в котором никакой стилизации нет, ибо нет стиля вообще, а оставляет этот роман после себя тот же холод, как после книг, где ощущаешь кокетство приёмами. Я имею в виду "Решающие годы" С. Болдырева. Тут деланность вещи выпирает не из манеры письма, а из надуманности персонажей и положений. Это, так сказать, другой способ конструирования романов и повестей.
Конечно, скука от книги С. Болдырева объясняется и литературной беспомощностью. Но основное её зло – в явной состроенности. На металлургических заводах страны, конечно, шла и идёт борьба за наибольшую производительность домен. Но борьба эта может стать фактом литературы лишь в случае, если в неё включаются мысли и чувства писателя. Вот этого-то в "Решающих годах" и нет. Здесь всё будто бы правильно и всё, с точки зрения художества, абсолютно неправильно. Души автора мы здесь не чувствуем, его собственных мыслей не узнаём. Мы читаем лишь слишком известное, не проникнутое эмоциональным началом, да ещё сдобренное культом личности героя романа. Поэтому в людей этой книги не верится. Герой здесь – сверхгерой. Он замышлен, преднамерен, надуман, содеян. В романе нет, вероятно, греха ни против техники металлургии, ни против организации производства на домнах. В нём зато непростительный грех против искусства: он – роман деланный.
Всё, что по шаблону, всё, что не от автора, – это неискренне. Шаблон там, где не вгляделись, не вдумались. По шаблону идут, когда нет особых мыслей и чувств, а есть лишь желание стать автором.
Но в истории литературы художники стремились к исповеди, а не только к проповеди. Риторический роман исчез потому, что разноречил с естеством человека, которому уроки и доводы наскучивают со школьной скамьи. Наоборот, эпистолярный роман имел всеобщий успех оттого, что частное письмо казалось всего откровеннее. Когда читатель почувствовал, что письма составляются для него, а не для адресатов, когда это выродилось в распространённый приём, эпистолярный роман потерял спрос и исчез. Роман положений привлекал не столько их пестротой, сколько поведением героев во всех ситуациях. Театр прельщает наглядностью быта людей, не подозревающих, что я их наблюдаю. Поэтому они держатся сами собой. Когда автор неуклюже даёт мне понять, что живущие на сцене мужчины и женщины знают о моём пребывании в зале и говорят для меня, а не для других живущих на сцене людей, то мне уже неинтересно их наблюдать, а им – уже несвободно живётся. Я бы себя тоже чувствовал скверно, говорил бы и держался натянуто, если бы знал, что сосед провертел в моей стенке дыру, глазеет на меня и подслушивает.
История искусства и азы психологии вопиют против деланных романов и пьес. Степень искренности, то есть непосредственность вещи, должна быть первой меркой оценки. Искренность – основное слагаемое той суммы даров, которую мы именуем талантом. Искренность отличает: автора книги и пьесы от составителя книги и пьесы. Для состроения вещи достаточно ума, ловкости, опыта. Для создания вещи нужен талант, то есть в первую очередь искренность.
* * *
Искренности нет не только в шаблоне, и шаблон не худший из видов неискренности. Он отнимает действенность вещи и оставляет нас равнодушными, но ещё не порождает прямого неверия в литературное слово. Это происходит от другого вида неискренности, который назван у нас "лакировкой действительности". Порожден он не только ханжеством критики – в нём не меньше повинны и сами писатели. Пустил он глубокие корни и стал многообразен по способам.
Жизнь приукрашивается десятком приемов, и притом не всегда нарочитых. Они так крепко засели, что применяются некоторыми почти подсознательно, они стали, так сказать, манерой письма.
Как ни богаты приёмы лакировки действительности, проследить их всё же легко.
Наиболее грубый – измышление сплошного благополучия. Иную книжку прочтешь – вспомнишь тот затерявшийся в истории литературы период, когда действие романа происходило под солнцем неизвестной страны, а пейзажем служили лианы. Как от этих романов исходил аромат чудесных неведомых фруктов, так от ряда наших вещей вкусно пахнет пельменями. Наиболее явное зрительно-носовое ощущение дал этот неуклюжий приём в киносценариях, где люди банкетно, смачно, обильно, общеколхозно едят. Сценарии фильмов дали писатели, тон писателям давали подобные фильмы.
Приятель поспорил со мной: "Почему, – сказал он, – западное кино демонстрирует приёмы в богатых домах, обилие вин, красоту сервировки, а мы не можем показывать того же в наших условиях". Я ответил ему, что именно потому и не можем. Буржуазная литература и фильм намеренно переносят трудящихся в двухчасовую, красивую, неправдоподобную жизнь. Мы не должны это делать. А третий товарищ поправил меня. Он справедливо сказал, что неправдоподобие фильмов этого рода не в выдумке, а в отсутствии выдумки. Любой кадр кинохроники много больше говорит о нашем материальном богатстве, чем кадр художественного кинофильма. И кадр кинофильма лакируем мы потому, что не умеем выразить в нём правду из кадров киножурналов.
Приём такой лакировки наиболее обнажён, примитивен. Он сближает произведение литературы с тем пониманием слова "роман", когда оно было синонимом выдумки. Но зачем нам выдуманное благополучие, когда у нас есть завоёванное, подлинное, большое и капитальное! К счастью, показ жизни "через пельмени" уж слишком топорен, чтобы быть слишком распространённым.
Тоньше другой приём. Заливные поросята и жареные гуси не подаются, но и чёрный хлеб убирается. Так написана одна "производственная" повесть. Об общежитиях и столовых завода, который подразумевался писателем, он ничего не сказал, а они были скверны. Серёжек и брошек автор ни на кого не навешивал, но всё дурное и скверное у него тоже отпало.
Третий приём умнее всех предыдущих. Он заключается в таком подборе сюжета, чтобы вся проблематика темы осталась вообще за бортом. Искажение тут – в произвольном отборе. По этому способу написана одна повесть о прокуроре. Волею автора герой посвящает все силы улаживанию размолвки влюблённых супругов. Он выглядит при этом тем благороднее, что вовсе не призван заниматься такими делами. Зато получается, что беззаконий, с которыми он обязан бороться, в районе нет вообще. А к автору не придерешься – у него-де свой определённый сюжет... Хоть и ловчее приём, а неискренность читатель всё равно: ощущает.
* * *
Откуда в нашу литературу могла проникнуть неискренность? Тут много причин. Известную роль, возможно, сыграло частое в людях стремление выдавать желаемое за уже существующее. Один неверно понял значение элемента романтики. Другой совершенно неверно представлял себе способы повышения жизнерадостности романов и пьес. Иной просто облегчал путь своих книг, устраняя из них всё спорное и неутверждённое, соскальзывая в житейский оппортунизм. Иного дезориентировала наша критика, оперировавшая пресловутым "не характерно!"
Руководство партии показало нам, как смешна и вредна угрюмая осторожность подобного рода. Выступления руководителей партии и правительства с критикой наших недостатков повышают творческую активность советских людей, поднимают их на борьбу за лучшую жизнь. Писателям нас возвышающий обман совершенно не нужен, ибо не низка, высока наша истина.
Писатели не только могут, а обязаны отбросить все приёмы, приемчики, способы обхода противоречивых и трудных вопросов. Долг литератора, получившего ясную программу движения нашей страны, – помогать ей именно в сложном. Нашей литературе нужны строители, а не профессиональные барды. Бард занимается воспеванием радости, а строитель её создаёт. Писатель, черпающий свой энтузиазм не из издательской кассы, а из наших великих достижений и великих программ, никогда не станет заглушать проблематику, а будет искать решения любой проблемы нашего сложного и самого интересного времени. Зачем нам идеализация, когда у нас есть и нами осуществляется сам идеал!
* * *
И все же... все же полная искренность – задача, которую каждый писатель должен разрешать сам для себя.
Нам нужна не всякая искрённость. Писатель, как всякий живой .человек, не избавлен от неправильных мыслей, от вкуса и оценок, рожденных данной минутой. Неподдельная искренность не есть ещё объективная истинность. Искренней может быть и самая субъективная мерка, преходящее мнение. А искренность, которая приводила бы к правде жизни, к правде партийной, – это не настроение. Такая искренность больше. Она обнимает и разум, и совесть, и склонность – многое, чего даже нельзя объяснить. Она требует напряжения, какого для неискренности или для настроения вовсе не нужно. Умысел прост, искренность всегда очень сложна.
* * *
Вот давний случай из дальнего места.
На должность следователя приехал в сельский район паренёк, только что кончивший вуз.
В районе был колхоз новосёлов. Расположился он на отшибе, в глухой лесной местности, за рядом озёр, где никто ещё не жил. Переселенцам отвели много земли, дали кредит, тягачи, освободили на несколько лет от налогов и поставок продуктов.
Хозяйствовали они только два года, но успели уже вызвать о себе противоречивые толки. Одни считали, что направление хозяйства взято неверное, что уж слишком добротно строятся личные дома членов колхоза и новая деревня, ещё ничего не дав государству, уже выглядит "кулацкой заимкой". Другие, наоборот, восторгались энергией переселенцев, создавших на пустыре "деревню нового типа".
Районные руководители ездили к переселенцам не часто – добираться до них было трудно, а весною и осенью вообще невозможно. Путешествие в Новое приходилось совершать на своих на двоих, чередуя этот вид транспорта с лодочным. При этом бывало, что на одном из озёр лодки вдруг не оказывалось, что её угнал какой-нибудь своевольный рыбак, и тогда приходилось или ждать ето возвращения, или самому возвращаться в район. Бездорожье между райцентром и Новым было таким абсолютным, что даже машины колхозу доставлялись в разобранном виде.
Председателем у переселенцев была женщина, прозванная в райцентре "бой-бабой". Коммунистка, но своевольная, она мало считалась с районным начальством и делала у себя, что хотела. Практичная, зубастая, умная, она изредка заявлялась в район, и тогда учреждениям вроде райзо и райпо приходилось круто и солоно. Эту председательшу в райцентре не очень любили.
Однажды о ней донёсся нехороший слушок. Она занималась будто бы такими делами, за которые полагается не только с работы снимать, но и судить. Этот слух надо было проверить, но действуя так, чтобы бой-баба не заподозрила за собой наблюдения. Прокурор решил направить в заозерье нового следователя, благо женщина никогда его не видала и он мог ей назваться счетоводом райзо, приехавшим помочь в постановке учёта. Парню велено было вообще присмотреться к колхозу свежим глазком, поглядеть, есть ли толк в освоении этого тяжелейшего места, и выполнить заодно поручения разных учреждений райцентра. Их надавал даже райздравотдел. В ту пору поездка в заозерье была экспедицией, и все ею пользовались.
Следователь в сопровождении конюха добирался до Нового четверо суток и всю дорогу волновался, справится ли он с этим первым заданием. Оно казалось то очень ответственным, то очень обидным. Брало сомнение, почему в заозерье отправили именно его, а не старого следователя. Не потому ли, что того больше ценили и не хотели отпускать на такое долгое время? Или же, наоборот, деликатное дело решили доверить именно вузовцу? Может быть, прокурор опасается, что старого хитрая баба перехитрила бы, и больше надеется на молодого? И парень всё время думал только о том, как доискаться, раскрыть преступление, как себя показать. Это был вопрос самолюбия.
Но эти мелкие, никчёмные мысли сменились по приходе в колхоз новыми и куда более важными.
Сменились после первых же разговоров с бой-бабой, оказавшейся вовсе не хитрой, а совершенно прямой.
Лет сорока, а то и побольше, мясистая, крупная, с грубоватым голосом и злым языком, но не злыми глазами на свежем, будто только что отпаренном в бане лице, она встретила парня с ухмылкой.
– Отважились добираться до нас? Ну, значит, быть вам Молоковым или Каманиным. А начальник-то ваш только дома перед женою герой. Третий год тут живём, а он и не был ни разу. Всё других заместо себя посылает. Ну, да мы не в накладе. Меньше начальников – меньше с ними ругни да возни. И то ведь сказать – чего им к нам ездить, когда с нас ещё нечего взять. Они только там и гостюют, где заготовка идёт. А вы, значит, насчёт учёта проверить? Глядите, глядите – может, чего и проглянется вам. Только я сомневаюсь. Кабы и были воры у нас, им всё одно ещё нечего красть.
Деревенька парня ошеломила. Такой он ещё не видал. Подпёртая крепостной стеной высоченного чёрного леса, она глядела на бескрайнее озеро, а с боков её расстилались луга. Маленькое людское селение в этом девственном месте казалось не всамделишным, а нарисованным. И чистенькие, с резными узорами домики, пахнувшие свежим срубом и краской, были тоже игрушечными.
– Не с того начинаете, – сказал парень бой-бабе и счетоводу, водившим его по деревне. Сказал, чтобы сбросить с себя чарование и показать, что он тоже не лыком шит.
– А с чего ты сам на новых местах начинал? – пренебрежительно усмехнулась в ответ председательша. – Поделись, паря, опытом. Гость покраснел.
– Чужие слова не подбирай, – назидательно бросила женщина. – У вас там горазды болтать. А мы, видишь, село залагаем. Это тебе не сахар лизать. Тут со всего начинать надо вместе.
Следователь стал присматриваться к жизни переселенцев. Он ходил с ними на валку и распиловку, наблюдал, как клали стены и стелили полы неторопливые, но ловкие плотники – щуплые на вид, но большерукие мастера-старики, – тихо восхищался понимающими руками доярок.
– Уж Марья Никитишна подобрала народ! – одобрительно говорили колхозники о председательнице, рассказывая, как она с делегацией ездила из центра России за три тысячи вёрст выбирать новое место, как приглянулось ей "нежилое-непаханое" заозерье в безвестном краю, как отбирала людей для первой переселенческой партии.
– Освоите? – с сомнением спрашивали делегатов работники переселенческого отдела нового края, привезя их на этот кусок затерявшейся в миру благодати.
– Беру! – коротко, с засверкавшими глазами ответила Марья Никитишна.
Им не пришлось, правда, как некогда отцам и дедам, переселяться обозами, полгода плестись, губить в дороге коней и хворыми добираться до места, чтобы ковырять потом новую землю руками. Нет, они сели в поезд без панихид и без воя. Сдали на старом месте скот и зерно, сполна получили замену на новом. Им дали машины, пилы, резиновые сапоги, семена, планы засева, толкового животновода и пятерых комсомольцев из местных – мастаков и по тракторной и по девичьей части. Да, среди переселенцев преобладали безмужние женщины. Сама Марья Никитишна прогнала в своё время трёх мужиков и теперь тоже была не вдовой, не мужней. Жила она с дочкой и зятем, боявшимся её как огня... Но хоть и многое получили переселенцы, а всё-таки пни они корчевали руками и под небом тоже жили все четыре сезона первого года... Бой-баба решительно противилась постройке временных изб.
– Если понаделаем их, – уговаривала она поселенцев, – то так в них и останемся. А примаялись мы сюда не для того, чтобы подпираться дрючками. Раз мы Новое, так и жизнь должна пойти новая. Наша Россия к социализму идёт, и мы, гляди, уже вступим в него. А коли вступать, так надо в бревенчатых и с отдельными спальнями. Что можем мы отложить на потом? Отложить на потом можно только одну штукатурку. И вместе с коровником, птичником сразу появились первые домики. Следователь на каждом шагу ощущал хозяйственность и организационный талант председательши, хорошо понимавшей, как использовать необычное место.
На воде крякало множество уток... Несколько женщин возились у сепараторов... На берег причаливала лодка, полная рыбы... Рылись силосные ямы...
Первые впечатления были наилучшими, великолепными. Маленьким и незначительным показался его собственный труд сравнительно с этой стройкой и созиданием. Место было прекрасное, но и труд тяжелейший, а бой-баба трудилась более всех, была всегда на ногах. До преступления теперь совсем не хотелось доискиваться, было даже досадно обмануться в бой-бабе.
Через несколько дней, против воли и неприметно, эти впечатления стали тускнеть, затеняться другими...
Может быть, это произошло оттого, что в делах счетовода не оказалось никаких документов на ряд машин и материалов в колхозе? Может быть, оттого, что со вспахтанным на сепараторах маслом отправились в многодневный таинственный рейс два колхозника, которые должны были возвратиться с паклей и войлоком для утепления ферм? Или тут возымело значение обилие рыбы и отсутствие хлеба, чтобы её заедать? Или подействовали на настроение парня дожди, сменившие роскошные дни? Дожди пошли такие злые, холодные, безостановочные, озеро так вздыбилось и почернело, а люди и земля так намокли, что весь живописный и сказочный вид заозерья сразу исчез, и на месте его взялся до ужаса угрюмый и серый, в наказание людям придуманный угол земли.. Захотелось бежать...
Ночами, когда Новое тонуло во сне, парню казалось, что оно тонуло в воде. За окном без передышки хлестало, не видно было ни одного огонька, и всё выглядело так, будто следователь был заброшен на край света, на острова океана, у которых нет никакой связи с Большой землёй. Доползать отсюда назад до районного центра надо было почти столько же суток, сколько он ехал когда-то студентом в составе весёлой экскурсии из Иркутска в Москву... Дождь и ветер, поднимавшийся с озера, били по домам и вместе и врозь, устроили сообща шабаш ведьм, сменили все краски и цвета заозерья на одну только чёрную, сделали Новое жалким и от мира оторванным местом... Мысль селить здесь людей показалась неверной, их тяжёлый труд и красивые домики – муравьиной затеей, планы освоения заозерья – ненужными и безнадёжными... Эта мокрая, дождливая правда заступила другую, и он не знал теперь, что ему писать в докладной.
Потом небо, вылив всё, что имело, снова заулыбалось. Дни опять пошли сухие и тёплые, словно просили прощения за то, что дурили. Но вместе с восстановившейся прежней правдой неожиданно вскрылось и... преступление.
Докопался не следователь, а его конюх. И даже совсем не докапывался, а только выпил с плотниками два стакана и свалился.
– Откуда у плотников? – вскинулся сразу начальник.
– Председательша им выдаёт. У неё на дому. Поспешай, Михалыч, не обделит и тебя.
Бой-баба смутилась лишь на секунду.
– Ну, что ж! Коли проведал, так получай. Заходи, не топчись...
Дочь работала на ферме, зять валил лес. Хозяйка была дома одна с шестилетней внучкой. Подала сковороду жареной рыбы, пошла в соседнюю комнату и вернулась с ведёрком.
– Погоди, процежу. Аппарат стоял тут же, у неё на квартире!
Всё было так просто, нескрываемо, прямо, что не к месту показались Уголовный кодекс, составление акта, дремавшее в кармане удостоверение личности.
А бой-баба нацедила два стакана, положила на стол свои груди и заговорила о своём виноделии так спокойно, будто речь шла о погоде.
– Значит, и городских тянет, а? Хоть и аппараты у меня неказистые, и варим из чего ни возьми, и запаху уложить не умеем, а всё людям попробовать хоцца. Такие уж дерьмовые горла у вас, мужиков. А вот я сама не охотница. Выпью с тобой для компании этот стаканчик, и не проси меня больше. И вкусу не вижу, и нутро не берёт. Только для надобностей колхоза гоню. Чтобы нам скорее на ноги встать. Знаешь, как я плотников по району понабрала? Придёшь к каждому, начнёшь агитировать: "Работы тебе, дед, будет разгон и стаканчик в каждый обед. Здесь тебя сторожем держат, а у нас в первых людях будешь ходить и ложку станут подавать не сухой". Сильно в хозяйстве нам вино подсобляет. Этот вот лес наш тянется сорок пять вёрст, а за ним есть рыбачья деревня, прописанная по другому району. Там большие специалисты по лодкам живут. И бондарят они. Я – им, они – мне... Я, брат, везде побывала... Сильно нам в хозяйстве вино подсобляет. И так же спокойно добавила:
– У нас насчёт аппаратов постановление общего собрания было.
– Что-о?!
–Вот-те и что. Конечно, в тетрадь не подшили и в райисполком не представили, а промежду себя голоснули, как полагается. И на меня возложили. Знают, что не мужик, не сопьюсь, всё на дело пойдёт...
– Марья Никитишна, – нашёлся наконец неудачливый следователь, – понимаете ли, что вы преступление делаете, что за него можно в тюрьму угодить?
– Знаю, – ответила женщина. – Только я уродилась бесстрашная. Ответственность меня не пугает, а перед совестью своей я чиста. Почему государство самогон запрещает? Чтобы зерно не травили и от водки доход был. Ну, а мы лишнее зерно не расходуем, только потребляем его в жидком виде, и водке тоже никак не соперники, потому что её к нам не завозят. Ничего я, выходит, государству плохого не делаю. Глаза женщины были бесхитростно честны.
– И кабы тут водка была, – продолжала она, – начались бы всякие престолы, пьянки, невыходы. А теперь я контроль держу, регулирую полный порядок. Ты у нас хоть одного пьяного видел? То-то и есть! У нас вообще такого случаю не было, чтобы человек на работу не вышел или норму испортил. Что в лесу, что на поле, на ферме – все планы наперёд исполняем. Зоотехник и агроном сюда приезжали – диву дивились. "Да ты, – говорят, – Марья Никитишна, уже следующей осенью будешь по десять центнеров брать!" А я отвечаю им: "Врете, меньше чем по четырнадцати не соберу".
Она кивнула на пачки брошюр в раскрытом шкафчике местной плотничьей выделки:
– Вон она, моя агрономия!
И вдруг засмеялась громко и грубо.
– Да и книжки-то здесь не нужны. Земля тут без книжек рожает. Вздыбили её тракторами, расшевелили, ну и пошла! Ждала, чтоб дорваться. Мне потому и приглянулось местечко, что я его силу почуяла. Из переселенческого отдела инструктор всё упреждал: "Смотрите, – говорил, – место тяжёлое, потребует много трудов". А я ему: "Мы, дорогой товарищ, труда не боимся, коли он с толком. А из этой земли толк сам рвется наружу".
Гость сидел понурый, не зная, что ему делать.
После этого случая он не знал, что ему думать, что написать. Кто такая, в конце-концов, эта женщина? Пионер ли она новой жизни, талантливый вожак сотни крестьянских семейств или практичная и плутливая баба? Расчётливый и трезвый хозяин или оборотистый и ловкий хозяйственник? Корысть или любовь ею двигают? Деятель она или делец? На верной ли дороге первый колхоз заозерья?..
Он никогда раньше не знал, что из найденных и установленных фактов так трудно извлекать потом выводы, что правда так тяжело добывается. В годы учения всё было ясным. Тогда казалось, что следственная работа состоит в поисках данных и квалификации их по статьям Уголовного кодекса. Но первый же жизненный случай в кодекс не уместился.
Следователь шёл в заозерье, сильно волнуясь тем, как раскрыть. А когда без всяких усилий раскрылось, его это вовсе не радовало. Лучше бы не раскрывалось, не сбило ясности красивеньких домиков, не запутало образ бой-бабы.
Почему он не может решиться на вывод? Или он хлюпик интеллигентский?
Она гонит вино. Нужно этот факт заактировать, наложить арест на аппарат вещественное доказательство по уголовному делу. Нужно, конечно... Но для этих нужных и нехитростных действий прокурор мог послать ъ заозерье двух сержантов милиции. Следователя послали для более глубоких наблюдений и выводов.
В чём же должна состоять глубина? В том, чтобы не замечать преступления?.. В то же время бой-баба примечательна вовсе не преступлениями.
Так перед следователем возникли проблемы. Разобраться в председателе Нового – значило определить что-то для себя самого. Разобраться в ней можно было, только разобравшись в себе.
Вечером, накануне ухода в райцентр, следователь пошёл искупаться. На берегу он застал возвратившуюся рыбачью бригаду, нескольких женщин и председательницу. Бой-баба молчаливо, качая головой, наблюдала за выгрузкой.
– Видишь, бухгалтер, что у нас делается? – сказала она недовольно. Следователь не понял её.
– По-моему, рыбы немало...
– Немало? – иронически переспросила она. – Да ты видишь ли, что лодка вся погрузилась? Борта только вершок над водой. Девать её некуда, рыбу-то! Подолами можно черпать. Одно безобразие!
Он снова не понял.
– Чего же тут безобразного?
– Чего? – повторила она уже зло. – А того, что олухи, дурни у вас там в районе сидят. Девять озёр пропадают! Калинину надо писать. Ни тебе лова, ни тебе транспорту... Весь район бы тут можно кормить... Прозванье одно, что коммунисты. Моя бы тут власть, я бы их, лежебоков-то ваших, из партии живо порасшвыряла. Секретарю говорю, а он мне: бюджет, мол, не позволяет. А бюджет-то, он тут, тут, – ткнула она жирным пальцем на озеро, – в воде он у вас, дурачье!
Все засмеялись.
– Не смешки тут, а слёзы! – окончательно рассердилась бой-баба. Посмотришь, досада берёт. Бюджета им, видите, нет! Сами сидят на нём и плачут по нём. Да вытащите вы его из-под задницы, вот он и отыщется!
И обратилась к приезжему:
– Идём-ка, я тебе на прощание кой-чего покажу. Она решительно повела его от озера в какой-то сарайчик. Было темно, но следователь разглядел валявшуюся рыбу, кадки с мукой.
– Чуешь, чем заниматься приходится? – спросила бой-баба. – Сушим остатки, мелем её поросятам. Как тебе это нравится? Заместо того, чтобы люди бы ели...
Из сарая она повела его в сторону леса.
– Ты расскажи это вашим начальникам, объясни, что творится. Я-то, конечно, как на ноги встанем, рыбой весь районный базар завалю, но только разве моё это дело? Тут на втором озере надо – рыбный колхоз создавать. Лодки выделывать в общем масштабе. Самогоном я только четыре добыла. И думаешь, не найдётся в районе дурак, который мне их в строку поставит? Может найтись. Дураков-то хватает... А на третьем озере надо паром завести. И, главное дело, сыроварню открыть. У нас удой нынче был две восемьсот с головы. Сам видел, какие луга. Молоко везти невозможно – прокиснет. И лес нам самим тоже не дело разделывать. На первых порах – никуда не деваешься, а как дальше селиться начнут – так нужно вперворядь лесопилку. Прямо сейчас бы. Чтобы загодя пилить и сушить Я всё это каждому в районе втолковывала и тебе говорю. Раз ты тут был, объясняй теперь, пропагандируй. Чтобы вся наша география государству на службу пошла.
Она говорила ещё долго и много, выговаривая всё, чем жила и о чём помышляла.
* * *
На его докладную должно было прийтись человек десять читателей. Тираж её был три экземпляра. Но, пытаясь составить её, он впервые за жизнь очень долго искал, что будет верно, что будет правильно. Он ничего не хотел сказать, кроме правды, но именно правда ему не давалась.
Докладную будут читать секретари, председатель райисполкома, райзо, прокурор, инструктора переселенческого отдела облисполкома. Это всё разные люди, и каждый станет искать в ней не то, что другой. Один вычитает одно, второй возьмёт на заметку совершенно иное. Прокурору совершенно достаточно самогоноварения. Начальник райземотдела выпишет цифры об урожае, удое. Заврайфинотделом будет интересоваться исполнением смет и расходом кредитов. Каждый вберёт в себя из докладной лишь близкое его кругу интересов и склонностям. Можно даже предвидеть, кто на какой из страниц улыбнётся или нахмурится. Секретарь райкома, например, нахмурится дважды – при описании коммерческих дел Марьи Никитишны и при описании пробелов в его собственном руководстве районом. Но разве секретарю и о секретаре нужно писать лишь такое, чтобы он улыбался? Нет, писать нужно честно. А честно писать – это значит не думать о выражении лиц высоких или невысоких читателей.
Надо равно писать о дурном и хорошем, и пусть себе начальники делают выводы. Впрочем... Нет, это тоже будет нечестностью. С перечнем фактов справился бы подлинный счетовод из райзо, а от следователя ожидаются выводы. Уклоняться от них... нет, это ему не к лицу.
Но выводы делать нельзя, потому что расходятся две разные правды и нет в сердце единства.
Прокурор торопил с докладной, а она не писалась. Несколько дней следователь не мог к ней приступить. Брался за карандаш, но не получалось. На пятый день начальник уже рассердился.
– Ну, сколько ты будешь тянуть?! Столько времени возился с одной самогонщицей, а теперь ещё с докладной канителишь. Надо кончать.
Вот тогда-то его взорвало. Тогда-то в сердце сразу появилось единство. Нет, бой-баба не самогонщица! И с нею нельзя кончать! Как так кончать, когда она только всё начинает! Рыба, лесопилка, паром...
В нём всё возмутилось. Это было, словно ему велели зарезать бой-бабу. Пырнуть ножиком из-за угла в тот самый момент, когда она, ничего не подозревая, уверенно шла по заозёрному краю, неся в своих мощных объятиях четырнадцать центнеров, дома и сыры. Нет, он сам бы себе опротивел, еслк бы свалил эту женщину с ног. Ни за что!
Н сами собой нашлись вдруг слова для написанной в одну ночь докладной. В ней и не было раздела, который назывался бы "Выводы". Он был не нужен, так как каждая строчка дышала...
Он забыл, что блуждал три недели между множеством правд.
Пиши он под первым впечатлением от живописной земной благодати, докладная была бы искренней, но не правдивой. Пиши он её в дождливые ночи, когда заозерье казалось нестоящим, – докладная была бы искренней, но не правдивой. Теперь же пером вели не восторг, не уныние, не правда погоды, а правда какого-то крепкого чувства, переборовшего и солнце и слякоть, обнявшего всё. Это чувство было уверенностью. И такое чувство уже не разноречило с кодексом, с мыслью о долге, с идеей долга.
