Текст книги "Разноцветная история"

Автор книги: Владимир Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Если вы о нём скучаете, то можете в любой день прийти к нему в гости. Наш телефон: 3-18-67. Мы живём совсем близко от вас.

С пионерским приветом Таня».

Вот и вся Сенькина история.

ПТИЦА ПЕРЕЛЕТНАЯ

История эта случилась прошлым летом. Был я тогда в отпуску и жил у лесника под Горьким, на левом, высоком берегу Волги. Семья у лесника была небольшая: он, жена и двое ребятишек. Один совсем малыш – четыре года, а второй уже пятиклассник. Я не знал, что у лесника два мальчика, потому что, когда я пришёл, старший ещё не вернулся из школы.

Он заявился к обеду. Аккуратно одетый, в белой рубашке, с пионерским галстуком.

– Здравствуй, – сказал я. – Вот поселился у вас, будем вместе рыбачить.

– Здравствуйте, – ответил он спокойно. – Я рыбалку не очень люблю, я больше лес люблю.

Подошла сама хозяйка, Марья Лавровна, загорелая черноволосая женщина. Она одна в семье была такая тёмная, а все трое мужчин – Иван-большой и его сыновья Ваня-маленький и Максим – были светлые, точно каждому из них на голову вылили по горшку сметаны.

– Ваня, – сказала она сыну, – иди напои Бурёнку. А то жарко, пить ей хочется.

Мальчик ушёл.

– Познакомились?

– Познакомились. От рыбалки отказывается. Лес, говорит, любит.

– Это у него по наследству, от отца. Того из лесу не вытянешь.

И правда, за неделю, что я прожил в избе лесника, я почти не видел Ивана Семёновича.

В лесу какая работа? Можно ничего не делать, и не скоро это заметишь. Есть ещё такие лесники. Смотришь, для себя травку покосит, дрова на зиму подсоберёт, а потом отдыхает.

А Иван Семёнович работал на совесть. То он дерево с гнилью найдёт и вырубит, то проверит, чтобы колхозное стадо не портило кустарник, а козы – не объедали молодых побегов. И за охотниками надо последить, чтобы кто-нибудь не задумал браконьерства.

* * *

Скоро появился у лесника ещё один жилец – студент-художник. Из Москвы приехал.

Тонкий такой, высокий юноша, одетый в синие парусиновые брюки с молниями на карманах и цветную ковбойку. У него было маленькое красивое лицо и волосы впереди стояли ёжиком.

– Хозяюшка, – попросил он, – приютите недельки на две.

Марья Лавровна посмотрела на молодого человека и ответила:

– С большой охотой бы, да некуда. – И кивнула па меня.

– Значит, опередили. – Он улыбнулся и снова стал просить: – Леса у вас хорошие, уходить не хочется.

– А чем будете заниматься? – раздался неожиданно мужской голос.

Все оглянулись. Перед нами стоял Иван Семёнович в выгоревшем армейском костюме и фуражке, сдвинутой глубоко на лоб. Он был удивительно лёгкий на ноги, и никто не слышал, как он подошёл. По лесу Иван Семёнович не ходил, а, можно сказать, плыл, точно его тяжёлые, крепкие ноги не касались земли.

– Испугал! – сказала Марья Лавровна. – Ходишь неслышно.

– Меня за это хождение всю войну в разведке продержали, а ты жалуешься. – Потом он снова обратился к молодому человеку: – Вроде не рыбак?

– Нет. Я студент-художник. Буду рисовать.

– Художник? Это красиво.

Тогда Марья Лавровна сказала:

– Ну ладно, оставайтесь. Спать будете на сеновале, а питаться вместе с нами, в горнице.

– Хорошо, – обрадовался студент. Он протянул Марье Лавровые руку и сказал: – Всеволод.

Потом подошёл ко мне, посмотрел на мои сложные рыбачьи приспособления и опять же протянул руку:

– Рыбак? А я так лесовик.

– Если лесовик, – ответил я, – значит, у вас и товарищ найдётся. Вот он, Ваня.

Студент поздоровался с Ваней. Потом увидел Максима, присел на корточки и вдруг закукарекал.

Максим рассмеялся. Марья Лавровна улыбнулась, а Ваня, тот уже считал студента своим лучшим другом.

* * *

На другой день раньше всех из дому ушли Иван Семёнович и Всеволод.

Всеволод – в лес, а Иван Семёнович уехал в город. В лесу появилась гусеница, и он поехал договариваться, чтобы прислали самолёт.

– Папка поехал за воздушным доктором, – сказал мне Максим. – Он как прилетит, как зажужжит, а потом начнёт бросать на лес белый порошок, и гусеницы сразу все пропадут.

Всеволод вернулся к завтраку. Он пришёл весёлый, в волосах у него были сосновые иглы.

– Сейчас, – сказал он, – будет вручён подарок. Максим, встань передо мной, как лист перед травой.

– Я стою, – ответил Максим, и видно было, что он даже пошевельнуться боится.

Всеволод полез в карман, и тут же в руках Максима появился дед, старый, горбатый, с клюкой. Он был сработан из какой-то коряги, которая, может быть, валялась в лесу уже несколько лет. Время, солнце, дожди изогнули корягу и сделали её отдалённо похожей на старого, крючковатого деда. А Всеволод это заметил: обрубил корягу, сделал деду глаза из зелёных сосновых шишек, и стал дед как живой.

Максим крепко прижал деда к груди и убежал.

– Здорово у вас игрушка эта получилась! – удивился Ваня.

– Это пустяк, – ответил Всеволод, – пойдём со мной в лес, я тебя научу. Здесь главное – острый глаз иметь, ко всякому дереву приглядеться, и фантазию. – Последние слова он проглотил, потому что Марья Лавровна налила ему в кружку молока и он отправил в рот большой кусок домашнего пирога с рыбой. – Вкусно! – пробурчал Всеволод. – Очень вкусно.

* * *

С этого дня Ваня ни на шаг не отходил от студента. Он носил ему краски и складной парусиновый стульчик. Бегал за водой к роднику, если Всеволоду хотелось пить. Ваня даже дружков своих забросил и не ходил к ним в деревню.

Всеволод рисовал, а больше вырезал из дерева всякие фигурки. У него уже был чудесный ветвисторогий олень, пятнистый желтокожий леопард и цапля, длинная, с тонкой шеей, на одной ноге.

Эти игрушки Всеволод очень берёг. Однажды Максим, который вертелся около него, уронил оленя и сломал один рог.

– Разбился, – испугался Максим. Он нагнулся, чтобы поднять оленя, но Всеволод выхватил оленя у него из-под рук.

– Болван, – сказал он и толкнул мальчика.

Иван Семёнович в это время сидел в стороне и правил косу. Он ничего не сказал Всеволоду, а только сердито крикнул:

– Максим, иди к папке! Нечего около чужих околачиваться!

Максим заплакал. А Всеволод рассмотрел оленя и обрадованно сказал:

– Это пустяк. Поставлю штырь и скреплю рог.

На Максима он даже не взглянул.

* * *

Всеволод нашёл кусок дерева и сделал из него голову женщины, с высокой причёской и длинным разрезом глаз. Всем нам эта женская голова понравилась, и мы ждали, когда же Всеволод подберёт к ней туловище. Но он, сколько ни искал, найти не мог. Мы даже стали помогать ему. Если нам попадался на глаза какой-нибудь изъеденный муравьями корень или пень, мы тут же тащили Всеволоду. Иван Семёнович и тот каждый день приносил из лесу суки странно изогнутой формы, обрубки деревьев с наростами.

Но Всеволод только мельком оглядывал «наши богатства» и отворачивался.

«Даже спасибо не скажет. Мы стараемся, а он плюёт на нас, – подумал я. – Нахальный всё же парень». И мне стало обидно за себя и за семью лесника.

Утром на следующий день я встал и сразу почему-то вспомнил про Всеволода. «Приду с рыбалки и поругаюсь с ним, скажу ему, что о нём думаю», – решил я, собрал удочки и пошёл на рыбалку.

Рыба сразу взялась, и моё плохое настроение улетучилось. Вернулся я домой только после обеда.

Подхожу к избе лесника, вижу – за столом во дворе сидит Всеволод и работает.

Повернулся ко мне – лицо довольное, радостное.

Я хотел пройти мимо, но он мне протянул фигурку, и я остановился.

Стройная маленькая женщина, одетая в длинный халат, подпоясанная синей широкой лентой, приготовилась к танцу. Она не сделала ещё ни одного движения, только подняла руки над головой, но казалось, что вот-вот ударит бубен и она начнёт ритмичный восточный танец.

– Ну? – спросил Всеволод.

Он хотел услышать от меня какие-то хорошие слова и нетерпеливо ждал. Ему обязательно хотелось, чтобы его кто-нибудь похвалил, и он даже заглядывал мне в глаза.

Я сказал ему, что мне нравится его работа. Видно, он остался недоволен мною, потому что отвернулся.

И тут во двор вошли два Ивана – большой и маленький. Всеволод помахал им и протянул фигурку женщины. А Иван Семёнович подошёл к нему вплотную и тихо сказал:

– Ты мне это в нос не тычь! Чтоб сегодня твоего духу в нашем лесу не было!

– Что с вами? – удивился Всеволод. – Объясните.

– Объяснить? Как дерево рубить, так объяснение ему не требовалось.

– Ах, вот вы о чём! – Всеволод улыбнулся. – Подумаешь, какой пустяк, срубил один сук. Он ведь был мне нужен. Ну, простите меня. – И повернулся к Ивану Семёновичу спиной.

Иван Семёнович схватил Всеволода за плечи.

– Пустяк, говоришь? Дерево – пустяк? – Иван Семёнович смотрел в упор на Всеволода. – Ты сам пустяк! Уходи от нас! Пять минут даю тебе на сбор.

– Ну хорошо, хорошо, я уйду, только уберите ваши руки. Драться я не собираюсь.

Иван Семёнович пошёл к дому, а Всеволод крикнул ему вдогонку:

– Уже поздно. Не дойти мне засветло до деревни!

– Добежишь, – ответил Иван Семёнович.

Тогда Всеволод посмотрел на Ваню, и в его глазах мелькнула надежда.

– Ваня, уговори отца. Выручи друга. Ну куда я пойду на ночь глядя?

Ваня отвернулся и пошёл к дому. И я следом за ним. Мне не хотелось оставаться с Всеволодом.

Ровно через пять минут Всеволод уходил. Он был такой же, как в первый день, когда появился здесь, – весёлый, красивый и какой-то лёгкий. И не было ему никакого дела до лесника и до его семьи.

Я высунулся в окно. Когда он проходил мимо, то помахал мне рукой и сказал:

– Привет рыбакам! В этом доме художника не поняли.

Ко мне подошёл Иван Семёнович. Он курил папироску, а когда брал её в руки, то видно было, что пальцы у него слегка дрожат.

– Художник, – сказал он, – а жизнь рубит. Красоты настоящей не понимает. – Он бросил папироску на землю, притушил её носком сапога и посмотрел узкими, прищуренными глазами в ту сторону, куда ушёл Всеволод. – Ты, может, подумал, что я испугался, что он срубил сук у дерева?

Я кивнул.

– Нет, – ответил Иван Семёнович. – Дерево не погибнет, оно живучее. Здесь вопрос глубже. Он всё для себя и для себя, а о других никогда не подумает. С таким человеком в разведку не пойдёшь. Как кукушка перелётная.

– Отец, – крикнул Ваня, – смотри, летит!

А самолёт уже разворачивался над лесом, и тоненькая ниточка дыма оставалась позади него.

– Папка, папка! – закричал Максим. – У самолёта белый хвост. Жар-птица. Самолёт жар-птица!

Скоро самолёт скрылся. Остался только белёсый туман, который медленно оседал на лес.

– Дождя бы не было, – спокойно сказал Иван Семёнович, – а то лекарство смоет.

КЛИНОК КРАСНОГО КОМАНДИРА

Николай Фёдорович работал в своём саду – белил стволы яблонь. Он уже шестой день был в отпуску и всё выискивал себе разные заботы, чтобы заглушить обиду на дочь.

Ещё весной Николай Фёдорович списался с Машей, что та приедет к нему с сыном Серёжей, он не видел их целых пять лет. Со дня на день ждал гостей, и вдруг пришла телеграмма, что они задерживаются.

«На смех отца выставила! – думал Николай Фёдорович. – Всем соседям разболтал, а Машенька, вместо того чтобы поехать к отцу и внука привезти, возможно, укатит в какие-нибудь южные края».

Ему не работалось, но он упрямо водил кистью по шершавым, в бороздах стволам деревьев, пока вдруг не прогудела сирена автомашины. И сейчас же ей в ответ прокричал горластый соседский петух.

«Кого там нелёгкая принесла?» – подумал Николай Фёдорович. Он бросил кисть, снял передник и заспешил на улицу.

Р кузове грузовой машины стояли двое: мужчина, одетый по-городскому, и мальчишка лет десяти.

– Николай Фёдорович Панов здесь живёт?

– Я и есть Панов, – ответил Николай Фёдорович.

– Фу! – шумно вздохнул мужчина. – Значит, всё-таки удалось доставить в полном порядке. Принимайте внука. – И он с неожиданной лёгкостью подхватил мальчишку и опустил его на землю. Потом таким же манером выставил небольшой чёрный лакированный чемоданчик. – Всё. Счастливо оставаться. – Мужчина цокнул костяшками пальцев по шофёрской кабине, и не успел Николай Фёдорович даже спасибо сказать, как машина укатила.

Дед внимательно посмотрел на внука, ещё не веря, что всё то, о чём он мечтал, произошло так просто. И что вот этот самый белобрысый худой мальчишка и есть его внук Серёжа. Но мальчишка стоял перед ним и держал в руке чемоданчик. Тот самый чемоданчик, который он подарил Машеньке, когда она поступала в медицинский институт.

– Ну, здравствуй, Серёжа. Как это мама тебя одного отпустила? – проговорил наконец Николай Фёдорович.

– Где же одного? Если бы одного! От самого дома с провожатым. – И Серёжа кивнул в ту сторону, куда уехала машина. – Наш сосед. В командировку приехал. Будет у вас элеватор строить.

Николаю Фёдоровичу хотелось приласкать внука, но почему-то постеснялся и только, когда входили в дом, на ходу прижал его к себе и потрепал за волосы.

Скоро с базара пришла Наталья Семёновна. Когда она увидала Серёжу, ей даже плохо стало от радости. Она расцеловала его, при этом ощупала и нашла, что он худой до ужаса. Потом повела умываться и тут же усадила за стол.

Серёжа ел варенец с хрустящей ярко-коричневой пенкой, а Наталья Семёновна сидела напротив и говорила:

– Вылитая Машенька! Правда, мальчик очень похож на Машеньку? – обращалась она к Николаю Фёдоровичу. – Нет, ты посмотри глаза, это же её глаза!

Она засыпала его вопросами: что они едят дома, как выглядит Машенька, и ещё многими другими, на которые Серёжа при всём своём желании не знал, как отвечать.

Тогда к нему на помощь приходил Николай Фёдорович. Он ничего такого не говорил, а повторял одни и те же слова:

– Ты, Серёжа, ешь. Наваливайся, ешь. – И всё расхаживал по комнате и занимался какими-то ненужными делами: то откроет окно, то закроет, то почему-то включит электрический свет, хотя на улице было светло.

Потом Серёжа ходил по комнатам и оглядывал всё серыми цепкими глазами. Только одна вещь приковала его внимание – старый клинок, который висел над кроватью Николая Фёдоровича.

Угомонились в этот день поздно. Но Николай Фёдорович уснуть не мог. Давно засопел Серёжа, заснула тревожным старушечьим сном Наталья Семёновна, а Николай Фёдорович всё смотрел в темноту открытыми глазами.

«Он, наверное, ни разу не был в настоящем лесу, – размышлял Николай Фёдорович про Серёжу. – Жил только на пригородных дачах. Это же смех! Надо его приучить к лесной работе». …Шли дни. Николай Фёдорович подолгу копался в небольшом садике при доме, стараясь, правда без всякого пока успеха, приучить к этому делу и внука. Мальчик уже совсем освоился здесь и не отличался ничем от местных ребят.

Серёжка знал удачливые места для рыбалки, умел нырять до самого дна и ловко управлять лодкой-плоскодонкой. Уступал он только маленькому чернявому парнишке со смешным именем Дормидонт.

Дормидонт был отчаянная голова, человек вредный и коварный. Как-то, обогнав Серёжку в лодочном состязании, сказал ему небрежно:

– Весло у тебя не то…

– А какое же надо?

– Полегче, чтобы руку не оттягивало. Из молодого деревца…

После этого Серёжка подрубил у деда в саду молодое грушевое дерево.

«Всё равно не привилось, – подумал Серёжка. – На всех деревьях скоро будут яблоки и груши, а это стоит без единого листика. Наверное, плохое».

Николай Фёдорович чуть было не отодрал Серёжку за уши, когда увидел, что он сделал. Но сдержался, резко толкнул его и ушёл в дом.

– Кто же это из сырого дерева весло скоблит? – распекала его Наталья Семёновна.

– Оно же в три раза тяжелее. И деда, дурачок, обидел, и дерево погубил. Догадки в тебе – как в петушином хвосте.

И Серёжка сильно расстроился. Он горевал не о срубленном дереве и не о том, что обидел стариков, – он не мог простить коварства Дормидонта.

«Теперь уж, видно, все ребята смеются». Серёжка стал думать, чем бы удивить ребят, чтобы у них пропала всякая охота смеяться над ним. А не появиться ли перед ними с дедовым клинком? Пожалуй, сам Дормидонт позавидует ему.

Серёжка тут же решил осуществить свой план. Он выбрал момент, когда бабка вышла из дому, и прокрался в комнату Николая Фёдоровича. Прямо в ботинках он прыгнул на кровать, снял клинок со стены и радостно почувствовал его солидный вес в руке.

– Не трожь, – послышался голос в дверях. – Повесь на место!

Серёжка обернулся. Перед ним стоял дед и смотрел на него посветлевшими, острыми глазами. Серёжка ощетинился, но клинок повесил.

– Подумаешь, даже потрогать нельзя!

Николай Фёдорович подошёл к постели и поправил сбившееся одеяло.

– Этот клинок не про таких, как ты. А ну, прыг-скок с кровати. Бабка моет-стирает, а ты грязными ботинками! А ещё клинок захотел.

Серёжка ошарашенный выскочил на улицу и долго бродил по переулкам. А когда совсем стемнело, пришёл к выводу, что надо ему бежать от деда. Вспомнит и пожалеет, да поздно будет.

Бежать решил поутру, чтобы как раз к поезду. И только после этого он наконец откликнулся на неоднократный зов бабки.

Утром Серёжка сбежал. Сложил свой чемоданчик и сбежал.

Станционная кассирша посмотрела на Серёжку круглыми глазами и позвонила куда надо по телефону. После этого Серёжку задержали, как подозрительную личность, и отвели в железнодорожное отделение милиции. Там старый милиционер сел писать протокол, но без привычки делал это с большим трудом. Он часто отрывался, с горькой обидой рассматривал руки в чернильных пятнах и говорил:

– Протокольный документ пришлось составлять. Беглец, чёрт возьми! Сколько беспокойства людям причинил. Уши драть надо таким беглецам!

На станцию за Серёжкой пришёл сам дед. В комнате дежурного милиционера он расписался в какой-то бумажке, кивнул Серёжке и сказал:

– Домой пора, бабка ждёт.

Всю дорогу Серёжка молчал. Молчал и дед. Он думал о своей жизни, и она напоминала ему бушующее море. А для Серёжки он хотел жизни спокойной. По сегодня понял, что и его жизнь будет бушующим морем. Ну и пусть, лишь бы бушевала по делу. А пока вот надо переломить его характер, на правильную дорогу вывести.

Они возвращались полем, широкой просёлочной дорогой, мимо ещё неспелой ржи. Дед шёл впереди, а Серёжка пылил сзади. В одной руке у него были сандалии, в другой – чемоданчик. Он раздумывал, как бы снова улизнуть.

– Убежать хотел? – сказал дед. – А бегать-то надо с толком. Я вот тоже из дому бегал.

Дорога была пыльная, скучная, и Серёжка не прочь был поговорить.

– А это давно было? – спросил он.

– Давно. В гражданскую ещё. Я тогда малец был, немного постарше тебя. Отец на царской войне погиб, мать батрачила у деревенского богатея, рыжего Дениса Гордеева.

Мать – тебе она, значит, прабабка, – работа и горе крепко её измучили, а всё же красивая была. Косу как распустит, так до самых колен. Приглянулась она Гордееву, и решил он жениться на ней.

Каждое утро приходил, оглядывал нашу худую избёнку и спрашивал:

«Решилась? Всё равно твой не воротится».

А мать ему отвечала:

«Нет, не решилась».

Скоро мать заболела от тяжёлой работы и от голода. Гордеев прогнал её. Я тогда всё бегал к нему, просил хлеба.

«Мамка от голода пухнет, – говорил я. – Дай хлеба».

Но он каждый раз выгонял меня.

А когда мать умерла, поджёг я амбары у Гордеева и убежал из деревни…

Николай Фёдорович замолчал, будто потерял всякий интерес к рассказу.

Дорога зашла в небольшой перелесок. Там было прохладно и пахло свежей травой, сыростью и берёзовым соком.

– Хороши! – Дед гладил шершавую кору деревьев. – Сам сажал. Им теперь стоять сто, а может, и все двести лет.

Серёжка стал смотреть на деревья. Смотрел и старался представить, какие они будут через двести лет. Потом он спросил:

– Ну, а дальше что-нибудь было?

– Дальше многое было. Пришёл я к красным в небольшой городишко Петровск. Вижу – дом с красным флагом, решил – штаб, значит. Я прямо туда. А часовой дорогу перегородил мне, не пускает.

Но я стоял, потому что некуда мне было уходить.

«Ну, чего стоишь, ровно столб какой! – закричал он. – Разум имеешь, а того не понимаешь, что в штаб не положено пускать посторонних».

Тут как раз всадник подъехал. На всём скаку вздыбил коня у крыльца и соскочил на землю. Высокий такой и могучий, поперёк лица шрам, и чёрная повязка на глазу.

Сверкнул он на меня одним глазом и спросил:

«Ты кто такой и куда идёшь?»

«Из деревни я, дядечка, в штаб мне надо, в Красную Армию записаться».

«В кавалеристы желаешь или в пехоту?»

«Нет, мне бы лучше в пулемётчики».

«У-у, – протянул всадник. Ты, видать, парень серьёзный. Пропусти-ка его в штаб».

«Раз в пулемётчики, то отказу, конечно, дать нельзя», – подмигнул мне часовой и пропустил.

Николай Фёдорович свернул с утрамбованной тропинки и присел на траву. Серёжка опустился рядом. Дед молчал, и было видно, что он думал о прошлом. Он вспомнил всё с такой ясностью, словно случилось это только вчера…

– В небольшой штабной комнате стояли стол и две табуретки. На одну сел я, на другую опустился всадник.

«Ну, хлопчик, – строго сказал он, – выкладывай юз неё как есть. Откудова путь держишь, где мамка и батька проживают. Только без утайки».

И я сказал ему, что батьку на фронте убили, а мамка умерла. Про Гордеева я не стал говорить – боялся, что меня за это отправят в тюрьму.

«Значит, сиротка ты. И я сироткой рос. Тяжёлое, я тебе скажу, это дело. – Всадник даже головой покрутил. – Ну ладно, слезами горю помощи мало. Надо ворочаться тебе домой».

«Никуда я не пойду», – ответил я.

«Это почему же не пойдёшь? Ты дурака не валяй. Живи себе поживай в своей деревне, а после войны мы сирот обеспечим. Это перво-наперво. Истина!»

Вижу, плохо моё дело, и, как только всадник отвернулся, шмыгнул в дверь. Но он догнал меня, приподнял одной рукой и тряхнул.

«Ты не таё, парень, не шали!»

«Не пойду я в деревню, не пойду!. – закричал я. – Меня «рыжий» убьёт».

«Это какой ещё «рыжий»?»

И я выложил всю историю до конца. Всадник не ругал меня, не хвалил, но оставил при себе. Я попал в красную кавалерию, и был зачислен бойцом эскадрона разведчиков, которым командовал Степан Кожухов, а для меня просто дядя Степан.

Наш полк стоял на отдыхе после тяжёлых боёв. Жизнь в полку показалась мне лёгкой. Был я сыт и' может, впервые в жизни обут. Кругом были люди, которые своими мозолистыми, натруженными руками и простыми лицами напоминали мне мужиков из нашей деревни.

Дядя Степан и все конноармейцы рвались на фронт. Я тоже мечтал, чтобы нас побыстрей отправили воевать с беляками. Но вот однажды дядя Степан позвал меня:

«Николашка, ступай сюда. Будет тебе целый день на локотках сидеть. Учить тебя задумал. Самому не привелось, а тебя выучу. Дюже нам грамотеи после войны будут нужны. И учителя нашёл, – он многозначительно поднял палец, – в гимназиях и семинариях обучался.

Большая голова. Истина».

Я тут же забыл об учителе. А на другой день подходит ко мне дядя Степан, такой строгий, каким я его никогда не видел.

«Иди, тебя дожидается учитель».

Учитель был старенький, худенький и весь какой-то торопливый. Форменный китель висел на нём, точно с чужого плеча. Он посмотрел на меня внимательно и проговорил:

«Ну-с, молодой человек, не будем терять времени. – Говорил он очень смешно: скажет первое слово, потом повторит его несколько раз, а уж потом говорит дальше. – Начнём… начнём… начнём с азбуки. Да, да, да!»

В школе я никогда не учился, поэтому мне было всё равно, с чего начинать.

Учитель старательно рассказывал мне про алфавит, но так как главным моим занятием было ничего не слушать, то в этом я достиг больших успехов, чем в изучении азбуки.

«Вы недисциплинированный, неприлежный мальчишка!» – возмутился учитель.

Он был человек справедливый и очень гордился своей профессией. Но тогда я этого не понимал и жестоко обидел старого учителя.

«Мне ваша азбука, господин учитель, – сказал я, – вовсе ни к чему. Мы и без неё всех буржуев перебьём».

А как раз в это время в комнату, где мы занимались, вошёл дядя Степан. Он всё слышал, потому что подошёл ко мне и сказал:

«Ух ты, пустомеля, перебей тебя пополам!» – и махнул от досады рукой.

Потом случилось сразу два несчастья: беляки перешли в наступление и наш полк срочно должен был оставить Петровск, и второе – с дядей Степаном: малярия его схватила. Да так пристала, трясучка проклятая, что он даже голову от подушки оторвать не мог.

Решили тогда спрятать дядю Степана в городе у старого учителя Ивана Ивановича Борисова, того самого, который меня к грамоте приобщал. И меня оставили при нём и приказали беречь крепко-накрепко.

Иван Иванович родился в этом городке. Он жил в маленьком домике, на окраине, в полном одиночестве и учительствовал в церковно-приходской школе.

Разместились мы в чулане.

Каждый день Иван Иванович уходил в город за продуктами и новостями. Мы узнали, что бандиты атамана Борового повсюду искали красных. В гражданскую войну красные часто, когда отступали, раненых прятали у местного населения. Вот их-то и искали беляки.

Дядя Степан, как чуть пошёл на поправку, всё порывался уйти, а Иван Иванович и слушать об этом не хотел…

Вечером он приходил к нам в чулан с книгой, садился на табуретку в углу, поближе к свече, и начинал читать.

Много удивительных историй узнали мы с дядей Степаном от учителя. И дядя Степан как-то сказал мне:

«Большущая сила в грамоте. А ты, Николка, оказался несостоятельным в этом деле».

Острое пламя свечи раскачивалось, по шершавой стене чулана ползли какие-то тени, и такие же, пока неясные, мысли бродили в моей голове. Я подумал робко, впервые, что дядя Степан прав, что в грамоте действительно большая сила.

Но, видно, не судьба была дожить нам у учителя спокойно. Как-то утром дядя Степан говорит мне:

«Выдь-ка на улицу, глянь, как да что. Уходить самое время. А то и себя загубим и Ивана Ивановича подведём».

Вышел я, осмотрелся. Недалеко от нашего дома висит бумажка. Около неё стоят несколько человек, читают. Один что-то бормочет. Я подошёл и прислушался. «Кто спымает большевика, тому награда будет и вечное прощение грехов от самого господа бога и нашего славного атамана полковника Горового».

«Нашли дураков!» – подумал я. А когда все ушли, не задумываясь, сорвал со стены приказ их атамана и скомкал в кулаке. Не успел я после этого и шагу шагнуть, как чья-то рука тяжело легла мне на плечо. Я посмотрел на человека, который меня держал. Это был рыжий Гордеев. Он ничуть не изменился, только переоделся в военную форму. Хромовые сапоги, галифе с лампасами, на плечах гимнастёрки' – унтерские погоны. И лихо сбитая набекрень маленькая казацкая фуражка. Было ясно, что он служит у белых.

У меня в груди глухо стукнуло и ноги словно приросли к месту.

«Ну что ж, здоров, земляк! Видно, не больно ты рад встрече, раз отворачиваешься», – нарушил молчание Гордеев.

Рванулся я изо всех сил, так что суставы в плече хрустнули, шмыгнул в первую подворотню – и бежать со всех ног.

Дома, ещё не отдышавшись после стремительного бега, я всё рассказал дяде Степану.

«Теперь может выследить, мерзавец, перебей его пополам! – сказал дядя Степан. – Давай-ка собираться, Николашка».

Мы быстро оделись и, как повечерело, ушли, не дождавшись Ивана Ивановича.

Только вышли из дому, слышим – сзади нас зацокали лошади. Мы прижались к забору.

Мимо проехали три всадника – казацкий патруль. Двое уехали вперёд, а один остановился, соскочил на землю и стал подтягивать ослабевшую подпругу у лошади.

Совсем рядом с нами. Слышно было даже, как позвякивала уздечка на лошадиных зубах.

«Эй, далече не уезжайте, я тотчас! – крикнул казак и уже тише, себе под нос: – Вот темень проклятущая! Ничего не видать».

Я чуть не вскрикнул, потому что узнал голос Гордеева, но дядя Степан вовремя прикрыл мне рот ладонью.

Уехал казацкий патруль, и мы пошли дальше. Хотелось пуститься бежать, чтобы побыстрей добраться до лесу, который начинался за последним городским домом.

Идём молча. Вот наконец и последний дом. Теперь оставалось нам всего ничего – пробежать полем с полсотни шагов. Но только мы вступили на эту поляну, как громадная луна выкатилась из-за тучи, и в тот же момент чей-то зычный, зловещий голос рубанул воздух:

«Стой!»

Упали мы с дядей Степаном и притаились. Авось пронесёт. Но только нет, не пронесло, потому что в лунном зеленоватом свете показались три всадника. Они спешились, но вперёд не шли – боялись.

«А ну, вылазь, – раздался снова тот же голос, – всё равно не уйдёшь».

Дядя Степан молчал. Наступила тревожная тишина. Потом те, видно, о чём-то пошушукались и стали расходиться в разные стороны.

«У, перебей их пополам, от леса хотят отрезать! – Дядя Степан заскрипел зубами.

– Эх, какая напасть! – Он в ожесточении тёрся подбородком о ворот шинели. – Николашка, Николашка, не довелось нам с тобой дожить до победы! Ну хорошо, мы сейчас в один момент сорганизуем им окружение!»

Дядя Степан осторожно вытащил из кармана шинели гранату-лимонку. Потом он повернулся ко мне и проговорил надтреснутым голосом:

«Ты, Николашка, лежи, не подымайсь, слышишь? Не подымайсь, я тебе сказал».

И он встал, будто шёл так себе, а не на встречу со смертельным врагом. Он шёл с поднятыми кверху руками, без шапки. Полы его шинели разметал ветер, и они были похожи на крылья большой птицы. И мне захотелось, чтоб на самом деле это были крылья и чтоб дядя Степан вдруг оттолкнулся от земли и улетел.

«Живьём брать, живьём, не стрелять!» – истошным голосом кричал один из беляков, и я узнал в нём «рыжего».

«Так вот чьё это дело». И такая злоба вспыхнула у меня в груди, что весь страх как рукой сняло.

Я вскочил и бросился за дядей Степаном, не зная даже, зачем. Точно удары кнута, подстёгивали меня слова «рыжего»:

«Держи его, крепче держи!»

И вдруг яркое пламя ударило мне в глаза, и раздался оглушительный взрыв, как будто загремели сразу сто барабанов. А потом стало тихо-тихо. Я упал на землю и закричал:

«Дядя Степан, дядя Степан!..»

Но сколько я ни ждал, никто не нарушил этой страшной ночной тишины.

Утром я пришёл к Ивану Ивановичу. Старый учитель отвёл меня в чужой дом, где мы прятались с ним до возвращения нашего кавалерийского полка. После, когда красные вернулись, Иван Иванович надел свой выходной костюм, и мы пошли в штаб.

Командир полка выслушал мой рассказ, но в ответ ничего не сказал. Его смуглое лицо жалобно скривилось, он вышел во двор штаба и долго топтался под окном.

Видно, никак не мог свыкнуться с гибелью дяди Степана. Потом снова пришёл в комнату, где мы сидели, и принёс клинок дяди Степана.

«На, Николашка, носи, потому что ты был нашему Степану вроде сына». – Он похлопал меня по плечу.

Я, конечно, остался в полку. И старый учитель не захотел возвращаться домой.

Его, по нашей общей просьбе, зачислили штабным писарем.

На всех фронтовых привалах Иван Иванович всё учил меня: хотелось ему, чтобы мечта дяди Степана исполнилась и стал я большим грамотеем. До самого последнего дня гражданской войны мы так вместе и воевали…

* * *

Николай Фёдорович отвернулся от Серёжки и отрывисто, зло закашлял.