Текст книги "У Земли на макушке"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВНОЕ В ТВОРЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ

Я уже писал, что застал на Диксоне земляков-киношников. Их было трое: кинооператор Николай Генералов, директор картины Виталий Туюров и ассистент Игорь Куляко. К моему удовольствию, оказалось, что Морозов ещё в Москве был назначен ангелом-хранителем этой съёмочной группы, а раз она летит на полюс, то и я могу погреться под тёплым крылышком Дмитрия Николаевича. В ожидании погоды – на Диксоне, как и положено в этой аэродинамической трубе, была пурга – мы сидели в хорошо натопленном номере лётной гостиницы и беседовали на умные темы.

Киношники прилетели на Север снимать фрагменты для документального фильма о нашей стране. В этом фильме наряду со всем прочим желательно отобразить «Ургу» медведей, героику быта и ростки нового.

– Чтоб за душу хватало, – мечтательно сказал Туюров.

Я предположил, что за душу, безусловно, будут хватать эпизоды охоты знаменитого егеря Шакина на медвежат, а посему нужно срочно лететь на остров Врангеля. Если же Шакин медвежат уже отловил, можно будет заснять его рассказ о том, как он это сделал. Кроме того, на острове можно снять оленей, Серёжу Чернышёва и ту гору, с которой я скатился вниз во время пурги. Отлично будут выглядеть на экране также бухта Провидения, залив Креста, закрытый на замок буфет на мысе Шмидта и бивень мамонта, который висит на стене в моей квартире. В свою очередь, Дмитрий Николаевич посоветовал отснять кадры на мысе Челюскин, на Северной Земле, острове Котельном и…

– Вы нас не поняли, – тактично сказал Генералов, – мы сюда приехали не на три года, а на один месяц. А вы предлагаете нам программу именно на три года – это если работать в две смены.

– Зачем тогда терять время? – спросил Морозов. – Начинайте снимать здесь, на Диксоне.

– А плёнка? – тихо спросил Генералов.

– Что плёнка? – удивился Морозов.

– Поставим вопрос по-иному, – сказал Генералов. – Что, на ваш взгляд, главное в творческом процессе киносъёмки?

– Увидеть кадр, осмыслить его, найти ракурс, – перечислил Морозов.

– Главное – это монтаж, – припомнил я. – Если есть что монтировать.

– Вы оба не правы, – подытожил Генералов. – Что главное в творческом поиске, Виталий?

– Экономия материальных средств! – отрапортовал Туюров.

– А кто главная фигура творческого процесса? – тем же тоном продолжил Генералов. Здесь уже мы с Морозовым не сплоховали.

– Бухгалтер!

– Вижу, вы начали понимать специфику кино, – похвалил Генералов. – Ещё один правильный ответ – и вас можно посвящать в рыцари. Ив Кусто на свой изумительный фильм о подводном мире израсходовал 120 тысяч метров плёнки; из них в картине, купленной всеми странами, осталось менее двух тысяч. Как по-вашему, что Ив Кусто получил бы за этот фильм на нашей студии?

– Премию? – робко предположил я, смутно сознавая, что говорю что-то не то.

– Строгий выговор! – хладнокровно сказал Генералов. – Думаю, что с занесением в личное дело. Потому что бухгалтерию меньше всего на свете волнует, сколько стран купят фильм и сколько дохода принесёт он в конечном счёте. Зато её весьма интересует, уложилась ли съёмочная группа в прокрустову смету. Нам безумно хочется снять фильм, который, как тонко заметил Виталий, хватает за душу. Но, увидев интересный кадр, мы трижды подумаем, стоит ли его снимать. А вдруг не хватит плёнки на кадр ещё более впечатляющий?

Генералов, Туюров и Куляко обменялись грустными улыбками. Точно такую же улыбку я видел на лице моего друга кинооператора, когда он вернулся с Камчатки: специальной плёнки Володе дали в обрез, и он не смог заснять ночью спасение экипажа погибающего в море судна. Зато телевидение сэкономило минимум на десять рублей материальных ценностей.

Чтобы поднять жизненный тонус собеседников, Дмитрий Николаевич перевёл разговор на полярные темы. Он напомнил, что мы прилетели сюда не для того, чтобы критиковать бухгалтерию. Есть у нас и другие, тоже немаловажные задачи: снимать фильм, писать очерки и прочее. А посему он предлагает для начала выслушать нижеследующую историю.

В 1948 году экипаж самолёта, в который входил и штурман Морозов, получил спецзадание сесть точно на географическом полюсе. Можно себе представить, сколько представителей прессы и кино, размахивая мандатами, ринулось к лётному начальству! В ходе конкурентной борьбы корреспонденты падали в обморок поодиночке и целыми группами. Наконец самолёт взлетел, имея на борту легендарного счастливчика – кинооператора Владимира Фроленко. Легендарного потому, что он заснял… земную ось. А произошло это так. Сесть удалось точно на полюсе. Земная макушка выглядела на редкость уныло: трещали льды, повсюду чернели широкие разводья – на том самом месте, где, по расчёту, скрещивались земные меридианы.

– Н-да, – огорчённо сказал Фроленко, – поди докажи, что эти кадры я отснял не в низовьях Волги…

– А земная ось? – один из лётчиков пожал плечами. – Разве это не кадр?

Фроленко взглянул на разводье – и дрожащими руками навёл объектив на нерпу, которая высунула из воды свою любопытную морду в той самой заветной точке! И хотя «земная ось» быстро исчезла, кадр действительно получился необыкновенный.

Киношники слабо застонали.

– К сожалению, – добавил Морозов, – эта плёнка была утеряна. Так что ловите момент.

Подхватив тему, Генералов рассказал о своём коллеге, который снимал фильм у берегов Африки на рыболовном траулере. В штилевую погоду оператор вытащил на палубу всю свою аппаратуру и приготовился к съёмке. Раздалась команда: «Вира трал!», камера застрекотала, и в этот момент неожиданный порыв ветра сильно качнул траулер. О дальнейшей судьбе аппаратуры могли бы многое поведать глубоководные рыбы.

Туюров рассказал о том, как его группа снимала отлов тигров в уссурийской тайге. Правда, тигры придерживались другого мнения: им казалось, что это именно они отлавливают охотников. В конце концов один полосатый хищник пошёл на компромисс и дал себя отловить – наверняка из тщеславия: всё-таки не каждому тигру выпадет честь играть главную роль в документальном фильме.

Ребята мне понравились: крепкие, обветренные, уверенные в себе – настоящие кинобродяги. Генералов объехал полмира, он снимал Париж, Сахару, южные острова и таиландских женщин, которых отныне считает красивейшими в мире (я читал очерк одного таиландского писателя, который убеждён, что самые прекрасные женщины живут в Неаполе; американцы специально приезжают в Швецию жениться, а Стендаль считал, что нет никого прекраснее яванок. Все это подтверждает тезис, что самые красивые женщины живут там, где нас нет).

В два часа ночи в дверь постучали.

– Тут писатель, которому на полюс?

– Тут! – заорал я чужим голосом.

– Тогда побыстрее, внизу ждёт автобус.

Я мгновенно натянул пудовые штаны, сунул ноги в унты, набросил на плечи шубу и скатился вниз по лестнице.

Пурга утихла. С полосы доносился рёв: бортмеханик гонял моторы самолёта, на котором я буду пересекать Ледовитый океан.

ДОРОГА НА ПОЛЮС

Перед самым вылетом я познакомился ещё об одной стороной киноискусства.

– Эх, дубинушка… – взывал Генералов.

– Ухнем! – лихо подхватывали Туюров и Куляко. – Она, зелёная… – уговаривал Генералов. – Сама пойдёт! – поднатужившись, соглашались Туюров и Куляко.

И «дубинушка» – полтонны ящиков, коробок, батарей, камер и штативов – «ухала» на борт.

– Ничего не забыли? – вытирая вспотевший лоб, спрашивал Генералов.

– Вроде ничего…

– А чемодан?

– Ч-черт… Кажется, все.

– А рюкзак?

– Тьфу!

Отныне на время погрузок и выгрузок Дмитрий Николаевич и я включались в штат киногруппы на общественных началах и теперь на без гордости считаем, что в будущем хроникальном шедевре есть частица и нашего труда. Я сообщаю это на тот случай, если в титрах фильма по чьему-либо недосмотру не окажется наших фамилий. Но даже и тогда я окажусь в чистом выигрыше, поскольку избавился от одного заблуждения. Раньше я представлял себе деятеля кино как вдумчивого интеллигента с нервным, выразительным лицом и голубыми глазами, устремлёнными в неведомый ракурс. Теперь я знаю, что такого интеллигента к съёмкам картины нельзя подпускать и на пушечный выстрел. Кино может делать лишь здоровый малый, с широченными плечами и удостоверением грузчика первого класса, поскольку сметой грузчик нe предусмотрен. Конечно, бухгалтерия могла бы доверить директору картины Туюрову две-три безотчётные десятки на оплату грузчиков в аэропортах, но это уж из области умозрительной фантастики. Прежде чем заплатить рубль грузчику, Туюров обязан был выявить всю его подноготную: фамилию, имя, отчество, номер паспорта, где, когда и кем выдан этот документ, где и когда прописан обладатель оного и прочие совершенно необходимые бухгалтерии данные. Ну какой уважающий себя грузчик станет за рубль выворачиваться наизнанку? Вот и приходится киношникам таскать тяжеленные ящики и коробки на своих натруженных спинах.

Внутри самолёт ИЛ-14, специально оборудованный для полёта на дрейфующие станции, выглядел необычно. Значительную часть грузового отсека занимали два жёлтых бака с горючим: на льдинах бензоколонок нет. Запасное горючее съедает большую часть грузоподъёмности: кроме багажа киношников и нас самих, на борт погрузили только несколько ящиков с продуктами.

– Теперь понимаете, почему мы без особого энтузиазма возим на полюс корреспондентов? – спросил Морозов. – Ведь вместо, скажем, вас мы могли бы взять на борт два ящика с консервами или, простите за изысканное сравнение, тушу барана. Она по крайней мере съедобная, чего мы ещё не знаем о ваших будущих материалах. Кстати, мимо вас проходит великолепный материал, а вы его не замечаете.

Мы сидели в единственном на борту помещении, кое-как приспособленном для пассажиров: между грузовым отсеком и пилотской рубкой образовалась этакая комнатушка, служащая одновременно кухней, столовой и пассажирским салоном. На электрической плите закипал чайник и грелась в кастрюле вода. У плиты орудовал весьма массивный пожилой толстяк со звёздочкой Героя на куртке. Методом исключения я сделал вывод, что он и является тем материалом, которого я не замечаю. Морозов кивнул.

– Иван Максимович Коротаев, бортмеханик, – сказал он. – Сейчас будет угощать нас чаем и сосисками. Мы с ним познакомились давненько, килограммов с пятьдесят назад. Правда, Ваня?

Бортмеханик, ворча, бросил в кастрюлю связку сосисок.

– Это было в начале тридцатых годов, – вспоминал Морозов, – когда Ваня был стройный и худой, как оглобля, да и я, пожалуй, выглядел несколько эффектнее. Мы летали тогда на Дальнем Востоке на ТБ-3 – машинах, которые развивали чуть ли не вторую космическую скорость…

– Да, километров сто пятьдесят в час, – подтвердил Коротаев, разливая чай в кружки.

– И вот однажды, – продолжал Морозов, – в полёте отказал двигатель. Скверная ситуация могла закончиться проникновенными речами товарищей и снятием такого-то экипажа со всех видов довольствия. Тогда Ваня Коротаев вылез на плоскость, осмотрел двигатель и устранил неисправность. И после нашего возвращения не было в городе девушки, которая отказалась бы пойти со скромным героем на вечеринку. Тем более что он был награждён весьма в те годы дефицитной вещью…

– Патефоном с пластинками, – уточнил Коротаев. – А ты, Дима, после тех учений тоже ходил гоголем, даже на танцплощадке без планшета не появлялся.

– Именная полевая сумка от наркома товарища Ворошилова, – согласился Морозов, – давненько это было, а, Иван Максимович?

Мы летим над ледяным панцирем океана, стремительно несёмся вверх по кривой земного шара. Мы делаем пять километров в минуту – столько, сколько Роберт Пири и Георгий Седов не проходили за иные сутки. Я смотрю на льды – голубые, белые, окаймлённые торосами, чернеющие разводьями, вспоминаю людей, бравших с боя каждый метр ледяного безмолвия, обмороженных, до предела усталых, без связи с землёй, сильных только силой духа, и таким прогулочным, лишённым всякой романтики вдруг мне кажется мой полёт. Подвиг только тогда подвиг, когда он совершён в борьбе, когда для его свершения человек отдаёт всё, что у него есть. Вдвойне велик подвиг первооткрывателей – они не знали, что их ждёт, они шли в неизвестность: Скотт и Амундсен, Седов и Нансен, Магеллан и Дежнев, папанинцы и Гагарин. Они устанавливали мировые рекорды мужества и силы духа – все последователи только их повторяли. Слава повторившим, но в веках остаются первооткрыватели. Быть может, здесь есть несправедливость: тому, кто повторил, иной раз было труднее, чем первому, но дорогу проложил первый. И вечная слава тому, кто проложил дорогу!

Люди добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком. Не выдерживали, погибали, другие шли – и побеждали. Их предшественники и спутники, тоже сильные люди, умирали от усталости и голода, падали духом, плакали, как дети, сходили с ума – а первые выдерживали. Потому что действие закона естественного отбора сделало именно их солью земли.

А мы летим – не идём, не ползём на карачках, а летим над льдинами, по которым карабкались на полюс первые. Наш полет тоже опасен, случись что-то с мотором, выйди из строя бензопровод – и, быть может, сесть на льдину не удастся. Или мы попадём в циклон, из которого не выйдем, или… – кто знает, какую ловушку заготовила Арктика для нашей машины?

Но мы летим. От промежуточной базы, на которой мы сделали последнюю посадку, до станции «Северный полюс-15» четыре часа лета. Не четыре недели, не четыре месяца, а 240 минут. Мы сидим в теплом салоне, а не ступаем рядом с нартами, мы пьём кофе со сгущёнкой, а не хлебаем кипяток из кружки, которую с трудом держат окоченевшие пальцы. Если погода неожиданно ухудшится, мы можем возвратиться обратно и проведём ночь в тёплой гостинице, а не в палатке, которую грозит унести порыв взбесившейся пурги.

Романтика открытия – это риск. А я почти ничем не рискую, по крайней мере теоретически. Если произойдёт несчастный случай – это будет именно случай; а у первооткрывателей несчастный случай – это закономерность.

И я сам с собой договариваюсь, что в моем полёте – гомеопатическая доза романтики.

В моем полёте – но не в работе, повседневном труде полярных лётчиков. Ибо моя доза, помноженная на тысячу часов работы в год, – это ежедневный риск, ставший привычкой. Это сотни посадок на лёд, каждая из которых может стать последней, – о взлётах и посадках на лёд я ещё расскажу. Это ни с чем не сравнимое нервное напряжение, из-за которого в одно прекрасное утро ещё молодого пилота врач не допускает до штурвала. Это братская могила сразу для всего экипажа – ледяная могила, координаты которой неизвестны.

Я не отрываюсь от окна – лёд приближается. Самолёт пошёл на снижение. Вот уже мелькнул в стороне чёрный овал палатки, показались крохотные фигурки людей. В ожидании замерло сердцем что там ни говори, а через несколько минут я буду шаркать унтами по священной льдине станции «Северный полюс-15».

ДАНИЛЫЧ

Но это оказалась не самая станция, а подскок. Такое игривое название получила взлётно-посадочная полоса, расположенная в 14 километрах от «СП-15». Ещё месяц назад тяжёлые самолёты садились на льдину у самого лагеря, но через неё прошла трещина, и полосу пришлось создавать в окрестностях. Теперь ИЛы садятся на подскоке, освобождаются от грузов и отбывают восвояси. Когда полоса освобождается, из лагеря прилетает АН-2, «Аннушка», забирает грузы и «подскакивает» обратно. Не очень удобно, перевозки явно не рациональные, но что поделаешь, спасибо и на этом: льды и не такую свинью подкладывают…

Командует полосой чрезвычайно популярный в арктических высоких широтах человек, имя которого – точнее, отчество – стало синонимом подскока. Лётчик не скажет, что он летит на дрейфующую станцию, – он отправляется «к Данилычу в гости». Предварительно лётчик заходит на кухню и берет буханку свежего белого хлеба – непременная дань Данилычу, вроде жертвоприношения Нептуну, чтобы море было спокойным.

Дмитрий Николаевич ещё в самолёте проинформировал нас о знаменитом Данилыче, и мы с нетерпением пошли с ним знакомиться. Искать дорогу не пришлось: подскок – это три палатки и миллион квадратных километров льда. На одной палатке было вывешено объявление:

Прежде чем войти, подумай, нужен ли ты здесь!

Мы подумали и неуверенно посмотрели друг на друга. В это время нам в глаза бросилась табличка, закреплённая на столбе. На ней было выведено:

До Москвы 5100 километров.

До Ленинграда 5750 километров.

До Киева 5900 километров.

До дна 3500 метров.

ЗА ТОРОСЫ НЕ ХОДИТЬ! (Нарисован злющий медведь.)

Выбора не было. Пришлось войти, скорее – протиснуться в палатку через откидную дверцу. Все-таки жильё, тепло, цивилизация.

Внутри палатки разместились две раскладушки, рация, стол и газовый камин, раскалённый добела. За столом сидел, глядя на нас в упор, смуглый человек с аскетически худым лицом, украшенным седоватыми мушкетёрскими усиками, этакий постаревший д'Артаньян. Он встал во весь свой отличный рост и представился:

– Горбачёв Александр Данилович. Прошу любить и жаловать. Это в обязательном порядке. Не будете – отправлю обратно на материк.

Морозов по очереди представил нас и откланялся: ему нужно было этим же самолётом лететь обратно. Мы с большим сожалением простились с Дмитрием Николаевичем: так спокойно, надёжно жилось за его широкой спиной…

РП – руководитель полёта Горбачёв, как и вся авиация, жил по московскому времени; станция «СП-15» – по местному, опережавшему московское на 9 часов. Сейчас на станции ночь, там ещё спят, и за нами прилетят лишь утром – странное слово «ночь» в заполненный солнцем и светом полярный день. Как бы то ни было, на несколько часов мы невольно навязали Горбачёву своё общество. От погрузочно-разгрузочных работ, бессонной ночи и обилия впечатлений мы чертовски устали, в палатке была адская жара, но о сне и думать не хотелось. Данилыч умел великолепно вести беседу, умел отлично рассказывать и слушать – качества, в одном человеке редко встречающиеся. А знал Данилыч много. Бывший лётчик-истребитель после войны связал свою судьбу с полярной авиацией, и вот уже много лет Данилыч непременный руководитель полётов на дрейфующих льдинах. В его паспорте стоят штампы всех станций «Северный полюс», начиная с третьей, – такой коллекции, насколько мне удалось выяснить, нет больше ни у кого. Через его руки прошло несчётное количество кинооператоров и корреспондентов, и Данилыч видел нас насквозь.

– Все вы прилетаете сюда, мечтая о неслыханных приключениях, – говорил он. – Вы грезите отобразить аварии, героизм и пафос, но все это происходит за день до вас или через день после вашего отлёта. Утверждаю, что за время вашего присутствия на льдине ничего не произойдёт и вместо Робинзона, как говорили Ильф и Петров, вы отобразите широкие слои трудящихся.

И добавил, видя наши обескураженные физиономии:

– Впрочем, ведь от вас, кажется, только этого и требуют…

Утешил, ничего не скажешь!

Данилыч угостил нас чаем, прямыми лобовыми вопросами уточнил наши планы и дал несколько весьма дельных советов. Контакт с ним возник удивительно быстро: Горбачёв принадлежал к числу тех отнюдь не простых людей, которые будто бы сразу перед тобой раскрываются и этим раскрывают собеседников. Но в действительности сам-то он отнюдь не раскрывается, он сначала прощупывает тебя и, лишь убедившись, что ты человек стоящий, становится откровенным. Он и на земле – лётчик-истребитель: резкий, стремительный, бьющий точными формулировками, с большим чувством собственного достоинства. Для понимания его характера очень интересен такой чисто земной эпизод.

Данилыч – автолюбитель, хорошо знающий свою машину и правила уличного движения. Но однажды он их нарушил – «из принципа». Он вёл машину вслед чёрной «Волге», за рулём которой сидел один широко известный стране человек – Данилыч назвал его фамилию. На улице Горького водитель «Волги» не обратил внимания на жест регулировщика и свернул налево. Узнав нарушителя в лицо, регулировщик почтительно улыбнулся и кивнул. Тогда Данилыч так же демонстративно повернул налево. Свисток.

– Ваши права! Почему нарушили?

– А почему вы не остановили чёрную «Волгу»? – спросил Данилыч.

– Да ведь её вёл Имярек!

– А я – Горбачёв! – спокойно сказал Данилыч. Регулировщик все понял, извинился – и козырнул.

К моему превеликому огорчению, у Данилыча три дня гостила «конкурирующая организация» – один корреспондент исписал целый блокнот рассказами Горбачёва, выхватив у меня из-под носа лакомый кусок. Правда, Анатоль Франс доказывал, что все сюжеты, выработанные человечеством, являются достоянием всего человечества, – это в обоснование права писателя перелицовывать любой сюжет, вкладывая, разумеется, оригинальное содержание; но что позволено Юпитеру… Однако настоящими строками я предупреждаю своего коллегу корреспондента, что, если он в течение года не обнародует рассказы Данилыча, это сделаю я, и без тени угрызений совести.