Текст книги "Особняк за ручьем"

Автор книги: Владимир Мазаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

V

Пока зимник за ручьем стоял пустой, заброшенный, не так были приметны и его замечательные окрестности.

Но вот исчез вокруг дома бурьян, блеснули ослепительно синим окна, запахло дымком, к ручью от дверей побежала галечная дорожка; растопыренная, как ламповый ерш, поднялась над крышей антенна. Все ожило.

С северного склона сопки, у подножья которой стояла избушка, подступала тайга; над ее сизой лоснящейся спиной в жаркие дни дрожал воздух, парили коршуны. На юг уходила порубка, щедро заросшая боярышником. Осыпи горели шиповником и дикими зарослями иван-чая. Все было по-прежнему таинственным и по-новому красивым.

В свежие солнечные рассветы снизу, по ручью, зализывая валунные лбы, накатывал туман. Сначала он походил на мираж, тек жиденькими струйками над бурлящей водой; потом, взволнованный невидимым воздушным током, превращался в прозрачную вуаль, брошенную на землю. По нему можно было еще ходить, утопая по колено, словно Гулливер над облаками Лилипутии. Но уже через минуту-другую все менялось: пронизанный столбами солнца, туман дрожал и рос – рос просто из ничего, – и тогда даже тень птицы, попадая на него, разрасталась до фантастических размеров.

А еще немного – и ложбинка, и цветущая вырубка, и дом по самую антенну погружались в зыбкую белизну. Птицы не любят петь, когда туман. Может быть, потому что в тумане звуки глохнут, теряя свои оттенки.

Наступала тишина – последняя, перед началом дня.

Потом сквозь редеющее марево пробивалось солнце…

Гулко хлопала дверь; на улицу в трусах и майке выбегал Гошка. Секунду он ежился от холода, кряхтел и, дрыгая ногами, пытался сделать на руках стойку. Потом бежал к ручью, взбирался на самый большой валун и сидел на нем, скорчившись, не решаясь потрогать дымящуюся воду.

На пороге появлялась Нюся. Она в стареньком домашнем платье, которое набросила только что, на ходу, и еще не успела выдернуть из-под него косицы.

Заспанными, прищуренными глазами она смотрела вокруг и тут замечала сидящего на камне Гошку. Она крадучись бежала к ручью, с радостным визгом окатывала Гошку пригоршней воды; тот ухал от неожиданности, и между ними завязывалась водяная перепалка. В туче брызг вспыхивала радуга.

Третьим из дома выходил котенок. Ступая по мокрой от росы ступеньке, он брезгливо морщился, фыркал и вообще всем своим видом показывал, что утро ему не по душе. Увидев с шумом бегущих от ручья к дому Нюсю и Гошку, он благоразумно прятался под ступеньку, потому что знал из опыта: можно попасть под дождь.

Потом Гошка и Нюся (если Нюся в утреннюю смену) шли в поселок. Гошка сворачивал в контору, а Нюся проходила дальше, на другой конец поселка, где у берега запруды, содрогаясь от рокота мотора, стояла дощатая будочка, именуемая насосной станцией.

VI

Утром, собираясь на раскомандировку, бригадиры в недоумении замедляли шаги: в дальнем конце коридора, на куче узлов и чемоданов, сидела женщина. Полное миловидное лицо ее с изломанными бровями было усталым!. На коленях она держала крохотную девочку; другая девочка – постарше – играла рядом.

Вася Иваныч был хмур, как никогда. Он накричал на опоздавших, что указывало на его исключительную расстроенность. Вел раскомандировку нервно, а когда за стенкой вдруг начинал попискивать ребенок, он морщился и ерзал на стуле, точно ему было горячо сидеть.

По левую руку от него привалился к столу, ссутулившись, мужчина с высоким лысеющим лбом, одетый в синюю рабочую куртку.

– Кто это? – спросил Гошка соседей.

Ему ответили:

– Новый механик.

В тот же вечер Вася Иваныч пришел к Гошке в дом.

Лицо его было виноватым, а держался он настолько растерянно, что забыл о своей привычке и снял у порога плащ, но, не найдя вешалку, положил его в углу на пол.

Гошка, усмехаясь, поднял плащ и повесил на большой, торчащий в косяке гвоздь.

– Спасибо, – оказал Вася Иваныч.

Он несколько минут ходил по комнате, нервно одергивая свитер, пока наконец не решился и не произнес:

– Ты знаешь, зачем я пришел к тебе?

– Знаю, – сказал Гошка.

– Да? – упавшим голосом сказал Вася Иваныч.

– Ты пришел, чтобы поселить сюда семью механика.

– Не пришел поселить, – оказал Вася Иваныч, – а пришел просить поселить…

– Ну, это уже дипломатия.

Вася Иваныч что-то пробормотал и стал снова ходить из угла в угол. Потам горячо заговорил:

– Ты понимаешь, я просил его подождать, но он не захотел ждать и – пожалуйста – прилетел. Хотя его тоже надо понимать. Сидеть два месяца без дела – для порядочного человека это же черт знает что! И потом ты пойми: без механика нам хана. Надо срочно оборудовать мехцех, ставить на фундамент станки, потом эту чертову пилораму пускать. А кто все это будет делать? Я, что ли? Да для меня вся эта сверлильно-точильная техника – лес темный, я же геолог, черт побери меня совсем! – Он махнул рукой и остановился перед стеной с плакатами, словно только сейчас заметил. Внимательно рассматривая их, вдруг сказал: – Я прекрасно понимаю, что моя просьба – это форменное свинство, но все равно прошу… Ведь не жить детям в конторе… А вы молоды, у вас еще все впереди. А Нюся… она же у тебя замечательная. Жаль, что ее нету, я бы сам с ней потолковал.

– Ты же говорил, что здесь жить нельзя, – усмехнулся Гошка.

– Говорил! Говорил! – крикнул Вася Иваныч. – Мало ли что мне приходится говорить. Ты вот побудь хоть день в моей шкуре – не то заговоришь!

– А мы, значит, опять в общежитие?

– Зачем в общежитие? – уже тише отозвался Вася Иваныч. – Можно и не в общежитие.

– Куда же?

– Знаешь вагончик – за дизельной?

– Геофизики который привезли? Так они его уволокут скоро.

– Не уволокут. И потом, это же все до весны. Понимаешь, до весны! А весной мы закладываем пятнадцать домов.

– Десять.

– Пускай десять, – миролюбиво уступил Вася Иваныч. – Даю тебе слово, что первая же квартира в первом доме – ваша. Хочешь – расписку напишу?

– Не хочу, – зло проговорил Гошка и отошел к окну. От окна, не оборачиваясь, бросил: – Мне надо поговорить с Нюсей.

– Конечно, конечно, – заторопился Вася Иваныч. – Я понимаю, тут требуется согласие. Элементарно. Поговори, а завтра… завтра решите.

Ночью, лежа горячей щекой на Гошкиной руке, Нюся плакала. Ей казалось, что непоправимо рушится вся так счастливо начавшаяся жизнь.

– Ничего, – говорил Гошка, поглаживая ладонью волосы жены, – ничего, проживем и без дома. Подумаешь, дом… Ведь это не навсегда, это до весны. А весной – сразу пятнадцать домов.

– Так уж и пятнадцать.

– Это я тебе точно говорю!.. А механик, должно быть, ничего, толковый. Сегодня сам видел, как он по пилораме ползал и уже ругался с Васей Иванычем. – Гошка помолчал, чувствуя, что его голосу не хватает уверенности. – Кто сомневается в запасах? Запасы мы дадим. Сорок миллионов нужно? Пожалуйста. Земля здесь вся на руде стоит. В прошлую неделю поисковики вернулись, рассказывают: набрели на такую аномалию, что рация отказала… А уж как дадим сорок – будьте добры нам рудничок. Да не какую-нибудь закопушку, а самый современный.

– Помидоров свежих хочу! – сказала Нюся.

– Да ты знаешь, что такое рудник? – Гошка приподнялся на локте, всматриваясь в смутно белеющее Нюсино лицо. – Рудник – это же дорога! А с дорогой – заживем. Все будет: магазины, книги, артисты, овощи. В город на автобусах будем катать.

Нюся вздохнула:

– Все равно жалко.

– Кого? – не понял Гошка.

– Да дома.

– Ничего. Люди – нам, мы – людям. А как же иначе? Да нам-то и проще, у нас нет ребенка… – Он вдруг осекся и замолчал и потом с запинкой спросил: – У нас же нет ребенка?

Зарываясь лицом в подушку, Нюся прошептала:

– Нету…

Рано утром, задолго до начала рабочего дня, они вошли в контору, разбудили спавших там механика и его жену.

– Вставайте, – оказал Гошка и взялся за один из чемоданов, – будем срочно переезжать.

– Куда? – встрепенулась женщина.

– В особняк.

Красиво изломанные брови женщины, недоверчиво поднялись.

– Вы шутите. Какой особняк?

– Есть тут один, жэковский, – усмехнулся Гошка и потащил чемодан к выходу.

А радиолу Гошка снова отнес ребятам в общежитие, потому что все равно вагончик был без электричества.

Они прожили в тесном вагончике остаток лета и осень. Здесь было труднее. Далеко приходилось ходить по воду, маленькая железная печурка, на которой умещался только один чайник или только одна кастрюлька, грела слабо. И еще немного пугала приближающаяся зима. Но Нюся не жаловалась, и Гошка был благодарен ей за это. Вечерами он привлекал к себе Нюсю, брал в ладони ее горячее, осунувшееся лицо и целовал глаза, сухие обветренные щеки, губы; она тихонько смеялась, отстраняясь, но Гошка был неумолим. И она с замирающим сердцем, глядя на него сквозь прижмуренные ресницы, думала: «Неужели меня можно так любить?»

VII

Счастье приходит постепенно, может быть, поэтому его иногда не замечают. Зато беда налетает неожиданно, сразу.

Гошка был в тайге, на шурфах, когда недалеко от него прошел вертолет и опустился в поселке. Он не обратил на него внимания: в хорошую погоду вертолет летал почти каждый день.

Гошку разыскали только через час и сообщили, что с Нюсей несчастье. Из торопливых слов посыльного он понял, что Нюсю ударило током. Она поправляла в воде трубы, когда в будочке раздался треск, и насосы замерли. Отжимая с рукавов воду, Нюся кинулась в будку. Электродвигатель угрожающе дрожал и искрился. Боясь, чтобы не сгорел мотор, она рванула рубильник на себя и в это мгновенье, оступившись, коснулась мокрым обвисшим рукавом оголенных клемм…

В машину ее положили без сознания.

Когда Гошка подбежал к вертолету, тот, бешено крутя лопастями, уже отрывался от земли. Стремительный поток воздуха чуть не сбил Гошку с ног.

В глаза ударил песок. Он наклонился вперед, закрыл лицо руками, с него сорвало кепку.

Вертолет прошел по ложбинке, как по коридору, перевалил гребень и скрылся. Гошка все стоял и смотрел. Кто-то сунул ему в руку кепку, он надел ее и только тут заметил, что вокруг люди…

Поздно ночью радист партии проснулся от настойчивого стука в дверь. Он нащупал на столе фонарик, вышел в сенцы.

За порогом стоял Гошка. Черное осеннее небо сеяло мелкой изморосью; на подбородке у парня и на погнутом козырьке кепки висели капли.

– Ты что? – спросил радист удивленно.

– Будь другом, – сказал Гошка из-за порога. – Оденься, сходим на рацию.

– Ну-ка войди, вымок весь, – недовольно проговорил радист. – Так что, я не понял?

– На рацию, говорю, пойдем сходим, – повторил Гошка. – Радиограмму бы дать… спросить, как там состояние…

– Чудак-рыбак! – радист прикрыл дверь, встал к ней спиной. – Ты что, забыл? Сеанс у меня только с восьми.

– Не забыл я, – Гошка потоптался и, отвернувшись, ковырнул ногтем стенку. – Боюсь я что-то, понимаешь? Ты уж будь другом, пойдем сейчас…

– Я тебя вполне понимаю, но и ты пойми меня: нету сейчас моей связи. Приходи в восемь, вне очереди дам.

Он вышел в сенцы в одних трусах и теперь стоял, поджимая то одну, то другую ногу. Но, зная о Гошкиной беде, терпеливо ждал, пока тот уйдет сам.

– Ну, а если несчастье какое, – упрямо продолжал Гошка, – человек умирает или еще чего. Ты же можешь по «сос» – или как там еще у вас – передать?

– Но сейчас никто не умирает!

– А может… умирает, – сказал Гошка.

– Не мели чепухи! – рассердился радист. – И потом наши радиограммы ей не помогут. Возьми себя в руки, дотерпи до утра.

– Андрей, прошу тебя!

– А ты работу мне после подыскивать будешь? – с усмешкой сказал Андрей и, не выдержав просящего Гошкиного взгляда, погасил фонарик. – Эти фокусы, брат, так не проходят.

Голосом отчаяния Гошка сказал из темноты:

– Я заплачу тебе, пойдем!

– Ну тебя к черту! – разозлился Андрей. – Взяткодатель нашелся!

Он в сердцах махнул рукой, пошел в комнату одеваться.

…Пока Андрей колдовал над рацией, Гошка писал текст:

«Срочно сообщите состояние Анны Окушко». Но от сочетания слов «Анны Окушко» веяло чем-то чужим, незнакомым. Подумав, он добавил: «Окушко-Коршуновой».

Андрей нацепил наушники и, привычным движением кладя руку на ключ, бормотал:

– Ну, как говорили наши темные предки, посыпая поросенка хреном: благословясь, приступим…

После первого же тревожного сигнала эфир непривычно затихал. Андрей знал: это радисты прерывали свои текущие передачи, давая ему «зеленую улицу». Беря из-под Гошкиной руки текст радиограммы, он чувствовал, что ему становится жарко…

Ожидая ответа, они сидели молча, думали каждый о своем.

Сухо потрескивали аппараты. За окном, неслышимый, моросил дождь. По стеклу, срываясь, ползли кривые черные капли; каждая из них уносила искорку отраженного света. Капли то вспыхивали, то гасли, и в этой фантастически-безмолвной, непрерывающейся игре дождя уставшему Гошкиному воображению виделся какой-то мистический смысл…

Он заставлял себя отвести взгляд от окна, начинал смотреть на круглый, приветливо помигивающий глазок оптического индикатора. Только он мог сейчас принести облегчение…

Ответ пришел через час.

Из-под карандаша радиста бежали буквы, стоя сзади, Гошка тяжело дышал. Он с трудом складывал их в слова: «Состояние больной… тяжелое, однако опасений… за жизнь нет… Зуболевич».

– Кто это Зуболевич? – спросил Гошка.

– Врач, наверное, – ответил Андрей и устало вытер лоб. Помолчав, добавил: – Да, не повезло девчонке… – Он сложил наушники, отключил аппараты. – Ну все. Пойду. И ты иди тоже. Спи. Нечего лунатизмом заниматься.

Для Гошки потянулись длинные дни, заполненные одним: ожиданием. Он ел, ходил, разговаривал, словно во сне. Вагончик геофизики все же забрали и отбуксировали в тайгу. Гошка перебрался снова в общежитие, на свою прежнюю кровать. После того, как он однажды поднялся из шурфа за несколько секунд до взрыва и потом не мог толком сказать, сколько он зарядил шпоров – шесть или восемь, – его отстранили от взрывных работ и перевели временно на вышку, младшим буровым рабочим. Он и это принял покорно, как должное.

VIII

Нюсю выписали из больницы лишь весной. Гошка улетел встречать ее, и они вернулись в поселок на исходе солнечного апрельского дня.

Когда машина приземлилась, Гошка выпрыгнул первым, помог сойти Нюсе. Она была еще очень слаба. Щурясь на оплывшие в лога снежные сверкающие языки, освещенные закатным солнцем, на горланящие в ледяных лабиринтах ручьи, она радостно улыбалась и глубоко вдыхала покалывающий таежный воздух.

Они медленно пошли по улице и на краю поселка, сразу за последним двором, увидели три до половины поднятых сруба. Остальные срубы – целая шеренга – были намечены одним-двумя звеньями да охапками желтых, как репа, щепок.

На ближнем срубе сидели верхом два плотника, тюкали топорами.

– Это же наш дом! – сказал радостно Гошка и потянул Нюсю за рукав. – Пойдем посмотрим.

Они остановились поодаль. Плотник в шапке и гимнастерке с выгоревшей на солнце спиной, сказал:

– Никак, молодые новоселья ждут? Вишь интересуются… Тю, да это Гошка! – приглядевшись, протянул он. – Здорово, Гоша, не признал тебя, богатым быть!

Это был старик Агафонкин. Гошка поздоровался, и Нюся кивнула тоже. Агафонкин сдвинул на лысом черепе шапку, почесал темя и философски заметил:

– Вить как оно порой получается? Вроде смотришь на человека, а человека-то и не видишь. Ровно между глаз попадает… Как здоровье жены-то?

Гошка ответил, что хорошо.

– Ну и слава богу, – сказал Агафонкин и снова застучал топором.

…Потом они по темной, осевшей в снегу тропе перешли ложбину.

На осыпи, тянувшейся вдоль подножья сопки, как узкая речная коса, снега уже не было; шурша камнем, они прошли по ней и в самом конце ее увидели неглубокую, уже осыпавшуюся по краям воронку.

И оба одновременно вспомнили тот шумный, а теперь казавшийся смешным и наивным фейерверк, с которого, собственно, и началась их жизнь.

Странная командировка

I

Тягуче заскрипела дверь с лихой вязью по ватману: «Посторонним – нельзя!», и из своего закутка вылез радист – небритый, взъерошенный, в обрезанном полушубке, – хмуро бросил на стол пачечку тетрадных листков, тут же скрылся обратно. Парни, валявшиеся одетыми на нарах вдоль брусчатых стен, вяло проследили за ним взглядом. Заварзин потер глаза, подвинул к себе листочки, стал читать.

«Каным, Заварзину. Поиски предлагаю вести группами два человека тчк примите все меры безопасности результаты сообщайте систематически тчк связь вами круглосуточно тчк Крюков».

«Каным, Заварзину. Окончании бурана подготовьте срочно площадку вертолета обеспечьте площадку указательными флажками тчк Крюков».

«Каным, Заварзину. Наличии снеговых лыж нет имеются лыжи туристские радируйте направим тчк Мелешко».

«Каным, Заварзину. Деминой. Вами допускаются нарушения законодательства при перевозке беременных женщин тчк принятых мерах радируйте тчк Пиневич».

«Каным, Заварзину. Посланный вчера вездеход разулся Козлином ключе тчк вышел второй тчк обеспечьте немедленную погрузку пострадавшего тчк этим рейсом выехал следователь создайте условия работы тчк Крюков».

Заварзин дважды перечитал последнюю радиограмму, уголки его губ дернулись.

– Оперативно работают, ничего не скажешь.

Лежавший на ближних нарах Володя Кондрашевич, задрав реденькую, просвечивающуюся бороденку, молча протянул руку. Заварзин подал ему листок, обернулся, позвал негромко:

– Вера, выйди-ка.

Рядом с дверью радиста открылась вторая дверь. Вышла девушка, укутанная шалью, в больших загнутых сверху валенках, из-под шубейки торчали подоткнутые полы халата.

– Ну что? – тихо спросил Заварзин.

– Неважно, Алексей Федорыч, температура; обморожение второй степени, это не так просто, нужно переливание.

– Вездеход должен быть часа через три. Приготовь его и сама приготовься, поедешь с ним.

– Хорошо, Алексей Федорыч.

– Погоди-ка, тут тебе персонально. Прочти. О чем это речь, не пойму?

Вера пробежала глазами текст, обиженно сощурилась.

– Это Катька пожаловалась, жена Колюшкина, больше некому. Вот злющая баба.

– Что с ней было?

– Да ничего не было! Вы же знаете, рожает каждый год, как запрограммированная, должна бы уж привыкнуть; так нет – она за две недели прискакивает ко мне, глаза чуть не выпадывают, кричит: Верка, вызывай санитара, я уже! Ну, я посмотрела ее. Будет, говорю, санитарный вертолет, иди успокойся и жди своего срока. А она хлоп на кушетку: никуда, вроде того, я не пойду, не имеешь права, у меня уже начинается…

– Отправили ее? – перебил Заварзин.

– Конечно! Только не в тот день, а когда время пришло, я что же – не понимаю?

– Ну хорошо. Сейчас не до этого. Ступай готовься.

Радиограмма с сообщением о том, что едет следователь, обошла нары, вернулась к Володе Кондрашевичу, тот кинул ее на стол, зло хмыкнул:

– Курочка в гнезде, а бабушка уже сковородкой гремит…

Заварзин молча встал, подошел к окну. Был он высок и оттого слегка сутул, в потертых, перехваченных ремешками унтах; руки, засунутые в карманы куцей куртки-штурмовки, держал нарастопырку.

За окном бело-матовыми стремительными волнами летел снег.

Приземистая коробка материального склада шагах в тридцати напротив то проступала темным пятном, то вдруг, точно стертая, исчезала. По столбу, как захлестнутая петлей птица, прыгал сорванный рефлектор.

Стены дома подрагивали, а сквозь двойные стекла просачивался низкий земляной гуд, от которого муторно становилось на душе и хотелось только одного: тишины.

Раздался короткий и глухой отдаленный удар винтовочного выстрела.

Заварзин вынул из кармана сплюснутую папиросу и стал неторопливо, тщательно склеивать ее, облизывая языком.

II

Рокот танкового двигателя, уверенный и деловой, донесся неожиданно, хотя его и ждали. Парни повскакали с нар, а Володя Кондрашевич сорвал с гвоздя шубу и шапку, выскочил за двери. Вездеход с зажженными огнями выплыл из белой мглы. Пережевывая в катках груды снега, развернулся, замер под самыми окнами.

Топоча и шумно отряхиваясь, вошли трое – двое мужчин-водителей и девушка. Следом Володя Кондрашевич нес в охапке ящик с папиросами.

Девушка поставила у ног балетку, сняла шапку-ушанку, тугая волна пепельных волос упала на брови. Мех короткой дошки был забит снегом. Она царапнула его пальцами, стала расстегивать пуговицы. Володя Кондрашевич торопливо опустил ящик, взял из рук девушки дошку, повесил на большой кованый гвоздь и тут же многозначительно глянул на Заварзина – не слишком ли он?..

– Я следователь прокуратуры, – сказала девушка. – Фамилия моя – Мерцалова, Инна Александровна.

– Очень приятно, товарищ Мерцалова, – сказал Заварзин и усмехнулся про себя, уловив в этой обязательной фразе сейчас особенную фальшь. – Садитесь. Я Заварзин.

– Спасибо, так и я подумала. – Девушка села, открыла балетку и стала рыться в ней. Лоб и щеки ее были розовы, в тонких бровях поблескивали капли.

Мимо них понесли носилки: на забинтованном лице лежащего видны были одни глаза. Заварзин склонился над носилками, ободряюще проговорил:

– Ну, Вася, держись, теперь медицина возьмется за тебя по-настоящему. Через месяц будешь как бог.

Девушка подняла голову, живо спросила:

– Простите, это и есть Василий Отургашев? Я бы хотела его предварительно допросить.

– Он пока еще не подсудимый, чтобы его допрашивать, – сказал Заварзин.

– Но… мне необходимо задать ему несколько вопросов.

– Все ваши вопросы вы зададите мне. – Заварзин нетерпеливо махнул рукой: несите же! Он вышел вслед за носилками и вернулся только после того, как вездеход отъехал.

– У вас тут нет отдельной комнаты, где бы мы могли побеседовать? – спросила девушка.

– Почему же? Есть. – Заварзин кивнул на загородки. – Только слышимость абсолютная…

– Понятно. Тогда я прошу вас, – сухо проговорила девушка, не поднимая глаз от раскрытого перед ней чистого блокнота, – рассказать мне все обстоятельства происшедшего в вашей партии случая.

– Скажите, – в свою очередь спросил Заварзин, тяжело опускаясь напротив, – вы давно следователем?

– Это к делу не относится, – быстро сказала девушка (Заварзин сразу понял: недавно). – Я задала вопрос и жду ответа.

– Обстоятельства происшедшего случая… – как бы машинально повторил Заварзин, глядя на заоконную снежную карусель. – А случай еще не произошел, – обернувшись сказал он и, увидев, как дрогнули брови девушки, усмехнулся: – Он еще происходит.

– Вы хотите оказать…

– Да, я хочу сказать именно то, что вы подумали: пока человек не нашелся, хоронить его нет оснований.

– Вы плохой телепат. – Девушка прямо посмотрела в лицо Заварзину. Она поняла, что ей, как следователю, пора уже проявить твердость. – Я подумала совсем обратное: что с человеком, которого сейчас вынесли на носилках, ничего не случилось…

Заварзин сомкнул замком лежащие на столе руки, долго и внимательно рассматривал их. Когда он заговорил, голос его был глух и бесцветен:

– Наша партия получила задание осуществить съемку участка Оингол, это в двадцати с лишним километрах отсюда, на восточных склонах Каныма. Месяц назад…

– Точнее, – перебила девушка.

– Пятого октября.

– Продолжайте.

– Так вот, пятого октября работы в основном были закончены, оставалось пройти несколько несложных маршрутов с магнитометром. Решили, это сделают двое: Костя Санников и Вася Огургашев. Ребята остались, а мы вернулись сюда, в поселок. Это было недели две назад… вернее, тринадцатого. А пятнадцатого, буквально через два дня, когда Костя с Василием должны были закончить дела и идти домой, поднялась пурга. Ну, мы сначала мало беспокоились: парни они серьезные, хотя и молодые, переждут, думаем, непогоду, пересидят. Там у нас избушка-зимник, продуктов достаточно. Можно сколько угодно сидеть. Да… А позавчера наш часовой на складе ВМ…

– Простите, что это такое – вэ-эм?

– ВМ – взрывчатые материалы. Склад этот метрах в восьмистах, за горкой… Так вот, смотрит: кто-то навалился на проволоку, висит. Пурга же, снег, ни черта не разберешь. Часовой стал стрелять в воздух – бесполезно. Тогда он звонит в контору – такое, мол, дело. Прибежали мы, а это Вася Огургашев. Голова шарфом обмотана, валенки прожжены, наверное, у костра спал… В общем, так: вышли они с Оингола еще затемно, спокойно было, прошли километров десять, пятнадцать, может быть, как задуло… Да, я не сказал: с ними лошадь оставалась, приборы тащила, спальники, продукты… Так вот: задуло и задуло. На Каныме это обычное дело, какая-то труба, а не гора. Дороги твердой нету, а сопки здесь даже в хорошую погоду все одинаковые, не отличишь; а уж когда заметет… Ребятам надо было сразу повернуть назад, а они нет – пошли. Сверху, по гольцам, ветер с ног валит, а внизу, по сограм, снега, лошадь тонет: вот и закружились.

Девушка подняла глаза от блокнота:

– Простите, я читала, что в таком случае лучше положиться на лошадь, она выведет.

– Может быть. Только в сильный ветер лошадь, да еще завьюченная, норовит идти по ветру… Ну вот, закружились ребята, тропу потеряли. Санников пошел искать…

– Как же можно найти тропу в такую погоду? Вы же сами сказали…

– Можно. У нас вдоль тропы расставлены туры, метров через полтораста – двести. Туры – это такие столбы из камня сложены, для ориентира… Костя ушел, а Вася Отургашев остался возле лошади. Вздумалось ему шарф под шапку намотать, шапка была великовата, задувало. В общем, сорвало у него шапку или выронил он ее – не знаю, да и неважно это; только побежал он за ней, не догнал, конечно, потерял. А когда вернулся, лошади нет. Или не на то место вернулся, не знает. Кружил по гольцу и решил идти наугад… На шестые сутки набрел на проволочное ограждение склада…

Заварзин вытащил из кармина пачку, заглянул в нее, тут же смял, отбросил.

Ящик с папиросами стоял уже раскрытый и наполовину пустой.

Заварзин подошел, взял несколько пачек, кинув вполголоса Володе Кондрашевичу: «Запиши на меня десяток».

– Выходит, Санникова нет уже шестеро суток? – спросила девушка.

– Да, сегодня седьмые.

– И поиски все безуспешны?

– Что значит поиски? Когда пришел Отургашев, мы вгорячах попробовали искать. Но едва не потеряли еще двух человек.

– Простите, простите, – проговорила девушка, живо откладывая карандаш и теперь уже с новым каким-то интересом глядя на Заварзина, – значит, в настоящий момент поиски не ведутся?

Заварзин раскуривал тугую папиросу, сведя глаза к переносице. Выдохнув дым, хмуро сказал:

– Я запретил поиски ввиду их бессмысленности и во избежание новых несчастий.

– Как же так? – Лицо следователя утратило всю свою строгость, стало по-женски милым, растерянным. – Или я что-то недопонимаю… Человека, вашего товарища, нет шестеро суток, он, может быть, ждет помощи, а его даже не пытаются искать…

– Мы пытались, – сдержанно напомнил Заварзин.

– Да, да, конечно. Вы испугались ответственности.

– Не ответственности, а новых жертв.

– Ну хорошо: вы испугались новых жертв. Но существует же закон гуманности. Закон взаимовыручки, наконец. Если кому-то грозит гибель, если, к примеру, человек тонет, то другой, даже знал, что сам может утонуть, бросается ему на помощь.

С дальних нар – хриплый, застуженный голос:

– Кроме гуманных законов, существуют еще и уголовные…

Девушка резко, словно ее толкнули, повернулась на табурете:

– Кто это оказал? Как ваша фамилия?

– А к чему вам фамилия? В протокол, что ли?

Девушка вдруг сгорбилась, губы ее некрасиво растянулись. Она навалилась грудью на стол, с несдерживаемой горловой дрожью сказала:

– Да вы… вы просто трусите!

Парень в зеленой фуфайке с большими, неумело пришитыми заплатами на локтях и поле – обладатель простуженного голоса – сбросил с нар ноги и, судорожно запихивая пальцы в узкие рукава, закричал сбивчиво:

– Роздымаха я, пишите: Роздымаха! И нечего нас тут гуманности учить – мордой тыкать. Вы Каныма не знаете! Я с Костей в одном мешке спал! Вы гарантируете, что если я сейчас пойду в гольцы и загнусь там, то это поможет ему? Тогда я готов хоть сейчас.

– Вы прекрасно знаете, что ничего я не могу вам гарантировать. Но я убеждена в одном: поиски должны быть начаты – и немедленно. Ведь речь идет о жизни человека!

В стекла заскребся, омыл волной и тут же стал бессильно опадать снег. Издалека долетел короткий, сухой звук выстрела.

– Я понимаю вас. – Заварзин сосредоточенно складывал из папиросных коробок башню, чувствуя поднимающееся в груди раздражение. – Как только пурга начнет стихать, в поле выйдет весь поселок. Все, что мы могли сделать пока, это расставить по окраинам посты – слышите?

– А когда она начнет стихать?

Заварзин склонил набок голову, неопределенно пожал плечом. Тогда девушка быстро опустила глаза, сказала:

– Товарищ Заварзин, вы, как начальник партии, не проинструктировали своих людей…

– На все случаи жизни инструкций не предусмотришь, – перебил тот.

– … не проинструктировали людей, а сейчас вы отказываетесь от поисков. Я вам должна заявить официально: если поиски не будут организованы, вы пойдете под суд.

– Даже так? – Заварзин уже понял свое унижающее бессилие перед логикой этой молодой законницы. Последние двое суток он почти не сомкнул глаз, нервы его были напряжены; он видел бессмысленность затянувшегося разговора. – Даже так, под суд? – повторил он и жестом отпихнул башню, разрушив ее. – Тогда я вот что скажу, товарищ следователь. Только не подумайте, что я испугался суда. Я пойду на поиски, пойду сейчас: собой я имею право рисковать. Но вам отлично известны наши инструкции. Одному уходить запрещается. Так вот: я пойду при условии, если со мной пойдете вы!

– Я? – Карандаш дрогнул, завис над блокнотом.

Печь в углу ухала и трещала, дым плыл по половицам, дрожал над щелями – даже оттуда дуло. За перегородкой дробно попискивала рация.

Девушка положила карандаш между листками и спокойно – так что сразу выдалось ее смятенное состояние – сказала:

– Что ж… Это даже неплохо. Это поможет мне разобраться в обстановке… Ладно. Согласна.

Заварзин, облокотившись о стол, близко и пытливо посмотрел ей в лицо.

Володя Кондрашевич спрыгнул с нар, торопливо проговорил:

– Федорыч, да ты что? На серьезе, что ли? Возьми лучше меня! Или вон Роздымаху. Ты же нас знаешь, Федорыч!

– Прекрати эту торговлю, – оказал жестко Заварзин, – и проводи товарища следователя в Верину комнату: там есть брюки и полушубок – пусть воспользуется. Кстати, свой свитер отдай тоже – усек?

Девушка вышла, Заварзин подсел к ребятам:

– Спокойно, парни, не петушиться. Хуже, если она сейчас останется да начнет радиограммы стучать. Или того хуже – развернет следствие в поселке: люди и без того взвинчены. – Вынул папиросу, подул, усмехнулся: – В общем, принимаю огонь на себя. Проведу по ближним вышкам, думаю, будет достаточно. Вот так… Если даже к ночи не вернемся, в панику не впадать, все учтено. Ну, а, дай бог, начнет стихать, действовать по плану. – Обвел взглядом унылые, обросшие лица ребят, прищурился: – Усекли, благородные рыцари?