Текст книги "Биография в фотографиях (СИ)"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Владимир Файнберг
Биография в фотографиях

К читателю

Не только о себе я рассказываю в этой книге, но и о нас с тобой, читатель.

– Как же так? – спросите вы. – Здесь полно фотографий, не имеющих ко мне никакого отношения!

Это не совсем так.

C течением лет во мне постепенно возникло понимание неразделимости человеческих судеб, кровного родства всех людей. Недаром индусы вывели глубочайшую формулу: я – ты. Недаром христианство обращается ко всем людям – «Братья и сёстры».

Что происходит со мной, происходит и с вами. И наоборот. Что происходит с вами, происходит и со мной.

Внешние различия при внимательном взгляде лишь подчёркивают то, что называют общей судьбой.

1

Там пригревает солнце. Южное солнце конца марта. Там морской причал с недостроенной металлической вышкой на самом конце.

Я стою, прислонясь спиной и затылком к чуть нагретому металлу. Мне двадцать с чем–то лет. Солнце и море слепят глаза. Где–то далеко за искрящейся синью Турция.

Чтобы меня сфотографировать, кто–то должен же был стоять впереди. Но там причал обрывался, больше не было места.

…Возникшая загадочным образом любительская фотография, запечатлевшая меня таким, каким я вопреки возрасту чувствую себя до сих пор.

2

Чем дольше идёт время жизни, тем резче нарастает во мне нелепое, ничем не объяснимое чувство вины. Ведь люди, изображенные на этой выцветшей, дореволюционной фотографии, не смогли бы меня ни в чем упрекнуть. Они не ведали, что я буду обязан им своим существованием.

Ни мой дед со стороны матери, ни его жена, которая барыней стоит у его правого плеча, конечно, помыслить не могли о том, что через столетие кто–то будет поминать их. Да ещё с чувством вины. А быть может, надеялись, что память о них не исчезнет, как исчезают круги на воде…

Деда звали Анатолий. Это легко выясняется по отчеству моей мамы – Беллы Анатольевны. Её на этом снимке нет. Имени моей бабушки я не помню. Хотя четырёхлетним успел увидеть её в Днепропетровске – грузную, испугавшую меня старуху.

…Они стоят на крыльце дачи вместе с какими–то родственниками. Затвор фотоаппарата щёлкает, запечатлевая их в последнее лето XIX века.

Ещё живы Толстой и Чехов. Бедствует, ночуя на полу в чужих подъездах, Пиросмани…

В своей книге «Навстречу Нике» я рассказал то немногое, что успел узнать от мамы о деде, о том, как его отравили стрихнином в самом начале Первой мировой войны. Больше ничего не удосужился узнать об этих людях. Чья кровь гудит в моих жилах.

3

Вот–вот тронется со двора лошадь, заскрипят по снегу полозья саночек, где сидят гимназистки. Последней – моя будущая мама. Белла.

Судя по надписи на обороте, фотография сделана в декабре 1917 года. Следовательно, маме пятнадцать лет.

…Два месяца назад произошла Октябрьская революция – «главное событие XX века», как объясняла потом советская пропаганда.

Тронутся саночки…

Бедная моя безотцовщина, зябко приткнувшаяся к подружкам, что у тебя впереди?

Я–то знаю, а ты нет.

4

Как прошла мамина ранняя юность, что происходило за девять лет? Мне не осталось ни её воспоминаний, ни одного снимка за эти долгие годы Гражданской войны, «военного коммунизма».

Знаю только, что какое–то время, чтобы не умереть от голода, работала в мастерской по изготовлению пуговиц.

Видела на улицах больных, умирающих от истощения детей. И решила во что бы то ни стало стать детским врачом.

1926 год. Маме двадцать четыре. Она – студентка Днепропетровского медицинского института.

Стоит первая слева с сокурсницами на групповом снимке. Человек за столиком – профессор Руднев, о котором она будет всю жизнь хранить благодарную память.

5

Хватило денег впервые зайти к профессиональному фотографу. Снялась с подругой. Доверчиво прильнула к ней. Обе – будущие детские доктора.

…Не видно теперь таких чистых, открытых девичьих лиц.

6

Тем временем в украинском городе Нежине, в семье уличного сапожника рос мой будущий отец.

Его родители ни разу не были запечатлены фотоаппаратом. Ни одного документа, ни одной вещицы от них не осталось. Бесследно канувшая в вечность жизнь предков меня в своё время странным образом совершенно не интересовала, а отец не любил предаваться воспоминаниям.

Каким папа был мальчиком, юношей представить себе не могу.

Впервые вижу его на этой фотографии 1926 года. Здесь он уже двадцатичетырёхлетний студент Московского текстильного института.

Стоит первым в шеренге сокурсников. Повернув голову в сторону объектива, смотрит в грядущее, где через несколько лет встретит ровесницу – мою будущую маму.

7

Получив высшее образование, они за несколько лет удивительно изменились, выглядят очень взрослыми.

Вот инженер–текстильщик, направленный работать на подмосковную ткацкую фабрику.

Вот детский врач, получившая распределение в украинское село Селидовку.

И надо же так случиться – о, детектив жизни! – что летом 1929 года каждый из них впервые получает путёвку в Абхазию, в один и тот же дом отдыха!

8

На этой фотографии они снялись в большой группе отдыхающих, ещё незнакомые друг с другом. Отец высится сзади, почти заслоненный другими людьми. Загорелая мама чуть выдвинута вперёд. На ней замысловатое летнее одеяние с бретельками и бантом.

Их разделяют пять человек. Они ещё не вместе, но уже близко.

9

В начале мая 1930 года, готовый появиться на свет, я ещё находился в маме. Примерно за две недели до родов они с отцом сфотографировались.

Как поженились, как отцу удалось перевезти маму в Москву, мне потом не рассказывали.

Такое впечатление, что, ожидая ребёнка, они полны надежд.

10

Родившийся человек сам для себя всё равно что не существует. Его как бы ещё нет. Он – беспамятная кукла в руках взрослых.

Здесь мне пять недель. Заботливой рукой мамы так написано на обороте фотографии.

Взгляд настороженный. Мол, куда это меня занесло, что со мной будет?

Очень скоро узнаю! Через два с половиной месяца.

11

В конце лета того же 1930 года в Москве и области разразилась эпидемия полиомиелита – детского паралича. Обязательная теперь прививка каждого младенца отсутствовала. Соответствующая вакцина ещё не была изобретена.

Маму, как детского врача, несмотря на то что у неё был грудной ребёнок, срочно направили на борьбу с этой страшной болезнью.

И надо же было так случиться: я заразился. У меня, трёхмесячного, парализовало правую руку и правую ногу.

С этого времени мама много лет терзалась чувством вины, таскала меня на руках по профессорам, массажам, электрофорезам, евпаторийским грязям. Несчастье свалилось на неё и отца. Я же, к счастью, был настолько мал, что ничего не соображал. Вот мне уже пять месяцев. На снимке пока не видно никаких примет болезни.

Но взгляд всё такой же. Настороженный. Люди в белых халатах порой делают больно – массаж, уколы…

12

К тому времени, когда мне исполнился год, правая рука в результате усилий врачей и мамы восстановилась. А вот нога начала отставать в росте. Впоследствии укорочение достигло 7 сантиметров. И я на всю жизнь остался инвалидом. Пока был маленьким, долго носили на руках.

Родителям нужно было работать. Появились няни. Одна за другой. От перемены лиц я несколько шалел. Именно с этих пор начинаю помнить себя.

13

Как и во многих других семьях, мама завела обычай фотографировать своё чадо в день рождения.

Здесь мне уже два года, маме – тридцать лет. Рядом – няня.

Читатель, перелистывающий эти страницы, тоже когда–то был маленьким человеком. Его тоже носили на руках, заботились о нём так, как потом никто никогда не заботился. Проходит время. Мы становимся взрослыми. Умирают родители. А память о нежных тёплых руках, поддерживающих тебя, бережно вносящих в мир, не исчезает…

14

Мне три года. Любящие родители оберегают, жалеют. Мы живём на верхнем этаже двухэтажного деревянного домика во Втором Лавровском переулке Москвы, похожем на деревенскую улицу.

Зимой, вернувшись с работы, папа приносит со двора из нашего сарая мёрзлые охапки дров.

Вместе растапливаем печку.

Тепло в двух маленьких комнатах держится ночь и весь день.

С утра родители вынуждены оставлять меня одного. Потому что в эту зиму у нас нет няни.

Иногда забегают соседки присмотреть за мной, проверить, поел ли я то, что перед уходом на работу приготовила мама.

Бесконечны зимние дни, проведенные в одиночестве среди игрушек и детских книжек… От этого одиночества очень рано выучился по складам читать.

А вот улыбаться ещё не научился.

15

Смутно помню, что она появилась откуда–то с Украины, где исчез хлеб и люди сплошь умирали от голода. Звали её Оля.

Она прожила у нас год, исполняя обязанности моей няни.

Родители учили её читать, писать, арифметике. После чего мама устроила Олю на курсы медсестёр.

Впоследствии Оля погибла на фронте во время Отечественной войны.

16

Наконец–то на четвёртом году жизни научился улыбаться. Однажды к нам приехал в командировку из Харькова папин родной брат, которого я полюбил. С его появлением нарушилось обычное течение будней. С тех пор обожаю, когда приезжают гости.

17

Тут уж я улыбаюсь, как говорится, до ушей. Ещё бы, дворовое братство приняло меня в свою компанию!

Сижу в кепаре второй справа в первом ряду. И снимает всех нас не кто–нибудь, а мой папа, который на фабричную премию приобрёл аппарат «Фотокор»!

18

К пяти годам, несмотря на инвалидство, подначиваемый дворовой братвой, я стал шалуном.

Был допущен к играм в ножички, расшибец, отмерялы, лапту. Даже стоял вратарём в воротах, означенных двумя кирпичами или портфелями.

Сражался с девчонками в «фанты», а с мальчишками даже в картишки – в подкидного дурака.

Возвращаясь с работы, родители насильно уводили меня со двора. Чумазого, в синяках и ссадинах.

19

Отмытого, переодетого и причёсанного отвели 19 мая 1935 года сфотографироваться в очередной день рождения.

20

Однажды завели в гости к какой–то благонравной девочке, всунули в руки игрушку – вертушку.

Сижу, неловко вытянув больную ногу. Терплю.

21

Сквозь даль времён едва различаешь на этом маленьком снимке евпаторийский ресторан «Поплавок», море, зачаленную яхту «Ниночка» и меня с родителями.

Каждую зиму они копили деньги, чтобы ежегодно возить меня летом на лечебные грязи, вроде бы очень полезные для больной ноги.

После сеансов этих проклятых грязей наградой мне было Чёрное море. Мама учила плавать. Грек–лодочник дядя Костя учил грести, ловить самодуром рыбу.

С тех пор, едва вернувшись в Москву, уже начинал считать месяцы и дни до новой встречи с морем.

22

Осенью мы с папой пошли в зоопарк. Навестив зверей, отдыхали на скамейке. Папа сфотографировал меня, я – папу.

Когда вижу эту скромную, объединённую фотографию, всегда с горечью думаю о том, что впоследствии, уже будучи взрослым, недодал своему отцу любви.

23

Весной коловращенье ребятни во дворе вырывалось и на улицу. Девчонки скакали на тротуаре через верёвочку, пацаны, сплёвывая и матерясь, лихо подкидывали ногой «лянгу» – клочок шерсти с куском свинчатки, поджигали прибившийся к бровке тротуара тополиный пух.

Осенью от греха подальше мама определила меня в старшую группу детсада.

Рука судьбы! Это оказался сад Литфонда – для детей писателей.

24

Наблюдаю в детском саду за играющими в шашки.

Примерный мальчик.

Между прочим, игры в шашки и шахматы сразу показались мне в высшей степени странным времяпровождением. Часами торчать у стола, передвигать деревяшки по деревянной доске…

25

Летом 1936 года детский сад вывезли в Подмосковье на дачу.

Навестил меня папа с гостинцами и фотоаппаратом. На снимке я второй слева в первом ряду. Из–под штанишек позорно выглядывает кончик трусов с резинкой. А сзади видны двое ребят с «испанками» на головах. Это такие красные пилотки с кисточками. В те годы их носили бойцы, сражавшиеся с фашистскими войсками в далёкой Испании.

Я уже знал слова «фашизм», «Гитлер», «бомбёжка»…

С тех пор Испания – моя боль и любовь.

Как же я был счастлив, когда через много лет оказался в этой стране! Словно в собственном детстве.

26

Как–то зимним воскресным утром я застал папу за странным занятием. Всклокоченный, с красными от бессонной ночи глазами, он рылся в большой картонной коробке из–под торта, где у нас хранились старые фотографии. Нервничал. Часть фотографий свалилась на пол.

В конце концов он нашел то, что искал, – групповой снимок 1929 года. Там он был снят со своими шестью сослуживцами.

Папа взял ножницы, отрезал от этого снимка больше половины, открыл дверцу топящейся печки. И бросил отрезанное в огонь.

– Зачем ты так сделал? – спросил я, держа в руке ту часть фотографии, где остались лишь папа и его товарищ.

– Они оказались врагами народа, – ответил папа.

Был 1937 год.

27

Летом того же года с родителями переехал из Ленинграда в Москву мой двоюродный брат старшеклассник.

Его звали Алик.

Хорошо помню, как был с папой у них в гостях, как Алик показывал мне свой телескоп, карты звёздного неба, коллекцию почтовых марок. Подарил книгу – «Робинзон Крузо».

Потом папа сфотографировал нас с его отцом у них во дворе.

Через четыре года началась Великая отечественная война. Десятиклассник Алик рванулся записываться в народное ополчение.

Эшелон с добровольцами до фронта не доехал. По дороге фашистская авиация разбомбила его.

28

Запечатлённое утро 1 сентября 1938 года.

Сопровождаемый двумя старшими девочками–соседками, впервые отправляюсь в школу.

Счастливый тем, что иду без родителей, не как остальные первоклашки.

Начинается взрослая жизнь!

29

Папу призвали в вооруженные силы. Ни винтовки, ни пистолета, ни даже сабли у него не было. В чине, соответствующем званию капитана, служил в Реввоенсовете, в отделе снабжения Красной Армии шинелями.

Мама к тому времени числилась майором запаса медицинской службы. Шутила: «Если мы встретимся в форме, должен будешь отдать мне честь!»

30

Каждое лето мама продолжала возить меня в Евпаторию на грязи. Нога отставала в росте, подворачивалась ступня. Не мог бегать, как другие ребята. Одноклассники дразнили – «Кочерга!»

Мама утешала меня, баловала, закармливала.

Но единственным настоящим утешением было для меня море. И чтение книг. Я стал запойным читателем. Записался в евпаторийскую детскую библиотеку, а по возвращении домой – в школьную.

31

При свете красного фонаря я сидел у стола рядом с папой. Смотрел на то, как сквозь раствор проявителя на фотопластинке возникает из небытия наш второй класс, наша учительница Вера Васильевна.

Волшебство!

Вот и я, девятилетний. В клетчатой рубашке. Привстал от волнения, оттого, что нас фотографирует именно мой папа.

С тех пор прошло много десятилетий. Фотография поблекла. Большинство этих мальчиков и девочек наверняка уже ушли в небытие. Тоже в некотором смысле волшебство.

32

Почти каждому в течение жизни выпадает участь попасть на операционный стол. Иногда не раз.

В 1940 году мне исполнилось десять лет, когда мама, постоянно обеспокоенная состоянием моей ноги, привела меня на консультацию к профессору Зацепину.

После осмотра тот сказал, что сейчас, пока я расту, необходима сложная операция. Которую осенью он сделает сам. После неё придётся несколько месяцев пролежать в больнице. А потом дома. С ногой, закованной в гипс.

Так получилось, что после визита к профессору мама привела меня к фотографу, где был сделан этот снимок.

– А как же школа, мой третий класс? – спросил я маму.

Всё лето жил приговорённый к операции. Опять разучился улыбаться.

33

За долгое время, пока я находился в больнице, родители обменяли две наших комнаты в деревянном доме на одну. Зато большую. Зато с паровым, а не с печным отоплением.

Из больницы меня привезли в это новое жилище – коммуналку на улице Огарёва, где в длинный коридор выходило двенадцать комнат.

Это было самое сердце Москвы. Рядом Центральный телеграф. Совсем близко – Кремль. Летом в раскрытое окно доносился бой курантов.

Всю зиму я вынужден был пребывать на диване с ногой, закованной гипс.

Хотя школа моя оказалась теперь очень далёкой, учительница Вера Васильевна и ребята часто навещали меня, привозили домашнее задание, рассказывали о школьных новостях.

Года я не потерял. Третий класс закончил отличником. Но от неподвижности, болей в ноге не знал куда себя деть.

Родители подарили трёхтомник Брема «Жизнь животных». Вообще прочел груду книг. Сражался сам с собой в солдатики, пулял в мишень из игрушечного ружьеца, из пушечки, стрелявшей карандашами.

…Не ведая о том, что скоро коренным образом изменится моя жизнь, жизнь мамы и папы, всей страны.

34

XX, XX, XX – чертили римские цифры скрещения прожекторов в ночном небе над Москвой. Двадцатый век…

Беда была маме со мной, когда во время очередной воздушной тревоги нужно было быстро подняться с постели, одеться и под раздающийся из репродуктора надсадный вой сирены бежать в темноте среди толпы спасаться под землю в метро «Охотный ряд».

По дороге у меня почему–то всегда развязывались шнурки на ботинках. Мама, пригнувшись, торопливо завязывала их, а с крыш окрестных зданий по фашистским бомбардировщикам бухали зенитные орудия, и осколки снарядов шваркались на мостовую.

Немецкие войска стремительным широким фронтом от Балтики до Черного моря занимали территорию Советского Союза, подошли вплотную к Москве. Было уже не до игр в солдатики.

В первые же дни войны папа ринулся в военкомат записываться добровольцем. Но его не взяли из–за грыжи. Тогда он добился отправки на трудовой фронт – в Сибирь на лесоповал.

А в конце сентября 1941 года меня с мамой, как тысячи других, эвакуировали в Ташкент. О том, что там со мной происходило, подробно рассказано в моей книге «Навстречу Нике».

…Эта моя фотография – утверждённая фотопроба на роль юного раненого партизана в художественном фильме. Киноартистом я не сделался, во–первых, потому, что к началу съёмок ухитрился заболеть, а во–вторых, в начале 43 года маму вызвали в Москву и мы возвратились домой, в разграбленную кем–то комнату.

35

Это осталось запечатленным только в памяти: через ташкентский базар еду на ослике в школу; в госпитальной палате читаю тяжелораненым письма и газеты; с одноклассником Рудиком тайно собираюсь бежать на фронт.

Вернулся в Москву уже не ребёнком, а тринадцатилетним подростком. Поступив в новую, третью в жизни мужскую школу, расположенную неподалёку от дома.

Школа оказалась «образцово–показательная», руководимая директором Фёдором Фёдоровичем – орденоносным солдафоном Двоефедей. Казарменная обстановка, идиоты–учителя. Преподавательница географии, к примеру, объясняла, что в Англии живут «шерстяные овцы», а в Антарктиде обитают «пингуины». Одноклассники – преимущественно отпрыски военачальников и прочей сталинской знати, живущей в центре Москвы.

Шестой, седьмой классы – сплошь драки, издевательства над моей фамилией, моей хромотой… Каждое утро шел мимо Моссовета в школу, как на казнь. Впервые острое чувство одиночества. И это в 1945 – году, когда победили фашистов.

От отчаяния, одиночества начал писать стихи.

Летом 1946 года был помощником пионервожатого в лагере. Стою самый длинный под знаменитым лозунгом…

36

В 1947 году к нам из Днепропетровска приехала Ляля – дочь маминой сестры. Она была старше меня на три года. Нас отправили сфотографироваться.

Ляля вскоре вышла замуж, родила сына. Сын вырос, окончил школу, пошёл в армию. Однажды Ляле пришло сообщение о том, что ей отправлен гроб. С телом её мальчика.

Что с ним произошло в воинской части, ей не сообщили. От потрясения у Ляли развился диабет.

И она умерла.

37

С морем невозможно чувствовать себя одиноким.

За долгие годы соскучился по нему, писал о нём стихи. Боялся, что разучился плавать.

Плавать не разучился, добыл удочку, тягал из прибрежных волн бычков. Наплававшись, поджаривал среди пляжа на костре.

Сейчас не вспомнить, у кого тогда жил, а вот кто меня сфотографировал – помню. Это был демобилизованный после войны пожилой грузин. Чудный человек с изуродованным взрывом лицом. С тех пор отношусь ко всему поколению ветеранов той войны с преклонением и любовью.

Среди них мне не встретилось ни одного плохого человека. Это было лучшее поколение нашей страны.

38

В школе стало так мерзко, что пришлось её поменять. Всё равно учился теперь кое–как. Весь ушел в стихи.

«Я с атласом раскрытым засыпал, щекою навалившись на Урал, Во сне я шел меж сёл и городов. Цепляли ногу якоря портов…»

Оказалось, при газете «Московский комсомолец» создано литературное объединение молодых поэтов. Такое же открылось при МГУ. Приходили туда и молодые поэты, донашивающие фронтовые шинели. И такие юнцы, как я. Там читали стихи «по кругу», обсуждали их под руководством часто сменяющихся мэтров из Союза писателей.

Познакомился со многими своими ровесниками. Поскольку я жил в самом центре, они, проезжая мимо, обычно забегали ко мне, и, если мама была дома, она подкармливала каждого. Потом читали друг другу новые стихи.

Так я обрёл вокруг себя много приятелей – поэтов и поэтесс. Но всё равно продолжал чувствовать себя среди них одиноким. Жизнь вокруг была страшной и непонятной.

…Маяковский, Багрицкий, Уолт Уитмен – вот кто были мои истинные друзья. Молодой поэт Владимир Корнилов подбил обменять его однотомник Пастернака на какую–то мою книгу. Так ко мне попало сокровище.

Невозможно было поверить тогда, что со временем буду обласкан Пастернаком, подружусь с мамой Маяковского Александрой Алексеевной.