Текст книги "Особняк за ручьем"

Автор книги: Владимир Мазаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

IV

Весна наступала на тайгу бурно, неудержимо; небо было ослепительно в своей голубизне. Снеговые шапки на хвойных лапах лоснились под солнцем; тянулись вниз сталактиты сосулек, вбирая в себя, как в призмы, бесконечные цвета пробуждающейся тайги. Нагретые полднем склоны сопок обрушивались снежными оползнями. В речных полыньях, сдавленная оседающим льдом, бурлила, горбилась вода.

Русин спал, когда среди дня его разбудила хозяйка. У порога стоял мальчишка-взрывник, помощник Ильи. Он прибежал с вестью: заливает карьер.

Через полчаса Русин был на карьере. Под ногами хлюпала снежная каша. Сверху, из-под ледяной искрящейся корки, шумно низвергалась вода, ее грязно-желтые струи весело виляли по развороченному дну чаши.

Бульдозерист вывел машину наверх и теперь выглядывал из дверцы, растерянный и молчаливый. Взрывник Илья сидел на краю обрыва, без шапки, подставив солнцу взъерошенные вихры. Рядом на газете сушились детонаторные патрончики.

Русин с лопатой в руках долго лазил вокруг карьера, вернулся, вымокший до пояса, запыхавшийся.

– Давай-ка, – сказал он бульдозеристу, – объезжай карьер и пройдись ножом через вон ту ложбинку. Иначе к вечеру здесь будет озеро с видами на окрестности.

Бульдозерист, скуластый безбровый парень, обиженно прищурил глаза:

– Я своей машины пока не губитель. Да и на себя я, к примеру, еще не так злой, чтобы тащиться на этот косогор.

– Чего испугался? Там же тридцать градусов, не больше.

– Это смотря каким глазом глядеть. Твоим – может, и тридцать. А моим – все сорок пять будет. И обратно же – снег. Так и съедешь на нем, как в сказке на ковре-самолете.

– Что же делать? – сдержанно сказал Русин. – Зальет карьер – такой труд погибнет!

– А уж то не моя забота, об том пускай начальство думает.

Русин понимал, что бульдозерист по-своему прав – ехать на склон рискованно. Но за спиной у них шумел водопад, и Русину было не до здравого смысла: хотелось обругать парня, выволочь из машины, избить – будь что будет. Он вскочил на гусеницу и, протискиваясь в дверцу, сказал:

– Хорошо, я поеду с тобой. Давай газуй.

Парень ухмыльнулся:

– А разве мне легче станет, если мы, к примеру, вместе гробанемся? Только разве что в больнице на пару лежать веселее…

У Русина заколотилось сердце. Глядя в наглые прищуренные глаза бульдозериста, почти навалившись на него, он крикнул:

– Трус! Шкурник! Вон отсюда!

Парень испугался. Бормоча: «Ну, ты не очень, чего глотку дерешь, видали таких», – он заерзал на сиденье, без всякой надобности стал перебирать рычаги.

Илья, сидевший до этого безучастно, сгреб детонаторы в сумку и, подойдя к бульдозеристу, сказал:

– А ну, выметайся!

Тот затравленно оглянулся.

– Чего-о?

– Вылазь, говорю.

– Пошел ты!..

Илья легонько дернул его за руку, бульдозерист слетел на землю, едва удержавшись на ногах. Потом Илья не спеша залез на его место, уселся поудобнее и выжал педаль. Двигатель взревел, и машина, развернувшись, пошла вдоль обрыва.

Рядом бежал бульдозерист, спотыкаясь и крича:

– Угробите машину, сволочи! Угробите машину, сволочи!..

Илья напряженно глядел вперед; Русин сидел молча, унимая охватившую его нервную дрожь.

– Илья, помни, правый фрикцион пробуксовывает. Загремишь – я не виноват.

С бешено мелькающих траков летели пласты спрессованного снега.

– Сволочь ты, а не друг, Илья!

Кромсая жесткий, точно накрахмаленный наст, машина шла на подъем. Бульдозерист стал отставать.

– Хрен с вами! – крикнул он. – Останови, сам поеду!

Илья сбросил газ, высунул голову:

– Без дураков?

– Чего там!

– Ну гляди…

Парень тяжело дышал, и по лицу его было видно, что он в самом деле решился.

– За машину-то кто отвечать, к примеру, будет – Пушкин? Лучше уж я сам поеду, это вернее. Пусти давай… Научил я тебя на свою голову, – пробормотал он, привычным движением кладя руки на рычаги и уже прощупывая глазами предстоящую опасную дорогу.

А Русин тоже смотрел вперед – на крепящийся радиатор, на косые, сморщенные сугробы, истыканные дырками, на развороченную внизу яму карьера – и чувство опасности отступало перед редким, удивительным ощущением того значительного, что произошло сейчас. Он знал, что он был прав и что будет прав, чем бы все это ни кончилось.

И в продолжение того часа, когда рычащая машина вспарывала ножом верхнюю кромку карьера, он, как заклинание, повторял: все будет нормально. Он не смотрел на бульдозериста, боясь даже взглядом помешать ему.

V

Вечером, собираясь на карьер, Русин вышел в коридорчик и невольно остановился; за дощатой перегородкой, на крылечке, кто-то всхлипывал. Низкий мужской голос бубнил какие-то слова. Русин понял – плакала Лена. А мужчина был, без сомнений, Илья.

– Зачем опять пришел пьяный? – спрашивала девушка. – Раз пьешь, не приходи ко мне…

– На свои пью – не на чужие, – отвечал Илья.

– Какое имеет значение? Не хочу тебя видеть таким!

– Каким? – угрюмо спрашивал Илья.

– Вот таким… раскисшим… У тебя даже руки неприятные, у пьяного. Убери.

– Уж и руки помешали, – сказал тихо Илья. – Не любишь – так и скажи…

Русин вернулся в дом. Он постоял минуту у порога, громко хлопнул дверью и снова пошел через коридорчик.

Илья сидел на нижней ступеньке, подстелив меховые перчатки. Девушка стояла в двух шагах.

– Добрый вечер, – сказал Русин.

Илья пьяно покрутил головой, а Лена вдруг оживилась. Стараясь придать своему голосу беспечность, опросила:

– Вы на карьер? Я провожу вас.

Русин от неожиданности не успел ответить, как она подхватила его под локоть и пошла, приноравливаясь к его шагу. Он шел и чувствовал на спине тяжелый, пронизающий взгляд Ильи.

Когда они были уже далеко, Русин сказал:

– Зачем вы так?

– А ну его!

– Нет, в самом деле. Он же, в общем-то, мировой парень, сегодня на карьере здорово меня выручил… Поссорились, что ли?

Она не ответила. Под ногами позванивали ледышки. Она сказала:

– Уехать бы куда-нибудь.

Русин улыбнулся. Он не знал, насколько серьезно она говорит. И на всякий случай спросил шутливо:

– Так в чем же дело? Поедемте вместе?

Лена высвободила свою руку из-под его локтя, поправила платок да так и пошла рядом, руки в карманах. И Русин это сразу отметил. Он искоса взглянул на девушку. Уже наступал сумрак, и в матовых отблесках снега лицо ее было бледно, настороженно.

– Вот вы опрашиваете – зачем я с ним так? – вдруг заговорила она взволнованно. – И я отвечу. Вы, конечно, видели, какой он был сейчас. Хорош? Ну вот… Я отца лишилась из-за этой… подлой водки. Вы понимаете, отца! Он был шофером, начальником гаража. Такая должность, что все поят, если не отказываться. Когда отец в далекие рейсы уезжал, мама меня с ним сажала. Думала, когда я рядом, он пить меньше будет. А то как же? А он все равно пил. И с женщинами путался. Потом его уволили. Он стал тайком продавать вещи. Однажды он продал мои коньки с ботинками – единственное, что у меня было. – Она поежилась, словно от озноба, и голос ее задрожал, когда она сказала: – Я не хочу, чтобы у моих детей повторилось все это…

Русин понимал, что нужно что-то сказать в ответ, утешить, что ли. Но ничего подходящего не приходило в голову. При всем том, что сейчас переживала Лена, она была счастлива – это он видел прекрасно. Счастлива глубиной своего чувства, своей непримиримостью.

Дорога свернула в сторону, начался подъем. Лена остановилась.

– Ну, дальше я не пойду. Удачной вам ночи.

Она уже успокоилась или просто казалась спокойной.

– Странно, я до сих пор не знаю, как вас зовут, – сказала она и улыбнулась.

– Я не люблю свое имя. Оно у меня неудачное.

– Да что вы! Неужели Трактор?

– Нет, не Трактор. Еще старомодней – Софрон.

– Софрон? А по-моему, ничего. Звучит.

– Это вы из вежливости, – сказал Русин, – я знаю. Так что зовите меня по фамилии – Русин.

– Русин – и все? – удивилась Лена.

– Конечно. Меня все так зовут. Даже мама. В детстве она мне говорила: «Русин, негодяй, поди сюда, я тебя выпорю».

Они посмеялись. Потом Лена ушла, а Русин еще долго стоял на повороте, курил.

За пять ночей с карьера было вывезено сорок машин фосфоритной массы. Заморозки уже не помогали: каждую ночь две-три машины застревали на трассе. Шоферы сказали Русину: «Еще три рейса – и можешь закрывать свою лавочку. Не пройдем».

«Еще три ночи – это тридцать машин, в лучшем случае – тридцать пять, – мучительно думал Русин. – Итого, семьдесят пять. Но ведь это только половина. Проклятая весна, ее будто прорвало. Неужели ничего нельзя сделать? Попросить у Власенко еще людей? Безнадежно – как бы он последних не отобрал».

Багрово полыхали костры. При их свете Русин бродил по карьеру, хлопая порванными ботами.

Последним в эту ночь уезжал шофер в рыжей кожанке; он сидел на крыле, грыз колбасу, запивал кефиром. О железный кузов погромыхивали лопаты.

– Техника, – бормотал шофер, – на грани фантастики. С такой, извиняюсь за оборот, техникой до морковкиного заговенья не вывезешь. Хотя бы лопату механическую поставили – и то хлеб. Для какой едрени-фени, спрашивается, этот дурак здесь торчит? – он кивнул в сторону бульдозера. – Куда бригадир смотрит?

– Может, вы умеете из бульдозера экскаватор делать? – спросил Русин, с неприязнью глядя на беспрестанно жующего шофера.

– Мы все умеем, – сказал тот, с треском обрывая колбасную кожуру. – Даже часы топором ремонтировать. Только там с топором повернуться негде.

– Критиковать вы мастера, – сказал Русин.

– И критиковать не заслабеет.

– Так придумайте, если вы все умеете.

– Я в БРИЗе не состою, – сказал шофер. – Но уж коснись меня, я бы давно хоть эстакаду сколотил.

– Какую эстакаду?

– Обыкновенную, из дерева. Тайга ж кругом.

– Ну и что?

– А ничего. Пихал бы с нее бульдозером глину прямо в кузова – и все. Только успевай подгоняй. – Шофер потряс бутылку и вылил остатки в рот. – Только, гляжу я, никому это не нужно.

Он аккуратно завернул оставшееся от обеда в газету, заглянул в кузов, крикнул:

– Бабоньки, разгибайся! Мы поехали!

VI

Поляны, разлинованные длинными тенями островерхих елей, стыли в закатной тишине; под слюдяными закраинами ручейков всхлипывала вода. Солнце уходило за горизонт, окрашивая в розовые тона литые стволы берез.

Сумерки застали Русина на полпути к карьеру. Он шел не торопясь: до прихода машин было еще далеко, а дома сидеть в такой вечер он не мог. Эти двое суток он почти не спал, но сейчас спать не хотелось.

Позавчера он заказал разговор с экспедицией и шел на него, волнуясь и не понимая причины этого волнения. Он не боялся отказа, он бы мог признаться себе, что боялся скорее согласия; но все равно волновался не поэтому.

Он продумал каждое слово, но когда радист сунул ему микрофон – растерялся и, сбиваясь, сказал:

– Говорит Русин. Я прошу в ближайшие две ночи машин на карьер не присылать.

Рация долго молчала, потом сухо спросила:

– Не понимаем. Объясните. Прием.

Да, конечно, нужно было прежде всего объяснить, а не выпаливать вот так, сразу. В экспедиции прекрасно знают, что трасса доживает последние дни. Что же случилось? Русин торопливо, боясь, что его перебьют, стал объяснять свой план постройки эстакады. Для этого потребуется, он выяснил точно, двое суток. Зато в последующую ночь, если все сложится удачно, он сможет принять и нагрузить семьдесят машин. Семьдесят за одну ночь! И на этом покончить с вывозкой. Риск, конечно, есть, мало ли что? Но где иной выход?

Экспедиция сказала:

– Хорошо, Русин, нам понятна ваша озабоченность, но почему не строить одновременно с погрузкой?

– Невозможно! – сказал торопливо Русин: он знал, что об этом опросят. – Невозможно потому, что эстакаду будут строить те же люди. Больше людей нет, в партии тяжелое положение – начался паводок.

– Хорошо, – снова сказала рация. – Действуйте, мы на вас полагаемся. В самом деле, это выход. Придется поклониться городской автобазе – своего парка не хватит. Так что имейте в виду, чтобы без осечки там!.. Приходила ваша мамаша, беспокоилась, просила справиться о здоровье, не простудились ли, как питаетесь? Прием.

Русин смутился и невольно взглянул на свои порванные боты. «Да, конечно, это мама, это ее слова, – подумал он. – Она неисправима». А в микрофон сказал:

– Спасибо. Я совершенно здоров, питаюсь регулярно и даже как будто поправился.

И только сейчас, шагая по этой пустынной просеке, превращенной в дорогу, понял причину своего тогдашнего волнения. Он впервые, кажется, почувствовал свою ответственность за дело, которое ему поручили.

В тайге было тихо: зеленоватая звезда в конце просеки помигивала, словно попавший в легкую зыбь поплавок. Неожиданно в тишине раздался тоненький звон и тут же погас, точно столкнулись два стеклышка. Русин даже не понял – откуда это. Потом звон повторился, потом еще и еще. В лицо пахнуло свежестью.

На мгновение все замолкло. И вдруг тишины не стало: тайга наполнилась то далеким, то близким перезвоном. Словно кто-то невидимый в темноте трогал небрежно хрустальные подвески, и они тихонько пели. Русин остановился, вслушиваясь в это лесное чудо. И минутой позже понял: это срываются и звенят о наст сосульки.

По тайге шел верховой ветер; небо стало густеть, и звезда на просеке стушевалась.

VII

Эстакада стояла на толстых растопыренных ногах и была похожа на доисторического ящера. У костра сидели бульдозерист и двое парней – грузчиков, оставленных Русиным на всякий случай.

Русин опустился на корточки рядом с ними, кинул в огонь полешко, спросил:

– Вроде погода ломается, а?

– Снегом попахивает, – сказал один из парней. – Ночью завьюжит, это уж верняком.

– Как бы машины с полпути не повернули, – вслух подумал Русин.

– Если вышли, то уже не повернут. На трассе для такой колонны поворотов не предусмотрено.

Парень был прав; снег пошел, только не среди ночи, а почти тотчас же, как только снизу, из-под сопки, загудели моторы. Мокрые, тяжелые хлопья падали стремительно и почти отвесно, костры задымили сильнее.

Рассекая огнями густые снежные струи, к карьеру подползли два самосвала. Шоферы что-то кричали, показывая назад, но ничего нельзя было разобрать.

Они подогнали машины под эстакаду и, опасливо посматривая наверх, вылезли из кабин. Бульдозерист в два захода наполнил оба кузова, и шоферы, даже не перекурив, поехали назад. «Здорово! – с восхищением подумал Русин. – С самого бы начала так. Эх!..»

Потом подошли еще две машины и, нагрузившись, торопливо отъехали. Наступила пауза.

Далеко, у подножья сопки, ревели моторы, метались сполохи света. Прошло десять минут, двадцать, а дорога оставалась пуста… Русин, почувствовав неладное, торопливо пошел вниз.

На повороте к карьеру он увидел буксовавшую машину. Виляя задом, машина бешено лупила цепями разъезженную колею, медленно сползала. От нее, отчаянно сигналя, пятилась другая. Еще дальше стояла третья.

Длинная, показавшаяся ему бесконечной, цепочка автомобильных огней огибала соседнюю сопку, исчезала в снежной мгле.

Несколько мгновении он стоял, совершенно подавленный этой картиной.

В свете фар ходили, поругиваясь, шоферы, их плоские тени шевелились на снежном экране.

И снова, как в первую ночь, когда он остался один у остывающего костра и услышал шум запоздавших машин, он почувствовал сейчас отчаянье и мальчишескую беспомощность, и ему захотелось убежать куда-нибудь от этой кутерьмы и злой несправедливости, свалившейся на его голову.

Он подошел к шоферам. Кто-то узнал его – и на него накинулись. Его ругали, совали под нос черные, пахнущие маслом кулаки, грозились пожаловаться.

Он слушал злые, несправедливые слова, смотрел на красные, исхлестанные снегом лица и сам огрызался, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет.

Они были неправы, эти шоферы, но они проехали шестьдесят километров по трассе, где каждый километр скручивает в комок нервы, и теперь они отводили душу, понося этого длиннополого, облепленного снегом человека, вынырнувшего откуда-то из темноты, словно он был виновником оттепели и сырого снега, и стометрового подъема, непреодолимой стеной ставшего на их пути.

Из толпы выдвинулся высокий сутулый шофер.

– А ну, кончай глотками работать! – сказал он сухим простуженным басом, ни к кому в особенности не обращаясь. – Надо думать, как делу помочь, а не орать почем зря. – Тяжелым шагом он подошел к Русину. – Вы что же, комендант карьера будете или как?

– Да, – сказал Русин.

– У вас трактор в поселке есть?

– У них бульдозер на карьере! – крикнул кто-то. – Пусть пригонят!

– Бульдозер занят на погрузке, – торопливо объяснил Русин. – Если бульдозером таскать здесь машины, кто грузить будет?

– А в поселке трактор есть? – переспросил сутулый.

– Не знаю. Кажется, нету.

– Должен быть! – сказал сутулый убежденно. – Ты оглянись, парень, какая техника стоит. – Он махнул рукой на застывшую цепочку огней. – Ее же выручать надо. Трактор требуется хоть из-под земли, понял?!

VIII

Русин, тяжело дыша, проходит ощупью темными сенями. В кухне долго шарит по стене ладонью, отыскивая выключатель, и, когда лампочка вспыхивает неярким, мигающим светом, первое, что он видит, – свое отражение в черном стекле окна: облепленная снегом нелепая фигура с сугробом на голове.

Он возвращается в сени, поспешно стряхивает с плеч сырые пласты снега. Только после этого проходит в комнату Лены и, робея от собственной решительности, трогает ее за плечо.

– А? Что такое? Кто? – девушка подтягивает к подбородку одеяло. Но, увидев стоящего перед ней одетого Русина, его растерянное лицо, мокрые волосы, говорит: – А, это вы. Что это вы? Который час?

– Часа два, кажется. В общем поздно.

– Что-нибудь случилось? – тревожно спрашивает Лена.

– Да, вы мне очень нужны. – Русин косится в угол, откуда слышится похрапывание матери, снижает голос до шепота.

– Оденьтесь, я подожду на кухне.

Он сидит на кухне, облокотившись на чисто выскобленные доски стола, и в ушах его – надрывный, задыхающийся гул моторов. Голова медленно наливается тяжестью – спать, спать… Но вот выходит Лена, и он встряхивается.

– Вы знаете, где живет рыжий механик? – спрашивает он.

– Рыжий механик? – Лена одергивает на коленях халатик, в глазах ее, еще не отрешившихся от сна, недоумение. – Какой механик? Что случилось?

– Я не знаю его фамилии, я только видел его однажды, как он самоходку обкатывал на дворе. Ну, вспомните, рыжий такой, лохматый.

– Степан, что ли? – неуверенно говорит Лена. – Такой высокий, шрам на щеке?

– Ну да, он самый! – торопливо соглашается Русин, хотя о шраме не имеет никакого понятия. – Где он живет?

– В общежитии, это далеко, почти на том конце. Молибога его фамилия. Степан Молибога.

– Вы с ним знакомы? – в голосе Русина звучит надежда.

– Знакома. Они с Ильей друзья. Кстати, и живут вместе, в одной комнате…

– С Ильей? Тем лучше! Одевайтесь!

– Да что случилось?

– Неприятность случилась. Объяснять некогда. В общем, сегодня я вызвал семьдесят машин. Вы понимаете, Лена, семьдесят! А тут снег, пурга. Машины, черт бы их взял, забуксовали, да еще под самым карьером. Меня шоферы чуть не съели. Представляете, что сейчас там творится? Трактор нужен, тягач. Пойдемте к этому… к Молибоге.

– Хорошо, пойдем. Но я не зайду.

– Почему, – испуганно спрашивает Русин.

– Я же говорила: они живут вместе с Ильей.

– Так это и здорово!

– Лена опускает голову.

– Мы же с ним поссорились после того, а то как же?

– Тогда решено! Лучшего повода для примирения вам не найти. – Ему вдруг делается радостно от того, что он сказал. – Одевайтесь, дорога каждая минута!

Потом они бегут через темный безлюдный поселок, утонувший в вихрящемся снеге, потом долго стучат в двери общежития – простого бревенчатого дома, каких много в поселке.

Им наконец открывают, и Лена входит в дом, оставив Русина на улице. Минут через пять, которые кажутся ему часом, появляется Илья. Русин бросается к нему, но Илья, закурив, молча скрывается в дверях.

Русин уже теряет надежду и решает войти в дом, но раздается голос Лены, за ним тяжелый топот ног, и на крыльцо выходят сразу трое – Лена, Илья и высокий парень. По-видимому, это и есть Степан Молибога.

– Русин! – зовет торопливо Лена, сбегая со ступенек. – Степа спрашивает, разрешил ли начальник? Я сказала, что разрешил, а то как же? Я правильно сказала?

– Конечно, разрешил, – уверенно говорит Русин и, поддаваясь ее интонациям, невольно добавляет: – А то как же? – и сам удивляется, как это у него убедительно прозвучало.

Рыча и погромыхивая, самоходка катит по запорошенной снегом дороге. Фары в металлических решетках бросают далеко вперед два кинжальных луча. Метель уже затихает, редкие снежинки, залетая в свет, вспыхивают, точно крошечные метеоры.

Русин стоит на ребристом крыле, держась за борт, и в лицо ему бьет ветер. Самоходка легко и быстро берет подъемы и на ухабах покачивается, как лодка на поперечной волне.

Русин наклоняется к водителю, видит на щеке шрам. Перекрикивая грохот, он кричит:

– Слушай, Степан, ты на фронте был?

Тот машет головой.

– Ни. А що?

Русин смеется:

– Мне кажется, что мы на танке мчимся!

– Та цэ и е танк. Тэ тридцать чотыре. Тильки без башни и пулэметив. Дэмобилизованний!

– Ого! А что он у вас делает – демобилизованный?

– Бурыльную установку тягае.

Дорога резко сворачивает, ели уплывают куда-то вниз, и далеко впереди проступает реденькая подковка огней. «Ждут!» Русина вдруг охватывает радость. Словно не было позади холодных ночей в карьере, горьких минут беспомощности и отчаяния; словно только и существовало вот это стремительное движение вперед, да ветер в лицо, да это мужественное гудение брони под ладонью.