Текст книги "У Земли на макушке"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

«Льдина раскололась в полночь» – броское, в стиле модерн название для кинофильма. Интригует и приковывает, хотя ничего не отражает: вторая половина апреля – это полярный день, когда полночь от полудня можно отличить лишь по расписанию работы камбуза. Кипит на плите бульон – значит полдень; рыщут по камбузу ребята в поисках сосисок – типичная полночь. Трудно было предъявлять льдине претензии; она вела себя корректно, предупредив несколькими толчками о своих намерениях – «иду на вы». Так что беда не оказалась неожиданной, хотя не перестала от этого быть бедой.

Когда корабль тонет, первая мысль – о шлюпках; расколовшейся льдине – о взлётно-посадочной полосе; если полоса разрушена, её нужно восстановить во что бы то ни стало. Полоса в аварийной обстановке – часто единственное окно, через которое можно выйти из горящего дома. Из дальнейшего повествования вы увидите что это не громкие слова.

Чувство огромного облегчения – полоса осталась невредимой. Теперь можно спокойно оглянуться и оценить обстановку.

Первая трещина полуметровой ширины прошла за домиком аэрологов, вторая, пятиметровая, – недалеко от радиорубки. Площадь нашей льдины сразу уменьшилась вдвое, но все сошлись на том, что непосредственной угрозы самому лагерю пока нет. «Пока» – очень ненадёжное слово на дрейфующей льдине…

Вместе с Анатолием Васильевым я отправился осматривать трещины. Первая уже заторосилась длинной и безобидной на вид ледяной грядой полуметровой высоты – похожей на ту, которую сгребают своими щётками на городских улицах уборочные машины.

Зато вторая трещина впечатляла. Было странно и дико видеть среди вечных льдов километровой длины разводье, напоминающее талый ручей весеннего Подмосковья. Края разводья уже начали зарастать тонким ледком; через несколько дней ледок покроется слоем снега, и тогда – берегись, прохожий! Упаси тебя бог ступить на этот ничем не приметный снежок: окажешься в ловушке, по сравнению с которой волчья яма – это цветочная клумба.

Я не отказал себе в удовольствии сфотографироваться у трещины, и эта карточка – жемчужина моей коллекции. Широкая, отливающая свинцом трещина дышит холодной уверенностью и сознанием своей силы, но, присмотревшись, вы поймёте, что и я выгляжу достаточно внушительно. Непредвзятый зритель скажет, что я даже выигрываю в сравнении с трещиной, поскольку она безоружна, а на мне висит обязательный для дежурного карабин. «Корреспондент и стихия» – так бы я назвал эту полную внутреннего драматизма сцену. Или ещё точнее – «Корреспондент побеждает стихию»: как-никак трещина лежит у моих ног, а не наоборот. Карточка производит сильное и долго не проходящее впечатление. Её значение я вижу в том, что она укрепляет уверенность в окончательной победе человека над природой.

Эти мысли пришли ко мне потом. А тогда я отнёсся к трещине с почтительностью, которую она вполне заслуживала. Тем более что перспектива, обрисованная Анатолием, показалась мне совсем не забавной.

– Бывает так, – гудел Анатолий своим баритоном, – идёшь осматривать разводье – и вдруг слышишь за собой треск. Оборачиваешься – новая трещина, и ты отрезан от лагеря.

– Но ведь одному выходить из лагеря запрещено, – напомнил я.

– Конечно, – хладнокровно подтвердил Анатолий. – Вдвоём лучше. Можно орать «караул!» хором. Что это вы ускорили шаги?

Нашёл место и время задавать такие вопросы! На посадку заходила «Аннушка»: с ледовой разведки возвращались Панов и Булатов. Через несколько минут они пришли в кают-компанию, где за чашкой кофе коротала ночь чуть не половина личного состава станции.

– Между нами и подскоком масса трещин и разводий, – сообщил Булатов.

– Одно из них шириной до пятидесяти метров, вовсю бушует море.

– Аэропорт имени Данилыча держится? – спросил кто-то.

– Трещина прошла, но небольшая, – ответил Панов. – Толщина льда на подскоке восемьдесят сантиметров.

– Всего? – удивился я.

– Лёд молодой, крепкий, – пояснил Булатов. – Данилычу ничто не угрожает, если не будет подвижек. Подскок находится в окружении четырехметровых паковых льдов. Но стоит им надавить – и от подскока остаётся одно воспоминание, на его месте образуется вал торосов.

Начальники станции не спали уже вторые сутки. Но о том, чтобы загнать их в постели, нечего было и думать: в эти часы решалась судьба станции. Если трещины пойдут по лагерю, сразу же возникнет аварийная обстановка, тем более тревожная, что подходящей льдины в окрестностях обнаружить не удалось.

– После пурги такие сюрпризы вообще не редкость, – ответил Панов на мой вопрос. – Северо-западные ветры сменились южными, и произошла резкая смена температуры. А завтра, двадцать четвёртого апреля, – новолуние, время наибольших приливов: Луна, Земля и Солнце находятся на одной линии. Отсюда и активные подвижки льдов, торошение.

– Неплохое наследство ты мне оставляешь, – улыбнулся Лев Валерьянович.

– Не забывай, что с наследства положено брать налог, – парировал Панов. – Вот Арктика и взяла отходящий ей по закону кусок бывшей льдины!

– Нужно ускорить отлёт твоей смены, – напомнил Булатов. – Сам понимаешь, чем меньше останется на станции людей, тем легче будет их эвакуировать – в случае аварии.

– Конечно, всех лишних – немедленно на материк. – Кизино выразительно посмотрел на меня и рассмеялся.

– Но-но, – сказал я. – Не пытайтесь вырвать изюминку из пресного теста моих очерков.

– Пусть остаётся, – поддержал Панов. – Ему сейчас есть на что посмотреть. Булатов улыбнулся и кивнул.

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Панов и Булатов снова улетели куда-то на «Аннушке», а мы – Белоусов, Васильев, радист Олег Брок, старший аэролог Володя Агафонов и я – остались в кают-компании.

– …Просыпаешься, а домик чуть ли не плавает, – вспоминал Васильев. – В таких случаях – вы не поверите – не всегда даже успеваешь надеть галстуки и отутюжить штаны. Суёшь ноги в сапоги, хватаешь курткy – и прыгаешь козлом на свежий воздух.

Мне послышался какой-то треск. Я напряг внимание – нет, тарахтит дизель, и только.

– А не помешает нам дизель услышать, как начинают тороситься льды? – полюбопытствовал я.

– Вы, наверное, плохо представляете себе этот процесс, – проговорил Агафонов. – Торосы образуются от сжатия тысячетонных льдин, наползающих друг на друга. Сказать, что торошение сопровождается шумом, – слишком слабо. Артиллерийская канонада из сотен орудий – вот это, пожалуй, подходит.

– Помнишь, Олег, «СП-8»? – своим тихим и мягким голосом спросил Белоусов. – Такого давления моя нервная система ещё не испытывала. Треск, грохот, возмутельное хулиганство. Льдины громоздились одна на другую, обламывались, снова влезали, и, наконец, на лагерь со скоростью нескольких метров в минуту двинулся вал торосов высотой с двухэтажный дом. Февраль, полярная ночь – и такая гнусность. Хоть милицию вызывай.

– Воспоминание не из приятных, – согласился Олег. – Мне почему-то до сих пор мерещится, как трактор пытается сдвинуть с места вросшую в сугроб дизельную.

– Решили несколько секунд, – Белоусов кивнул. – Дизельная уже проползла с полметра, когда вал торосов её настиг и проглотил на глазах. Еле успели отцепить трактор.

– А лагерь разорвало на куски, – продолжил Олег. – На одной льдине, площадью с гектар, осталась кают-компания, на другой, совсем куцей, – моя радиостанция, на остальных – жилые домики. Льдины то сходились, то снова разбредались – дышали, как говорится. А под конец прошла трещина под полосой, к счастью узенькая.

– Да, оказалась бы эта трещинка пошире, – вставил Белоусов, позевывая, – в институтской стенгазете, Олег, могли бы появиться наши трогательно написанные биографии. Полоса-то была игрушечная, метров около двухсот… Пошли спать.

– Сто девяносто метров, Боря, – поправил Олег. – Все-таки людей и самое ценное оборудование удалось вывезти. А вот в наших домиках, наверно, живут теперь золотые рыбки. Ба, уже половина третьего, скоро на вахту! Чего бы откушать, товарищ дежурный?

Я отправился на камбуз, вскипятил в кастрюле воду и бросил в неё связку сосисок. Из головы не выходило грозное видение: неотвратимо, с чудовищным грохотом надвигающийся на мирный лагерь двухэтажный вал торосов, одно из самых страшных стихийных бедствий, уготовленных природой для проверки человека на стойкость. Ледяная стена, сметая все со своего пути, идёт со скоростью нескольких метров в минуту на двух парней, с которыми я только что сидел за столом, а эти парни, едва успев спастись, снова уходят в Арктику, потом снова и снова. Каменные они, что ли, или у них нет нервов? А Толя Васильев, Володя Агафонов, все остальные ребята, среди которых я, свалившийся с неба гость, оказался на несколько недель? Их глаза видели такое, что может лишь присниться в полную кошмаров ночь. Под ними лопались льды, их заметала пурга, обжигали морозы, преследовали медведи; сию минуту их жизням угрожают самые мрачные силы Арктики – а эти парни ведут тебя так, словно пришли к тёще на именины.

Держа в одной руке тарелку с сосисками, а в другой– чайник с кофе, я кое-как отворил дверь.

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ (ОКОНЧАНИЕ)

В кают-компании стоял хохот. Это вернувшийся Булатов затеял разговор о способах борьбы с трещинами.

– На одну из станций «Северный полюс», – рассказывал он, – прибыло письмо. Кузнецы, отец и сын, писали, что их взволновало сообщение в газетах о трещинах на станции, и посему они вносят такое предложение: вморозить в края разводий железные стержни и сжать непокорные льдины цепями.

– Это дорого, – прогудел Васильев, – лучше склеивать их клеем БФ.

– Антинаучно, – возразил Агафонов. – Куда проще сажать по краям деревья, чтобы они скрепляли льдины своими корнями.

Володя Гвоздков, который забрёл на огонёк, тут же предложил оригинальную идею механизма, сшивающего льды суровыми нитками – по принципу швейных машин, а Толя Александров, аэролог, полагал, что куда надёжнее заливать трещины цементом.

Веселье вспыхнуло с новой силой, когда вошёл Олег Брок и протянул Васильеву радиограмму. Толя подёргал усы, чертыхнулся и пустил радиограмму по рукам: ему вменялось в обязанность доставить в институт для анализа тридцать литров морской воды.

– Ну как её тащить? – сокрушался несчастный Васильев и обрушился на Олега: – Не мог подождать, через несколько часов я спокойно бы улетел!

Сочувственные реплики друзей заставили Васильева бежать из кают-компании. Вскоре разошлись и остальные. Я остался один, прибрал помещение, вымыл посуду – и тут меня поразила пренеприятнейшая мысль: я намертво забыл о дизельной. А ведь механик Лебедев, ложась спать, строго предупредил, что каждый час я должен следить за показаниями приборов! Пришлось со всех ног мчаться в дизельную. Я смутно помнил, что если температура воды будет такая-то, а давление масла таким-то, Лебедева следует немедленно и беспощадно выдернуть из постели. Я бросился в расположенный рядом с кают-компанией домик механиков. Лебедев безмятежно спал, по-домашнему всхрапывая. Растормошив его, я спросил, на какие показания он велел обратить внимание.

– Температура воды не выше ста, давление не ниже двух, – пробормотал Николай Васильевич и с головой укрылся одеялом. Я вновь пошёл в дизельную и сразу же понял, как своевременно это сделал. Приборы показывали жуткую картину: вода, наверное, давно выкипела, а давление масла отсутствовало вовсе. Я снова разбудил Лебедева и сообщил, что дизельная вот-вот взлетит на воздух. Через несколько мгновений сонный механик в наброшенной на бельё шубе стоял перед приборами.

– Ну как? – встревоженно спросил я.

– Вы на какие приборы смотрели? – простонал Лебедев.

Я показал: вот на эти.

– А надо было на те! – Лебедев вполголоса пробормотал ещё что-то, но за треском дизеля я не расслышал.

Лагерь уснул. Я бродил вокруг кают-компании, то и дело поглядывая в бинокль на торосы. Если они начнут двигаться, я обязан немедленно поднимать тревогу. Медведь появится – тоже тревога. Я в сердцах обругал Жульку и Пузана: днём они вечно вертятся под ногами, а ночью их с фонарём не разыщешь. С ними было бы как-то веселее. Впрочем, у меня есть карабин. Вручая его, комендант Васильев напомнил, что медведя надо стрелять в лопатку, а если встанет на задние лапы – в грудь. Я скептически заглянул в лишённый нарезов ствол и пришёл к выводу, что с медведем придётся вступать в рукопашную схватку (три раунда по три минуты, победитель получает все). К удовольствию одного из нас этот поединок не состоялся – по причине неявки другого из нас, которому и засчитано поражение. Заходил я и в домики, проверить, не дымят ли печки. Нет печки не дымили, а ребята крепко спали, утомлённые работой и событиями уходящей ночи. Скоро переполненные домики примут нормальный вид: возле многих нар стоят наготове чемоданы. Улетают Панов, Васильев, Баранов, Панфилов, Александров и Кизино – ветераны станции.

А это что такое? Возле развода чернеет какая-то фигура. Явное нарушение правил: в одиночку из лагеря выходить запрещено, тем более – без доклада дежурному. Вскоре фигура начала приближаться, приобретая характерные очертания Кизино. Я сурово отчитал метеоролога за самовольство, и Кизино твёрдо обещал отныне никогда, никогда не преступать правил внутреннего распорядка.

[необходима проверка по книге! – Прим. lenok555]

– Я по дороге запишу, можно? В какую сторону едете?

– На остров Диксон. – Трудное молчание. – А после вашего возвращения? – робко спрашивает репортёр.

– Пожалуйста, поговорим.

– Где, Алексей Фёдорович?

– В Мирном. Приходите к десяти вечера. Только не опаздывайте.

Или такая история. Когда Трёшников был начальником антарктической экспедиции, он издал приказ: ввиду опасности падений в трещины ходить только группами и со спасательными средствами. И вот однажды в сопровождении Георгия Ивановича Матвейчука начальник отправился на обход, забыв захватить верёвки.

– А как же быть с приказом? – иронически сокрушался Матвейчук.

– Придётся влепить самому себе выговор, – посмеивался Трёшников.

Неожиданно послышался треск, Матвейчук обернулся – и увидел своего начальника, провалившегося в щель ледника у самого соприкосновения с океаном. Провалился, расставил руки – висит.

– Ты жив, Алексей Фёдорович? – нагнувшись, осведомился Матвейчук.

– Жив, жив! Беги за ребятами, пусть захватят доску и верёвки!

– Бегу! А ты провисишь?

Из щели послышался приглушённый, но сердечный ответ.

Прошло несколько минут, и Трёшников снова услышал голос Матвейчука:

– Ты жив, Алексей Фёдорович?

– Да! Где ребята?

– Понимаешь, я вернулся, чтобы узнать, жив ли ты. – Погоди же! – пообещал Трёшников.

Минут через десять примчались ребята, бросили верёвку, и нарушивший свой же приказ начальник кое-как выбрался из пропасти. Ребята не поверили своим глазам: Трёшников сумел так долго держаться, несмотря на то, что у него была вывихнута при падении рука.

Вот так силища!

И десятки других историй, подлинных и выдуманных, над которыми Трёшников сам смеётся, возмущаясь и одновременно восхищаясь изобретательностью неведомых рассказчиков.

Больше всего его веселит крепко прилипший титул – «хозяин Арктики». Вот и сейчас кто-то ввалился в кают-компанию и пошутил: «Прилетел „хозяин Арктики“ и такую погоду привёз, что без солнечных очков выйти невозможно!»

– А что, интересно, говорили на Диксоне, где я пять дней проторчал из-за пурги? – смеялся Трёшников. Меня представил ему Булатов.

– Долго думаете здесь пробыть? – спросил Алексей Фёдорович.

– Пока не попросят – ответил я, – от добра добра не ищут; кормят великолепно, сплю в теплом мешке, кино каждый день бесплатное – куда торопиться? – Трёшников сокрушённо покачал головой. – Вспомнил одного корреспондента, – проворчал он. – Как-то ранней весной на дрейфующую станцию прислали подарок – ящик помидоров. Корреспондент пришёл в полный восторг и из всего многообразия своих впечатлений сосредоточил внимание читателя на самом сильном: как он наелся свежих помидоров на полюсе. Так умилялся – ну просто не жизнь на льдине, а малина!

Я обещал Алексею Фёдоровичу ни словом не заикаться о свежих помидорах и честно выполнил своё обещание: можете хоть пять раз перелистать мои записки – всё равно никаких помидоров не обнаружите. Зато я отыграюсь на апельсинах, про которые никаких клятв не давал. Не скажу, чтобы на станции были горы, целые пирамиды, терриконы апельсинов, но несколько ящиков «Аннушка» привезла. В День станции каждому из нас досталось по одному ярко-рыжему плоду, так что свой первый в нынешнем году апельсин я съел именно на полюсе.

Кают-компанию заполнили все свободные от вахт; шла та непринуждённая беседа, из которой начальство может узнать о работе подчинённых куда больше, чем из самого толкового и длинного доклада. Меня и тогда и при последующих встречах с Алексеем Фёдоровичем приятно поражало отношение к нему зимовщиков. Они как будто забывали, что Трёшников директор института, их непосредственное и самое высокое начальство, – ни разу я не увидел и намёка на чинопочитание. Но и фамильярности никакой, ни единого грана. В каждом вопросе, в каждой реплике ребят чувствовалось искреннее и огромное уважение учеников к учителю – признанному главе советских полярников, своими ногами прошедшему Арктику вдоль и поперёк, участнику десятков дрейфов, зимовок и экспедиций, крупнейшей эрудиции учёному и блестящему организатору; к своему старшему коллеге, который видел и испытал столько, что его уже ничем не удивишь и ничем не напугаешь: в Ледовитом океане купался (однажды по своей воле, раздевшись донага в лютый мороз – чтобы спасти ценный прибор); в ледники и трещины проваливался; от вала торосов спасался; из пурги, аварий и всяких катастроф уходил не счесть сколько раз.

Большой учёный, организатор и практик – такие сочетания Арктике известны. Самые прославленные имена – Фритьоф Нансен и Отто Шмидт, о которых написано много книг, и за ними – их ученики и последователи, ещё ждущие своих биографов: Евгений Фёдоров, Михаил Сомов, Алексей Трёшников, Евгений Толстиков…

Начальник одной из первых дрейфующих станций, второй антарктической экспедиции, один из первооткрывателей хребта Ломоносова в Ледовитом океане, автор многих книг и оригинальных теорий – стоит ли говорить, какой интерес вызвало у меня неожиданное знакомство с Трешниковым?

Представьте себе человека, отличающегося даже среди полярников, которых бог ростом не обидел, своей богатырской фигурой; все в нём массивно – черты лица, туловище, руки, плечи. На лацкане пиджака звёздочка Героя; спокойный холодноватый взгляд излучает уверенность и волю; кажется, что в присутствии этого человека не может произойти никаких ЧП – настолько крепко он держит в руках и нить разговора и события. Сильный человек, про таких говорят – глыба.

В последующую неделю мне посчастливилось ещё дважды – северный мир узок – с ним встречаться.

Мы рассуждали о призвании учёного.

– Трудно, и наверное бессмысленно определять, какой тип учёного больше соответствует современной науке, – говорил Алексей Фёдорович. – Мы преклоняемся перед Шмидтом времён организации Арктики и перед Шмидтом периода создания космической гипотезы. Каждому своё: один не выходит из кабинета, считая, что при данном уровне науки не обязательно заниматься чёрной работой на месте событий; другой все хочет увидеть своими глазами, пощупать своими руками и лишь потом изложить на бумаге свои мысли. Не стану скрывать своих симпатий – мне по душе Отто Юльевич… Я не могу серьёзно говорить с людьми, которые сожалеют о том «потерянном для науки» времени, которое Шмидт затратил на арктические походы. Стоит ли доказывать, что именно в это «потерянное время» Шмидт создал советскую арктическую школу?

И собеседники молча кивали. Они-то знали о том, что у самого Трешникова, полгода в году не снимающего унты и меховую куртку, иной раз физически не хватает времени обосновать новую гипотезу; но они знали и о том, что будь их Трёшников кабинетным учёным, он стал бы автором ещё нескольких фолиантов, но не был бы тем Трешниковым, которого так уважают и любят советские полярники.

Он вспоминает о своей молодости:

– …Зимовал я тогда на Новосибирских островах. Как-то повёл через льдину, в которой уже были прогалины, упряжку с продуктами для четырех ребят. И вдруг перед упряжкой взлетела какая-то птица. Собаки рванулись за ней – и все мы провалились. Пришлось по плечи в воде идти к берегу, ломая собой лёд, наподобие ледокола, и тащить полузатопленную упряжку. Вытащил всё-таки… Но тогда, – Трёшников вздохнул, – мне было двадцать три года…

Этот разговор мы вели на промежуточной базе, куда несколько часов назад прилетели последние четыре зимовщика с расколотой на куски станции «СП-13». И Василий Сидоров, молодой начальник станции, ещё не успевший как следует прийти в себя, вдруг, смущаясь, спросил:

– Алексей Фёдорович, вы старый полярник, полжизни во льдах… Ну, теперь, когда вы директор и доктор наук, читаете в разных странах доклады на английском языке, Герой и так далее, – что вы испытываете, когда мы, молодёжь, едем дрейфовать? Вам не бывает простите… как бы сказать…

– Конечно, бывает! – с силой стукнув кулаком по столу, воскликнул Трёшников. – Ещё как завидую, черт возьми!

И все рассмеялись – таким искренним был этот крик души.