Текст книги "Особняк за ручьем"

Автор книги: Владимир Мазаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

III

Как только завьюженный, нахохлившийся подснежными козырьками поселок остался позади и даже бледных, размытых огней не стало видно, столбы круто полезли вверх. Старые неотесанные столбы без проводки, с крючками кронштейнов, до которых сейчас можно было дотянуться рукой.

Заварзин шагал, оставляя глубокие дымящиеся следы. Инна старалась ступать след в след. Шаг Заварзина был значительно шире, но зато не требовалось таких усилий, чтобы вытягивать валенки из тугой вязкой целины.

Они шли от столба к столбу, и Инна догадалась, что здесь где-то пролегает невидимая теперь тропа. Случалось, что снежная раздерганная кисея, стремительно, раз за разом падающая откуда-то сверху, заслоняла от них обе опоры – и переднюю и заднюю. В такие мгновения Инна теряла ориентировку и, задыхаясь, старалась догнать Заварзина. Час беспрерывного подъема вымотал ее так, что она то и дело тыкалась варежками в снег. Склон дыбился и гудел и ворочался с ледяным зловещим шуршанием. Какие-то деревца полоскали в воздухе низенькими бесформенными кронами.

Она вдруг увидела, как Заварзин круто свернул в сторону, почувствовала ослабление ветра, и тотчас же впереди выступил низкий, забитый в пазах снегом сруб; над срубом возвышалась тренога буровой вышки. Окно сруба было заколочено досками, сверху, с покосившейся треноги, свисали, раскачиваясь, оборванные тросы; можно было понять, что вышка старая, брошенная.

Заварзин толкнул плечом дверь, они вошли в полутемное помещение.

Инна остановилась у порога, ни о чем не спрашивая. Она не понимала, зачем нужно было заходить сюда, но была рада случившейся передышке. Заварзин обошел помещение, спотыкаясь о сломанные ящики и обрезки труб, потом вернулся и стал неторопливо, сосредоточению закуривать.

Инна стащила зубами варежки, прижала к щекам ладони. Она искоса поглядывала на Заварзина, на его губы, крепко державшие мундштук папиросы, на мокрый подбородок, перетянутый снизу завязками, – поглядывала и ждала, что он наконец скажет.

Выкурив папиросу и тщательно затоптав окурок, Заварзин вдруг спросил:

– У вас есть часы?

– Есть… А что, вам нужно время?

Вместо ответа Заварзин вынул из-за пазухи ракетницу.

– Вы умеете обращаться с этой штукой?

– Нет, не умею, – твердым голосом сказала Инна: ее задело, что Заварзин даже не находит нужным отвечать ей.

– Все очень просто, смотрите. – Он переломил ствол, вбил ладонью патрон, захлопнул его и взвел курок; мельком взглянув на девушку, добавил: – Теперь поднимаете руку вверх – вот так – и нажимаете эту штуку, спуском называется. Понятно?

– Не совсем. Что это все значит?

– Я сейчас уйду, а вы засеките время и, если я через сорок минут не вернусь – запомните: через сорок, – выйдите из тепляка и дадите ракету. Через пять минут еще. И так далее, пока я не появлюсь.

– Куда вы пойдете?

– Попробую обойти окрестности. Метрах в пятистах по склону есть еще вышка. Правда, тепляк там разрушен, но заглянуть туда все же не мешает.

– Выходит, я вам в обузу?

Заварзин выгреб из полушубка горсть патронов; подавая девушке, теперь уже спокойно выдержал ее взгляд:

– Вы мне очень поможете, если сделаете так, как я прошу.

Потом сдернул рюкзак, положил на пол, сказал с усмешкой:

– А это как залог того, что я все же вернусь. Берегите, без него нам с вами может быть худо.

IV

Инна отыскала два приличных ящика. Один был пустой, а второй оказался наполовину с буровой чугунной дробью. Она вывалила на пол дробь, уже взявшуюся ржавчиной, попинала валенком, отчего носки сразу стали рыжими, составила ящики один на другой. Потом села, положила на колени ракетницу, взглянула на часы: было без четверти двенадцать. Значит, Заварзин должен вернуться в половине первого.

Засунув поглубже руки в рукава и прислонившись плечам к стене, она стала ждать. От стены пахло соляркой. Из квадратной дыры в потолке задувал мелкий игольчатый снег. Сквозняком его разносило по тепляку, он стлался в углах и по-над стенами тускло-белой отсвечивающей полосой. Снег лежал и на железной печурке, и это было особенно непривычно для глаза. Ветер басовито гудел в вышке, монотонно ударял по стене тросом.

Инна прижмурила ресницы, минуту посидела так и вдруг отчетливо поняла всю нелепость своего положения. Как же так получилось, что она, следователь районной прокуратуры, очутилась здесь, в этой промозглой заброшенной вышке, за много километров от жилья, а за стеной пурга, а на коленях у нее тяжелая, с толстым дулом ракетница, похожая на пистолет Кота Базилио из сказки о золотом ключике. И из этого пистолета ей, не дай бог, придется стрелять!

А если Заварзин не вернется? Ну может же случиться так, что он потеряет сюда дорогу. И никакие ракеты ему не помогут. Он, конечно, не заблудится, он выйдет к поселку, а потом, по тем же столбам, придет за ней. Но сколько ей суждено тогда здесь просидеть?

Удары троса стали глохнуть, а сквозь потолок внезапно пробился молочно-белый луч солнца. Он был совершенно непрозрачен, его можно было потрогать рукой. Инна встала, сделала несколько шагов – раздались выстрелы. Они звучали сухо, размеренно – не приближаясь и не удаляясь. «Меня ищут!» Ей показалось, что время давать Заварзину ракеты. Она взглянула на часы: да, время – и выбежала из теплякам Едва она зарядила ракетницу, как та выстрелила – сама собой. Она зарядила еще – снова неожиданный выстрел. На снегу оставались ржавые дырочки – патроны были начинены буровой дробью! Невдалеке ходил Заварзин, загадочно улыбался: «Вы же прекрасно знаете, что я ничего не могу вам гарантировать». Он был без шапки, на заросших щеках блестели ледяные иголки. Вся тесная поляна вокруг тепляка была изрыта его глубокими, дымящимися от поземки следами. Инна во все глаза смотрела на Заварзина. Он медленно подошел к ней и все с той же неопределенной улыбкой на губах вдруг толкнул ее в грудь. «Какой ужас!» – подумала Инна и открыла глаза.

В тепляке было по-прежнему сумрачно, за стеной царапался ветер, стучал тросом: холодно и неуютно пахло соляркой. Рядом сутулился Заварзин, шумно дыша, отряхивая с рукавов и воротника наросты снега. Пар от дыхания побелил ему брови и ресницы. Инна поспешно стала задирать рукав, было без нескольких минут два. На полу, возле ее ног, валялась ракетница…

Заварзин опустился на ящик и, вытянув ногу, морщась, долго вытаскивал из кармана платок.

– У вас, товарищ следователь, крепкие нервы, – сказал он и вытер тщательно лицо. – Искать с вами человека – одно удовольствие. По крайней мере, не соскучишься.

Кровь обожгла Инне щеки, она пробормотала:

– Простите, не помню, как это получилось… уснула…

– Вот я и говорю – не соскучишься! – бросил Заварзин. – Ваше счастье, что буран малость притих. А то бы долгонько вам пришлось тут спать.

Он засопел, принялся жадно, точно воду, тянуть тощую папироску.

V

Чем выше поднимались они по гольцу, тем меньше становилось под ногами снега и тем ровнее, упруже дул ветер. Снегопад прекратился. Волны белой поземки стлались над тундрово голой землей, свистели в дудках трав, в плоских, как флаги, пихточках. Под валенками хрустел мертвый мох, текла мелкая пластинчатая щебенка.

Потам они вошли в полосу стремительно летящего тумана: он был клочкаст, раздерган ветром и пах сыростью. Туман скоро пронесло, но они, кажется, заблудились. Так думала Инна, но ничего не спрашивали у Заварзина. Да он бы и не сказал ей. Она обратила внимание на то, как часто Заварзин стал останавливаться и смотреть под ноги. Раза два даже присаживался на корточки и рукавицей раскидывал щебенку, – после этого они заметно меняли направление. А когда перевалили вершину гольца и недалеко от их пути вырос монолитный горб скалы, утыканный кривыми березками, Заварзин свернул к скале и даже подсветил ее крутую щербатую стену фонариком.

Они проходили реденький, похожий на саженцы, пихтарник; из-под ног, вскинув фонтанчиком снег, с шумом вырвалась птица. Инна испуганно ойкнула. И тут же оправа, и слева, и впереди стала взрываться снежная целина, и стая пестрых птиц, фыркая крыльями, поднялась в воздух.

– Что это? – опросила Инна. – Какие птицы?

– Дрозды, – бросил Заварзин, не останавливаясь. – Пурга загнала.

«Вот камень», – подумала Инна, глядя ему в спину. А вслух спросила:

– Нам еще далеко?

– Что, устали?

– Да нет, почему же? – бодрым голосом сказала Инна, испытывая смертельное желание сесть прямо в снег, как эти дрозды.

– Храбритесь?..

«О, если бы случилось чудо, – думала Инна, с трудам перешагивая через колодины, оступаясь на податливых заледенелых кочках, – случилось бы чудо, и они нашли Санникова – выбившегося из сил, беспомощного, но живого и невредимого; нашли в последний момент и спасли бы его и вернулись с ним в поселок. О, если бы это случилось! Какими глазами смотрел бы на нее Заварзин? И куда бы подевались вся его самоуверенность, сознание собственной многоопытности, снисходительный тон по отношению к молодому следователю. Конечно, всякий понимает, работа в таких условиях не мед, поневоле огрубеешь, в чем-то отступишь, даже в каких-то высших человеческих качествах, и один раз (а то и не один!) обжегшись, станешь дуть на воду, и осторожность свою будешь выдавать за мудрость, – но кого это может в конечном счете обмануть!»

Становилось сумеречно. Внизу, куда они спустились, уже было почти темно. Лишь низкое небо впереди матово светлело, точно подсвеченное изнутри. Но вот снова полетел снег, небо погасло, зашипел в хвое ветер – и Инна поняла, что серьезное только начинается.

Под ногами глухо запереваливались камни. Даже сквозь валенки чувствовались их острые рваные грани. Осыпь тянулась бесконечно, слегка понижаясь, вихри плясали над ней, заравнивая каменное крошево рыхлой предательской белизной.

Заварзин вдруг так резко остановился, что Инна чуть не ткнулась в него лицом:

– Тихо! – сказал он. – Слышите?

Инна ничего не слышала; то есть она слышала тугие порывы ветра, сухое шуршание поземки, постукивание камней под ногами, собственное дыхание, но Заварзин, конечно, имел в виду что-то другое. Они простояли целую минуту не шевелясь, когда до них донеслось – теперь уже явственно – лошадиное ржание.

– Ага! – выдохнула она и от внезапно нахлынувшего волнения ухватила Заварзина за рукав.

Заварзин стал шарить в карманах, засуетился, торопливо поднял руку. Вслед за негромким хлопком выстрела вверх со свистом взлетела ракета. Сбитая ветром, она вспыхнула и по крутой дуге ушла в сторону, неся в пятне света густой ливень снегопада.

– Пошли! – Заварзин почти побежал, прыгая с камня на камень, оступаясь на громыхающих плитах. Инна тоже побежала, но тут же упала, больно ударилась коленом.

– Дайте руку! – требовательно оказал Заварзин, крепко ухватил ее за кисть, потянул за собой.

Вскоре они различили смутный силуэт лошади. Она стояла без движения, и лишь когда люди подошли к ней и осветили фонариком, она вяло повела головой; блеснул выпуклый глаз, она снова тонко заржала.

– Наш Буланчик! – выдохнул Заварзин и позвал: – Буланчик, Буланчик!

Лошадь встрепенулась, сделала шаг, передние ноги ее подогнулись: она не могла ступить. Шерсть на брюхе смерзлась, ноздри были забиты ледяными пробками, она часто и мелко дышала сквозь зубы, беспрестанно вздрагивала кожей. Побитые в кровь копыта заледенели, сделались толстыми, как пеньки.

– Будем выводить из курумника, – оказал Заварзин. – Берите за уздечку, не давайте пока ступать. Упадет, тогда не подымешь.

И он тут же стал выворачивать из снега плиты, стлать перед Буланчиком: Буланчик заволновался. Инна сняла рукавичку, погладила лошадиную морду. Потом Заварзин потянул Буланчика за уздечку, тот опробовал копытом плиту, ступил на нее и осторожно, дрожа и всхрапывая, пошел.

Вскоре осыпь кончилась, и Буланчик под рыхлым неглубоким снегом почувствовал ровную прочную землю.

Заварзин вынул из рюкзака моток шпагата, обвязал лошадь поперек брюха. Взявшись за это кольцо с обеих сторон, они пошли. Буланчик брел трудно, однако уверенно, чутьем выбирая ровные мелкоснежные места.

Часа через два, когда Инна едва держалась на ногах, Буланчик остановился перед низким, смутно чернеющим между деревьев строением. Луч фонарика из рук Заварзина прыгнул на грубо ошкуренные, сучковатые бревна, высветил полузасыпанную снегом дверь с вбитой наискосок плотницкой скобой – вместо ручки.

VI

Нары тянутся от стены к стене, занимая добрую половину зимника. В ящике с землей на тонких рахитичных ножках гудит раздутая жаром печь, истекают лужицами дрова. Лампа-семилинейка на горбатом простенке меж двух оконец цедит неровный мигающий свет. Пахнет горячей окалиной печи, керосином, горьковатым смоляным духом пихтовых поленьев.

Инна сидит на краешке нар, поджав ноги, сгорбившись; толстый, свитер, который великоват ей, топорщится, обвисает на рукавах и груди. Лицо ее, нахлестанное ветром, горит, она то и дело трогает его ладонями.

Заварзин выволок из-под нар ящик с катавшимися по дну двумя десятками картофелин и теперь в одной рубашке-ковбойке, присев возле печи, сосредоточенно режет дряблые клубни – на правах хозяина готовит ужин.

Отвернувшись к стене, Инна потихоньку задирает узкую штанину. Под самой чашечкой ссадина; лизнув палец, она осторожно смачивает сбитое – жжет!

– Что, ушиблись? – спрашивает вдруг Заварзин.

– Да нет, не очень… – Инна торопливо опускает штанину.

– Возьмите в рюкзаке бинт, перевяжите. Или вам помочь?

– Спасибо, я сама.

Боль в перебинтованной ноге заметно стихает; Инна смотрит на заварзинский взъерошенный затылок, на спину с шевелящимися под застиранной рубашкой лопатками и неожиданно ловит себя на мысли, что ведь ей предстоит провести с ним в этой глухой избенке ночь – с человеком, которого она, в сущности, абсолютно не знает.

Впрочем, что это такое – знать человека?

На третьем курсе института их группу отправили осенью в колхоз, на уборку. Пришлось всем ночевать на зерносушилке, под длинным открытым навесом, в скользкой колючей соломе. Только парни легли по одну сторону, девушки – по другую. На «стыке» оказались Инна и Витька Глотов, веселый разбитной парень, который, впрочем, всегда относился к девчатам сдержанно и даже сухо.

С вечера все много острили, пели песни, рассказывали анекдоты, а потом затихли, уснули. Среди ночи Инна проснулась оттого, что кто-то положил руку ей на грудь. Она поняла – рука Витькина. Думая, что это у него случилось нечаянно, во сне, Инна осторожно сняла ее и чуть отодвинулась. Через минуту рука опять зашарила по ней, теперь уже с определенной настойчивостью. Отодвигаться было некуда – рядом посапывала подружка. Инна снова убрала Витькину руку и теперь уже не отпускала ее, сжав в запястье.

Под навесом раздавалось легкое похрапывание и сопение двух десятков человек, изредка шуршание соломы, сонное бормотанье. Витька подсунулся к ней, и она вдруг почувствовала, что он дрожит, как в ознобе. Легко освободив свою руку, он обнял ее, прерывисто задышал ей в шею. Она осторожно, но настойчиво отталкивала его, боясь разбудить соседей. До конца ночи, с небольшими передышками, шла эта молчаливая игра. Когда Витька уж очень больно обнял ее, она торопливо шепнула: «Сейчас я разбужу ребят». Витька затих. Тогда она потихоньку встала и перебралась в дальний угол.

…Из воспоминаний ее вывел голос Заварзина:

– Прошу вас, ужин готов.

На колченогом столе, прибитом для прочности прямо к стене, дымился котелок картошки, стояли две раскрытые банки консервов, хлеб и пачка нераспечатанного сахара. Инна, прихрамывая, подсела к столу. Заварзин спросил:

– Как самочувствие ноги, товарищ следователь?

– Нормальное, товарищ начальник.

– Ну, какой же я для вас начальник?

– А какой же я для вас следователь? – усмехнулась Инна, одергивая сползающие рукава и берясь за нож.

– Гм… кто же мы тогда?

Уловив в его голосе усмешку, Инна сказала:

– Скорее всего – друзья по несчастью.

– По несчастью – это верно, – согласился Заварзин. Не вставая с места, он подтянул с пола рюкзак, стал рыться в нем. – Только ведь несчастья, я думаю, не будет.

– Вы обрели уверенность с тех пор, как мы заблудились?

– А, вы, значит уловили? – Заварзин вытащил наконец фляжку, нерешительно поболтал ее содержимое, для чего-то посмотрел на свет. – Ну что ж, нет худа без добра – лошадку отыскали. А она у меня на балансе, немалых рублей стоит.

Инна едва не поперхнулась.

– Лошадку! Немало рублей! Мы, по-моему, человека ищем.

– Человек найдется. – Заварзин покосился на девушку, булькнул фляжкой и несвойственным ему просительным тоном сказал: – Вы разрешите?

– Пожалуйста. Это, конечно, водка?

– Она самая… Я в том смысле, что и вам…

– Что вы! Мне – нет. Водки я не лью.

Заварзин осторожно, двумя пальцами, взял доверху налитую пластмассовую крышечку, несколько мгновений серьезно смотрел на дрожащую поверхность; пробормотав «ну ладно, вздрогнем», выпил.

«Сколько же ему лет? – думала Инна, украдкой поглядывая на него, – как он тщательно жует, как ходят ходуном его заросшие золотистой щетиной скулы. – Тридцать? Тридцать пять? А глаза совсем мальчишеские; до чего они глупо помаргивали, когда он спрашивал разрешения выпить».

– А знаете, – сказала она вдруг весело, – я тоже, пожалуй, выпью вашей водки. Налейте.

Заварзин не удивился, продолжая жевать, он только кивнул в знак согласия и тут же плеснул полкрышки.

Когда Инна выпила и, тараща глаза, зашевелила в воздухе пальцами, он сунул ей в руку кружку с водой, усмехнулся.

После ужина Заварзин вышел за двери и вскоре вернулся с огромной заснеженной охапкой поленьев. Набил доверху печурку, тщательно прикрыл дверцу, сказал:

– Все. До полночи Крым, после полночи Нарым.

Потом собрал по нарам ошметки сухой залежалой травы, застелил один угол, бросил на траву валявшийся тут же старый чехол от спального мешка, принес и положил рядом полушубки – Иннин и свой, – проговорил смущенно:

– Да, небогато… Ну я, пожалуй, с вашего разрешения прилягу.

Он сбросил унты, лег на спину, закурил. Печь то гудела басом, то попискивала тоненько – буран, по всей видимости, не стихал. Инне было жарко – от выпитой водки и от свитера, но снять свитер она стеснялась. Ей уже хотелось, чтобы Заварзин не молчал, говорил, что-нибудь рассказывал, что ли. А тот, как нарочно, смотрел в потолок, дымил и по всем признакам готов был вот-вот уснуть.

– Буланчика бы покормить надо, – сказала Инна нерешительно. – Может, ему хлеба вынести?

– Я уже накормил.

– Чем же?

– Там, в пристройке, овса немного оставалось… Да, Буланчик, – помолчав, протянул Заварзин. – Тоже мученик… Кстати, заметили: он без вьюка и седла? Все это хозяйство приторачивается накрепко, так что случайная потеря исключена. Значит, остается одно: Костя отвязал вьюк сам, сбросил седло, а заодно и поводок от уздечки отстегнул, чтобы лошадь случайно не зацепилась где… Человек в безнадежном положении не станет так заботиться о лошади, не до этого ему. – Он приподнялся, загасил окурок, щелчком бросил к печи. – В общем, жив Костя, отсиживается только где-нибудь, бедолага.

– Зачем же он лошадь отпустил?

– Вот этого я не знаю.

Инна пересели на нары.

– Я все хотела спросить: тогда, в тумане, когда мы сбились, вы все останавливались, руками вроде по земле шарили – что искали?

– А… ерунда это: щебенку с коренных сметал, направление уточнял.

– Направление? Каким образом?

– Ну, как понятнее бы вам… Насторожило меня, что мы вдруг пошли вкрест простирания пород. А по логике должны были идти вдоль трещин. Когда выходишь на коренные обнажения, все это заметно… Тут ничего хитрого, просто я немного знаю геологию района.

– Мне кажется, проще бы компасом…

– Если бы проще… компас тут ненадежен: магнетитовые аномалии кругом.

– Вы, наверное, давно здесь, на Каныме?

– Да уж порядком. Пять лет уже. После института – в Кузнецке, в центральной партии, год прокантачил, а потом сюда.

Инна быстро прикинула: «Восемнадцать, скажем, плюс пять институтских, плюс год и еще пять – двадцать девять. Он всего на пять лет старше меня!»

Заварзин вынул новую папиросу, стал неторопливо разминать.

– Из этих пяти, – сказал он, окинув глазами зимник, – полтора сезона вот в этом дворце.

– Разве здесь можно жить?

– Жить везде можно. Было б только ради чего… Километрах в семи отсюда охотничья избушка есть – в ней мы тоже одну зиму зимовали. – Заварзин улыбнулся, покрутил головой: – Однажды мне пришлось даже месяц жить в курятнике!

– Ну? Как вы туда попали?

– Да вот попал… Правда, давно это было, в первый год. Здесь, в верховьях Терси, поселок есть, дворов пятнадцать, кержаки живут, община. Мы заранее его облюбовали, решили партию в нем поставить. Приехали на лошадях вдвоем – радист еще со мной был. Стучимся к одним – не пускают, к другим – не пускают, косятся; к третьим – тоже. Обошли всех. А весной дело было, снег еще лежал. Что ж, говорю им, креста на вас нет, не на улице же нам оставаться, в святом писании же оказано: предоставь путнику кров и пищу; пустите хоть в пристройку! А пристройки, правда, у них добротные – с настилом, с оконцами. Только что печки нет. Ну, пустил нас один дед, сжалился; наверное, я его цитатой из писания тронул. Там у него куры с утками обитали. Вот мы в их компании и жили месяц; рация наша тут же развернута была. Кузнецкие радистки все удивлялись: чего это вы, ребята, там кукарекаете?..

– Вы очень много курите, это же вредно, – сказала Инна.

– Говорят, одна папироса, – Заварзин подул в мундштук, прикусил зубами, – отнимает минуту жизни. За сто лет, таким образом, набегает год. Так какая мне разница – сто лет прожить или девяносто девять?

– Вы шутите, а я серьезно…

– Я понимаю, что серьезно. В вашей серьезности, товарищ следователь, я сразу убедился.

Инна опустила глаза, сказала:

– Меня Инной зовут.

– Да, да, Инна, я вспомнил, хорошее имя. – Заварзин улыбнулся уже совсем сонный. – А меня Алексеем… Давайте-ка спать, завтра у нас трудный день. – Он заворочался, устраиваясь поудобнее, пробормотал: – Лампу на окошко поставьте, пусть горит…

Инна посидела еще несколько минут и осторожно легла поодаль от Заварзина, потянула на себя полушубок.

Сон ее был неглубок, беспокоен, полон смутных видений; ушибленная нога то и дело заставляли беспрестанно искать ей удобное положение. Тело в одежде горело, задыхалось, под головой было низко и жестко – болел затылок.

Помучившись до полуночи, она лежа стащила с себя свитер, сунула под голову.

К утру стало так холодно, что Инна проснулась оттого, что стукнула зубами: села, озираясь. Печь была черна и молчалива, за стеной рывками шумел ветер, лампа на подоконнике помаргивала вместе со своим отражением, готовая погаснуть.

Инна посмотрела на Заварзина: он спал, отвернувшись к стене, укутав голову полушубком. Спал как ни в чем не бывало. Ей стало вдруг обидно – за себя, за свои мытарства, которых она совсем не заслужила, за этот собачий холод, поднявший ее с постели, и даже за те «опасные» мысли, с которыми она ложилась рядом со своим спутником и которые совсем не оправдывались…

– Нет уж, дудочки, – пробормотала она, постукивая зубами, подкатилась к Заварзину, бесцеремонно толкнула его, легла, притиснулась к его теплой широкой спине.