Текст книги "Звери дедушки Дурова"

Автор книги: Владимир Дуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

О трусости

Жил я в селе Богородском, близ Москвы. Неподалеку от меня в пустой даче жила собака – злой ульмский дог, наводивший страх на всех жителей Богородского. Когда собака жила на свободе, она постоянно бросалась на прохожих, и хозяин ее попадал нередко за укусы и разорванное платье соседей под суд. Наконец, он решил посадить ее под замок и приходил на дачу только для того, чтобы кормить дога.

В разговоре с несколькими знакомыми я сказал, что без страха войду в дом один, подойду к незнакомой страшной собаке, она не тронет меня.

Хозяин дога повел меня к даче. Собака так одичала, сидя одна на запоре, что никого не подпускала к себе, Пищу ей передавали через окно на веревке. Провожала меня целая компания, и дорогою все удивлялись моей храбрости.

– Признайся-ка, ты не боишься? – спрашивал меня один товарищ.

– Ничуть, – отвечал я, – но вот какое условие я ставлю прежде всего: как только я войду в дачу, дверь должна, быть заперта за мною на замок.

Хозяин собаки удивился.

– Для чего вы это требуете? Не для того ли, чтобы еще – больше подчеркнуть свою храбрость? Подумайте, дог может вас разорвать в клочки, и некому будет вам помочь. Пока мы отопрем дверь, у вас может быть уже будет перекушено горло.

– Но ведь горло-то принадлежит мне? – пошутил я. – О нем не беспокойтесь, а лучше не мешайте.

– Хорошо, я сделаю все, как вы требуете.

Мы остановились около знакомой дачи со спущенными сломанными жалюзи. Уныло смотрела она своими пустыми глазами-окнами.

Едва прозвучал звон запираемой на замок двери, из дальней комнаты раздался громкий лай, и огромный дог бросился мне навстречу из-под старого поломанного дивана, выдернутая мочала из которого служила ему постелью. В это время товарищи мои с ужасом следили за мною, прильнув к стеклам окон.

Я стоял спокойно, а дог несся ко мне, злобно рыча и оскалив зубы.

Я сделал лёгкое движение к нему навстречу, вытянул вперед шею и не спускал глаз с его глаз. Дог медленно приближался ко мне, всё сильнее рыча; слюна бежала из его раскрытой пасти; глаза налились кровью… Казалось, еще минута, и он вцепится мне в горло…

Но я шел вперед, навстречу собаке, придвигаясь к ней с тою же поспешностью, с которою она двигалась ко мне. Дог остановился, и я остановился. Мы впились друг в друга глазами. В глубокой тишине слышалось только глухое рычанье с захлебыванием… Собака остановилась и приняла позу как будто на стойке, вытянула хвост палкой и растянулась немного, смотря мне яростно в глаза своими небольшими, с красными веками, немигающими бесцветными глазами. Мы стояли друг против друга, смотрели друг другу прямо в глаза и выжидали. Потом мы снова двинулись друг к другу навстречу и снова застыли, не шевелясь… Мы точно хотели «пересмотреть» друг друга глазами, я и собака…

И вот я заметил, будто в глазах дога что-то дрогнуло. Я сделал едва заметное движение вперед; еще и еще… Зубы дога защелкали; теперь между его мордой и моей вытянутой вперед, головой было не более аршина… Но я сделал снова движение вперед… Минута была решительная… Глаза дога, казалось, слились с моими глазами, потонули в моем взгляде; я чувствовал, его горячее дыхание…

Я сделал еще одно движение и… дог стал отступать… Он отступил едва заметно, но отступил. Победа была за мною. Тогда я решительно и быстро пошел на собаку и видел ясно, как она стала боязливо пятиться назад… Я шел спокойно, решительно на дога; он со страхом отступал и, когда я переступил порог комнаты, – победа была полная – «злое чудовище», наводившее ужас на весь поселок, повернувшись задом, в страхе бежало от меня. Добравшись до последней комнаты, дог трусливо, поджав хвост, подполз под сломанный диван.

За окнами раздались изумленные радостные крики боявшихся за меня товарищей…

Почему же страшная для всех собака струсила перед одиноким, ничем не вооруженным и ничем даже не грозящим ей человеком?

Природа имеет свои законы; один из ее законов – все удаляющееся от животного возбуждает его к нападению; все приближающееся – к отступлению.Примером может служить только-что вылупившийся из яйца цыпленок, который на второй день своей жизни уже осматривает окружающую обстановку и, увидев возле себя дождевого червя, будет пятиться назад в том случае, если червяк на него поползет, и клевать его, если червяк поползет от него в противоположную сторону.

Человек часто не сознает, что, вздрагивая или убегая от животного, он дает право проявляться закону природы.

В течение моей долгой жизни среди зверей мне не раз приходилось, видя раскрытую пасть волка, всовывать в нее свою руку и хватать волка за язык именно для того, чтобы волк не укусил меня, и животное тотчас же пятилось назад, стараясь освободиться от моей руки.

Дикие животные никогда не кусают неподвижные предметы, которые видят в первый раз, но стоит только предмету начать удаляться, как животное тотчас бросится на него. На этом законе основана и игра с котенком. Если бумажка, к которой привязана нитка, шевелится, котенок играет с нею, но стоит только ей после самой горячей игры лежать на полу неподвижно, котенок грациозно и вяло пошевелит ее своей мягкой лапкой раза два и хладнокровно отходит прочь.

Кошка бросается на убегающую крысу и душит ее. Я научил крысу бежать навстречу к кошке, и кошка бросалась от нее на дерево.

О тех, которых напрасно презирают

I

МОЕ ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С ФИНЬКОЙ

Веселая Одесса была неузнаваема. Оживленные улицы ее местами точно вымерли. В кварталах, населенных еврейской беднотой, стоял плач. Санитары ходили по домам, записывали что-то в свои книжечки, а после их ухода из дверей грязных покосившихся домишек вырывались крики, рыдания, проклятия. Порою по улице пробегали босые, оборванные еврейки, вынося свой скарб, и метались, не зная, где его спрятать. А блюстители порядка, полицейские, обходя, эти маленькие приюты бедноты, бесстрастно говорили:

– Ничего не поделаешь. И не просите. Значит, дом номер четвертый сюда же. Придется сжечь весь, квартал.

Сжечь весь квартал! Оставить на улице, под открытым небом, тысячи несчастных еврейских семей…

И как ни умоляли бедняки пощадить их кварталы, полицейская власть стояла на своем:

– Нельзя. Слышали: приказ от самого градоначальника генерала Толмачева. Потому как зараза, чума. Поняли? Чума, и делу конец.

Слово «чума» было у всех на языке.

Ученые, полиция, градоначальник, – собирались на экстренные собрания, чтобы найти способ борьбы с чумою.

Вместе с истреблением бедных кварталов, где скученность жилья помогала распространению заразы, занялись истреблением крыс. Казалось, все в городе только и думали, что об охоте на этих маленьких грызунов. На каждом перекрестке продавались крысоловки; в каждой лавке на окне были выставлены объявления о верной отраве для крыс. На площадях и дворах крысы предавались казни через сожжение.

И эта охота и казнь увлекала не только взрослых; в ней участвовали и дети. Тяжело было видеть, как маленькие карапузики, с ясными детскими глазами тащили крысоловки, обливали пойманных крыс керосином и искали хворост, бумагу, щепки, чтобы устроить живой костер для казни несчастных пленниц, а потом как-то неестественно хохотали, когда живые факелы метались в проволочных крысоловках.

Так взрослые развращали детей, превращая их в мучителей…

Раз, возвращаясь из цирка домой, я увидел, как дворник обливает керосином и поджигает крысу. Я подскочил к нему, хотел отнять зверька, но было поздно; крыса пылала, а на очереди была другая, которая билась и хрипела в клетке, облитая керосином.

Я бросился к крысоловке и взмолился:

– Отдайте мне эту крысу; я помещу ее в свой зверинец… авось, она не принесет мне заразы…

Дворник согласился, и я унес зверька.

Жирная от керосина, перепуганная, с надломленным хвостом, крыса билась у меня в руках и старалась меня укусить. Но я не обращал на это внимания и окружил маленькую больную лаской и заботами.

Мне долго пришлось возиться над ее бедным надломленным хвостом, но еще дольше над ее дикостью.

Крысы отличаются хорошею памятью, и моя крыса, конечно, не могла забыть зла, которое ей сделал человек, а я был тоже человек, и потому она не решалась доверять мне.

У меня жило много дрессированных крыс; среди них были и родившиеся в неволе у меня в то время крысы 62-го поколения; мне редко приходилось дрессировать диких, и спасенная мною «Финька», как я назвал «толмачевскую» крысу, была не только дикой, но и напуганной.

Изо-дня в день я работал над укрощением нрава Финьки; я терпеливо приручал ее.

К Финьке я применял те же приемы дрессировки, что и к другим крысам, твердо помня свойство крысиной натуры, которое вообще очень затрудняет дело приручения: я никогда не забывал, что Финька принадлежит к крайне пугливым зверькам с необычайно развитым тонким слухом и обонянием. Но я решил во что бы то ни стало бороться с помехой, зная, что «привычка – вторая натура», и если я буду терпелив, то Финька перестанет бояться меня; если я буду наблюдать за особенностями ее крысиной природы, то не сделаю промахов, которые оттолкнут ее от меня.

II

О КРЫСИНОЙ ПОРОДЕ

Какие отличительные свойства я подметил у крыс вообще? Этот маленький зверёк, который возбуждает часто такую брезгливость у людей, на самом деле один из самых чистоплотных в животном мире.

Если вы проследите крысиную жизнь, то увидите, что в ее обиходе больше всего времени занимает умывание. Крыса моется даже тогда, когда в этом нет никакой надобности. Попробуйте ее обмазать грязью, и она тотчас же примется с остервенением чистить свою нежную шубку, «кладя волос к волосу», по выражению народной песни. И когда она уснет в своем гнезде, то сон ее будет тревожен; она проснется, вспомнит о грязи, и опять пойдет торопливая тщательная работа лапками и языком. Если на крошечного только что пойманного крысенка капнуть водою, то он, как только опомнится от испуга, тотчас же примется за умывание.

Крыса – очень нежная мать. Произведя на свет крысят, самка бережно складывает их в одну кучу и ложится на них, чтобы их согреть и скрыть от посторонних глаз. Она не выносит прикосновения посторонних к своему крысенку, и каждое такое прикосновение инстинктивно как бы смывает своим языком. Если кто-нибудь сделает попытку отнять у нее детей, она их начнет защищать, облизывать, мыть с таким неистовством, с такой силой, что часто обнажает мясо детеныша. Крысенок от боли пищит; писк заставляет невыносимо страдать материнское сердце. Крыса переходит от лизания к легонькому покусыванию и уже ничего не слышит, опьяненная своей материнской любовью.

Я пробовал трогать мать; она ничего не слышит. Она не слышит и не видит окружающего. Ее зализывания делаются сильнее, и в конце концов она как бы зацеловывает крысенка, загрызает его. Так крыса-мать в своей безумной любви часто съедает собственных детей.

У людей крепко укоренилось брезгливое отношение к крысам; неразумные родители часто пугают детей лягушками, летучими мышами, тараканами, жуками, ящерицами и крысами и развивают в них ложное чувство страха и отвращения, которое иногда остается у детей на всю жизнь.

Помню раз, когда я был болен, я занялся в постели дрессировкой крыс. Высыпав из ящика их штук сорок, я наблюдал, как они бегают по моему одеялу, взбираются на спинку кровати, на подушку. Я так засмотрелся на них, что совершенно забыл о докторе, который должен был прийти ко мне с минуты на минуту.

Я обернулся на звук шагов и увидел его на пороге.

– Здравствуйте… – начал, было, доктор, протягивая мне руку, но в это время глаза его остановились на моем маленьком крысином зверинце; он побледнел, вскрикнул и, как подкошенный, грохнулся на пол… И мне, больному, пришлось лечить доктора.

Сильный человек, не боявшийся входить в бараки, где он рисковал ежеминутно заразиться всевозможными бациллами, боялся ручных зверьков, которые бегали у меня по одеялу.

– Отвратительное животное, – говорят некоторые люди, в оправдание своей боязни крыс. – Вы только посмотрите: один хвост чего стоит.

– А чего стоит куриная лапа, – вы только разглядите хорошенько ее безобразную чешуйчатую сморщенную поверхность, – говорю я таким людям, смеясь. – И между тем с каким аппетитом вы ее смакуете, если она попадет к вам в суп.

– Но ведь крысы – первые разносители заразы.

– А кто в этом виноват? Если бы люди были чистоплотны крыса не была бы разносителем заразы. Кто не закапывает отбросы, которые служат пищею крысам, оставляя их гнить?

– Но крысы так дурно пахнут.

– Каждое животное, в том числе и человек, пахнет тем, что ест, и, если крыса не будет есть мясо, а только растительную пищу, она перестанет плохо пахнуть. Я знал красавицу дагомейку, которая выступала со мною в одном цирке. Но мы не могли переносить друг друга: ей казалось, что от меня дурно пахнет, а мне – что дурно пахнет от нее. Она употребляла в большом количестве чеснок и кокосовое масло, и от ее кожи и от дыхания исходил отвратительный для меня запах.

– Но ведь они портят книги, мебель, разные домашние вещи; это большое зло – крысы, – говорят люди.

– От человека всецело зависит, чтобы крысы ничего не портили в доме: стоит только где-нибудь на определенном месте оставлять ежедневно две-три кучки крошек с вашего стола, и крысы будут ходить в свой уголок есть, они будут сыты, и им незачем будет с голода портить в доме вещи. Крысоловка мала помогает человеку. Крысы плодятся до пяти раз в год, принося в среднем по 8–9 детенышей, т.-е. 45 детенышей в год; если каждая крыса будет плодиться, то каждый из детенышей в свою очередь принесет столько же через каждые два месяца. Какое значение имеет истребление человеком двадцати-тридцати крыс в год? Если же начать отравлять животных ядом, то они, околевая под полом, будут заражать воздух и, действительно, приносить людям страшный вред.

III

В КРЫСИНОМ ПИТОМНИКЕ

У меня много крыс. Все они сидят в своих клетках, а я наблюдаю их жизнь и учу их зарабатывать себе хлеб вместе со мною на наших представлениях.

Я прежде всего стараюсь отучать их от пугливости. Они всего боятся. Стоит только пройти мимо клетки, как маленькие затворницы уже нервно вздрагивают усиками и нюхают воздух. А я постоянно искусственно тревожу своих воспитанниц, громко разговариваю возле клеток, кашляю, смеюсь, пою, бросаю на пол тяжелые предметы, двигаю стульями. При этом, я соблюдаю одно условие: крысы ниоткуда не получают пищу, кроме как из моих рук.

Целыми часами я стоял у клеток и изучал образ жизни крыс, здесь же я научился их разговору. Не раз мне удавалось видеть их борьбу. Особенно воинственными оказывались самцы. Стоя на задних лапках, они отражали передними удар противника. Во время битвы они издавали особенный писк, привлекающий к ним внимание остальных крыс. Я изучил этот крысиный писк, и, начиная кормление, подражал ему. Это оказывало на них магическое действие; крысы сбегались на писк со всех сторон.

С каждым днем крысы привыкали ко мне все более и более, и скоро они легко и охотно стали итти ко мне на зов и получать от меня молоко, белый хлеб, сахар и другие лакомства; я избегал давать им мясо, которое развивает в них кровожадность и делает менее восприимчивыми к учению. С каждым днем крысы становились все смелее; наконец они совершенно привыкли ко мне и доверчиво брали из рук моих пищу. Я кормил их несколько раз в день.

Через две недели, когда крысы стали мне совершенно доверять, я занялся их обучением – дрессировкой. Ведь должны же были они научиться зарабатывать себе хлеб? Я начал их выпускать из клетки на столик или тумбочку, делая это исключительно ночью, когда кругом стоит безусловная тишина и ни единый звук не пугает моих воспитанниц.

Что же делают мои крысы, очутившись на свободе в первый раз после долгого тюремного заключения? Они с любопытством и волнением обегают несколько раз кругом стола, а успокоившись, начинают умываться. Если они голодны, они становятся на задние лапки или свешиваются вниз, но не убегают, не бросаются на пол. Я тихо, бесшумно подхожу к столу, издавая призывный писк, потом осторожно кладу руку с приманкой на край стола. Крысы подходят к руке, сначала робко, далеко не так охотно, как запертые в клетке, обнюхивают руку, съедают приманку, но, под конец, решаются все-таки взобраться на мою руку.

Крысы еще очень пугливы. При малейшем моем движении они быстро убегают, хотя вскоре возвращаются обратно.

Я ежедневно терпеливо повторял эти опыты и скоро мог совсем свободно сжимать крыс в руке. Шаг за шагом я завоевывал доверие и привязанность дикарей. Крысы разгуливали по всей протянутой вперед руке, а я расхаживал с ними целыми часами по комнате.

Когда маленькие ученицы совершенно освоились со мной на свободе, я принялся, наконец, за серьезное обучение.

Составив три стола вместе, я становлюсь на них посредине с флейтой в руках и выпускаю на эти же столы всех моих крыс. Прижимая флейту к губам, я издаю на ней монотонные однообразные звуки, чередуя их с обычным сигнальным писком. Крысы скоро привыкают к флейте и писку; они прибегают к моим ногам и обнюхивают меня. Я осторожно нагибаюсь и кормлю их. Вначале они готовы дать тягу, но потом берут из рук корм. А через неделю крысы уже со всех ног бегут на звук флейты к моим ногам и ждут обычной подачки. И вдруг я отказываюсь дать им, как всегда, корм. Я не шевелюсь, и рука моя не протягивает обычной подачки. Крысы беспокоятся; они поднимают рыльца и ждут сверху заслуженного вознаграждения. А я думаю:

«Шалите, братцы, сначала заработайте свой кусок. Кто работает, тот только и ест. Идите наверх ко мне, дотянитесь до вашего корма».

И крысы, как бы угадавая мои мысли, бегут за подачкой, выше, выше; обнюхивая мои ноги, они ползут к самым коленам.

На сегодня довольно.

И я даю им заработанный корм.

Но на следующий день я требую, чтобы ученицы делали восхожение еще выше; они уже добираются до моих плеч и свободно разгуливают по мне, а я с ними брожу по комнате.

На арене в цирке, где не было помехи – лишней мебели, я выпускал крыс прямо на землю, и они сбегались к моим ногам, под знакомые звуки флейты.

IV

ЧТО ОНИ РАЗ НАТВОРИЛИ

– «Крысолов из Гамельна»… – читала публика, останавливаясь около цирка, где я выступал со своими животными.

Я уже не раз показывал на арене моих дрессированных крыс, и название этого номера казалось публике очень заманчивым.

Я должен был изобразить старую легенду о человеке, обладавшем волшебною флейтою, пришедшем в маленький старинный немецкий городок Гамельн, жители которого умирали от голода; он вывел при помощи своей флейты крыс, пожиравших последние съестные припасы жителей, и утопил животных в реке.

– «Крысолов из Гамельна»… – читали дети, – ах, это наверное что-нибудь очень, очень интересное.

И цирк был битком набит веселыми ребятишками с блестящими от нетерпения глазами.

Перед началом представления в барьер скрытно вставили клетку с крысами, около которых стоял мой помощник.

Начался спектакль. Я был посреди арены с флейтой в руках и выводил на ней знакомые маленьким грызунам протяжные звуки. В это время мой помощник, незаметно для публики, посредством протянутого шнурка открывал клетки, и крысы через небольшие отверстия барьера выбегали на арену и сбегались к моим ногам, а затем влезали по моему туловищу наверх, на плечи, облепляя меня со всех сторон.

И в этот раз, почувствовав возможность выйти из клетки, крысы стремглав бросились на призывный звук флейты, обещавшей им обычную награду. Я стоял и смотрел на эту движущуюся толпу маленьких четвероногих артистов, бегущих ко мне. Вот они близко; вот бурным каскадом плывут снизу на меня, затопляя меня, и под этою живою волною скрывается яркий шелк моего костюма; волна хлещет выше, поднимается до плеч, еще еще…

– Он весь в крысах!

– Крысолов из Гамельна!

– А где это, мама, Гамельн?

– Смотри, смотри, они уже на голове…

– Ай, что это с ним? Смотри, что делают крысы!

Публика заволновалась; вперед вытягивались шеи; дети и взрослые нетерпеливо вскакивали с мест.

– Что это? Что случилось?

Все видели, как от боли перекосилось мое лицо; я бросил флейту и стал сбрасывать с себя руками грызунов, но новая толпа приливала на место сброшенных, и крысы жадно льнули к моей шее. Я чувствовал нестерпимую боль, а крысы, все ползли, ползли… Я сбрасывал их, они влезали по мне снова, пища и толкаясь, ссорясь, перегоняя друг друга, просовываясь между моими пальцами, когда я их старался скинуть, подлезая под ладонь… Я бросился бежать в конюшню. Меня обступили со всех сторон служащие цирка, товарищи-артисты и с трудом освободили от крыс.

Я подбежал к зеркалу, осматривая в него шею. На ней краснела довольно – глубокая рана, величиною в большую пуговицу. Ее прогрызли крысы…

Как это случилось?

Крахмальным воротничком я натер себе перед представлением шею до крови. Почуяв кровь, крысы приняли мою шею за воловье мясо и стали ее жадно есть…

Я не вычеркнул из своей программы интересного номера «Крысы из Гамельна», но с тех пор, как случилась история с покусанной шеей, перед выступлением стал тщательно осматривать свое тело, – нет ли где на нем ссадины.

V

ВСЕ ЗВЕРИ – БРАТЬЯ

Большая клетка с крысами стоит у меня на подоконнике. Крысы, как всегда, предаются своему любимому занятию: они мирно умываются, «волос к волосу кладут». Я прохожу мимо, вспоминаю о коте, которого только что гладил, и зову:

– Кыс, кыс, кыс…

Он подходит, грациозно ступая мягкими бархатными лапками. Я беру его и сажаю рядом с клеткой.

Что за переполох начинается в маленьком крысином домике! С ужасом шарахнулись затворницы от пришельца в противоположный конец клетки и прижались у стен друг к другу. В этой горке живых тел шевелились только усы да шерсть на боках от усиленного биения сердца.

Кот обежал несколько раз вокруг клетки и сел перед крысами. В натуре кошек есть одна черта, общая, впрочем, до некоторой степени, для всех животных: все быстро движущееся раздражает у них нервы и возбуждает аппетит, но как только движение прекращается, кошка равнодушно отходит прочь. Так часто кошка, охотясь за крысой и задушив ее, тотчас же перестает обращать на нее внимания.

Понятно, что едва одна из крыс полезла на товарок, трусливо пряча свою голову между ними, кот зашевелился и бросился на клетку, обнимая ее своими бархатными лапками.

Но крысы сидели, плотно прижавшись друг к другу.

Кот отвернулся и сделал вид, что забыл о крысах, только быстро двигался кончик его хвоста да высовывались то и дело кривые когти. А глаза у хитреца равнодушно сожмурились: знать я вас не знаю – не ведаю.

Вдруг одна из трусишек, плохо державшаяся на верхушке кучки, сорвалась, соскользнула вниз и опять поползла на гору из крысиных тел.

По шкурке кота пробежала волною дрожь. Шкурка на спине нервно подергивалась; уши плотнее прижались к макушке…

Я протягиваю к коту блюдечко с молоком, парное сырое мясо, – кот не обращает ни на что внимания. Он мечтает только о крысах… Но достать сквозь решетку клетки он не может ни одну и ждет.

Привычка – вторая натура, и крысы мало-по-малу привыкают к тому, кто заставил так биться их сердчишки. Теперь неприятный для них кошачий запах принюхался, и долгое ожидание потеряло остроту первоначального страха.

Одна из крыс, скатившись сверху, с горы крысиных тел, раздумала вновь подниматься и начала охорашиваться, умываться и причесываться.

Кот нагнул голову, не сводя глаз с крыс, кончиками своих усов попал в блюдечко с молоком, встряхнул головой, отодвинулся дальше от клетки и снова сел, обернув себя хвостом.

Но крысы отважились ближе познакомиться с тем, кто и не думал их трогать. Они уже с любопытством стали протягивать свои розовые носики, нюхать воздух и становиться на задние лапки.

Кот обошел клетку и сел уже полубоком к затворницам… И вдруг чудо: одна из крыс до того расхрабрилась, что подошла к решетке и тихо полезла по ней наверх. Она почуяла запах молока и мяса и начала втягивать в себя с наслаждением воздух. Через минуту за нею полезли наверх другие крысы; становясь все храбрее и храбрее, они стали бесцеремонно лазать по потолку, только на момент застывая на месте, когда кот делал какое-нибудь движение. А скоро они перестали, на него обращать внимания и начали на дне клетки в сене искать оставшиеся подсолнухи.

Коту надоело наблюдать. Он встал, поднял хвост трубой и запел свою обычную песенку. Я приласкал его; он принялся за мясо.

Тогда крысы окончательно убедились в своей безопасности и облепили стенки клетки, смотря с любопытством на страшного зверя, к которому они так привыкли, что перестали бояться.

С этих пор я продолжал каждый день аккуратно подносить клетку крыс к коту, чтобы кот и крысы окончательно подружились.

На следующий день я добился того, что кот, наевшись, влез на клетку и улегся на ней спать, совершенно не обращая внимания на крыс.

Наконец, я решил в одно утро совсем близко познакомить, старых врагов. Я открыл дверь клетки и, взяв обеими руками кота, насильно сунул его голову вперед, в клетку. Крысы шарахнулись в противоположный конец клетки.

Кот недоволен. Он упирается лапками в край клетки, но голова и передняя часть туловища его уже внутри. Я придерживаю на всякий случай его лапы. Кот, зло прижимая уши к затылку, щурится…

Я губами произвожу магический призывный писк, и живая куча вся, как одна, по команде поднимается на задние лапки и тянется по направлению к коту.

Кот делает движение, желая освободиться, но я держу крепко. Крысы смелее тянутся к коту… Вот они уже со всех сторон робко обнюхивают кота, а одна даже сидит у меня на руке и осторожно трогает зубами коготь кота.

На следующий день я сажаю кота в клетку, запираю за ним дверцы и смотрю, как мои трусишки подходят, к нему со всех сторон, тянутся, сидя на задних лапках, к его шерсти и, обнюхав, уже мало обращают на него внимания.

Что было тут дальше! Большой кот, у которого загорались еще так недавно глаза при виде убегающей крысы, трусил и втягивал в себя голову, когда крысы к нему приближались. А они, уже окончательно потеряв к нему страх, обращались, как с равным: влезали на него и располагались спокойно в его теплой, мягкой шубке.

В конце концов они ели с ним из одной чашки хлеб, намоченный в молоке, часто вырывая у кота изо рта пищу, и укладывались спать, зарываясь в его шерсти. Просыпаясь, кот будил крыс, заигрывая с ними лапкой.

Тогда я принялся учить их, готовясь к оригинальному представлению: «Нет больше врагов».

Я учил моих четвероногих друзей работать на канате.

Туго натянут над ареной цирка канат. Я сажаю на него крыс и приношу к ним кота. И вдруг… кот выпускает когти, грозно выпускает когти и царапает по канату, как будто хочет броситься на крыс.

Я говорю:

– Вот здесь крысы изображают белых рабов – телеграфных и почтовых чиновников, а кот их свирепого начальника. А ну, чиновники, подходите к начальству.

Крысы, которые поближе к коту, смело бегут вперед и протягивают свои мордочки.

– Обратите внимание, – говорю я, – как кошка целуется с крысами.

И крысы тыкаются в кота своими мордочками…

Публика аплодирует и восхищается; слышны крики:

– Как это возможно заставить крыс целовать этого злого кота, точившего на них свои когти.

А дело было совсем не так: кот был не злой, а сонный. Кота брали на арену сейчас же после сна; он расправлял свое тело, потягиваясь и царапая канат, как будто точил об него когти, приготовляясь броситься на крыс, а крысы, услышав мой писк и знакомый соблазнительный запах принесенной клетки, бежали к ней через кота, попавшегося им на дороге.

– Смотрите, – кричал я, – как кот целуется с крысой. Я примирил таких: непримиримых врагов.

И примиренные враги оставались потом друзьями и дома, уходя с арены. Моя белая кошка спокойно спала в своей кроватке, а крысы укладывались к ней под бочок, где им было тепло, мягко и уютно…

VI

КРЫСЫ-МОРЕПЛАВАТЕЛИ

Я решил устроить забавное представление с крысами.

Один из номеров исполняли белые (альбиноски) совместно с пасюками. Я расставлял ряд бутылок, выпускал пасюков и альбиносок и назначал им маршрут путешествия: белые – по горлышкам бутылок, пасюки – между бутылками.

И они тщательно выполняли команду.

По команде же шли они обратно, переменившись ролями: пасюки шли по горлышкам бутылок, белые – между ними…

Наконец, я поставил свою картину «Крысы-мореплаватели». Эта картина кончилась для меня очень грустно…

Я устроил пароход, на котором мои маленькие четвероногие друзья поднимали флаги, распускали паруса, тащили тюки, вертели рулевое колесо, а когда поднимался ветер, и грозный шторм рвал паруса, крысы бросались в шлюпку и спасались от кораблекрушения…

Много раз я показывал детям и взрослым эту интересную картину; и все шло благополучно, пока не случилась беда с маленьким пасюком Серко.

У Серко была темно-серая ершистая шерсть, и характер у него, как у всех пасюков, был необычайно сердитый, злой, сильный.

Товарищи его очень боялись. Чуть в общей клетке раздерутся, – Серко уж тут как тут, – мчится ураганом на место происшествия, опрокидывая все по пути, и драчуны бегут врассыпную.

Решив набирать команду для парохода, я выбрал капитаном энергичного Серко.

Сначала он у меня долго добросовестно работал «канатным», помня старую поговорку: «Плох тот матрос, который не рассчитывает быть капитаном».

Он в числе других лазал по канату в открытую пасть повешенной под потолком головы. Потом я его повысил в чине. В самом деле, разве мог я найти лучшего командира?

У него была внушительная величественная фигура и голос сиплый и тоже внушительный; этот голос как нельзя более годился для того, чтобы отдавать короткие и веские приказания.

Несколько месяцев проработал я над постановкой нового номера и, наконец, после напряженного труда, увидел, что мои зверьки готовы для представления.

Готов был и прекрасный пароход, напоминающий те громадные пароходы, которые ходят по Волге.

И вот я начинаю представление. Пароход стоит у набережной, заваленной тюками, бочками, железом; позади возвышаются золотые маковки и белые домики с садочками, улицы, скверы декорации.

С парохода на набережную перекинута сходня, по которой взад и вперед шмыгают носильщики-крысы с кулями; бочком пробираются пассажиры – тоже крысы, а на палубе хлопочут матросы, опять-таки крысы, по свистку бегущие каждый к своей мачте.

Громыхает и топочет паровой кран, визжит лебедка, и над пароходом носится клубами молочный пар.

У капитана особая каюта. Как только механик издали нажмет кнопку и дверцы каюты открываются, он появляется на пороге, зевая, встает на задние лапки и почесывается за ухом, потом медленно обходит палубу.

Приходится заглянуть и в трюм, куда валят мешки и тюки; надо подойти к подъемному крану, заглянуть и в машинную каюту, так ли сложен груз, удобно ли пассажирам, на местах ли кочегары и матросы, в исправности ли спасательные пояса и шлюпки.