Текст книги "Амнезия, или Фанера над Парижем (СИ)"

Автор книги: Владимир Купрашевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Наташка поворачивает ко мне лицо, уже с признаками жизни, и осторожно улыба-ется. Наверное, только сейчас до нее доходит моя последняя фраза.

– А что мне завещать то?

– Ну, свой скелет, на благо науки, чемодан с книгами…

– А что, можно завещать скелет?

– Конечно, но лучше отвезти его маме…

– Нет, – шепчет она мне на ухо. – Лучше я подарю его тебе, вместе со всем, что на нем наросло…

Я чувствую ее тело и пытаюсь отодвинуться, но она в ответ на мою попытку прижимается настойчивее.

Мы проплываем мимо Михайловского замка, Летнего сада.… Сам я не воспринимаю красот города, потому что меня отвлекает ее тело. И я, вместо того, чтобы предложить расписание поездов вдруг приглашаю ее в ресторан. Деградация полная. Наташка поворачивает ко мне сияющее, словно пятак, лицо. Конечно, для нее это сюрприз. Сделать еще один шаг в мире взрослых, для нее сказочный сон. Дурень, которого я сейчас представляю, видимо и рассчитывал на такой эффект. Она же и приехала сюда вовсе не поступать, а чтобы изведать все то, о чем мечталось многие годы бесконечного детства.

Прикинув размеры своего бюджета, признаю, что деньги придется экономить и предлагаю поехать на трамвае.

Правда, по пути по ее желанию мы заходим в косметический магазин, где отваливаю за духи, вынюханные ею, сумму, равную стоимости проезда до Москвы. Не знаю, на какие шиши мы пойдем в ресторан. Зато подружка повисает у меня на шее и визжит так, что я начинаю опасаться – не придется ли покупать ей еще и трусики.

На площадке Наташка вынимает ключ из своей сумочки и уже уверенно открывает дверь. В прихожей она повисает на мне. В полуобморочном состоянии напоминаю ей, что в хороший ресторан можем и опоздать. Это, к счастью, действует на нее и, в последнее мгновение моего самообладания, она отпускает меня.

Чтобы скоротать время, которое она будет проводить у зеркал, я сбрасываю пиджак и падаю на тахту. Переутомление помогает мне отключиться.

Просыпаюсь от запаха духов. Открываю глаза, вижу ноги в тонких капроновых чулках. Поднимаю голову. Женщина не одинока в своей слабости ко всему, что блестит.

Наташка крутится перед зеркалом, но, видимо чувствует мой взгляд и оборачивается. Я поспешно отвожу взгляд. Бороться с желанием всегда трудно, но в этой ситуации просто необходимо. Непослушнику все это непонятно, и он продолжает деревенеть. Пусть помучается. Однажды я уже оказался его заложником на кухне студенческого общежития. Еще неизвестно как выпутаюсь из той истории…

Наташке можно позавидовать. Ее не достает инстинкт размножения, зато одолевают другие проблемы, которые, по сути, начало той же тропы …

–Так, можно идти?

– Отчего же нет…, – мычу я, и невольно прислушиваясь к ее шагам.

– А в какой ресторан мы пойдем? Настоящий?– слышу я ее голос.

– Самый настоящий, – хмыкаю я.

Мое решение отправиться в один из самых дорогих ресторанов в городе, конечно же, крайне неразумно. Денег, включая оставленных тетей, хватит только на скромный ужин, может быть на бутылку дешевого коньяка…

Мы успели проскочить. Народу пока немного – время, когда зал заполнит праздная публика и когда швейцар на своем посту начинает бронзоветь еще не наступило.

Устраиваемся за столиком, недалеко от оркестра. Наташка опускается на свой стул, медленно осматривает зал.

– Что, не нравится?!

– Слишком красиво. Как на вокзале.

В чем-то она права. Я сам не сторонник роскоши. Высокие потолки, огромные хрустальные люстры, позолота… Мне казалось, что этот объем и блеск произведут на нее впечатление. По мне куда лучше что-то небольшое, полутемное.

– Почему оркестр не играет? – задержав взгляд на эстраде, спрашивает она

Я смотрю на часы.

– Они не знают, что мы уже на месте.

Наташка не оценивает мое острословие и продолжает разглядывать посетителей. Наверное, пытается разгадать секрет их непринужденности. Пора этот «секрет» заказы-вать и нам.

У нашего столика появляется прилизанный официант, и я делаю заказ в пределах наших возможностей.

– Давай возьмем кальмаров, – шепчет Наташка, когда официант уже подался на кух-ню.

– Тебе нравятся кальмары?

– Я никогда их не пробовала, – фыркает она и неожиданно добавляет – У меня есть деньги.

Информация ценная. Я собираюсь окликнуть официанта, но неожиданный грохот оркестра спасает наш бюджет от разорения.

Наташка оглядывается в сторону оркестра. и наклоняется ко мне.

– Они что, не могут играть потише?

– Так кажется после тишины…, – с видом знатока поясняю я.

Сплошной восторг. Мне интересно наблюдать за ее реакцией на всякие пустяки, которые не стоят внимания. Сказываются годы запретов, одергиваний … Вечер познаний для вчерашнего ребенка. Со мной было немного иначе – я с детства беспрепятственно пробовал все, что мне хотелось, и никто из взрослых этому особо не возражал. Даже если обжигался. Потому ошеломляющего перехода во взрослую жизнь я не испытал.

Приносят коньяк, и я заказываю, наконец, экзотичное блюдо и перехватываю пани-ческий взгляд Наташки, прикованный к бутылке. Вероятно девчонка в своей жизни, ни-чего крепче шампанского не пила. Протягиваю ей рюмку. Она несколько секунд держит ее у губ и смотрит на меня. Я подмигиваю ей, и мое благословение действует…Процесс пошел.

Некоторое время спустя ее глаза начинают блестеть. Пожалуй, ей здесь уже нравится. В зале уже немало народу.

Я достаю сигареты и закуриваю.

Наташка следит за мной с интересом, словно не знала, что я курю.

– Можно и мне?

Девочка, видимо, решила наверстать все упущенное в один вечер.

– Можно, но лучше коньяк.

– Почему?! – обиженно тянет она, потом глаза ее вспыхивают, и она быстро добавляет:

– Я знаю, ты хочешь меня споить!

Ее сияющее лицо просит подтверждения, но я отрицательно качаю головой, хотя не уверен, что она не права.

Наташка продолжает изучать зал, и я замечаю, что на лице ее время от времени, отсвечивает что-то подозрительное. Я просчитываю, куда направлен ее взгляд и обнаруживаю в дальнем углу конкурента – поношенного типа в модной куртке. Развалившись в кресле, он крутит в руке рюмку и, время от времени, поглядывает в нашу сторону. На оттопыренном мизинце фраера перстень, с розовым камнем. Явно женский. Настроение портится. Возможности конкуренции я не просчитал и не знаю, как действовать. Восторженная молоденькая женщина, сидящая напротив, теперь кажется мне просто пустышкой. Стараюсь отвлечься и выискиваю взглядом хорошенькие женские мордашки за другими столиками. Ни одной. Как будто сегодня встреча обезьян. Краем глаза вижу, как напрягается лицо Наташки и, одновременно слышу мужской голос:

– Позвольте…

Я не сразу понимаю, что происходит. Моя красавица, цветущая и пахнущая рижскими духами поднимается, и не удостоив меня взглядом, исчезает.

Приплыли. По здравому размышлению я должен быть благодарен этому уроду. Он. разрешает за меня ту самую проблему, с которой я не мог справиться. Теперь я спасен и должен воспарить в бескрайность свободы.… Камень с души! Вопреки радостному заключению меня трясет, и я не могу сообразить, как поступить. Она пьяна, а то, что у этого типа постель на двоих уже приготовлена, очевидно. Впрочем, каждый должен расплачиваться за свое легкомыслие сам. Недееспособных и несовершеннолетних здесь нет. Почему это я должен опекать всяких подрастающих сучек, у которых тяготение к блуду зало-жено с рождения?! Сую сигареты в карман, бросаю на столик деньги, но успеваю только подняться.

– Ты куда? – перехватывает меня за рукав Наташка.

У нее сияющее лицо. Наверное, в танце ей удалось достичь оргазма. Сопливая наивность! Она наслаждается иллюзией, что сегодня все мужчины у ее ног, и она – звезда вселенной …

Перехватываю официанта.

– Еще коньяку, пожалуйста.

Гарсон не возражает.

– Отчего ты такой мрачный? – излучает радость дрянная девчонка.

Опускаюсь на свое место, закуриваю и молчу.

– Так что с тобой? – не унимается она.

В куче оскорбительных слов, которые просятся на язык, я никак не могу подобрать самого удачного, вмещающего всю гамму отрицательных эмоций, которые меня душат, и довольствуюсь малым:

– Может быть, в вашей деревне, и принято уходить, с первым встречным и по первому свистку, но приличные люди считаются с желанием тех, кто их пригласил, – медленно, словно цитату из морального кодекса выдавливаю я.

Жалкая речь идиота. К тому же старания напрасны – очень похоже, что она не про-изводит на нее никакого эффекта.

Приносят коньяк.

– Налей и мне, – просит Наташка, явно не оценив глубину моих страданий.

Может быть и к лучшему. Я наливаю понемногу себе и столько же ей (жаль, без цианистого калия)...

– Извини, я так больше не буду, – обещает она с выражением на физиономии без ка-кого-либо раскаяния.– А почему ты не танцуешь?

– Нет желания, – рычу я.

– Выходит и мне тоже сидеть…?

– Я не об этом…не каменный же век…, – начинаю бормотать я и замолкаю, потому, что понимаю, что я как раз об этом…

С эстрады грохочет что-то ритмичное. Стараюсь не смотреть на нее, но каким-то другим органом чувствую, как все ярче расцветает ее лицо. Я даже явственно вижу, как приоткрываются ее губы, и она вся тянется к другому... На этот раз, правда, вспоминает обо мне.

– Ты не против?

Это даже не вопрос, скорее информация.

Как можно равнодушнее пожимаю плечами. Они уходят… В глазах темнеет. Финиш.. В общем-то, фраер не ошибся. У него хороший нюх. Я не знал раньше, что во мне столько бешенства. Выдерживаю некоторое время, чтобы дать возможность сложившейся паре, уплыть в толпу, поднимаюсь и, стараясь не задерживаться взглядом на лицах тех, мимо которых пролегает мой путь, выскакиваю на лестницу, слетаю по светлым мраморным ступеням. У дверей ресторанов недостатка в такси не бывает. Хлебное место. Я вва-ливаюсь в ближайшую машину и захлопываю за собой дверь.

– Артиллеристы, Сталин дал приказ! – ору я неизвестно отчего и неизвестно откуда пришедшую на ум строку.

Таксист таращится на меня.

– Ты что, полоумный?!

– Нормально, – бормочу я, пялясь на летящее под колеса полотно дороги.

У меня закладывает уши, словно мы в кабине самолета и вот-вот преодолеем звуковой барьер. Лишь по каким-то отзвукам понимаю, что водила спрашивает, куда ехать. По логике если уж ставить жирную точку в отношениях с Наташкой следует податься к Милене но, похоже моя решительность на исходе, и я называю свой адрес.

У подъезда никого. Если она и появится здесь, то, не раньше утра. Не затем фраер «закадрил» девочку, чтобы отпустить ее с миром… Представляю с каким наслаждением это мурло станет оглаживать ее ножки, как его похотливые пальцы скользнут по ее коленям.. Прийти все же она должна. Хотя бы за вещами. А я должен вырубиться до рассвета, и когда у двери прозвенит звонок выставить ее чемодан на площадку. Можно еще дать пинка, под зад. В конце концов, это же то, чего я хотел. Или нет?

Поднимаюсь в свою квартиру, раздеваюсь на ходу и решительно ныряю под одеяло с намерением немедленно отойти ко сну. Мужества хватает ненадолго. Ловлю себя на том, что жду звука шагов. Их все нет. Прокувыркавшись с полчаса встаю, кое-как напяливаю одежду и выскакиваю на улицу.

Она сидит, у подъезда на скамейке. Ее поза, выражение лица с размазанной по щекам краской и зареванными глазами, подтверждают драму, которую я и предполагал. Драма по моей вине. У меня подкашиваются ноги и я готов ползти к ней. Или все-таки от нее?

Мы уже в прихожей. Она тянется ко мне, но я отстраняюсь.

– Я же только тебя люблю, к тому же он вдвое старше меня. Кстати, он спрашивал, кто ты.…Знаешь, что я ответила? Что ты мой муж…

Хочу умолять ее никогда не нести подобную околесицу, но не могу подобрать слов и чувствую, что сижу по самые уши в той самой канаве, которую, пытался обходить. Да и ничего я не обходил, я лез в нее как баран, которого поманили с другой стороны румяной корочкой.

– Ты сердишься на меня? Я немножко пьяна и, потом…я ведь никогда не была в ресторане…

Девчонка настойчиво жмется ко мне, и все мои аргументы начинают казаться до смешного нелепыми.

Я вижу, как розовеют ее щеки, приоткрываются в ожидании губы. Она пытается стянуть с меня галстук. Похоже, опыта у нее в этом деле немного и я ловлю себя на том, что помогаю ей.. Продолжая избавляться от одежды и путаясь в ней, мы двигаемся в комнату, хотя изредка мне все же кажется, что двигаться следовало бы в противоположном направлении. Но сознание здесь уже ничего не решает. Оно лишено права голоса. Последнее, о чем я успеваю подумать, перед окончательным падением, это о том, что когот-ки мои оказались куда слабее, чем я предполагал. Это даже не сожаление, а прискорбная констатация факта.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ее волосы щекочут мне лицо

– Я хочу пить!

Летального исхода я допустить не могу и иду на кухню. За окном начинает светать.

Возвращаюсь в комнату со стаканом воды. Свет от ночничка, оранжевой розочки падает на кровать где лежит обнаженной молодая женщина. Лежит она на животе, по диагонали кровати и, свесившись, что-то рисует пальцем на прикроватном коврике. Очертания стройных ножек, уже вполне зрелых ягодиц, шелковистой кожи, светло-бежевого оттенка в свете ночника. … Жаль, что у меня нет красок и недостаточно таланта, воссоздать эту картину, чтобы созерцание женского тела вызывало бы безумное желание овладеть им. Так как это происходит сейчас со мной. Она поднимает голову, улыбается мне и пере-ворачивается на спину. Дрянная девчонка, едва начав жить, уже знает, как убить мужчину. Она нисколько не комплексует, наоборот, в выражении ее лица появляется что-то вызывающе-заносчивое. Приближаюсь к ней.

– Мы немного запачкали простынь. Надо будет постирать.

Я смотрю на красные пятнышки и у меня снова такое чувство, словно я снова преодолеваю звуковой барьер.

– Но,… ты же сказала, что уже взрослая, – напрягаюсь я.

Наташка вынимает из лежащей на полу сумки паспорт, и сует мне.

– Можешь убедиться.

– Я не об этом, – бормочу я и понимаю, что экзамен на устойчивость мною провален.

Смотрю на нее во все глаза, опускаюсь на колени и несу что-то совершенно дебильное. Наверное, подписываю какое-то обязательство. Вытекающее из сложившихся обстоятельств. Это конец.

Чтобы открыть дверь в наше общежитие, следует напрячься. Студенты подозревают, что такую пружину поставили по инициативе преподавателя по физкультуре, от занятий которой все увиливают. Вахтерша прекращает вязание, смотрит поверх стекол своей оптики, сверяя мою внешность с картотекой памяти. Совпало.

Я поднимаюсь на наш этаж. На этот раз оба на месте. Алешка за столом листает иностранный, замызганный журнал. Женька сидит на кровати с транзистором в руках. Это он когда-то затащил нас с Алешкой на факультет, когда мы размышляли, кем быть.

Комната наша – обычный образец общежития. Прямоугольник. Вдоль стен три кровати, между ними тумбочки. В стороне стол универсального предназначения.

– Пропавший, – отмечает мое появление Алешка.

– Сами-то где-то...

– А мы в бегах за стипендией. Политэкономию со второго курса сдать не можем. Хорошо Плешнера отыскали на даче, – поясняет Женька.

– Ну и как, столкнули?

– Да кое-как… Бездарь! – Женька кивает на Лешку.

Тот отмахивается.

– Он же натуральный агент охранки и прощупывает тебя на политическую лояльность а не экзаменует. Скажи ему, что главное в человеке индивидуальность, он покроется пузырями. А имя то себе выбрал, Александр Сергеевич!

Женька, отыскав под подушкой старенький транзистор, безнадежно машет рукой

и опускает ноги. Я уже знаю дословно, что он произнесет,

– Страна у нас такая. Нужна бумажка, что не дурак. Придется терпеть. Не так уж и много осталось. Экзамены то ведь все равно сдавать… А Плешнеру что же, морду бить, за его имя? Не он же выбирал.

Мне самому кажется, что имя Плешнеру дано по ошибке, но пресекаю накал страстей, вынув из сумки бутылку дешевого коньяка «Плиска». Мой жест ставит уверенную точку в дискуссии.

– Вот тебе и доказательство преимуществ заочного обучения, – заявляет Женька, прервав поиски в эфире. – Сессию что ли сдал?

Киваю головой.

– Так я же примерный, всегда отвечаю то, что прочел в учебнике.

– Вы же у нас люди разумные, – детонирует Алешка и откладывает журнал.

Я сажусь за стол вместе со всеми и вижу в Лешкиной «картинной галерее» новые рисунки. Женька, перехватив мой взгляд, поясняет:

– У нашего Пикассо сейчас прилив вдохновения. Эта вот женщина с перекошенными бедрами не из дома инвалидов, это его очередная подруга с натуры.

Алешка в ответ только хмыкает.

Я присматриваюсь. Рисунок вызывает странное ощущение. Словно я его уже где-то видел.

– Искусствоведы хреновы. Это же Сальватор Дали. Репродукция,– насмехается Алешка над нашим невежеством.

Алешкины пристрастия мы раскусили не сразу. Во время одного из застолий он за-просто набросал обнаженную женщину. На что Женька изрек, что настоящие таланты вырастают на любой почве. Потом добавил, что специальность журналиста, в общем-то, никому не в тягость, хоть ума и не прибавляет. Несмотря на бодрый тон, я видел, как он помрачнел, а когда устраивались спать, спросил, не пишу ли я музыку или что-нибудь в этом роде. Я успокоил его, что бог меня талантами обделил.

Творить в духе социалистического реализма новоявленный живописец почему-то отказался, отстаивая принципы модернизма или еще чего-то, мало нам понятного. Женька по старшинству пытался повлиять на творческую эволюцию художника, тот ограничился фразой «Каждому свое», за что староста обозвал его нацистом. Потом оба влезли в дебри философии, принялись раскладывать на составляющие Ницше, потом сбросились по трояку и пришли к примирению.

Я открываю бутылку, придвигаю принесенные Женькой баночки из-под майонеза, которые мы используем вместо фужеров. Выпиваем по «граммульке» и закусываем плавленым сырком.

– У всех авторитеты разные, – решает прояснить свою позицию Алешка, – Одних устраивает Васнецов, других Малевич. Этот фрагмент я писал по памяти. Не очень удачно. С техникой у тебя, пожалуй, получше.

Сначала я недопонимаю, почему он смотрит на меня.

– Извини, мы тут тараканов морили, убирали твою постель… – оправдывается уже

Женька.

Только тогда до меня доходит, что они нашли рисунок, где я пытался изобразить Милену.

– Вот ведь подлый народ…Это я так, вспомнил детство, – оправдываюсь я.

– Получилось по-взрослому. Сходство с оригиналом есть, – заявляет Лешка.

– Мы видели вас на Васильевском, – поясняет Женька. – Хорошенькая девочка.

Я окончательно ничего не понимаю.

– Причем здесь она?!

– Как причем? – Женька вытаскивает из тумбочки мой «шедевр», сует мне под нос и у меня отваливается челюсть. – Разве не она?

На рисунке, один к одному Наташка. Ее глаза, ее улыбка…Мне даже становится не по себе, но нарушать конспирацию я не могу и плету, что рисовал тоже по памяти…

– Девочка то местная? – любопытствует Лешка.

– Тихвинская.

– Римский-Корсаков…,– бормочет Алешка.

– Не понял? – вопросительно смотрит на него Женька.

Алешка пожимает плечами.

– Из нас же делают справочных болванчиков.

Закусывать больше нечем, и теперь Алешка находит в шкафчике заскорузлый кусок кровяной колбасы. Мы не возражаем.

Женька крутит на столе свой «стакан» и, не глядя на меня, выясняет:

– На дневное, как я понимаю, уже не вернешься?

– Давайте о другом, -увиливаю я. Вы собираетесь комнату ремонтировать?

Маневр удается. Оба крутят головами.

– А зачем? – пожимает плечами Алешка. Не наш вопрос. Староста наш уже пишет дипломную.

– Что, уже и работу присмотрел? – осеняет меня.

– Да так, проекты, – уклоняется старшой. – Да, кстати, тебя просила зайти Милена, с верхнего.

Дурное предчувствие меня не обманывало. Иду за расчетом.

Милена в черном длинном платье (у нее страсть к черному цвету) стоит у окна и не реагирует на мое появление. В комнате больше никого нет. Прелюдия не предвещает ничего хорошего.

– Ты хотела, чтобы я зашел, – решаюсь я.

Она оборачивается и пристально смотрит мне в лицо.

– Я хотела?… ну да, я хотела, но больше не хочу. Завтра уезжаю…

– Конечно, у тебя же каникулы, – бормочу я, отводя глаза в сторону. Я слишком хорошо понимаю смысл ее слов и не знаю, как объяснить, что ни остаться у нее, ни даже проводить ее больше не смогу.

К счастью женщины проницательнее мужчин и мне не приходится долго мычать. Милена поворачивается ко мне, вкатывает пощечину в подтверждение тому, что она все поняла. У меня нет возражений.

– Я не думал, что все так серьезно, – бормочу я.

– Так и продолжай думать, – отвечает она и отворачивается.

Кажется, у двери я еще сказал «прости».

Благословение, полученное от Милены, еще долго горит на моей щеке. Я, наверное, нехороший человек.

Возвращаюсь в нашу комнату. Евгений листает какую-то книжку. Алешка изучает этикетку на бутылке из-под коньяка, которая нами многократно изучена.

– Я провожу, – вызывается Женька на мой прощальный жест.

Женька до лифта идет молча, сам нажимает кнопку вызова. Пока металлическая рухлядь ползет, оборачивается ко мне.

– У тебя как с этой девочкой …всерьез?

– Наверное, – неуверенно отвечаю я.

– А Милена?

– Это уже история. Скорее всего, без продолжения.

Кабина со скрежетом останавливается. Я с трудом открываю двери, и что-то тянет меня за язык.

– Ты хочешь…

Женька опережает меня:

– Чтобы ты определился. Уже не мальчик.

Старшой есть старшой. Я пожимаю ему руку. Кабина дергается на сигнал кнопки и скребется вниз. На трамвайной остановке оглядываюсь в сторону общежития. Похоже, вместе мы были в последний раз. Женька заканчивает университет, Лешка вряд ли надолго здесь задержится, да и моя собственная жизнь пойдет вперекосяк. Уже нет сомнений. По поводу себя я пока не переживаю, поскольку все еще в эйфории от юной женщины, которую оказывается очень хотел, но ощущение уже такое, словно вывалился из самолета, и начинаю догадываться, что за плечами нет парашюта.

Скамейка влажная от недавно прошедшего дождя и потому нам приходится стоять. Наташка прижимается носом к моей щеке. Свистит тепловоз и поезд, на котором мы приехали, медленно плывет дальше Мы приехали во всех смыслах этого слова. Ситуация тупиковая.

– Может, пойдем к твоей, попытаемся объяснить…

– К моей матери?! Ты не знаешь ее!

В этой крупногабаритной напористой тетке я сразу почувствовал неприятеля, который пойдет на все, чтобы отсечь меня.

– Я и не ожидаю цветов.

– Я лучше позвоню, – решает Наташка, разглядывая пуговицы на моем плаще.

Мы идем к телефону-автомату. Он здесь же, на перроне. Я не знаю, хороша ли идея, получить благословение по телефону, но догадываюсь, что ночь ей придется провести у какой-нибудь подруги. Я считаю блики фонарного света в лужицах воды, собравшейся в неровностях асфальта. Из-за шелеста мокрых листьев мне не понять слов блудной дочери. Оглядываюсь на Наташку. Судя по ее растерянной улыбке, она не успела даже изложить свое повествование до конца.

– Не расстраивайся, это нормально, – умничаю я.

– Смешно?! – сердится Наташка. – Я же ей все объяснила в письме.

– В каком?!

– Я написала ей, что в институт не поступила, что живу с тобой.

– И после этих откровений ты надеялась…

Я обнимаю ее одной рукой, другой поднимаю пудовый чемодан, с никому ненужными учебниками, и мы шлепаем в сторону микрорайонов. Автобусы уже не ходят. Воз-дух пахнет сырым деревом, иногда к нему примешиваются запахи трав и еще не увядших цветов.

– Знаешь, что она мне ответила?

– Догадываюсь.

– Что не желает меня больше видеть, – уточняет Наташка.

– Это пройдет, – мудрствую я.

– Можно подумать, что ты рад.

– Не знаю. В любом случае тебе есть о чем подумать. Не единственный же я мужчина на этой планете.

Конечно, она возмущается, как я мог о ней такое подумать. Потом заявляет, что пока поживет у своего дяди. Не в общежитие же ко мне ей отправляться. У подъезда девятиэтажки кирпичного цвета, единственной на улице, она останавливается и просит дальше ее не провожать. Мне это кажется странным, но я смотрю, как она волочет свой чемодан по лестнице сама, потом жду, когда стихнут ее шаги, прозвучит едва слышно звонок, раздадутся голоса, щелкнет дверной замок, и я услышу мужской голос.

Такой поворот для меня сюрприз. Никакие дяди в моих смутных проектах не предусматривались. Каким боком выйдет это сожительство остается догадываться – при удачном стечении обстоятельств любой дядя к утру может стать родным.

Долго не могу уснуть и встаю уже ближе к полудню, когда все мои соседи ушли на работу. Отправляюсь в ближайший продовольственный магазин, Дверь не закрываю. В гастрономе беру бутылку молока и батон. Возвращаюсь не торопясь, намерено тяну время. Если явления не состоится, можно успеть еще на вечернюю электричку. Расчет мне дадут и после обеда и с удовольствием. Наверное, это будет самым разумным решением. Это мой последний шанс. Иначе я потеряю контроль над собой и что-нибудь натворю. Мне кажется, что я уже спокоен, но дверь открываю вспотевшей ладонью…

Мышка в клетке. Безобидная мышка, совсем и не крыса. Сидит на стуле у моей кровати и рассматривает местную газету. Наверное, ищет там мою фамилию.

На работе от меня, не в восторге. Ни одна из порученных тем, не кажется мне настолько важной, чтобы ради нее пожертвовать хотя бы минутой общения со своей молодой женой. Мне кажется, что люди в такой период должны освобождаться от работы, так как находятся в невменяемом состоянии, и ждать от них трудового или, тем более, творческого порыва бессмысленно. В редакции так не думают и время от времени подсовывают мне темы, которые следовало бы направлять психиатрам. На этот раз меня командировали на разбирательство по письму полоумной читательницы. То, что изложено в ее жалобе не укладывается в голове, но долг обязывает…

Нечесаная тетка в засаленном платье приглашает меня в полутемную, кухню с горой немытой посуды. Оказывается, кухня, не просто кухня, а место ее регулярного заточения. Подонок этот, то есть муж, приводит в дом других женщин, ее запирает на кухне, и предается разврату, прямо на диване, который ей виден сквозь стеклянную дверь. Когда она начинает орать и пытаться открыть дверь они бьют ее, вот до сих пор по всему телу синяки…

Тетка видит мое недоверие и задирает подол,… Она написала письмо в редакцию, чтобы заставили мужа утихомириться, пусть приводит других баб, только бы не дебоширил… Я таращу на нее глаза и подозреваю, что это какой-то заговор наших сотрудников. Чтобы сунуть меня мордой в реальность нашей повседневности.

Письмо сбрендившей тетки я кладу на стол главному и заявляю, что не специалист по душевнобольным. Редактор с демонстративным любопытством изучает меня, затем письмо.

– И что тут запредельного? Это жизнь.

– Это?! – переспрашиваю я.

– Всего лишь, – с ухмылкой подтверждает главный, и выдает, наконец, все, что обо мне думает, вспоминает случаи моих отказов от тем, которые не легли мне на душу, цитирует выдержки из теории партийно-советской журналистики. Заключение его логично и не вызывает у меня возражений – видимо я занимаюсь не своим делом. Забрать трудовую книжку, однако, мне не предлагают.

Сотрудники встречают меня издевательскими усмешками. Сволочи.

Квартира, которую мы по недомыслию сняли за плату, которая нам не по карману, недалеко и я иду пешком. Не заходя в подъезд, отыскиваю взглядом окно. Не светится. С минуту стою в раздумье, затем отправляюсь прогуляться по истоптанным дорожкам крошечного парка. Почему Натальи нет дома я не знаю, но знаю, что голова моя треснет от самых диких предположений. Ничего запредельного. Все как у людей. Редактор прав – это жизнь. Непонятно только зачем она, такая?

Я сижу на подоконнике, курю, всматриваюсь в чужие окна, пытаюсь разгадать скрытые там тайны, хотя, думаю, никаких тайн там нет. Все чрезвычайно просто, до примитивности. Так же однообразны и несуразны их судьбы. Может быть никто, вообще, не волен распоряжаться собой, природа всех сворачивает в бараний рог по своему усмотрению, не считаясь ни с желаниями человека, ни со страстями ею же заложенными. Вероятно, с такой ситуации нет ничего более ценного, чем умение замкнуться во внутреннем пространстве. Человек живет ради ощущений, ради чувств, которые возникают у него в общении с миром, действительным или воображаемым. Действительность не важна вообще. Важна лишь уверенность в том, что то или иное положение и есть реальность. Важна только уверенность.

Я не слышу шума от дверного замка и даже не слышу шагов, но чувствую мягкое дурманящее тепло. Я не понимаю, откуда она появилась, пахнущая свежестью и почему-то с влажными волосами. Она отвечает, что весь день была дома, и никуда не выходила, что у нее сегодня банный день и она только что вышла из ванной… Не сдержавшись, спиной подаюсь навстречу ее ладоням, ее податливой груди. Ее щека касается моего уха, и я слышу шелест ее голоса, – она просит идти спать, уже вторая половина ночи.… Только тогда я чувствую, как меня сводит озноб и еще долго, в постели, оттаиваю в горячих вол-нах ее тела, прежде чем поднявшийся из глубины девятый вал не захлестывает нас обоих, роняя до самого дна и вознося на самый гребень.…Правда, вскоре я обнаруживаю, что волны улеглись, и я плаваю в одиночестве…

.Дом, где нам согласились сдать небольшую комнату за небольшую плату – деревенская бревенчатая халупа на окраине города. Частный сектор здесь отличается от сельского лишь асфальтированными улицами, да тем, что дома обшиты крашенными досками. Пейзаж немного оживляют лишь сезонные краски – зелень растительности, да жиденькая палитра цветов в палисаднике, произрастающих без вмешательства человека. Невдалеке речка, но она почти не видна из-за кустарника и определяется больше по полосе утреннего тумана.

Начавшаяся осень с пасмурными днями, утренний полумрак в сочетании с туманами не греют душу. Лишь изредка взбадривают шаркающие шаги в коридоре, поскрипывание половиц, да озадачивают неожиданные встречи с хозяевами на кухне или иных местах общего пользования. Белеющая простынями постель в нашей комнате единственное светлое пятно, которое притягивает, где ощущается уют и тепло и где можно вообразить, что ты на пути к раю.

Хозяева нашего дома – супружеская пара в последней возрастной категории. Не страдают отвращением к алкоголю. Дядя Степа, небольшой мужичок зарабатывает сапожным мастерством на дому. Тетя Вера домохозяйка, по совместительству приемщица заказов. Хотя трудолюбивый мужик едва ли не круглосуточно постукивает молотком в дальнем углу коридора, под собственное песнопение, лишних денег у них не бывает. Все спускается в тот же вечер. Однако бывают дни, когда тетя Вера преображается – варит обеды, устраивает генеральные уборки.