Текст книги "Два названия"

Автор книги: Владимир Киселев

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Правая рука, сжатая в кулак, – до пояса, и левая – назад до отказа. И одновременно левая нога с вытянутым носком взлетает вверх. Затем левая рука – до пояса и правая – назад до отказа, а нога с силой ударяет об асфальт, и правая нога с вытянутым носком взлетает вверх. И строевая песня с рефреном:

 
Береги рубежи,
Красный часовой.
 

Когда-то, когда Павел Шевченко был еще школьником, он слышал, как красноармейцы в строю на улице пели эту песню, и тогда слова эти для него звучали так: «Беленький, кругленький, красный часовой», и он удивлялся тому, какие удивительные слова в этой песне, но забыл расспросить, что же они поют в самом деле, а теперь он и сам пел ее и знал слова.

Считается, что пение в строю помогает ходить «в ногу», поддерживает ритм движения. «Может быть, это и так, – думал Павел Шевченко, – но главное, что, когда люди поют в строю, они не могут думать. Мысли становятся отрывочными, беглыми, теряются, исчезают».

«Береги рубежи, красный часовой…» Если закрыть глаза, то покажется, что это топает по мостовой один гигантский сапог… Ребятишки бегут по тротуару рядом… А женщины оглядываются и улыбаются… И люди впереди невольно убыстряют шаги и попадают в ритм песни…

«Рота!» Рота спела свою песню, и в тишине с особой силой звучат четкие удары сапог об асфальт: раз, два, три, четыре, пять, шесть. «Стой!» И тишина. Все замерли. «Нале-во! Вольно! Разойдись!»

Их научили при команде «Разойдись!» разбегаться во все стороны, как стая воробьев, вспугнутых камнем. Достаточно было отбежать на десяток шагов, а потом можно было остановиться и идти дальше не спеша, закурить, разговаривать. Важно было броситься бегом в первую секунду после команды. В этом был свой особый шик – мгновенный беспорядок, возникший в только что удивительно организованном организме – роте в строю.

Павел Шевченко закурил. Торопливо, жадно затянулся. У всех вокруг гимнастерки на спине были белого цвета – как нижние рубахи. От выступившей на них соли. Училище готовилось к первомайскому параду.

«Становись!» Окурки полетели в урну. И снова: «Рота! Запевай!»

«Береги рубежи, красный часовой…»

Сначала он не понимал, почему его так выделяют среди других курсантов, почему как-то особенно хорошо, подчеркнуто хорошо относятся к нему и командир роты, и начальник особого отдела, и даже начальник училища. Ему казалось, что вызвано это тем, что он больше, чем другие курсанты, чувствовал свою ответственность, что в детстве ходил с немкой-фребеличкой и хотя, казалось, совсем не помнил немецкого языка, а на занятиях по немецкому язык давался ему легче, чем другим, и преподавательница хвалила его произношение, что лучше других чертил на бумаге карточки тактических задач, что был первым в роте в штыковом бою.

Но теперь он вдруг понял, что всего этого было бы недостаточно, что было еще одно обстоятельство, которое выделяло его и делало надеждой училища.

Он был детдомовцем. Подкидышем, без всяких родственных связей. Ни один пункт его анкеты не требовал проверки: а не было ли среди его родственников дворян или купцов первой гильдии, не участвовал ли его отец в оппозиции, не было ли у него дяди в капиталистической Болгарии и не исключали ли его брата из партии. С ним все было ясно, а высокий рост, хорошее здоровье, отличные успехи в занятиях были только прекрасным добавлением к этим его основным качествам.

– Вы, Шевченко, далеко пойдете, – сказала ему Марина Александровна, подкрашивая перед зеркалом губы и разглядывая его в зеркало. В ее словах, пожалуй, было больше презрения, чем восхищения. Он часто в часы «самоподготовки» забегал на квартиру начальника училища, чтобы поговорить с Мариной Александровной, почитать книгу, чтоб выпить стакан чаю и съесть бутерброд с колбасой или сыром – в первое время, пока он не втянулся, ему, как, впрочем, и остальным курсантам, в училище было голодно. Постепенно беседы с Мариной Александровной сделались для него необходимостью, хотя он не верил ни одному ее слову, хотя все, что она говорила, было прямо противоположно тому, что он думал и чувствовал.

Своим особым голосом, чуть холодноватым, лишь по временам согреваемым беглой улыбкой, она говорила:

– Все зависит от точки зрения, и именно поэтому все на свете имеет два названия.

– Какие два названия?

– Ну, скажем, трусость и осторожность. Или любовь и похоть. Или глупость и простота. Предательство и благоразумие. Бессовестность и практичность. И так далее.

– Но мы-то знаем, какое название настоящее.

– Знаем ли?

Павел Шевченко думал о том, что и у него второе название, но был же где-то настоящий Павел Шевченко. Что он делает? Как живет? Встретятся ли они когда-нибудь? Не помешает ли существование настоящего Павла Шевченко осуществить задуманное им, носящим второе название.

– Для военнослужащего не может быть двух названий, – сказал Павел Шевченко. – Он всегда должен знать, где свои, а где враги.

– А так ли велика разница между «своими» и врагами. Между техническими успехами, которых достигли люди, и их сознанием образовался огромный разрыв. Мы живем в двадцатом столетии, у нас есть и автомобили, и самолеты, и радиоприемники, а мыслят люди так, во всем так же, как мыслили их предки в тринадцатом столетии. Да где там в тринадцатом – как при императоре Нероне. Выдвинуты новые лозунги: у нас – «Пятилетка – в четыре года», а у фашистов, скажем, – «Пушки вместо масла». Но фактически потребности всех людей сводятся все к тому же голосу римской черни: «Хлеба и зрелищ!» И все правительства по мере своих сил и возможностей пытаются удовлетворить эти потребности…

«А революция? – думал Павел Шевченко. – А Ленин? А первое в мире свободное социалистическое государство? Его создавали совсем не для того, чтобы дать людям хлеб и зрелища, революцию делали голодные люди, да и сейчас каждый честный человек пожертвовал бы всем, что у него есть, для Родины. Нет, революцию делают для того, чтобы были осуществлены высокие идеалы, не ради молочных рек в кисельных берегах».

Но он слушал Марину Александровну молча, едва улыбаясь, и не возражал. Она спрашивала:

– Вы читали Толстого?

– Читал.

– Что?

– Ну… «Войну и мир» читал. И «Анну Каренину»… Ну и рассказы всякие.

– Какие рассказы?

– Не помню уже… Про Севастополь… «Крейцерову сонату».

– Мои ученики тоже учат Толстого… и так же, как вы, ничего в нем не понимают. Да и странно мы их учим. Если подумать о том, чему мы их учим, то получится, что мы им изо дня в день объясняем, что Лев Николаевич Толстой был просто старым дураком. А ведь на самом деле это совсем не так. Ведь Толстой понимал, что он делает, когда учил «непротивлению злу насилием». Он понимал, что всякое зло вызывает новое зло, что если, к примеру, у вас расстреляют отца, то вы захотите отомстить за него, а потом те, кому вы отомстите, в свою очередь, захотят отомстить вам и вашим близким. Павел напрягся.

– Мы изучаем со школьниками Толстого и одновременно учим их быть советскими патриотами, а Толстой писал о патриотизме…

Она раскрыла томик Толстого, к серо-мраморному переплету которого была прилеплена небольшая медная пластинка с выпуклым изображением бородатого старика, не нашла нужного места и процитировала наизусть:

– «Самое отвратительное из всех созданных человечеством установлений – это патриотизм, который всегда использовался правящими группами людей для того, чтобы подавлять и подчинять себе народные массы».

– Без патриотизма мы не победим в будущей войне, – возразил на этот раз Павел Шевченко. – Кроме того, у меня нет отца, за которого нужно было бы мстить.

– Да, я знаю, вы – детдомовец, – протянула Марина Александровна.

Она ему не нравилась. Он ее не любил. Ему казалось, что и она его не любит, что она презирает в нем курсанта, что всячески стремится подчеркнуть разницу между ним и той огромной надстройкой из командиров всех рангов, начиная низшими и кончая самыми высшими, которая над ним простиралась.

И даже теперь, когда при встречах вместо разговоров о литературе они устраивались на постели ее мужа, где, как, впрочем, был убежден Павел Шевченко, до него успели побывать еще многие, в нем только усилилось подозрение к ней, презрение, и тяга, и необходимость с ней увидеться, и чувство гордости, что вот он, обыкновенный курсант Павел Шевченко, был близок с такой недоступной, так высоко стоявшей над ним женщиной.

Во время таких свиданий она приучила его говорить слова, которые до этого он не всегда решался употреблять даже в казарме. И сейчас он лениво перебирал в памяти эти слова, и отбивал шаг, и пел «Береги рубежи, красный часовой», и чувствовал, что выглядит браво, весело, что женщины, которые идут по тротуару, смотрят на него. Он уже забыл о том, что, когда он сам ходил по тротуару, а не по мостовой, а по мостовой шли в строю красноармейцы, он, как и все остальные, не видел там отдельных людей, а видел всю роту в целом, видел строй…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Еще когда Шевченко Павел учился в школе, любимым его учителем был завуч школы, преподаватель русского языка и литературы Владимир Павлович Басенко. Этот высокий человек с мускулами крестьянина, с бритой головой и лицом, чем-то напоминавшим лицо Маяковского, был известен как человек, способный научить правильно писать самых ленивых, самых безнадежных учеников. Его «троечники» при поступлении в высшие учебные заведения, как правило, получали пятерки, а те, кто имел у него пятерки, могли бы уже и не сдавать экзаменов. Учеников Владимира Павловича ценили в высших учебных заведениях.

У него был свой простой и очень отличный от принятого метод обучения. Уроки русского языка состояли из постоянных труднейших диктантов. Тексты для них он выбирал из бесконечных периодов гоголевской прозы, а также из передовых статей некоторых газет, в которых часто с трудом можно было понять, где же подлежащее, а где сказуемое. Грамматических правил ученики могли не учить. Но только в том случае, если они не делали ошибок в диктантах. Если же случались ошибки, то на каждую ошибку нужно было выучить правило, независимо от того, следовало ли его сейчас изучать по школьной программе или не следовало, и сделать на это правило десять упражнений из учебника.

Шевченко Павел писал грамотно и поэтому из грамматических правил знал только одно – он когда-то написал слово «бесподобный» как «безподобный». «Приставки из-, воз-, низ-, раз-, без-, чрез-, через – меняют свои окончания с з на с перед буквами п, т, к, х, ф, с, ц, ш, щ».

А на уроках литературы пятнадцать-восемнадцать минут учитель спрашивал учеников предыдущий урок, в остальное время он рассказывал вещи, которых не было в учебнике. Собственно, все, о чем он говорил, в учебнике отсутствовало. Но в самом конце урока он открывал учебник и объявлял классу. «Выучить к следующему уроку по учебнику от сих до сих». При опросе можно было отвечать только то, что написано в учебнике, знает ли ученик то, что рассказывал учитель на предыдущем уроке, в оценке не учитывалось. Ученики боялись и любили Владимира Павловича.

Так совпало, что, когда Шевченко Павел поступил в университет, перешел на работу из школы в университет и Владимир Павлович Басенко – на должность преподавателя русского языка. 64

В приемнике светился зеленый глазок с черным зрачком. Скрипка звучала, как виолончель, – низко, на глубоких тонах, комната, стены которой были уставлены бесконечными, до потолка, рядами книг, освещалась только настольной лампой. Владимир Павлович постелил на письменном столе газету – для этого он отодвинул в сторону чернильный прибор, книги с закладками и какую-то рукопись, поставил тарелку с селедкой и луком, четвертушку водки, два стакана. Прямо на газете кухонным ножом он нарезал хлеб.

– Жена в село поехала, – сказал он чуть растерянно. – Придется самим хозяйничать. А приемник этот мне из Львова привезли. Английский.

– Для чего эта зеленая лампочка? – спросил Шевченко Павел.

– Черт его знает… Говорят, должна показывать, правильно ли настроен приемник. Только она почему-то не действует.

Владимир Павлович подошел к приемнику и повернул ручку, усилив звук. Крейслеровские «Муки любви» заполнили комнату, вырвались за окно.

– Ну вип'ємо, козаче, – сказал Владимир Павлович, неожиданно переходя на украинский язык. – Не забув рідної мови?

– Нет, – ответил Шевченко Павел. – Не забыл. Только в школе, как вы знаете, у нас родным языком был русский.

– То – в школі. А не в душі, не в мозку, адже думаємо ми по-українськи і тільки перекладаємо свої думки на російську.

– Я и думаю по-русски, – не сразу ответил Шевченко Павел. – Я даже сочинения по украинской литературе в школе писал сначала по-русски, а потом переводил их на украинский.

– Дивно, – нахмурился Владимир Павлович. – Не можна забувати своєї рідної мови, як не можна забувати рідної матері, як не можна забувати своєї Батьківщини. Ми живемо в складний час, час наближення великих воєн, які перетруть и перемнуть геть усе людство. Але якщо ми, українці, збережемо свою мову, то, може, ми в ці складні часи зможемо зберегти й свою державність і залишимось у майбутній історії.

Шевченко Павел впервые слышал, как Владимир Павлович – преподаватель русского языка и русской литературы, большой и известный знаток этих предметов, разговаривает по-украински, и вдруг он подумал, что украинский язык звучит в устах Владимира Павловича намного естественнее и красивее, чем русский.

Водка застряла комком в горле, но Шевченко Павел конвульсивным глотательным движением протолкнул этот комок и вдруг ощутил, как по пищеводу медленно скатывается вниз круглый горячий шарик, он бы мог указать пальцем, где он находится, – как этот шарик опустился в желудок, а потом уже теплые тонкие солнечные лучики устремились от него в руки и ноги. Ему стало тепло и хорошо, и, покачивая головой, он выдохнул:

– Добре.

– Дуже добре. Але треба закусити. Цибуля й оселедець – одні з небагатьох речей, які поєднують найвищих панів і найбідніших селян, бо всі їх однаково полюбляють.

– Хочу визнатись, – сказал Шевченко Павел, – що це я вперше в житті п'ю водку.

– Горілку, – поправил его Владимир Павлович. – Горілку. Ось Микола Гоголь писав у «Вечорах на хуторі побіля Диканьки», та й в «Тарасі Бульбі», – «горелка». А це слово в нього вийшло

f не українське, і не російське. Тому що російською мовою «горелка» – це якась гра, а українською мовою – нема такого слова…

– Горілку, – поправился Шевченко Павел. – І знаєте – вона мені дуже сподобалась.

– Я ж кажу, буде козак. І поет. Тільки знов-таки і вірші не завадило б вам писати рідною мовою. Українською. Тією самою, якої не цуралася людина, чиє велике прізвище маєте й ви.

– Я пробовал. – Шевченко Павел посмотрел на радиоприемник, из которого теперь слышалась неразборчивая и громкая немецкая речь. Владимир Павлович подошел к приемнику, щелкнул чем-то, и в наступившей тишине голос Шевченко Павла прозвучал слишком горячо и громко. – Я пробовал. Только не получалось… А почему вы преподаете русскую литературу, если думаете по-украински?

– Это, как говорят москали, пришлось «колпак переколпаковать, перевыколпаковать, колокол переколоколовать, перевыколоколовать». Но еще наступит – и ты запомни мои слова – еще наступит время, когда я буду преподавать украинскую литературу. И тогда она будет называться «великой украинской литературой».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все это было намного сложней, чем казалось ему в тот день, когда он спросил у дворника, вооруженного не виданной им до тех пор метлой с блестящей алюминиевой трубкой вместо палки, как пройти к Кремлю. Не мог весь народ, все двести миллионов человек, ошибаться. Очевидно, он, Павел Шевченко, чего-то не знал, и, может быть, чего-то не знал и его отец, Николай Спиридонович Боголюбов. А ведь могло быть и так, что в самом деле существовал заговор. Могло быть и так, что на Семнадцатом съезде эти заговорщики хотели устранить Сталина, чтобы захватить власть. Быть может, не было такого письма Ленина, быть может, кто-нибудь из заговорщиков уже после смерти Ленина придумал, что было такое письмо. Иначе почему оно не было опубликовано?

Под руководством Сталина в стране была проведена коллективизация, под его руководством осуществляется индустриализация. Анри Барбюс – иностранный писатель, француз, писал, что Сталин – это Ленин сегодня. Тысячи раз Павел Шевченко видел известную фотографию – Ленин и Сталин вдвоем сидят рядом на даче в Горках. Не мог Ленин так сфотографироваться со Сталиным, если бы он написал это письмо.

Все это было значительно сложней, чем казалось сначала, и когда на параде, гремя, мчались стальные громадины – танки, когда пролетали тяжелые самолеты, сердце радовалось, что такой сильной, такой могучей стала Родина, и все успехи эти для всех советских людей связывались с именем Сталина.

Но, с другой стороны, он должен был считать себя во всем Павлом Шевченко, должен был скрывать, кто он в самом деле, кто его отец, потому что случайный промах, случайное совпадение, при котором его бы разоблачили, привело бы к таким непоправимым несчастьям, что лучше бы умереть.

Однажды, получив увольнительную в город, он пошел в библиотеку, попросил там учебник по терапии для медицинских вузов и внимательно прочел раздел о пневмонии. Когда любопытная библиотекарша заглянула через его плечо в книгу, он невольно перевернул несколько страниц. Он думал о том, что самым лучшим для него выходом было бы, если бы Шевченко Павел из детского дома умер бы от своего воспаления легких. Это значительно облегчило бы его жизнь, которая в остальном складывалась прекрасно.

По временам он думал, что все это складывается даже слишком прекрасно. Имя Павла Шевченко золотыми буквами высекли на мраморной доске, на знаменитой мраморной доске, где сияли имена лучших выпускников училища за всю его историю, – такова была традиция.

За всю историю училища было только два случая, когда курсанты прямо после училища, минуя службу в армии, попадали в военную академию. Первым из них был бывший выпускник училища, а ныне генерал, командующий корпусом генерал Касатонов, вторым – Павел Шевченко.

Из училища он был выпущен в звании лейтенанта, а в академии ему сразу же, минуя все сроки, присвоили звание старшего лейтенанта. Он думал только о том, что нужно постараться узнать, как в специальных отделах Народного комиссариата внутренних дел построена проверка анкет. Для чего-то ведь заполняются эти анкеты. Следовательно, сведения, которые в них записаны, должны кем-то проверяться. Но, может быть, они проверяются только в тех случаях, когда что-либо вызывает подозрение? И принято ли проверять данные о школьных годах человека? Потому что проверок в училище он не боялся.

Он учился на отделении разведки и контрразведки и первый свой реферат посвятил вопросу о том, как построена проверка биографий людей в немецком гестапо.

Преподаватель – старый матерый разведчик полковник Лось – хвалил его реферат за умелое использование тех немногих материалов, которыми он располагал, и за глубину выводов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война.

Эту народную песенку пели на модный мотив «Синенький скромный платочек…». Шевченко Павел жил в студенческом общежитии на Сталинке куда упали первые бомбы, и война для него действительно началась «ровно в четыре часа».

Он тащил на себе женщину с оторванной рукой. По странному совпадению ее фамилия была Гитлер, и это была первая жертва, увиденная Шевченко Павлом, в самой страшной и самой обильной жертвами войне из всех войн, которые пережило человечество за свою историю. Шевченко Павел тащил ее на себе к санитарной машине, а бомбы продолжали рваться, и горели дома, и Шевченко Павел произносил речи о том, что это провокация, что фашисты хотят нас запугать, но это им не удастся.

А затем днем, как только «нам объявили, что началася война», он отправился в военкомат, где уже столпились тысячи людей. К ним вышел задерганный пожилой капитан интендантской службы и сказал, стараясь выглядеть как можно решительнее и увереннее, что главное сейчас – без паники и что, когда будет нужно, их призовут. А теперь все должны находиться на своих постах.

Студенты, и вместе с ними Шевченко Павел, сразу же направились в райком комсомола, но там им сказали то же самое. В университете установили дежурство – дежурные сидели на крыше и должны были сбрасывать с крыши зажигательные бомбы, если они туда попадут. Кроме того, они должны были следить за тем, чтобы вражеские шпионы и диверсанты не подавали сигналов немецким самолетам. Город был погружен во тьму. Во время ночного дежурства, когда он и еще два его однокурсника патрулировали по городу под руководством милиционера – пожилого коренастого человека, носившего ту же фамилию, что и Павел, – Шевченко, но по имени Иван Михайлович, они заметили, как в одном из окон сквозь неплотную штору явственно пробивается зеленый свет, который сразу же погас, и зажегся красный, а затем погас красный и снова зажегся зеленый.

– Азбукой Морзе чешет, сволочь, – сказал милиционер Шевченко. – Пошли. Нужно его живьем взять. Но если будет убегать или сопротивляться – стрелять без предупреждения.

Они поднялись на второй этаж дома, в котором помещалась какая-то санитарно-эпидемическая лаборатория. Милиционер осмотрел дверь, а потом скомандовал: «Навались!» – они навалились, сорвали неплотно закрытую дверь и вбежали в помещение. В комнате, сплошь уставленной пробирками, колбами, с микроскопами на столах, на одном из столов, положив под голову какие-то журналы, спала толстая, огромная, как гора, женщина. Она не услышала, как они вошли, и не проснулась, но милиционер Шевченко толкнул ее прикладом.

– Будет притворяться, вставай. Кто в той комнате?

Женщина проснулась, посмотрела на них спокойно, по-видимому, она еще не успела испугаться, и сказала:

– Там никого нет. Я здесь все время.

– Пошли с нами.

Он снова подтолкнул женщину прикладом своей винтовки, и они вошли в соседнюю комнату. Там теперь было совершенно темно. Милиционер пошарил по комнате электрическим фонариком:

– Кто здесь есть? Выходи!

Они стояли, напряженно всматриваясь в темноту, с винтовками, направленными во все углы, с пальцами, чуть-чуть, на первый миллиметр, сдвинувшими спусковые крючки.

Никто не отвечал.

– Кто здесь подавал сигналы? – спросил милиционер у женщины.

– Здесь никого не было, – ответила женщина, только теперь просыпаясь. И вдруг зачастила: – Что вы говорите? Какие сигналы? Вы ошиблись… Вы попали в другой дом… Сюда никто не заходил… Как вы сюда попали?… Какие сигналы?…

Внезапно в углу против окна вспыхнул и погас красный фонарик.

– А вот такие сигналы, – направляя винтовку на женщину, сказал патрульный – студент из их группы Василий Черемушкин.

– Ах, – сказала женщина с облегчением. – Это – термостат.

– Какой еще термостат? – с недоверием спросил милиционер.

– Ну шкаф такой. Он автоматически поддерживает нужную температуру. Мы готовим вакцину. Для фронта. Поэтому работаем круглые сутки.

– А почему он сигналы подает?

– Это не сигналы. Это лампочки загораются у него, когда меняется температурный режим.

– Ничего, – сказал милиционер. – Пройдем в штаб. Там разберутся, откуда сигналы. А сигнализатор этот ваш пока выключить.

– Да ты что, с ума сошел? – напустилась на милиционера женщина. – Да я здесь оставлена для того, чтоб его не выключать. Да если мы вакцину испортим – с тебя голову снимут… Она жизнь людям на фронте спасает.

– Пройдемте, гражданка, – сказал милиционер менее решительно.

Шевченко Павел осмотрел термостат.

– Не нужно, – возразил он. – Это действительно просто прибор. Нужно только получше замаскировать окно.

– Замаскируем, – обрадовалась толстуха. – Только разве с самолета можно различить такой слабый свет?

Свои стихи Шевченко Павел «вышагивал». Был у него такой любимый маршрут – вверх по бульвару Шевченко, а там налево, к вокзалу, мимо дымящихся градирень ТЭЦ. И у вокзала обязательно коснуться рукой черного искрящегося лабрадорита, которым облицовано здание. А назад, когда ноги уже отказывают, – трамваем.

Он снашивал за месяц ботинки, и обувь была одной из главных статей в его довольно скромном бюджете.

Когда его вместе с большой группой студентов направили на рытье окопов, у вокзала он незаметно отделился от остальных и потрогал рукой пыльный, прогревшийся за день лабрадорит облицовки вокзала.

В товарных вагонах их довезли до Ирпеня. Расстояние, которое прежде обыкновенный дачный поезд преодолевал за час, заняло у них целую, ночь – навстречу шли воинские эшелоны, их поезд все время останавливали, сгоняли на обводные пути, в ночном небе гудели самолеты, с воем падали на землю бомбы, и хлопали зенитки.

В пойме прекрасной глубокой и прохладной реки Ирпень Шевченко Павел впервые по-настоящему понял умом, а не сердцем, что Советский Союз несокрушим, что фашисты будут остановлены, что они не сделают ни шага вперед на советской земле. Он увидел цепь связанных между собой глубокими окопами огромных бетонных дотов с подземными галереями, с громадными пушками, какие прежде он видел только в кино на военных кораблях. Это была несокрушимая система обороны, стальной пояс, способный выдержать натиск любых танков и самолетов. Такие сооружения не могли быть созданы за месяц, их, несомненно, строили годами, Шевченко Павел удивлялся про себя, почему он никогда прежде не слышал о том, что под Киевом имеются такие грандиозные оборонительные сооружения, и мудрости людей, которые в те дни, когда будто бы еще никто и не думал о войне, позаботились, чтоб так глубоко в нашем тылу была создана такая мощная линия обороны.

«Интересно, – думал он, – знал ли об этом Борис Пастернак, когда он жил в Ирпене и написал здесь свое знаменитое стихотворение:

 
Ирпень – это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое,
О смене безветрия, вёдра и мглы.
О белой вербене, о терпком терпеньи
Смолы, о друзьях, для которых малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы.
 

А может быть, знал? И, может быть, поэтому в стихотворении «Лето» появились эти странные строки:

 
…и поняли мы,
Что мы на пиру в вековом прототипе,
На пире Платона во время чумы.
 

 
Откуда же эта печаль, Диотима?
 

Может быть, отсюда и была эта печаль?

Студенты рыли окопы, они продолжали ходы сообщения в сторону леса. Так что подымающийся по холму вверх лес можно было пройти, не показываясь над поверхностью земли, и от каждой основной траншеи отходили боковые ответвления с ячейками для станковых пулеметов и блиндажами для стрелков.

Руководил работами очень молодой, отчаянно веселый капитан в не виданных до этого Шевченко Павлом щегольских сапогах – они были сшиты не из кожи, а из тонкого брезента такого же цвета, как и вся пригнанная, отглаженная одежда этого капитана.

– Пусть они только покажутся! – повторял капитан, постукивая по своим брезентовым голенищам винтовочным шомполом, который он зачем-то постоянно держал в руке. – Здесь они не пройдут! Но пасаран – как говорили испанцы!

Немцы здесь и в самом деле не прошли. Они прошли в другом месте. И Шевченко Павел, и другие студенты вместе с усталыми испуганными красноармейцами тащили на себе в прекрасные, оборудованные по последнему слову техники доты ящики с взрывчаткой, а саперы соединяли эти ящики проводами. Ни разу не выстрелившие доты были взорваны, а бесчисленные, вырытые вручную ходы сообщения – брошены.

Щеголеватый капитан – на этот раз в руках у него уже была винтовка, а не шомпол и сапоги на нем были не брезентовые, а тяжелые кожаные – сказал, что немцы прорвались и что теперь они должны разбиться на группки и отходить в тыл, чтобы там уже присоединиться к воинским частям.

Бегство это, в котором Шевченко Павел был лишь маленькой частицей, состояло в бесконечном кружении по дорогам, в бессонных ночных переходах, и двигалась по дорогам вся Украина, и ревел скот, и горели хаты, и страшно пахла сожженная пшеница, и каждый раз встречные говорили, что сзади немцы и впереди тоже немцы. Они шли пешком, а немцы передвигались на своих танках, на автомашинах, на транспортерах и двигались так быстро, что обгоняли отступавших.

И все-таки Шевченко Павлу повезло. Он вышел из окружения, и попал к железной дороге, и устроился на открытой платформе длинного эшелона, который вез какие-то станки, машины, железо. На открытой платформе горой лежали железные листы с гладкой, словно вороненой поверхностью, ночью они становились холодными, будто ледяными, – не улежишь, и Шевченко Павел садился на корточки, а днем они разогревались, обдавали сухим жаром. На этих листах он доехал до Ворошиловграда и пошел в райком комсомола. Секретарь райкома, плотная женщина с круглым лицом – на вид ей было лет тридцать, – внимательно, с сочувственной улыбкой выслушала рассказ Шевченко Павла о том, как он пробирался, как безостановочно движутся немцы, а затем медленно сказала:

– А зачем же ты бежал, если говоришь, что хочешь воевать?

– Я хотел в армию, – ответил Шевченко Павел.

– В какую же армию тебе нужно? Армия там и была. Нужно было взять в руки винтовку и убить хоть одного немца. Может, они тогда бы не так быстро продвигались.

Шевченко Павел молчал.

– И нечего тут панику разводить. И насчет взорванных дотов поменьше следует болтать. Дай-ка комсомольский билет…

Шевченко Павел подал комсомольский билет, с ужасом ощущая, что эта широколицая, умная и злая женщина сейчас возьмет его билет, положит в стол и скажет: «Больше ты не комсомолец. Комсомольцы не бегут. Комсомольцы сражаются».

Но она внимательно посмотрела билет, потом снова взглянула на Шевченко Павла, вернула ему билет, написала что-то в блокноте, вырвала листок и протянула ему:

– Вот. Пойдешь в военкомат. Это тут рядом. Они тебя возьмут. И поменьше паники.

Из военкомата Шевченко Павла направили на формирование в воинскую часть, которая располагалась в старых казармах на окраине Ворошиловграда. Там его вызвал начальник политотдела дивизии и сообщил, что Шевченко Павлу, как студенту университета и секретарю комсомольской организации факультета, присваивается звание младшего политрука и он назначается на должность агитатора батальона.