Текст книги "Звери дедушки Дурова. Книга вторая"

Автор книги: Владимир Дуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Барсуки

Борька и Сурка, первые мои барсучки, были получены мною в Астрахани маленькими. Только что пойманные, они не долго дичились и на второй же день с жадностью вместе с моим пальцем рвали из рук мясо.

В продолжение двух недель я выучил их проходить в так называемые «ворота», и Сурка с Борькой с сосредоточенным видом вились между моими ногами, в такт моим движениям, ни разу не сбиваясь. Сурка оказалась способной балериной и премило танцовала у меня вальс, быстро кружась на одном месте, за что и получала в виде жалованья лакомство.

Борька оказался талантливым артиллеристом. Он научился лихо стрелять из маленькой игрушечной пушки. Сурка перелистывала книги, но главным номером были танцы барсуков. Они делали это замечательно и разучили первую фигуру кадрили: танцовали, стоя друг перед другом, морда к морде, – потом отходили два-три шага назад и снова сходились.

Я собрался с моими зверками вместе с цирком Никитина на ярмарку, в Нижний-Новгород; мне хотелось в первый раз вывести в люди моих барсучков на ярмарке, куда съезжалась публика со всей России. Дрессированные барсучки были новинкою в цирке.

Все мои зверки были уже погружены на пароход. Капитан парохода оказался большим любителем животных; мы познакомились и разговорились…

Пароход, громко пыхтя и поднимая у колес целый каскад пены, медленно двигался к Нижнему. Позади него оставалась длинная узкая полоса рассеченной воды. Кругом раскинулась широкая спокойная гладь великой реки. Стояла глубокая тишина: на воде не замечалось ни малейшей ряби; отражалось в ней только ясное голубое небо да белые крылья речных птиц – мартышек.[7]7
  Так на Волге называют чаек.


[Закрыть] Эти вольные дикие птицы с жалобным стонущим криком ныряли в воду за рыбой, и крик их напоминал плач ребенка.

Волга жила. То тут, то там сновали по ней легкие лодки на парусах и весельные буксирные пароходы, тащившие громадные баржи. А кругом зеленою рамкой раскинулись берега.

Я был на верхней палубе с капитаном и доктором цирка и любовался видом.

Капитан спросил:

– Я вижу, вы везете много зверей. Чем вы порадуете публику на ярмарке? Какою новинкой?

– Я везу двух барсучков, капитан. Они у меня образованные, перелистывают книжку, – сказал я, смеясь, – и даже умеют танцовать кадриль…

Капитан улыбнулся.

– Хотелось бы с ними познакомиться!

– Что же, это легко, – отвечал я, – я сейчас приведу их к вам. Прошу любить да жаловать.

И я пошел за моими барсучками; скоро клетка с ними была внесена на верхнюю палубу.

Мои маленькие ученики уже тыкались мордочками в прутья клетки; едва я открыл дверь, как они выскочили и, прежде чем я опомнился, бросились в разные стороны за борт и исчезли в пучине…

А пароход, пыхтя и вздымая пену, продолжал нестись вперед… О спасении барсучков нечего было и думать… Зверки исчезли, прежде чем публика их увидела на арене цирка…

Пропали мои зверки, утонули; пропал мой труд; и жестокая боль от сознания бессилия сжала мое сердце… Я бросился в каюту, чтобы никого не видеть, упал на постель и зарыл лицо в подушки… А пароход продолжал нестись вперед…

Спустя некоторое время, я завел себе новых барсучков. Вторые Борька и Сурка вознаградили меня за мою потерю. Однолетки – они были очень похожи друг на друга, как близнецы, и только по ухваткам, по манере вести себя отличался самец от самки. Борька (самец) быстрее Сурки (самки) подбегал к тазу с пищей, отпихивая задом свою сестру от супа или кусков нарезанного мяса; он глотал мясо быстро, не пережевывая, потом отбегал в сторону, в дальний угол комнаты, изрыгал назад пищу и поедал ее вновь, уже пережевывая.

Сурка, отпихиваемая братом, ловила остатки мяса, пережевывала их, глотала и, не находя в тазу больше кусков, пила жидкость, а потом бросала еду и направлялась к Борьке. Но Борька продолжал уписывать мясо, защищаясь задом, и бросался от Сурки искать новое уединенное место, где бы он мог вновь изрыгать свои проглоченные куски.

При кормлении Сурка осторожно брала из рук мясо, а Борьку приходилось кормить с вилки; Борька так стремительно, жадно накидывался на мясо, что часто колол себе до крови десна и нёбо.

Нрав у них вообще был неодинаковый. Борька был живее и злее Сурки. Через месяц я стал замечать и разницу между Борькой и Суркой с внешней стороны: Борька сделался крупнее и пышнее Сурки, но окраска их оставалась прежней.

Я наблюдал игры барсучков после кормления и увидел, что Борька всегда первый нападал на Сурку, топорщась и надуваясь, как дрожащий шар.

Забавно было наблюдать барсучков в момент испытываемого ими удовольствия. Они подымали в это время свою щетину, как ежи, и похожи были на громадные живые шары. Впрочем, такими редко приходится видеть публике барсуков; только мне хорошо знакомо их шарообразное состояние. Это необычайный вид.

Мои барсучки погибли в жаркий день во время перевозки от солнечного удара…

Раз как-то мои друзья собрались на охоту на станцию Голицыно, неподалеку от Москвы. Мой друг, старый опытный охотник, Франц Францевич Шиллингер, очень заинтересовал меня охотой на барсуков. Я соблазнился и поехал с ними.

Дорогою Франц Францевич рассказывал мне о силе и свирепости барсуков, рассказывал об их скрытной одинокой жизни, о том, как трудно наблюдать за ними на воле: это – ночное животное и большую часть дня спит в своей подземной норе.

Мы приехали в Голицыно, ведя на цепи фокстерьера. Собака держала себя спокойно, вяло, смотрела по сторонам, но когда мы добрались до лужайки, фокстерьер моментально преобразился, уши его встали, как две стрелки, мускулы всего тела напряглись и дрожали, глаза загорелись каким-то злым зеленым огоньком; натянув цепь, он бросался вперед, хрипя, к опушке леса.

Мы увидели большой бугор земли, где барсук устроил свою квартиру глубоко в песчаном слое.

Квартира эта состоит из нескольких комнат, общего зала, кладовой, главного хода и четырех запасных. Все это барсук устроил своими крепкими кривыми когтями.

Фокстерьер, спущенный с цепи, тотчас же бросился в один из входов и скрылся из глаз.

По команде Франца Францевича мы моментально притихли и стали прислушиваться. Я лег на землю и приложил ухо к самой земле. И вдруг там, где-то глубоко, мы ясно услышали характерный лай и тявканье, собаки. Франц Францевич шопотом сказал нам:

– Барсук здесь, собака его нашла.

Определив по звукам лая место, мы начали быстро копать лопатами вертикальную яму. Грунт был очень твердый; наконец-то копающие облегченно вздохнули: они достигли песка.

Двое рабочих стали быстро выкладывать лопатами теперь уже не камни и землю, а песок. Прервав на минуту работу, мы вновь стали прислушиваться, но лая уже не слышали.

И вдруг с противоположной стороны из запасного выхода появился наш фокстерьер, весь обмазанный землей. Он тревожно обежал кругом всего холма и вновь скрылся в одном из ходов.

Франц Францевич высказал сомнение об удаче охоты.

– Ясно, – говорил он, – что барсук успел зарыться в одном из запасных недоконченных ходов.

Мы слышали теперь только одно фырканье собаки.

Яма, которую копали, наконец достигла выхода; заступ провалился в пустое место; образовалось отверстие.

Десятилетний мальчик, сын одного из рабочих, напрасно попробовал залезть в отверстие; потом был просунут длинный сук дерева вдоль открывшегося коридора и при некотором усилии удалось установить связь с главным входом.

Но вот мы снова услышали глухой лай и тотчас же, бросив яму, стали копать другую. Работа шла медленно; люди утомились; верхний грунт был очень тверд; то и дело попадались под заступ камни.

Стало темнеть; проработав еще с час и за поздним временем ничего не добившись, охотники решили отложить охоту до следующего утра.

Я уехал в Москву.

И вот, к великому моему удовольствию, один из охотников мне продал трех маленьких барсучков. Они были вялы, тряслись при каждом движении, задние ноги их разъезжались в стороны… У одного я заметил желание сосать руку.

Свертываясь в клубок, подгибая, голову под брюшко, они спали довольно долго. Я поставил им в клетку блюдечко с молоком; на утро оказалось блюдечко опрокинуто, молоко не выпито. Когда барсучки проснулись, я пробовал их кормить хлебом с молоком, но они все разбросали носиками и лапками…

Мы с женою с большим трудом разжимали барсучкам челюсти и вставляли в рот резиновые соски, надетые на пузырек с теплым молоком.

Барсучки выбрасывали изо рта соску и искали что-то своими мордочками, – ясно, что это они искали мать.

Промучившись часа полтора, я смог их заставить проглотить лишь небольшое количество молока.

На следующий день я застал барсучков в клетке спящими в одной кучке. Опять я принялся кормить их, с трудом разжимая челюсти и всовывая между ними сосок.

Двое из барсучков начинали как будто понимать, что нужно делать, и немножко пососали. Третий был совсем слабенький и отказывался есть.

Я положил зверков к себе на кровать и в первый раз услышал, как один из них издал особый характерный отрывистый крик, напоминающий детский смех.

На следующий день два барсучка уже сами тянулись к пузырькам и высосали по полстакана молока.

Так продолжалось несколько дней. Кормили мы барсучков по нескольку раз днем и по нескольку раз ночью. Один заболел и захирел, два же других с жадностью, обхватывая передними лапками бутылку, ссорились между собою, издавая звуки, похожие на ворчанье или глухое хрюканье свиньи.

Я стал чмокать губами, подражая звуку при сосании барсучков, и зверки из одного конца клетки бросались к дверце идя на призыв, а по дороге дрались между собою, хватая друг друга за уши.

Я брал их поочередно за шкурку спинки и пускал на пол. Под окрик «Борька и Сурка» они кормились поочередно соскою.

Но вот Борька прогрыз соску, разлил молоко и стал нападать на сестренку. Когда я его поднял на руки, положил на колени и стал гладить, я заметил у него на коже много особого вида крошечных белых вшей, которые мне удавалось с трудом отцарапывать ногтями от кожи.

Нам не удалось выкормить всех барсучков, как мы этого ни хотели; двое из них, вероятно наиболее слабые, погибли; остался самый крепкий забияка Борька.

Он рос и креп, как говорится, не по дням, а по часам. Я познакомил его с щеночком тойтерьером Нэпо; Нэпо его очень полюбила; она охотно искала в шерсти барсука лесных вошек, щелкая зубами.

Так рос счастливо, играя целыми часами, мой Борька.

Соску мы давно уже прекратили ему давать, так как он ее моментально грыз; с хлеба с молоком барсучок скоро перешел на мясо.

Выпущенный гулять на террасу, Борька комично переваливался со ступеньки на ступеньку, отправляясь в сад, а там начинал обычную любимую возню с Нэпо. Но он тотчас же возвращался домой в свою клетку по зову.

Вел себя Борька примерно. Клетка его была всегда чиста. Только у своей единственной дверцы он пачкал и мочил.

Когда я ставил в дверце тарелку с водой, я замечал, что вода пролита, а в тарелку барсук испражнялся. Такая манера вести себя меня очень заинтересовала. Я, впрочем, замечал эту особенность и у моих прежних барсучков, но в то время как-то не обратил на это внимания.

Оказывается, что барсуки ведут себя точно так же на воле: все свои отбросы они выкладывают наружу через один из запасных выходов.

Эта прирожденная чистоплотность барсучков на руку хитрым лисичкам, и они ее прекрасно знают. Чтобы избежать работы для постройки собственного угла, лисица забегает в барсучью нору, оставляет там свои испражнения, распространяя зловонный запах, долго не выдыхающийся, и сама уходит.

Барсук, возвращаясь с обычной охоты, находит загаженной свою квартиру и убегает из нее навсегда, ища нового места для норы.

Я воспользовался этой барсучьей чистоплотностью и вот что придумал: вешал у самого входа в клетку особую посуду, сковородку же с чистой водой для питья ставил внутрь, в другой конец клетки.

Борька пил воду, не сдвигая сковородки, а испражнялся аккуратно в особую посуду у входа.

Наконец, я принялся и за «образование» моего барсучка.

Скоро Борька уже проделывал все то, чему я учил первых покойных Борек, но прибавил и новое: я пристроил к маленькому аристону (нечто вроде органчика) деревянный барабан и выучил Борьку вертеть его.

Этой музыкой Борька начинал свое выступление.

Потом я выучил Борьку поднимать ведро с водой из маленького, нарочно для него устроенного, колодца.

Борька охотно танцовала, но самым эффектным, занимательным номером было кувырканье через голову.

Первое выступление моего барсучка было в Москве, в огромном зале Дома Союзов, при большом стечении детей, которые наградили его аплодисментами и взрывами радостного смеха, когда он кувыркался, переворачиваясь через голову.

Но потушили огни в зале и клетку поставили на автомобиль. Борька поехал домой отдыхать после трудового дня.

И он сладко спал в своей чистенькой клетке, не забыв перед сном наполнить ночную посуду.

Заяц-барабанщик

Заяц труслив; об этом нам кричат с детства; об этом говорят сказки и басни. На самом же деле заяц не труслив, а пуглив, – он не бессмысленно трусит всего на свете, а боится только того, что действительно представляет для его заячьей породы опасность.

Он боится преследования охотничьих собак, которые несут ему гибель, но он ничуть не волнуется, когда к нему приближаются таксы, потому что таксы не преследуют зайцев.

И вот я решил из пугливого слабого зайца сделать храброго, сильного зверя или, по крайней мере, сделать так, чтобы заяц вообразил себя сильнее всех на свете.

Сначала я пойманного зайку приучил к рукам, стараясь даже нечаянно не причинить ему боли. Несколько раз в день кормил я его из рук, осторожно лаская, и обращался предупредительно нежно.

Мало-по-малу он привык к моей руке, видя ее постоянно с пищей и лакомством, с зеленым салатом и со сладкой морковкой. Я постепенно приучил его к прикосновению моей руки, которой сжимал слегка его бархатные уши, потом также постепенно, не спеша, поднимал зайку за уши, подставляя другую руку под передние лапки зайки, и осторожно и быстро переносил его таким образом к себе на колени.

Сидя у меня на коленях, он получал вкусный хлеб или сахар.

К такой переноске мой зайчик быстро привык. Нежное поглаживание по голове и по прижатым к спине ушам заставляло зверка закрывать от удовольствия глаза.

Я приучал зайчика в течение нескольких недель, терпеливо возился с ним, пока он не сделался совсем ручным.

У меня был устроен высокий пьедестал с верхней доской, обшитой кругом в два пальца высотой забориком, который предохранял зайку от падения на пол.

Раз пять в день я ловко и быстро поднимал зайца за шкурку спины, подставляя другую руку под брюшко, и переносил на пьедестал, как мать-собака, таскающая своих щенят. Здесь его ждало всегда угощение.

Осмотревшись кругом и обнюхав края своей площадки, зайка принимался жевать салат. Тогда я осторожно и медленно подносил к мордочке его маленький детский барабан и следил за тем, что будет.

А было вот что: заяц, вопросительно подняв ушки, косо смотрел на барабан. Я делал вид, что барабан боится зайки и отодвигал его от зверка.

Здесь начиналось применение так называемого трусообмана. Я называю трусообманом действие на животное моих движений, благодаря которым оно воображает себя сильные.

И вот заяц мало-по-малу начинает верить, что он возбуждает в барабане страх, что стоит ему только ударить по барабану лапкой, и барабан испугается, а, может быть, и погибнет…

Торопливо уплетая листок за листком нежный салат, заяц косится на барабан. Барабан опять медленно, как будто крадучись, приближается – к салату, который лежит кучкой на площадке.

Сначала, зайка отодвигается от салата, уступая лакомое кушанье ненавистному жадному барабану, который, конечно, хочет им полакомиться, и смотрит зайка, выпучив пугливые глаза и вопросительно шевеля ушами.

Но барабан, в свою очередь, боится этих глаз и ушей; он также отодвигается от салата и зайца в другую сторону.

Заяц встал на задние лапки и смотрит то на барабан, то на салат.

Молодой зеленый салат манит его взор, и раздвоенная губка зверка скосилась в сторону пахнущего свежего салата. Зайка тянется к нему, не переставляя задних длинных ног; тельце его вытянулось, и он, не спуская глаз с барабана, достает листок салата.

Барабан еще пуще пугается и еще дальше уходит от салата.

Зайка передвигает задние лапы ближе к корму, съедает еще листок и вытирает передними лапочками морду.

Но вот зайка вздумал шагнуть, т.-е. передвинуться, ставя сразу две короткие передние лапочки и подвигая к ним вместе длинные задние.

Барабан тут как тут и уже к салату. Заяц моментально повертывается к барабану и садится, подняв морду в ожидании.

Барабан лежит неподвижно до тех пор, пока заяц не потянется за ним, нюхая воздух.

Тут барабан едет по воздуху назад; заяц, уже не обращая внимания на салат и уже думая только о дрянном незнакомце, смелее делает прыжок к удаляющемуся барабану.

Понятно, барабан двигает моя рука.

Но история еще далеко не кончена. Барабан заходит с другой стороны зайца, как только тот перескакивает к нему, опять быстро удаляется и скрывается.

Заяц гордо поднимает мордочку и передние лапки, трясет ими, как бы стряхивая с них воду. Это он начинает стращать надоедливого незнакомца, не дающего ему покоя.

Барабан полторы минуты не показывается совсем.

Зайка уплетает за обе щеки свой любимый салат.

Тут левая моя рука, так хорошо знакомая зайке, подносит к его мордочке длинную тонкую морковку. Заяц торопливо откусывает ее и жует. Морковка лежит перед ним сочная, сладкая, и вдруг опять досадный круглый барабан.

Что ему, наконец, надо от зайки? Э, да он подкрадывается к морковке. Можно ли это допустить?

И зайка уже смело поднимает угрожающе передние лапки, загнув вперед крепкие длинные уши…

Ага, барабан струсил и удрал. Зайка опять, тряхнув перед ними лапками, с самодовольным видом принимается есть морковку, но тут опят несносный барабан. Лапки зайки смело протягиваются вперед, и барабана уже нет.

Зайка продолжает уплетать морковку, уже не спеша, не боясь, что ее может отнять какой-то глупый блестящий барабан. Разве ему даст свою морковку зайка? Он ему покажет, какие у него длинные крепкие когти на передних лапках. Заяц ведь знает силу и быстроту движений своих лапок; он еще не забыл, как быстро ими рыл землю, чтобы закопаться в нору и таким образом скрыться от идущего по полю человека.

Он покажет этому трусливому барабану, что значит заяц.

Барабан медленно подвигается к кончику оставшейся морковки. Заяц сидит, в полуоборот к барабану и делает вид, будто не видит приближающегося барабана.

Но вот барабан уже близко; барабан совсем около зайки… Зверок медленно делает поворот и сильно ударяет лапкой по барабанной шкуре.

Барабан исчез; зайка гордо и воинственно посматривает по сторонам, шевеля ушами, как ножницами.

От радости на момент он даже закачал куцым хвостом, как маятником…

Я делаю передышку и в это время кладу зайчику для разнообразия и возбуждения аппетита сдобный сухарик. Зайка его грызет, но ждет врага.

Опять появляется желтый барабан, и заяц успевает быстро, мелкой дробью побарабанить по шкуре.

Вот номер – «Заяц-барабанщик» – и готов; публика будет смотреть, смеяться, и в голову никому непридет, что зайка барабанит, желая отогнать своего злейшего врага, отнимающего у него пищу.

А зайка? Он обманут. Он воображает, что сильнее всех, он даже потом, на следующий раз, фыркает и ворчит, когда долго и громко выбивает трель по барабану.

Все удаляющееся от животного заставляет воображать что его боятся. Проезжая по деревне, можно часто видеть, как вслед за тарантасом или телегой с людьми бросаются, громко лая, собаки и провожают проезжих долго по дороге, захлебываясь от злости.

Все, быстро удаляющееся: бегущая лошадь, вертящееся колесо интересуют и раздражают собаку больше, чем человек, сидящий в экипаже.

А если войти в глухую калитку во двор, дворовая собака непременно с громким сердитым лаем бросится навстречу вошедшему. Пусть он вздрогнет и отступит, – собака бросится на него, но если человек спокойно, равномерно будет двигаться навстречу собаке, как бы не замечая ее, собака сейчас же остановится и хотя будет, может быть, продолжать лаять, но уже совершенно с другим выражением и, поджав хвост, «доругиваясь», отходит прочь.

Я пробовал применять трусообман к голубю, – заставил его воображать, что он сильнее меня, и он, как разъяренный хищник, стал бросаться на мою руку, полный выражения злобы, бил ее крылом, рвал кожу клювом.

Моя рука, которая только вздрагивала и быстро удалялась при приближении голубя, вдруг переменилась, сделалась неузнаваемой: это я надел черную перчатку, чтобы обмануть птицу.

И что же произошло?

При первом знакомстве с черной рукой голубь испугался, но потом, видя, что новое черное существо не делает ему зла, голубь быстро привык к нему и уже его не боялся, а потом садился на черную безобидную руку, как на ветку дерева, не подозревая, что это та самая рука, которая его так раздражала.