Текст книги "Кому улыбается океан"
Автор книги: Владимир Санин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
С Колей Цирлиным и Сашей Ачкинази меня связывала не только дружба, но и сугубо деловые контакты. Уже в самом начале плавания я пригрозил ребятам, что скоро начну оглушать их своими корреспонденциями в редакцию. Но вольные сыны эфира, стучавшие на ключе с потрясающей скоростью, снисходительно улыбались. «Подумаешь, лишняя сотня слов!» – пренебрежительно говорили они, не подозревая, какой камень держу я у себя за пазухой. Пять раз я вручал им радиограммы по тысяче с лишним слов в каждой, и пять раз радисты хватались за сердце. От их тяжелых вздохов вибрировала аппаратура.
Это, конечно, шутка. Только благодаря искренне дружескому отношению этих славных товарищей я чувствовал себя не последним на «Канопусе» человеком. Без всякой ложной скромности признаюсь: мне было очень приятно, что члены экипажа слушают по радио свои фамилии, рассказы о себе. И это сделали Коля Цирлин и Саша Ачкинази, иногда работая даже по ночам, чтобы хотя бы частями, используя свободное в эфире время, передать на землю мои очерки.
ВСТРЕЧА С «ОРЕАНДОЙ»
На «Канопусе» волновались. Экипаж гладил шорты. Гриша Арвеладзе, раздираемый на части гамлетовскими сомнениями, решил пожертвовать двумя последними алмазами из своей опустевшей сокровищницы и украсил стол капитанской каюты бутылкой «Столичной» и банкой черной икры.
Самыми занятыми людьми на судне оказались электромеханик Иосип Петрук и матрос Виктор Овсянников. Став на ударную вахту, они с немыслимой быстротой стригли давно заброшенные шевелюры. Ибо в этот день все хотели быть красивыми: на горизонте показалась «Ореанда».
Она была точной копией нашего «Канопуса», долгожданная «Ореанда», и поэтому казалась еще более родной. Ну просто как сестричка. Мы смотрели на нее с огромным уважением: «Ореанда» находилась на промысле уже семь месяцев и будет еще четыре – так называемый спаренный рейс, который разрешается только при условии согласия всего экипажа. Одиннадцать месяцев в море! «Ореанда» полгода промышляла сардинопса в Атлантике и теперь перекочевала в Индийский океан по личному приглашению капитана Шестакова: давайте, ребятки, прошвырнемся вместе, веселее будет, да и рыбку половим настоящую, не чета вашему жалкому сардинопсу!
Мы видим, как с «Ореанды» спускают дорку, в нее один за другим соскакивают люди, и дорка, подпрыгивая на волнах, идет к нам. Мы уже различаем лица наших гостей, разодетых в пух и прах: белоснежные нейлоновые рубашки, отутюженные шорты и шикарные рыбацкие босоножки на резиновом ходу. И – непременный атрибут – аристократические белые перчатки на могучих загоревших руках.
Дорка под приветственные клики делает круги почета вокруг «Канопуса», и на борт поднимаются капитан Николай Боголюбов, первый помощник Иван Голубь, доктор Клавдия Ивановна и десяток матросов с «Ореанды». Наверное, за эти несколько минут от нас в испуге разбежалась вся рыба: шум, смех, объятья, поцелуи заглушили первозданный рокот океана. Эти незнакомые многим из нас люди казались самыми близкими и родными, друзьями до гробовой доски. Шутка ли сказать – после долгого одиночества встретить в открытом море земляков и братьев по оружию!
Если я напишу, что дорогих гостей усадили в президиум общего собрания и стали делиться с ними опытом производственной работы, вы мне все равно не поверите. Их немедленно, тут же, на корме расхватали по рукам и развели по каютам: спасибо государству и Арвеладзе, которые обеспечили «Канопус» хорошим запасом доброго сухого вина. К черту ханжей! В этот день можно выпить с друзьями, закусить лучшей в мире закуской – свежей креветкой – и досыта наговориться по душам.
Что такое бутылка водки и несколько бутылок «Алиготе» для восьми здоровых, опаленных тропическим солнцем рыбаков, собравшихся в каюте капитана? «Ничего, на земле добавим», – утешают друг друга товарищи. К тому же встреча опьяняет не хуже вина. Потекли воспоминания, рыбаки делятся друг с другом радостями и неудачами, идет приятный, интимно-профессиональный разговор.
Капитан «Ореанды» и его первый помощник мне понравились сразу. Николаю Боголюбову двадцать девять лет. Чуть выше среднего роста, широкоплечий, с очень ясными глазами и обаятельной улыбкой, этот человек как-то быстро располагает к себе. Боголюбов совсем недавно стал капитаном; держится он хотя и просто, но уверенно, осанисто. Чувствуется, что с таким начальством легко и приятно работать.
Иван Тихонович Голубь – самый пожилой человек из всех, кого я до сих пор видел на море. Он просто глубокий старик: ему сорок два года. По внешнему виду не больше тридцати пяти, но по паспорту все-таки сорок два. Необычайно быстрый, живой, настоящая ртуть, он сразу заполнил каюту шутками, обрушил каскад насмешек на своего невозмутимого друга Александра Евгеньевича и со смехом принимал ответные выпады. У Ивана Тихоновича было одно слабое место, по которому Евгеньич не преминул нанести свой главный удар: оказывается, первый помощник «Ореанды» сбежал в море, как мальчишка.
Эта история доставила всем большое удовольствие. Бывший военный моряк Иван Тихонович Голубь несколько лет назад по воле обстоятельств демобилизовался. Едва успел капитан третьего ранга снять черный с золотом китель, как его усадили за стол начальника Севастопольского отдела распределения жилой площади. И на бедного Ивана Тихоновича обрушились такие житейские бури, по сравнению с которыми морские штормы выглядели ласковым бризом. В его руках разрывался телефон, хорошо тренированное тело раскисало на заседаниях, голова пухла от заявлений, ходатайств друзей, расследований и даже анонимок – короче, Голубь понял, что «рожденный плавать заседать не может». Он сбежал на «Ореанду» и, очутившись в родной стихии, начал постепенно забывать кошмарный сон – работу распределителя севастопольских квартир. Сейчас, в окружении друзей, Иван Тихонович добродушно посмеивается над своим ужасным прошлым – вокруг, куда ни взглянь, море, и только море. Хорошо жить моряку на море!
Дверь с треском распахнулась, в каюту ворвался гигантского роста, повыше нашего Зинченко, парень и с воплем «Аркаша, здоров!» бросился Шестакову на шею. Точнее, поднял Аркадия Николаевича и с хрустом прижал его к своей широкой, как обеденный стол, груди.
– Понимаешь, Аркаша, – загремел гигант, – завертелся в сутолоке и не успел тебя как следует потискать! Привет, братишка!
И новые объятья с хрустом, из которых наш крепыш капитан вышел изрядно помятым.
Так встретились старые друзья: бывший матрос, а ныне рефмашинист «Ореанды» Борис, и бывший матрос, а ныне капитан-директор «Канопуса» Шестаков.
– А ну-ка садись, – строго приказал Борису Иван Тихонович. – Выпей полчарки и не забывай, что перед тобой сидит не Аркаша, а капитан Аркадий Николаевич. Понял?
– Так точно, понял, – виновато пробормотал Борис. – Ну, твое здоровье, Аркаша!
– Как ты сказал? – набросился на него Иван Тихонович. – Немедленно исправиться!
– Ну, Аркадий Николаевич, – проворчал гигант и потише, но вполне явственно добавил: – Все равно Аркаша…
Минут десять все наперебой доказывали потрясенному Борису, что к капитану при всех нельзя обращаться так фамильярно, и он наконец понял. Он поклялся, что отныне будет называть своего друга только по имени-отчеству, и минуту спустя так рявкнул: «Аркаша, дорогой!», что из иллюминатора чуть не вылетели стекла. После этого на Бориса махнули рукой – неисправимый человек, ничего не поделаешь.
А прошло еще с полчаса, и капитану Шестакову снова напомнили, как звучит его имя в устах друзей. Коля Цирлин принес радиограмму от капитана «Балаклавы», и Аркадий Николаевич, ухмыляясь, прочитал вслух: «Дорогой Аркаша, завтра буду в твоем районе. Подготовь карту глубин хода рыбы чтобы сразу включиться промысел. Дед Калайда». Борис торжествовал.
– Да пойми же ты, мальчишка, – весело втолковывал ему Голубь, – что Калайда – дедушка, он может и меня Ваней назвать, и Боголюбова Колей. А ты должен к нам относиться с бла-го-го-вением!
– Эх, нечего выпить за здоровье Харитоныча, – сокрушался Аркадий Николаевич. – Может, у него самого найдется?
Все заулыбались. Всем хорошо было известно, что дедушка Калайда угощает друзей только боржомом – зато в неограниченном количестве.
Наговорившись вдоволь и отведя душу, гости долго ходили по «Канопусу» и действительно делились опытом. Их заинтересовали наши разделочные машины (одну из них капитан тут же подарил «Ореанде»), трал последней конструкции и, конечно, штурманские карты.
А потом мы нанесли «Ореанде» ответный визит. Избитый штормами траулер выглядел непрезентабельно: краска местами облупилась, на бортах кое-где проступала ржавчина, но, поднявшись на судно, я поразился ослепительной чистоте помещений и палуб, благоустроенному уюту. Повсюду были сооружены тенты для защиты от солнца, на пеленгаторной палубе – настоящий солярий, с циновками и гамаками. Здесь под навесом лежали матросы, сражаясь в шахматы, а в гамаке весело сопел носом Иван Ефимович Надежников, начальник радиостанции. В благоустройстве «Ореанда» явно дала нам сто очков вперед, и мы восхищенно цокали языками.
Но мне показалось, что на симпатичных ребятах «Ореанды» лежит печать усталости. Внешне они ничем не отличались от наших: в большинстве своем такие же молодые, с крепкими загорелыми торсами и рельефными мускулами. И все-таки они устали: наверное, на стометровке наши дали бы им фору в целую секунду. Все они добровольно ушли в спаренный рейс, и при желании каждый из них мог на попутной плавбазе вернуться обратно, но из всего экипажа этим правом воспользовались всего три-четыре человека, причем двое – для сдачи экзаменов в мореходное училище. Возможно, отпросились бы домой и некоторые другие, очень уставшие ребята, но столь развитое у моряков, как ни у кого другого, чувство товарищества не позволило им это сделать.
И все же мне думается, что находиться одиннадцать месяцев в море – это слишком много. Вряд ли они нужны, жестокие спаренные рейсы. Быть может, экономически они и выгодны, но психологически, безусловно, убыточны. ВЦСПС все неохотнее дает разрешение на спаренный рейс, и правильно делает. Это мое субъективное мнение, но знаю, что многие его разделяют.
Я прожил на «Ореанде» полтора суток и, конечно, не многое увидел. Но из того, что удалось увидеть, особенно запомнился настоящий культ детей. Была даже выпущена специальная стенная газета «Все дети экипажа», где под двумя десятками детских головок разместились смешные и трогательные текстовки.
– Мои голубки! – похвастался Голубь, показывая фотографию двух красивых девочек, Гали и Иры. – Одна из них за время моего плавания вступила в комсомол, а другая в пионеры.
И Иван Тихонович шутит, что, пока он бродит по океанам в спаренном рейсе, старшая успеет вступить в партию, а младшая в комсомол.
На «Ореанде» мне рассказали забавную историю, которая закончилась совсем недавно.
Три человека на траулере в прошедшую неделю плохо спали: рыбмастер Всеволод Балаевский, матрос Толя Дегтярев и рефмашинист Слава Филиппов. Все свободное время они, как тени, шатались вокруг радиорубки, умоляюще глядя на радистов.
Первым глубоко и свободно вздохнул Балаевский. Он впервые в жизни стал папой, и в честь маленького Балаевского над океаном разнеслись три мощных приветственных гудка.
А два дня спустя друзья качали Толю Дегтярева. Он мечтал о дочери, и Марина учла пожелание мужа. И снова «Ореанда» салютовала счастливому папе.
Прошло еще два дня, и Иван Тихонович объявил по трансляции:
– Товарищи рыбаки! Только что получена радиограмма: Слава Филиппов, передовик производства, отличился и в семейной жизни! Он стал папой… двух сыновей! Ура Филиппову!
И тут началось такое, что даже неумолимый старпом Анатолий Васильевич не выдержал и разрешил начпроду выдать двойную порцию сухого вина. А счастливый и растерянный папа лунатиком бродил по судну и приставал ко всем с удивительно однообразными вопросами: «А как я буду их возить? Есть такие коляски? А как я буду их отличать?»
Ему, разумеется, дали тысячу советов, которые окончательно запутали папу. Шумно было в эти дни на «Ореанде»!
Познакомили меня и с третьим штурманом, Яковом Леонидовичем, в вахту которого был поднят ставший легендарным трал: в нем оказался… камень весом в 700 килограммов. И бедного Якова Леонидовича долго изводили частушками и пародийными заметками в стенгазете, сочиненными в честь его неслыханной удачи, вроде: «Яков Леонидович, воодушевленный достигнутой победой, обязался заставить океан отдать свой очередной клад – вулканическую скалу с останками ископаемого кита…»
Вместе со всеми сочувствовал я и Володе В., несчастной жертве футбольных страстей. Когда в финальной игре на Кубок встретились московский «Спартак» и минское «Динамо», Володя поставил на «Динамо» и проиграл… полбороды. Экзекуция для торжественности производилась вечером. На корме, залитой светом прожекторов, Володю при огромном стечении народа обрили и своей ампутированной бородкой он веселил экипаж целые сутки.
Николай Николаевич Боголюбов, который так молод, что не только дедушке Калайде, но и мне хотелось называть его «Коля», при более близком знакомстве понравился еще больше. Экипаж относился к нему с искренней привязанностью. Капитан быстр и решителен, и, хотя свои распоряжения он сдабривает солидной дозой юмора, слушаются его беспрекословно. Как и мой Аркадий Николаевич, он очень начитан и интеллигентен, непринужденно остроумен и вообще приятный собеседник. Капитан Боголюбов, удачливый и смелый, на отличном счету, он один из той плеяды рыбацкой молодежи, у которой большое будущее.
И еще мне удалось познакомиться с одним необыкновенным человеком – Клавдией Ивановной. Но о ней – в следующей главе.
КЛАВДИЯ ИВАНОВНА
Я смотрю на Клавдию Ивановну с острым любопытством. Хорошо рассчитанными движениями она раскладывает инструменты (словечко-то какое – инструменты! Будто на человеке гайку завинчивать!), сдержанно переговаривается с бледным Витей и покрикивает на меня.
– Ты что стоишь, как, простите, столб? Выноси стулья, принеси халаты. И не вздумай руками трогать! Где мыло? Да не туалетное, Боже мой, хозяйственное!
Я забегал по медпункту. Я был даже малость разочарован. Женщина как женщина, самая что ни на есть обычная, лет под пятьдесят (это между нами). Но ведь ее прибытие опередили легенды! О ней рассказывали разные чудеса. Когда «Ореанда» промышляла в Атлантике, Клавдию Ивановну вызывали со всех судов, даже за десятки миль, лишь бы она сделала операцию. Только она, и никто другой. Сначала врачи-мужчины оскорблялись, пытались обижаться, но потом, смирив гордыню, сами стали радировать на «Ореанду»: «Просим срочно прибыть на „Алеут“ зпт тяжелый случай кишечной непроходимости», «Ждем на „Муссоне“, „Вы необходимы на «Кореизе“.
Вот вам и что ни на есть обычная! «Я смотрю ей вслед, ничего в ней нет», но когда я увидел ее глаза, то понял, что человек с такими глазами не может быть обычным. Я не физиономист и часто ошибаюсь в людях. Но в глазах Клавдии Ивановны нельзя было ошибиться. Они очень добрые – и вдруг начинают отсвечивать сталью, ласковые – и мгновенье спустя колючие и насмешливые. О, у этой женщины есть характер, будьте покойны!
Но об этом потом. А пока я бегаю по операционной в качестве «прислуги за все»: протираю спиртом ампулы с новокаином, убираю ненужные предметы, готовлю ремни, мыло и щетки для мытья рук. Витя волнуется и нервно трет платочком лоб. На нем еще нет стерильных перчаток, и это еще допустимо, а после, во время операции, я то и дело буду прикладывать полотенце к Витиному лбу.
А Борис сидит в своей каюте и курит одну сигарету за другой. Рядом с ним – Александр Евгеньевич, великодушный Евгеньич, который на сутки освободил Деда от клятвы. Евгеньич шутит, а Дед невесело улыбается. Впрочем, никто от него и не требует, чтобы он хохотал. Лично я еще не видел человека, который изнемогал бы от смеха, зная, что через полчаса его будут вскрывать, как консервную банку.
И вот эти полчаса проходят, и я приглашаю Деда к столу. Не к тому столу, за которым сидят, а совсем наоборот. Борис быстрыми затяжками докуривает сигарету, бросает прощальный взгляд на свою каюту и храбро идет в операционную. Из всех дверей высовываются головы, Деду желают ни пуха ни пера.
– Сейчас будут шкерить Деда, – разносится по «Канопусу».
И все затихает. Даже волны и те понимают, что сейчас следует вести себя корректно, потому что качка на море – самый опасный враг хирурга.
Клавдия Ивановна ласково треплет Бориса за волосы.
– Через два дня будешь учиться ходить, – сообщает она.
Дед грустно кивает. Чтобы эти «через два дня» были уже сейчас, он пожертвовал бы своим лихим чубом. Я сочувствую Борису. Я уже дважды лежал на операционном столе и знаю, как выглядят затянутые в халаты хирурги с марлевыми масками на лице. К тому же действие происходит не в городской больнице, у дверей которой нюхает валерьянку преданная жена, а на море, на котором «Канопус» подпрыгивает, как цирковой акробат на сетке.
– Боже, куда ты уставился? – возмущается моим созерцательным бездельем Клавдия Ивановна. – Привязывай больного к столу… Да не так, у него же руки замлеют! Витя, где ты выкопал такого бездарного ассистента?
Витя краснеет и сконфуженным шепотом оправдывается. Клавдия Ивановна ухмыляется и фыркает. До меня доносится: «Фельетон про нас приехал писать?» На этот раз возмущаюсь я. Клавдия Ивановна жестом останавливает мои излияния и кивает уже доброжелательно. Я мгновенно обретаю уверенность, по всем правилам прикручиваю Деда к столу и набрасываю на него простыню.
– Спирт! – командует Клавдия Ивановна. – Шприц!
Отрешившись от всего земного, хирурги священнодействуют над Дедовым животом. Они перебрасываются ученой латынью, и это придает их действиям еще большую таинственность. Борис держится мужественно, хотя от ожидания и страха его лицо покрывается крупными каплями пота. Я вытираю пот и развлекаю Деда разными историями. Рассказчик я неважный, но сейчас лезу вон из кожи и трещу как сорока. Дед привязан, он беспомощен, как младенец, и вынужден меня слушать, хотя поначалу от злости готов дать мне по уху. И я рассказываю о своих операциях и переломах, о проделках товарищей по студенческому общежитию, когда в нашу комнату боялись войти из-за неожиданно падающей на голову кастрюли, грязной швабры или завернутых в газету картофельных очисток, о газетных ляпах, о шутках великих людей, вычитанных из «Науки и жизни» – словом, болтаю обо всем, что приходит в голову. И замечаю, что Дед слушает и даже улыбается. Клавдия Ивановна мне подмигивает и шепчет: «Молодец, продолжайте». Я чувствую необыкновенный прилив гордости от сознания того, что сама Клавдия Ивановна положительно оценила мою работу по психоанестезии, и с удвоенной энергией продолжаю болтать. Я до того смелею, что начинаю смешить Деда анекдотами про жену и командированного мужа. Он хихикает, и Клавдия Ивановна грозит мне пальцем: этак Дед может остаться без селезенки. Я прошу разрешения дать бедному больному закурить. Разрешение получено, и Борис с наслаждением потягивает из моих рук сигарету.
Но вот его челюсть чуть перекашивается – больно. Я тут же обращаюсь с новой просьбой, и Борису делают добавочный укол новокаина. Челюсть возвращается на место, и Дед продолжает спокойно слушать, он даже задает вопросы.
Операция идет к концу. Деда зашивают, как лопнувшую рубаху. На его бледном лице застыло ожидание. Я отвлекаю его пересказом шуточной автобиографии Марка Твена, и Дед тихонько повизгивает. Мне снова грозят пальцем – приходится менять тематику. Но вот наложен последний шов, Клавдия Ивановна сбрасывает маску и – улыбается. Она сразу становится совершенно другой – милой, добросердечной и совсем простой женщиной. Даже не верится, что именно она только что сердилась, командовала и говорила жестким металлическим голосом.
Пока хирурги снимают халаты, я сую Деду последнюю сигарету и спешу за грузчиками. В коридоре – целая толпа добровольцев. Отбираем четырех поздоровее. Они входят в операционную, словно в церковь, и осторожно похлопывают ошкеренного Деда по плечам. Потом поднимают его, несут в коридор, протаскивают, как шкаф, по трапу и укладывают на койку в каюте. Все.
Я возвращаюсь в медпункт, где врачи обмениваются впечатлениями.
– Молодец, – коротко говорит Клавдия Ивановна, кивая на Витю. – Будет хирург настоящий. Я в него верю.
Витя откровенно счастлив: он сдал экзамен на пятерку, и не кому-нибудь, а знаменитой Клавдии Ивановне, первоклассному хирургу, на счету которой двадцать тысяч операций. Теперь он абсолютно уверен в себе. Следующую жертву, моториста Володю Дугина, Витя будет оперировать сам, от начала до конца. Клавдия Ивановна будет стоять рядом и смотреть, только смотреть. Витя счастлив и беспричинно смеется. Нам весело и радостно на него смотреть.
Мы вместе идем к каюте стармеха. Дед лежит на постели, чинный и серьезный, как святой. А над столом, уставленным всевозможной снедью, хлопочет Гриша Арвеладзе. Мы – это человек пятнадцать ближайших родственников – пьем за здоровье Бориса и с аппетитом закусываем. Мы едим, а он смотрит на нас горящими глазами голодного волка: у него сутки во рту не было маковой росинки.
– Ничего, Дед, – успокаивает Саша Ачкинази, с наслаждением жуя копченую колбасу, – завтра мы тебе наварим манной кашки, и ты тоже набьешь свою утробу.
Дед жалобно стонет.
– И послезавтра манной кашки – отличная еда для отощавшего мужика!
Я рассказываю, что академик Сергей Сергеевич Юдин после операции на желудке давал больному чарку спирта – для дезинфекции внутренностей. Клавдия Ивановна одобрительно кивает головой. В глазах у Деда загорается безумная надежда.
– Это к тебе, Боря, не относится, – с иронией замечает Клавдия Ивановна. – Спокойнее, мой друг, потерпи еще… с недельку.
Дед испускает разочарованный вздох и отворачивается.
А потом мы долго, до поздней ночи, сидим с Клавдией Ивановной, и она рассказывает о своей жизни.
Вот что я услышал от Клавдии Ивановны Кабоскиной, от нее самой, и от тех, кто ее знает.
Совсем молодым врачом она ушла на фронт в первые дни войны, когда практики для хирургов было, увы, слишком много. Ей приходилось делать по двадцать пять операций в день – страшная цифра. Бывало, что отказывались служить ноги, перед глазами расплывались радужные круги, и тогда сестры делали ей уколы, приводили в чувство сильнодействующими средствами. Не работать было нельзя: лишний час сна мог стоить жизни раненому бойцу. Как и все труженики войны, Клавдия Ивановна работала на износ, и как о редком счастье вспоминает она о тех днях, когда можно было передохнуть, нормально, по-человечески поспать.
В 1942 году она оперировала тяжело раненного комиссара полка Писаренко. Врачи приговорили его, но Клавдия Ивановна спасла комиссара и считает эту операцию самой сложной и волнующей в своей жизни. Писаренко долго разыскивал молодого хирурга и, найдя адрес, прислал ей письмо, которое так и пропало во фронтовой сутолоке. Где теперь этот человек, в излечение которого никто не верил, Клавдия Ивановна не знает. Может быть, он откликнется?
В 1944 году во дворе госпиталя под Будапештом разорвался снаряд, и осколками буквально изрешетило пленного венгра. Друзья раненого молча внесли его в госпиталь и, увидев, что операцию собирается делать «девчонка», так же молча ушли. Шесть часов Клавдия Ивановна боролась за угасающую жизнь и победила. И когда венгры, все это время стоявшие во дворе в безнадежном молчании, узнали, что их товарищ будет жить, они так горячо и необычно благодарили «девчонку», что ей даже как-то неловко об этом вспоминать.
– Понимаете, – смущенно рассказывает Клавдия Ивановна, – они подходили, по очереди становились на колени и целовали мне руки.
Много жизней спасла Клавдия Ивановна и после войны, работая заведующей хирургическим отделением одной киевской больницы. Оттуда она в начале 1965 года и ушла в море, неожиданно для всех и для самой себя.
А на море было всякое. И качка, которую сначала Клавдия Ивановна совершенно не переносила (она со смехом рассказывала про гамак, который повесили для нее в медпункте), и недоверие, с которым встретили на траулере женщину-врача, и сложнейшие операции, и всеобщее признание.
Нынче о Клавдии Ивановне рыбаки говорят только в восторженных тонах: о том, как она бесстрашно, при любом волнении моря, прыгает в дорку; как выискивает у рыбаков малейшие намеки на заболевания, особенно связанные с хирургическим вмешательством; как излечивает болезни одним своим авторитетом.
В доказательство приводят такой чуть ли не евангелический случай. На траулере «Муссон» один матрос лежал со столь жестоким приступом радикулита, что его психическое состояние начало внушать окружающим серьезную тревогу. Его мучили сильнейшие боли, которые никак не удавалось снять. Признав свое бессилие, судовой врач по требованию больного вызвал Клавдию Ивановну, которая, осмотрев страдальца, заявила ему:
– Ну, дружок, хватит бока отлеживать. Вставай и иди!
– Ты что, издеваешься? – завопил больной. – Я двинуться не могу!
– Вставай и иди! – ледяным голосом повторила Клавдия Ивановна. – Ты совершенно здоров! Товарищи работают, а ты… Немедленно вставай!
Потрясенный таким надругательством над своим седалищным нервом, больной встал… и пошел. И ходит до сих пор, счастливый.
– Заурядная психотерапия, – смеется Клавдия Ивановна, давая пояснения по поводу чудесного исцеления. – Но в средние века меня бы сожгли на костре как колдунью.
Клавдия Ивановна привыкла к рыбакам, и ей нравится здесь, на море, и необычность обстановки, и сами ребята, крепкие духом и телом, и ни с чем не сравнимая роль судового врача – единственной надежды попавшего в беду рыбака. Из бесед с разными людьми я установил, что, если бы не блестящие операции Клавдии Ивановны, по меньшей мере в шести рыбацких семьях на берегу был бы траур. Со всех судов на «Ореанду», как в хирургическую Мекку, сходятся на операции врачи, они учатся и восторгаются ювелирной работой «флагманского хирурга» – звание, присвоенное Клавдии Ивановне не штатным расписанием, а рыбацким фольклором.
