Текст книги "Гид"

Автор книги: Владимир Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава 2
ТРОПА В ДЖУНГЛЯХ

Москву Константин воспринимал как дикие джунгли (тут Фро была права): неизвестно из-за какого куста выскочит хищник, из-под какой ветки высунется ядовитая змея. Но, как и во всяких джунглях, были знакомые или, по крайней мере, нахоженные тропы, где было не так опасно. Он помнил историю, как на окуджавском Арбате из подворотни выскочил безумец и топором (топором!) зарубил двоих подростков.

Газеты промолчали, но слухов было полно. В метро, если не считать взрывов, которые обычно происходили под выборы, было более или менее спокойно. Несмотря на почти мистический образ пасти, проглатывающей сотни и тысячи людей, это была спокойная тропа.

Войдя в вагон, он сразу увидел, что все места заняты молодежью.

Прямо перед ним стояла каталка, в которой сидел бледный безногий подросток, опустив голову с худым лицом. Каталку придерживала молодая женщина (сестра?), тоже очень бледная, с бесцветными губами, особенно на фоне такого же истощенного, как у брата, лица. Кончик вытянутого тонкого носа был приподнят, обнаруживая небольшую курносость. Разумеется, они по вагонам просили милостыню. Но сейчас стояли молча. Константин вытащил кошелек и протянул безногому подростку десятку. Тот спрятал ее, но не поблагодарил. Молча смотрел перед собой. В каких джунглях он потерял ноги? В Чечне? А говорят, что и в Москве так калечат те, кто побирушками верховодит, – для жалости. Коренев хотел поймать ответный взгляд хотя бы сестры, но взгляд девушки был сосредоточенно направлен в пространство, словно она окаменела в своем несчастье.

Холод, озноб: все в этой стране – безнадежно. “Крестный ход” Репина, семейства Мармеладовых, Снегиревых из Достоевского, ничего не меняется. Самое место для антихриста.

Старик, стоявший рядом с Константином, изрек в воздух:

– Никогда хорошо не жили и не хера привыкать!

Раньше Костя глядел на людей, и ему казалось, что в каждом скрывается необъятный мир, так гуманисты учили, так он и верил.

Хотелось в лица вглядываться, искать разума, добра и света. А теперь тоска брала – вглядываться в эти морды сидящих в метро. Не было доброжелательности в этих тусклоглазых лицах.

Он достал приглашение, которое передал ему директор:

“В целях реализации международного проекта „Выбор человечества: диалог или столкновение цивилизаций” создана новая организация: НП

„Интеллектуальный альянс цивилизаций”. В числе соучредителей – Кумыс

Толмасов, Владимир Борзиков, Соломон Криница, Арахис Журкин, Фуят

Мансуров, Семен Вадимов, Карл фон Рюбецаль, Халдей Зыркин и др. Цель проекта – объединение творческих сил России, а также других стран для содействия развитию и распространению идей диалога цивилизаций через художественные образы, национальные и международные средства массовой информации.

Место проведения круглого стола: Москва, Институт развития СМИ.

Адрес: Тверской бульвар, 40.

Приглашаем присоединиться к проекту российских и зарубежных участников – представителей политических и деловых кругов, деятелей науки и культуры – всех тех, кто способен формировать будущее.

(“То есть людей с мошной”, – подумал Коренев.)

Первая телепрограмма „Выбор человечества: диалог или столкновение цивилизаций” выйдет в эфир 4 декабря 2003 г. на телеканале

„Культура” в программе В. Третьякова „Что делать?”. Серия публикаций и других мероприятий будет осуществлена организаторами проекта в порядке подготовки к Всемирной конференции „Диалог цивилизаций: к новым горизонтам””.

На каждой остановке, когда открывались двери, по радио суровый баритон произносил (и это уже много месяцев подряд):

“С целью предупреждения террористических актов при обнаружении в вагоне подозрительных предметов и бесхозных вещей, не трогая их, сообщить по переговорному устройству машинисту, а при обнаружении подозрительных предметов и бесхозных вещей на станции сообщить об этом сотруднику милиции или дежурному по станции”.

Иногда текст слегка менялся:

“При обнаружении подозрительных лиц…”

Константин резонерски подумал: “Медленное отравление голов. И без того не крепких”.

Что-то в сочетании имен не нравилось ему, более того, тревожило.

Конечно, прежде всего – Владимир Борзиков и отчасти фон Рюбецаль.

Он-то думал, что это уже давно ушло, быльем поросло… А если Алена там будет?..

Он повел глазами по сторонам. И вдруг заметил человека, которого не видел много лет, – Бориса Кузьмина, работавшего в Институте всеобщей истории, доктора наук, но считавшего себя писателем и в силу неудачливости на этом поприще становившегося с каждым годом все более и более скептическим, желчным и мизантропичным. Борис был бородат, что тщательно брившемуся Косте казалось неряшливостью. Они были почти ровесники, но из-за седой уже бороды Кузьмин казался много старше. С портфелем на коленях, в очках, он листал какие-то сшитые степлером бумажки.

Костя знал, что в его возрасте нет больше друзей, а в России никогда не было ни “трех мушкетеров”, ни “трех товарищей”. Но есть те, общение с которыми скорее приятно, чем неприятно, те, у которых ум работает. Кузьмин был, как ему казалось, из таких. Константин тронул его за плечо. Тот поднял глаза и сразу без вступления сказал:

– Ничего другого больше не могу. Все вырезки из газет, почти без комментариев. Вот посмотрите хоть это, – и он сунул в нос

Константину компьютерную страничку со следующим текстом:

“10 февраля 2004. Пропал 5 февраля кандидат в президенты Зыбкин.

Пять дней искали. И – безрезультатно. Разговоров и слухов было полно. Пиарит или убили его? За то, что критиковал президента? Вдруг обнаружился в Киеве, гулял-де и пьянствовал с друзьями. Жена осудила, сказав, что не должно доверять таким политикам. Начальник избирательного штаба заявила, что подает в отставку. Наверное, не сумасшедший же кандидат в президенты, чтоб так себя вести накануне выборов. Как говорят блатные, „опустили” его. Чем же пригрозили?

Сделали из него шута горохового. Теперь ни одному его слову никто не поверит. Как у Булгакова: „Брысь!” – сказал Бегемот. И Степа

Лиходеев очнулся в Ялте. Сам при этом на издевательский вопрос корреспондента об отдыхе Зыбкин ответил мрачно: „Не желаю никому такого отдыха””.

– Погодите, – сказал Костя, – но сейчас ноябрь две тысячи третьего.

Февраля следующего года не было.

– Не было, так будет, – мрачно сказал Кузьмин. – Пожелаю вам терпения, и надолго. Все же еще недавно манила надежда, чудилось что-то… Впрочем, надежда была и у тех, что делали Октябрь. Манил свет, а оказался болотный огонек, который привел к гадости и мерзости. Вот и в наше время все восстановилось, советская система регенерируется. Теперь опять нужно запастись терпением, но уже без надежды. Исправить эту страну невозможно. Я написал статью о постоянно понижающемся антропологическом уровне народа с первой революции. Для себя написал, печатать ее негде. Сейчас уже и без лагерей все возможно, просто неугодные исчезают.

Костя не отвечал, с недавних пор старался он снова в общественных местах таких разговоров не поддерживать. “Проживи незаметно” – прав был Эпикур, уж он понимал толк в жизни. Но Кузьмин и не ждал ответа.

– Я прозу больше не пишу. Не вижу, про что можно, что за пределы газетной статьи могло бы выйти. А вы куда направляетесь в этой утлой лодчонке? Впрочем, все ездим – до очередного взрыва. – Он даже головы не поднял, просто хмыкнул в свою тетрадку, продолжая ее листать. Что-то в этом когда-то даже красивом и сильном мужике стало напоминать городского сумасшедшего.

– Я-то еду на какую-то тусовку. – Он протянул Борису приглашение. -

Директор просил посетить.

Кузьмин взял из его рук бумажку и, приблизив ее почти к носу, прочитал.

– Что ж, может, и забавно будет. – Он поправил портфель на коленях, портфель, прикрывавший его растолстевший живот. – Этот Борзиков, говорят, совсем с ума сошел. – Кузьмин поднял изжатое морщинами лицо. – Слышали о его последней идее? То славил Сталина, а теперь решил лягушек уничтожать, чтоб спасти нас от Запада.

Про лягушек Косте не понравилось, он уже привык к лягушечьему царству, оно успокаивало его, и он, считая его своим, полагал своим долгом защищать его. Аргумент ad hominem в таких случаях всегда самый удобный.

– Я немного знал Борзикова, – сказал он, – в Германии познакомился.

Когда он еще в диссидентах ходил. Человек уже тогда был крайне неприятный. В сущности, остался деревенским хулиганом, а воображал себя повелителем людей, нет, не богом, а именно повелителем.

Понимаете разницу?

– Понимаю прекрасно, – буркнул Кузьмин, – что раз не от Бога, то от его соперника. Но я не верю больше ни в Бога, ни в дьявола. Ищите другого объяснения. Идея Бога работать перестала.

Костя глянул по сторонам, соображая, кто здесь думает о том, работает идея Бога или нет. Если метро – часть московских джунглей, то все эти звери, сидевшие широко раскинувшись, эти пользовавшиеся всякими достижениями цивилизации тоже избирали тропу под названием метро. Но думанья не было в глазах. Просто эта подземная самодвижущаяся тропа была самой удобной для передвижения в чаще домов и машин.

– Очень подходящие разговоры для метро, – возразил было Борису

Коренев, но в это момент к нему обратилась прилично одетая молодая женщина, лет не более тридцати пяти, темноволосая, в оранжевой куртке, словно посыпанной зеленым горошком, глаза были печальные, но не дикие. Она тронула Костю за плечо, протянула руку, похожую на нежную лягушечью лапку, искательно улыбнулась широким лягушечьим ртом, глядя на него круглыми коричневыми глазами, и произнесла при этом странную фразу:

– Потеряла мужа, осталась без всяких средств к существованию.

Помогите деньгами на телефонную карточку. – Наклонилась и добавила:

– Видела вчера Бога, одет скромно, выглядит прилично.

“К чему бы это? – подумал суеверный Константин. – И Фроги всюду мерещится. Но она же не Фроги. Просто странная, да еще и с приветом”. А молодая женщина не отставала, толпа ее прижала к

Константину, и она все так же теребила его рукав, искательно заглядывая в глаза:

– Ведь это же Бог все разрешил. И ЧК и ГБ. Помните анекдот.

Анекдоты-то раньше боялись рассказывать. А тут командированный попадает в гостиницу в Мухосранске, номер, понятно, на троих. Двое уже по койкам разлеглись и политические анекдоты травят.

Константин молчал, самое лучшее было молча выслушать.

– А приезжий, интеллигент, москвич, вроде нас с вами, испугался, – продолжала женщина. – И говорит им, чтоб перестали, что ГБ всюду слушает. Те в хохот, мол, в Мухосранске болтай что хочешь, никто не услышит. Никому дела нет. Тогда приезжий вышел, вроде по нужде, а сам вниз к официанту, червончик ему дает и просит ровно через десять минут войти в их номер с чашкой кофе для него. И тогда второй червонец получит. Вот возвращается приезжий в номер, а те два постояльца пуще прежнего хохмят. Тогда вошедший и говорит им: “Чтобы доказать, что все прослушивается, я могу прямо в пепельницу заказать себе чашечку кофе”. Поднимает пепельницу, приближает к губам и произносит фразу, что, мол, заказывает через десять минут чашечку кофе. Соседи в хохот. А через десять минут входит официант с чашкой горячего кофе, получает свой червонец и уходит. Соседи примолкли, в одеяла завернулись и к стенке повернулись. Уснул и приезжий. А под утро, часов в пять, в дверь постучали, вошли сотрудники

Госбезопасности и двух анекдотчиков арестовали. “А я?” – растерянно спрашивает москвич. “А вас приказано не трогать. Полковнику понравилась ваша шутка с кофе”. Видите, все мы в руце Божьей.

Что-то не то провокаторское, не то настойчиво-ироническое звучало в ее голосе, как в прежние диссидентские времена. Стало не по себе.

Костя дал ей сто рублей, лишь бы отстала. Она и отстала.

– Вот видите, – сказал Кузьмин, – а народ считает, что все в руце

Божьей.

– Вы не хотите со мной сходить на это действо? – вместо ответа спросил Коренев.

– Ну уж нет, вы и так там знакомых встретите. Когда человек в силе, вокруг него много всякого люда крутится. А Борзиков сейчас опять в силе.

– Для человека в силе – площадка маловата. Подумаешь, Институт развития СМИ! – возразил Коренев.

Не хотелось Косте вспоминать. Но вспомнилось, пока шел он по

Тверскому бульвару к нужному дому. Он шел по нерасчищенному тротуару, сквозь коричневато-серый утоптанный снег проступали бугорки льда, на которых поскальзывались не очень внимательные или просто старые люди. Мэр без конца распекал подчиненных, но поделать с российским архетипом ничего не мог. Чиновники плевать хотели на мелкие проблемы горожан. К тому же четвертый срок мэру не светил, стало быть, можно не очень суетиться. Раболепная душа и хотела бы видеть всю жизнь одного и того же начальника, но на то и демократия, чтоб дать возможность другим чиновникам дорваться до распределителя благ, не убирая вышестоящих доносами, как было при Сталине. Другие методы, но оставалось главное – стилистика поведения. Каждый новый корчит из себя благодетеля, хозяйственника, воина без страха и упрека. Немцы помнили своего Йошку Фишера, вывозимого на тачке с мусором. Но всё же избрали. У нас бомжа не изберут. Вот уже и двери

Института СМИ.

Перед входом налетел на него некто большой, в длинном зеленом пальто, перетянутым в поясе, обнял за плечи, зашептал прямо в ухо, сразу на “ты”:

– Коренев! Ты все же пришел! Ты ведь Борзикова знаешь? И много раз с ним встречался! Я не спутал?.. Ладно, позже поговорим. Зыркин моя фамилия.

И, обежав Костю, скрылся в подъезде, немного озадачив своим фамильярным словопадом. Знает ли он, Коренев, Борзикова? Сколько раз он его видел? Первый раз – в Гамбурге. Тогда же он и с Рюбецалем познакомился. Но откуда этот Зыркин его знает?

Глава 3
“ПРИДУРОК”

Такие кошмарные истории случаются только в кошмарном сне, Alptraum, как говорят немцы. Тебе снится, что ты вроде бы среди милых приличных людей, в прилично обставленной комнате, где обеденный стол, милая беседа, по стенам книжные шкафы, и вдруг самый знаменитый, вокруг которого все вились, ради которого и собрались, снимает штаны, поворачивается к гостям спиной, наклоняется и выставляет гостям голый волосатый зад. И все не знают, куда деваться. А он поворачивается и смеется гостям в лицо. Мы только что чувствовали себя почти европейцами, почти интеллектуалами. Но – стоим беспомощные, униженные и ничего не можем сделать. Остается только проснуться и с облегчением убедиться, что это был всего лишь сон. И тебя никто не унизил, не оскорбил.

У Достоевского (кажется, в “Подростке”) одна пожилая барыня говорила, что Западная Европа есть не более чем сон. Но интеллигенция, да и не только, а вся Россия бесконечно стремилась каким-то образом увидеть этот сон, точнее – себя в этом сне. Чтобы потом с тоской проснуться. Запад и наших диссидентов пригревал, знаменитостями их для нас при жизни делал – Солженицын, Бродский,

Зиновьев. Владимир Георгиевич Борзиков был из их числа. Физик, пошедший в философы, а потом ставший писать социологические трактаты, которые он называл романами, но которые читались, ибо были против советской власти. Конечно, он и в партии в свое время состоял, по разнарядке приняли, ибо происхождения был хорошего – из крестьян, то есть из трудящихся. Как заметил когда-то наш с Костей наблюдательный друг Володя Кормер, если мы обратимся к статистике, то увидим, что весь сталинский призыв был из крестьян, причем часто из детей раскулаченных. Марксова пролетариата в России к тому времени практически не осталось (и было-то процента четыре), а новые рабочие – те же еще в сущности крестьяне были. Попав в партийные кабинеты, они как страшный сон вспоминали свое крестьянское прошлое, но культ крестьянства поддерживали, да и своих принимали охотно. И вдруг этот бывший мужик с изломанным сознанием, где партийность мешается с ненавистью к раскулачившим его партийцам, не догадываясь еще, что свои придут к власти, сваливает на Запад под аплодисменты интеллигенции.

Как же Борзиков мог воспринимать Запад? Конечно, как несбыточный сон. А может, и нет. Конечно, и московская квартира, и звание профессора в деревенском детстве могли только сниться, возмечтать можно – “по-мальчишески, в дым”. Но вступил он в этот сон как в реальность. Сон стал реальностью. Теперь все прошлое – мальчишеские драки, уборка сена и сеновал с девками, сельский клуб, должность звеньевого, котел картофеля на всю семью в хорошие дни, мокрые буханки серого хлеба, которые завозили в магазин раз в неделю, – это было в прошлом, было сном. Вообще, прошлое легче кажется сном, замечали вы это? Потому что сон больше отвечает сущности нашей жизни.

Но Борзиков Косте не приснился. Он тогда сразу решил, что, если все же получит стипендию немецкого университета и жить будет в соседнем городе, то героя-диссидента непременно навестит. Если человек решился на такой шаг, значит, было у него свое представление о смысле жизни. Это-то и хотел понять Костя. Запасшись московскими рекомендациями, он посетил его. Ставшего диссидентом после литературного тамиздата, физика, философа и писателя отпустили на конференцию в Швецию и лишили советского гражданства. Германия приютила его, и по Москве ходили его слова – первое впечатление от немецкой жизни и немецких магазинов: “Бедный мой народ, если б он знал, что такое возможно”. И вот Костя впервые увидел этот мир.

Культурный шок был очевиден, ибо культура – это не только наша книжная духовность, но и отсутствие бытового унижения, мата на улицах, очередей в магазинах и хамства продавцов. Позвонив великому инакомыслу, передав приветы от знакомых, Костя сказал, что живет в городке – час езды от Гамбурга. И что собирается на днях в гамбургскую пинакотеку. И тут же получил приглашение: “Зачем вам пинакотека, когда я здесь”. Костя растерялся, но все же выговорил право посетить знаменитое собрание картин. И они условились, что к обеду, к трем часам, он Костю ждет, причем благородно встречает на перроне U-Bahn’a, иначе он не доберется до его дома на окраине

Гамбурга. Мол, на окраине приходится жить великому человеку. Еще не рассказывали о виллах “новых русских” на лазурных берегах, про секретную жилую собственность бывшей партэлиты и лидеров перестройки ходили лишь слухи, так что слова о собственном доме впечатление произвели.

Надо сказать, Коренев нервничал, чтобы не опоздать, даже картины смотрел вполглаза. Слишком чувствовал, что приглашен в гости к

Самому. Поэтому, – так, собственно и должно было случиться, – когда вышел из пинакотеки, то заплутал: первый раз за границей, первый раз в Германии, первый раз в большом чужом городе. Спрашивая дорогу, он все время натыкался на немцев, не воспринимавших его неуклюжего английского, а по-немецки он тогда хоть и понимал немного, но говорить боялся. Но вот две очень милые немецкие старушки, отставив свои, может, не очень важные, но все же намеченные старушечьи дела, минут двадцать вели Костю до нужной остановки U-Bahn’a. И Коренев приехал вовремя.

Невысокого роста, подтянутый, крепкий, с квадратным лбом, залысинами, в линялом джинсовом костюме, на вид – не более пятидесяти, классик держал на поводке большого пушистого чау-чау, собаку красивую, необычную, которую, по слухам, китайцы употребляют в пищу. Он молча пожал Косте руку. А потом вдруг вместо здрасьте воскликнул: “Как я ненавижу немцев!” Кореневу невольно вспомнились милые старушки, но он тут же себя осадил, подумав, что великий человек имеет в виду то, что немцы изобрели идеологию нацизма. Они шли меж особнячков окраинного Гамбурга в феврале, но зимы не было, всюду – зелень. Собака время от времени рвалась с поводка и утаскивала за собой хозяина, и он тоже пробегал вперед, повиливая одетой в джинсы задницей. Потом с деревянного крылечка совершенно солнечного цвета вошли в дом. В прихожей на полу были мраморные плиты, на которых стояла коробка с тапками, как в музее. Вышла пышнобедрая, стройная хозяйка дома, жена Борзикова, протянула довольно твердую, но чистую, без царапин и шероховатостей руку и представилась:

– Алена. – Потом повела рукой, как бы приглашая войти, но и указывая на красного дерева коробку с войлочными тапками, разложенными в немецком порядке.

– Коренев, – представился Костя.

– Замечательная фамилия! – воскликнул хозяин, точно первый раз ее услышал. – В ней сила жизни слышится. Вслушайся, Аленушка: корень жизни! Не правда ли?

Та облизнула губы и улыбнулась Косте, слегка опустив глаза. Но уличную обувь Косте все равно пришлось снять и надеть войлочные тапки, в которых он и вошел в комнаты, невольно полируя паркет.

Комнаты были вполне буржуазные, с диванами и пуфиками, разнообразной красивой посудой в шкафах со стеклянными дверками, на втором этаже располагалась обсерватория с телескопом, откуда философ-физик смотрел на звезды, внизу, рядом с сауной и бассейном, обитое войлоком помещение с книгами – для творчества. Обед был немецкий, сытный, но обычный: фасолевый суп из банки, сосиски, капуста вареная, на закусь – невкусные маринованные огурчики и копченая венгерская колбаса-салями. Это в России от бедности устраивали обычно суперроскошные и изобильные столы. Косте была выставлена бутылка московской водки вместо интересовавшего его шнапса, сам хозяин уже несколько лет был в завязке и пил мальц, напиток, как он пояснил, типично немецкий и к которому надо привыкнуть. А ведь раньше, в России, пил много. Легенды ходили, да и социология его была пропитана алкогольными темами.

– Ох, как я пил, – усмехнулся он горделиво. – Но бросил, чтоб черты не переступать. Но вы эту историю слышали, быть может.

Слышал, слышал, ее тиражировали западные газетчики, бравшие у него интервью. А потом она разошлась устным фольклором по институту, где он прежде работал. Причем, как водится, каждый уверял, что был свидетелем и оттаскивал озверевшего Борзикова от девушки. История была с налетом рыцарского мелодраматизма, столь свойственного прозе диссидентского классика. Обычно-де, он, как и положено рыцарям, пропивал всю зарплату в первый же день. Но однажды решил быть разумным и половину зарплаты отдал девушке из машбюро, умоляя, чтобы она сегодня ни за что ему денег не отдавала, с какими бы просьбами он к ней ни явился. И вскоре явился, сначала просил, потом стал требовать. Девушка, которой его было жалко, денег не давала, в сейфе заперла. Тогда он схватил ее одной рукой за горло, другой за плечо и принялся бить головой о сейф, пока девушка не осела на пол. Очнулась она в хирургическом отделении, на выстриженной голове несколько швов. Но на Борзикова не донесла, сказала, что бил ее незнакомец. Ее тогдашний друг искал Борзикова, чтобы убить. Почти неделю трусивший

Владимир Георгиевич не приходил домой, прячась в соседнем лесопарке.

Но еще больше опасался он персоналки и даже уголовки, так что, выбравшись наконец из леса, кандидат физико-математических и доктор философских наук притащился к девушке с букетом цветов. И поклялся ей, что больше пить не будет. Поклялся так же торжественно и в компании приятелей, добавив, что если он, сам он, посмел поднять руку на женщину, значит, от водки надо отказываться. Был тут, наверное, и обыкновенный шкурный страх, что водка до тюряги доведет.

Но волю проявил – пить бросил. Хотя, сидя в компаниях с бокалом минеральной, пьянел, как и другие: рефлексы, память тела. “С тех пор и не пьет, – говорили глубокомысленно бывшие собутыльники. – Зато писать начал всякую антисоветчину. А пил бы, за перо не взялся б”.

Коренев подарил хозяину две свои последние книги. Даже не взглянув,

Борзиков молча сунул их в книжный шкаф. И сказал: “На досуге ознакомлюсь. Когда только этот досуг будет!” Кого-то он вдруг удивительно Косте напомнил. Даже стыдно стало от подобной ассоциации. Хорошо, что Борзиков не мог читать его мысли. Но когда сел вполоборота к Косте и своей супруге – сравнение так и вылезло, хотя и задержалось в пределах Костиных извилин, далее не высовываясь. Борзиков оказался вылитой копией водителя, который вез

Коренева в аэропорт. Те же залысины, так же разговор вполоборота, костюм джинсовый, придававший фигуре подтянутость, усмешка над миром и невероятное чувство собственного превосходства. Тот разговор, точнее, не разговор, а монолог шофера Костя в самолете сразу записал по филологической привычке.

“Я не говорю, я глаголю, – так начал шофер свой текст. – Меня надо слушать. Вот вы в школе учились. Я тоже, но я только до седьмого класса дошел. Мне нечему было у них учиться. Я математичке так и сказал, что она дура. Там все были дураки, а я придурок. То есть при дураках жил. Физичка задала вопрос, какое одеяло теплее – новое или рваное. Я вставочку на парту аккуратно положил, чтоб чернила мне на тетрадку с нее не накапали, и сказал, что по ее науке новое, а для меня старое и рваное. Она мне кричит: „Пошел вон из класса, придурок!” А я ей: „Иду, иду, дура!””.

Подвозил он вместе с Костей курившего сигарету сына, растрепанного, с крашеными волосами, работавшего в технической обслуге аэропорта.

“Потому что придурок – это тот, кто при дураках живет. А дураков у нас хватает. Да и писатели эти. Гранин выступал по телевизору, блеет что-то невнятное. Я и с Пушкиным говорить не стал бы, а с Ариной

Родионовной поговорил бы. Она – это фундамент, который все держит. А

Пушкин – подлиза, камер-юнкер, перед царем холуйствовал, раз чин этот принял. Стихи его я не читаю, мне неинтересно. Я и так про него все знаю, все, что он может сказать. Ну и что, что дуэль? О его порядочности это не говорит. У него это была уже 33-я дуэль, а до этого он убил 32 человека. И к чужим женам лазил. А надо соблюдать

10 заповедей, тогда будешь здоров и силен. Дело в том, что ересей у нас много. Говорят вот, к примеру, что ад где-то там. А там – нету, ад – на земле. И задача провести душу по этому аду, чтобы она попала в рай. И я занят тем, что очищаю души. Мне дар от Бога, как раньше

Христу. Некоторые просят Бога им помочь. Но Бог не помогает, Он только наказывает тех, кто нарушает Его заповеди. Я и призван смотреть за этими нарушениями и помогать Богу в наказаниях. Кто меня не слушается, тот всегда погибает. А вообще-то я исцеляю. Недавно исцелил одного профессора Военно-медицинской академии от онкологического заболевания. Только нужно слепо исполнять, что я говорю. Не то только хуже еще будет. Божий дар – это серьезно, им нельзя шутить, я так Толе Кашпировскому и говорил: проиграешь ты свой дар. Мне, как и тому Сыну Божьему, старшему, все дано и возможно. И Саше Лебедю предсказал, что не быть ему президентом, что

Ельцин его кинет. Так и произошло. Он мне потом писал и извинялся, мол, жаль, что я тебя, Анатолий Григорьевич, не послушался. А потом его и вовсе убрали. Я родителей любил, потому что чувствовал, что их мне Бог послал в этой жизни. А учителей не любил. Они меня ничему научить не могли. Поэтому у меня были и колы, и пятерки, а в итоге троечки выходили”.

Чем же напомнил ему этот придурок-шофер знаменитого Борзикова? А разговором прежде всего, интонацией. Костя даже смутился, но виду не подал. Слишком много почтения в нем тогда было. Ведь Борзиков был генерал от диссидентства. По-генеральски и вещал, глядя на Коренева снисходительно, ибо не был тот знаменитостью, просто родственником его московских приятелей, иначе Косте и не снилось бы у него побывать.

– Вы думаете, что я диссидент и против советской системы боролся?

Это было невозможно. Советская система была разрушена не в силу ее внутренней несостоятельности. Это идеологическая ложь. Она была жизнеспособна, хотя, как и всякая система, подвержена кризисам. Я был единственный, кто в начале семидесятых годов предсказал и описал грядущий кризис. Но мою работу расценили как клевету на советское общество. Потому-то и гнию в этом Хамбурге.

– Зато луна тоже делается в Гамбурге, хотя и прескверно, – улыбнулся

Костя.

– Кто это сказал?! – с неудовольствием спросил великий.

– Гоголь. В “Записках сумасшедшего”.

– Хм, – ответил Борзиков и примолк на минуту.

Костя, продолжая разговор, спросил простодушно:

– Рассказать вам, что сейчас в Москве?

На что, поддержанный улыбкой своей жены, хозяин немецкого дома отмахнулся и заметил, что лично он уже все о России сказал и к тому, что он сказал, добавить нечего и некому.

– Знаете, что по-немецки означает Россия? Я вам скажу. Russ – копоть, сажа. Russland – страна копоти, страна сажи. Russ machen – делать неприятности. Это точно. Пакости мы делать мастера. К этому, в сущности, можно свести мои наблюдения над нашим Отечеством,

Фатерляндом по-ихнему. Так я соотечественникам дал вкусить яблока от древа познания. Но яблоко-то недоеденным осталось. Еще правду о

Западе сказать надо. Поэтому лучше я вам расскажу о реальном Западе,

– серьезно произнес хозяин.

Коренев – довольно неуверенно – попытался возразить, что, мол, он сам хочет посмотреть. Но знаменитый человек снова отмахнулся от его слов.

– Здесь, – сказал он, – правит чистоган, а потому полностью отсутствует духовность. Это все фасад, которым они нас завлекают, а наши дела, наши подлинные ценности им совсем не интересны. Я им пытался объяснить, что в мире есть точки роста, которые побуждают человечество к развитию, что сейчас именно я являюсь такой точкой роста. Я издал девятнадцать книг, пятнадцать из них переведены на все европейские языки. Казалось бы, чего вам еще надо? Но они увидели, что я их тоже теперь критикую, а этих кретинов только по головке надо гладить и за все хвалить. Стали на меня фыркать. Они же все тупые. У них еще хуже, чем у нас при Сталине. Полное одиночество. Одна графиня умерла, так ее в особняке мертвой только на третий день обнаружили, когда труп разлагаться начал. Тупые они, тупые. И подлые.

Он вполне презрительно среагировал на Костино возражение, что, к несчастью, в России, даже в Москве, подобная смерть одиноких стариков – правило, порой и коммуналка не спасает. Соседи лишь по запаху опознают, что в квартире мертвец появился.

– Да не интересуют меня коммуналки, – возразил бывший ненавистник российской Совдепии, а ныне враг Запада, – я вам не о старике-пенсионере рассказываю, а о графине. Я ее хорошо знал, – добавил он грустно и значительно.

Потом Костя уже не раз замечал, что все ругающие Запад непременно рассказывают о своем общении с титулованными особами. Мол, не потому ругаем, что не приняты в лучшем обществе, а потому что истина дороже.

– Вот увидите, ко мне нынче один немецкий барон придет. Знаменитый, конечно, по фамилии фон Рюбецаль, его папашку Гитлер повесил за попытку покушения на него. Увидите, какой это кретин. Любит Россию, а по-русски не волочет. Я по-немецки и то лучше его говорю, хотя не люблю, я же воевал с немцами когда-то.