Текст книги "Расплата. Трилогия"

Автор книги: Владимир Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

   Мой случайный спутник, полковник Л., был преинтересный тип. Казалось, все его существо держится нервами. Высокий, ширококостый, донельзя худощавый, с болезненным цветом лица, он в отношении физической выносливости всецело зависел от настроения: то беспечно разгуливал на 10-градусном морозе в одной тужурке, то вдруг уверял, что ему надуло от окна, несмотря на двойные рамы с резиновой прокладкой, требовал из поездной аптеки фенацетину и поглощал его в неимоверном количестве, то жевал "из любопытства" ужасающие (совершенно несъедобные) бурятские лепешки, то уверял, что кухня экспресса слишком тяжела для его слабого желудка.

   В этот вечер он, кажется, решил покорить меня, во что бы то ни стало, и продолжал свои атаки до тех пор, пока я не начал в его присутствии раздеваться и укладываться спать.

   – Все военные агенты европейских держав единогласно доносят, что Япония может выставить в поле не свыше 325 тысяч! – повторял он, словно читая лекцию. – Но ведь и дома надо что-нибудь оставить?

   – Да как вы верите таким цифрам? Ведь в Японии народу больше, чем во Франции! Отчего же такая разница в численном составе армии?

   – Не та организация! Нет подготовленного контингента!..

   – Десять лет подготовляют! Мальчишек в школах учат военному делу! Любой школьник знает больше, чем наш солдат по второму году службы!

   – Вооружение, амуниция – все рассчитано на 325 тысяч!

   – Привезут! Купят!

   – Вздор!..

   Я потушил электричество и завернулся в одеяло.

   – Это не доказательство... – ворчал полковник, тоже уходя к себе (Согласно санитарному отчету об японской армии, в котором число больных, раненых, убитых и умерших приведено не только в абсолютных цифрах, но и в процентах, видно, что японская армия достигала полутора миллиона.).

   Около полночи мы пришли на станцию Маньчжурия. Я крепко спал, когда Л. ворвался в мое купе и крикнул:

   – Вы выиграли! Сначала я не понял.

   – Что? Что такое?

   – Мобилизация всего наместничества и Забайкальского округа!..

   – Мобилизация – еще не война! Полковник только свистнул.

   – Уж это – "ах, оставьте!" – у нас приказа о мобилизации боялись... вот как купчихи Островского боятся "жупела" и "металла". Боялись, чтобы этим словом не вызвать войны! Если объявлена мобилизация – значит, война началась! значит – "они" открыли военные действия!..

   – Дай Бог, в добрый час! – перекрестился я.

   – То-то... дал бы Бог!.. – мрачно ответил он. – Ведь я-то знаю: на бумаге и то во всем крае 90 тысяч войска, а на деле – хорошо коли наберется тысяч 50 штыков и сабель...

   Сна как не бывало. Весь поезд поднялся на ноги. Все собрались в вагоне-столовой. По правилам столовая закрывается в 11 ч. вечера, но тут она была освещена; чай подавался без отказа; поездная прислуга толпилась в дверях; все ждали следующей станции, ждали, что из пассажиров (военных и путейцев) кто-нибудь узнает что-нибудь более определенное.

   В томительном ожидании миновали два полустанка. Станция. Говорят, была внезапная атака на Порт-Артур, но ничего положительного... В 4-м часу утра на какой-то станции села дама, жена служащего на дороге. Сообщила, что Артур едва ли не взят уже, что она едет в Харбин вынуть вклад из банка, забрать, что можно, ценное из харбинской квартиры и спасаться в Россию. По ее словам, японцы несколько дней тому назад начали выезжать из городов Маньчжурии, но ничего не продавали и почти не ликвидировали дел, а поручали имущество надзору соседей и говорили: через неделю, в крайности дней через 10, опять будем здесь с нашими войсками.

   Заявления дамы вызвали протесты и недовольство. Публика не желала верить ее мрачным предсказаниям и начала расходиться.

   – Проклятая ворона... – ворчал полковник, – стоит её слушать! Пойдемте спать!.. Впрочем, погодите, я брому спрошу в аптеке...

   Следующий день принес мало нового. Однако из сбивчивых слухов и сведений выяснялось мало-помалу, что японцы первыми открыли военные действия против Порт-Артура. На чьей стороне оказался успех – разобрать было невозможно.

   Выскочив на платформу в Харбине (большая остановка, помнится, около получаса), я неожиданно столкнулся со старым знакомым по Дальнему Востоку, нашим (эскадренным) поставщиком М. А. Г.

   – Откуда и куда?

   – Из Артура, а куда – не знаю! Помогаю, как могу, провожаю жен, детей... Все бросили, бегут... совсем сумасшедшие...

   Действительно, на путях станции стояло два огромных, видимо, наспех составленных поезда из вагонов всех трех классов и даже четвертого (для китайцев, чернорабочих), идущих на север. Они были битком набиты: сидели, лежали не только на диванах, на скамейках, но и между ними, даже в проходах... Преобладали женщины и дети. Тут же были нагромождены какие-то узлы и просто кучи вещей, в которых перепутывались и предметы роскоши, и предметы самой грубой, насущной необходимости... Видимо, хватали, что попало под руку... У многих не было ничего теплого... Толпа китайцев вела у вагонов бойкий торг меховыми (часто подержанными) куртками, грошовыми чайниками, какими-то подозрительными съестными припасами... Платили деньгами, кольцами, браслетами, брошками... Какая-то вакханалия грабежа, умело пользующегося еще не остывшей паникой... Местное начальство, само захваченное врасплох, было по горло завалено своим делом. Водворять порядок пытались какие-то добровольцы – офицеры и чиновники, да те пассажиры и пассажирки, которые не совсем еще потеряли головы или уже опомнились... То тут, то там раздавались истеричные рыдания, отчаянный призыв врача к больному ребенку, мольба о помощи...

   – Знакомое дело! как при боксерах! – заявил вдруг один из наших спутников, рослый путеец, обращаясь к нам, пассажирам экспресса. – Ну, господа, выворачивайте чемоданы! A la guerre comme a la guerre! придет нужда – сами возьмем, не спрашивая, где придется!

   И, право странно, какую силу убеждения имеет вовремя брошенное слово: чемоданы были действительно вывернуты. Башлыки, фуфайки, меховые шапки, валенки, даже белье – все в несколько минут перешло из экспресса в поезда беглецов... И как неловко, и даже жутко, а вместе с тем хорошо и тепло было на сердце, слушая эти отрывочные, полные смущения, но зато и глубокого чувства слова благодарности...

   Г. не выворачивал чемоданов (у него у самого их не было), но зато выворачивал карманы, а когда содержимое их иссякло, принялся писать чеки, которые ходили в Маньчжурии не хуже золота...

   Перед отходом экспресса я обратился к нему с вопросом:

   – Куда вы теперь?

   – С ними же, дальше...

   Но тут мы на него напали и стали доказывать, что ехать на север ему нет расчета, что теперь-то и настало время, когда в Порт-Артуре дела делать, когда его присутствие там необходимо. Особенно наседал полковник Л. Думаю, однако, все мы несколько лукавили и не столько заботились о выгодах Г., сколько хотели сохранить для себя очевидца событий, о которых, в пылу благотворительной горячки, не успели расспросить его толком.

   Однако же Г. поначалу был неумолим.

   – Нет, господа, война – ваше дело, а я штатский и смирный человек и совсем не хочу, чтобы меня зря убили. Поезжайте себе воевать, а я поеду туда, где безопаснее...

   Довод был убедительный, но его разбил начальник поезда (прапорщик запаса артиллерии).

   – Поверьте, уважаемый М. А., – заявил он, – что пока наместник в Порт-Артуре – это место самое благонадежное. Если только запахнет жареным, он там не останется. Тогда и вы с ним уезжайте, а бросать свое дело, да еще в такое время, – прямой убыток!

   Это рассуждение покорило Г., который и без того уже, в нашем обществе, несколько отошел от того состояния паники, в котором поддерживало его пребывание в поездах беглецов.

   Экспресс покатил на юг, а мы сидели с ним за чаем в вагоне-столовой и жадно слушали новости. Узнать пришлось не Бог весть как много. Без объявления войны, японские миноносцы вечером 26 января атаковали нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде без сетей и со всеми огнями. Выходило так, что сравнительно дешево отделались. Могло бы быть много хуже.

   – Но, понимаете, когда я утром увидел под маяком на мели "Ретвизан", "Цесаревича", "Палладу"... Русская эскадра! Наша эскадра! Господи!..

   Он схватился за голову... И, слушая его, глядя ему в глаза, я верил его ужасу, его горю... Он был по природе чужой, но он так сжился с ней, с этой эскадрой, что тут не было места коммерческому расчету... и полу шуточное название "старого приятеля" невольно сменялось в душе другим – "старый друг"...

   – Но каковы повреждения?

   – Не знаю точно... "Ретвизан" – в носовой части, "Цесаревич" – корма, чуть ли не винты... И для них дока нет! Понимаете, дока нет!.. "Паллада" – пустяки – дыра большая, но в доке починят... Ай-ай-ай! Как можно? Как можно? Говорят: приказано – экономия... Ну, пусть экономия, но зачем отвечать – "так точно, все обстоит благополучно"... Теперь, наверно, будут строить! И денег не пожалеют!.. Поздно!.. Ах!.. Наша эскадра!..

   – Снявши голову, по волосам не плачут. Нечего горевать задним числом, – угрюмо промолвил старый путеец. – Как-нибудь надо выкручиваться. Что-нибудь делать будем...

   – Умирать будем! – звенящим, нервным голосом крикнул с соседнего стола молодой артиллерийский подпоручик...

   – Это наша специальность... Жаль только, если без толку... – мрачно отозвался тут же сидевший пожилой капитан...

   – Но дальше? дальше?

   – Что ж дальше? – 27-го пришли, постреляли 40 минут и ушли. Как было дело, право, не знаю. Нарочно стреляли по городу или перелеты – не спрашивал... Просто – бежали все, кто мог... Говорили, если бы крепость была готова к бою, им бы здорово попало, но только у нас...

   Рассказчик вдруг замолчал, боязливо оглянувшись, и ни за что не хотел доканчивать начатой фразы.

   – Приедете в Артур – сами узнаете. У вас ведь там знакомые... – скороговоркой шепнул он мне на ухо.

   Гнетущее впечатление общей паники, по своей внезапности ошеломившее нас в Харбине, постепенно проходило по мере движения экспресса на юг. На станциях наблюдалось необычное оживление, скажу даже, суета, но суета деловая, без признаков растерянности.

   Настроение, господствовавшее на линии, какими-то неуловимыми путями сообщалось и населению поезда. Полковник словно помолодел на 20 лет, забыл про свои недуги и явно пренебрегал не только погодой, но даже и фенацетином. Начальник поезда яростно доказывал всем и каждому (хотя никто с ним не спорил), что никакое начальство не имеет права не пустить его в строй, в одну из батарей отдельного восточно-сибирского дивизиона, где он был вольноопределяющимся, что для комендантства над воинскими поездами найдется довольно народу, но он, прапорщик запаса, должен быть на своем месте...

   – Наши, наверно, пойдут в первую голову! – восклицал он. – Наши не выдадут! – И он, видимо, даже жалел нас, незнакомых с "его" батареей.

   – Первый блин комом – велика важность! – басил путеец. – Скажем так: насыпали! А дальше? Ведь за нами – Россия! – И, пародируя манифест отечественной войны, он возглашал: – Отступим за Байкал! Оденемся в звериные шкуры! Будем питаться монгольскими лепешками, но не положим оружия, доколе ни одного вооруженного неприятеля не останется не только в пределах нашей территории, но даже и на материке Азии!

   30 января, после полудня, миновали Дашичао. Короткая остановка. Суматоха на станции. Какие-то артиллеристы забегают в вагон-столовую, наскоро глотают, что попало под руку, и с полным ртом бросают отрывочные фразы:

   – Везли на Ляоян, оттуда – к Ялу. Известие – появились у Инкоу. Высадка. Повернули на ветку. Охранники не стали ждать поезда. Ушли грунтовой – у них конная батарея. Две сотни – тоже. С нами – рота стрелков.

   И никто не спрашивал, что в силах сделать эти две батареи, две сотни и одна рота, если японцы действительно высаживаются в Инкоу... Ясно было, что сделают все, что могут. И этого было довольно...

   Ночь. Гай-Чжоу. Тревога. Здесь железнодорожный путь проходит от берега моря всего в 5 милях. С берега сообщают, что в море видно много огней. С одного из ближних постов донесли о появлении каких-то банд. Туда выступила полусотня – охрана станции. Слышали перестрелку. Хунхузы или японцы? Удобное место испортить путь. Телеграфировали по линии. С часу на час ждут прибытия 9-го полка...

   – Нас все-таки больше 20 человек, и все вооруженные! – вмешивается в разговор сын начальника станции, юноша, лет 14, с винчестером в руках. – В блокгаузе отсидимся, выдержим час-другой, а там – подойдут стрелки!..

   – Какой задор! Какая уверенность! Какое бодрое, хорошее впечатление оставляли в душе все эти встречи, все эти мимолетные разговоры...

   Наутро Квантун встретил нас жестокой снежной пургой.

   На станции Нангалин Г. нас покинул, надеясь каким-нибудь случайным поездом скорее добраться до Порт-Артура, мы же, пассажиры экспресса, связанные багажом, должны были проехаться в Дальний и уже оттуда проследовать к месту назначения. Это оказалось не так просто. Ввиду внезапно наступившей войны расписание было отменено. Удовлетворялись в первую очередь насущные потребности крепости и гарнизона. В Дальний мы прибыли строго по расписанию, но здесь вместо 15 минут оставались более 4 часов. Извозчиков не было. Жестокая пурга исключала всякую возможность передвигаться пешком, да к тому же с минуты на минуту ждали разрешения идти в Порт-Артур. Наш спутник, рослый и бравый путеец, тотчас по прибытии куда-то исчез – очевидно, к сослуживцам за новостями. Полковник Л. и я сидели в пустом вагоне, обмениваясь отрывочными замечаниями, главной, и даже единственной, темой которых была досадная задержка.

   В белой сетке пурги станция казалась вымершей. Не было и следа того оживления, той бодрой, здоровой суеты, какую мы видели на севере. Лица служащих, пробегавших мимо, выражали только растерянность, озабоченность, даже словно испуг и ожидание близкой катастрофы. Мы пробовали кого-нибудь остановить, расспросить... Они отделывались какими-то неопределенными фразами и бежали дальше.

   – Захотят, догадаются, – заберут голыми руками... хоть сейчас... – бросил на ходу какой-то штатский в драгунской фуражке.

   Полковник совсем разболелся: ел фенацетин, принимал бром и не только бранился, но даже роптал на Провидение.

   В 12-м часу дня сквозь плач вьюги до нас долетели глухие удары редких пушечных выстрелов.

   – Что такое? – поймал я проходившего мимо начальника поезда.

   – Вы разве не знаете? – смущенно остановился он. – Хоронят погибших на "Енисее"...

   – Ничего не знаем! – заволновались мы оба.

   – "Енисей" погиб на минном заграждении, которое сам же ставил... "Боярин" – тоже...

   Я так и вскинулся.

   – Какой "Боярин"? Что с ним? Я сам еду на "Боярин" старшим офицером! Говорите толком!

   – Говорите, черт вас возьми! – захрипел полковник. – Ведь мы тут, как в одиночном заключении!

   – Господа! Ради Бога! Я не могу, не приказано... – И начальник поезда убежал.

   Еще больше часа томительного ожидания... Наконец раздались звонки, свистки – поезд тронулся. Перед самым отходом в вагон вскочил наш спутник-путеец. Злобно швырнув в какое-то купе свою шубу, занесенную снегом, он вошел к нам, запер дверь и тяжело опустился на диван...

   – Сдали!..

   – Что сдали? Кого сдали?

   – Не "что" и не "кого", а сами сдали!.. Понимаете? – сами сдали! – промолвил он, отчеканивая каждый слог. – Я это помню. Нам, в 900-м, тоже приходилось туго. Тоже – врасплох. Где не сдавали – выкручивались. Сдали – значит, сразу признали себя побежденными... И будут побиты! И поделом! – вдруг выкликнул он. – Казнись! К расчету стройся! "Цесаревич", "Ретвизан", "Паллада" – подбиты минной атакой; "Аскольд", "Новик" – здорово потерпели в артиллерийском бою; "Варяг", "Кореец" – говорят, уничтожены в Чемульпо; транспорты с боевыми припасами захвачены в море; "Енисей", "Боярин" – погибли собственными средствами, а "Громобой", "Россия", "Рюрик", "Богатырь" – во Владивостоке, за 1000 миль!.. Крепость готовят к бою после начала войны! 27-го стреляли только три батареи: форты были по-зимнему; гарнизон жил в казармах, в городе; компрессоры орудий Электрического утеса наполняли жидкостью в 10 ч. утра, когда разведчики уже сигналили о приближении неприятельской эскадры!.. "Не посмеют!" – вот вам!..

   Он отрывисто бросал свои недоговоренные фразы, полные желчи, пересыпанные крупной бранью (которую я не привожу здесь). – Это был крик бессильного гнева... Мы, случайные представители Генерального штаба и флота, слушали его, жадно ловя каждое слово, не обращая внимания на брань. – Мы сознавали, что она посылается куда-то и кому-то через наши головы, и, если бы не чувство дисциплины, взращенное долгой службой, мы всей душой присоединились бы к этому протесту сильного, энергичного человека, выкрикивавшего свои обвинения... Но странно: по мере того, как со слов нашего собеседника ярче и ярче развертывалась перед нами картина нашей беспомощности (как оказалось впоследствии, его сведения, хотя и отрывочные, были верными), – какое-то удивительное спокойствие сменяло мучительную тревогу долгих часов неизвестности и томительного ожидания...

   Я взглянул на полковника. Он сидел, весь вытянувшись, откинувшись на спинку дивана, засунув руки в карманы тужурки, и казалось, что... если бы кто-нибудь, в этот момент, предложил ему фенацетина, то это могло бы кончиться очень дурно...

   – Измена!.. Я верю, я не смею не верить, что бессознательная, но все же измена... – закончил путеец, тяжело переводя дух...

   – Пусть так! не переделаешь! – воскликнул полковник. – Но все это – только начало. За нами Россия! – А пока – мы, ее авангард, мы, маленькие люди, – мы будем делать свое дело!..

   И в голосе этого человека, всего час тому назад такого больного и слабого, мне послышалась та же звенящая нота, которой звучал голос молодого подпоручика, на вопрос "что ж делать будем?" крикнувшего "умирать будем!.."

   И я снова поверил!..

   В Нангалине опять застряли на несколько часов. Вагон-столовую почему-то оставили в Дальнем. Пришлось питаться в станционном буфете. Небольшая комната, носившая громкое название "буфет и зало I и II класса", была битком набита публикой, обитателями Квантуна, стремившимися частью в Артур, частью в глубь Маньчжурии. Здесь не слышно было разговоров ни о наших неудачах, ни о шансах будущего... Глухие удары минных взрывов, обессиливавших флот, печальные звуки орудийного салюта, провожавшие в могилу безвременно и бесполезно погибших борцов, – не достигали сюда. Снаружи плакала и злилась вьюга, наметывая сугробы над свежими могилами, а здесь – в душной комнате, в облаках пыли и табачного дыма, хлопали пробки, слышались речи о подрядах, поставках, об имуществах, приобретенных "за грош, по нынешним временам", швырялись бумажки и золото, чтобы "мне первому подали...".

   Мы наскоро съели что-то и поспешили вернуться в поезд.

   В Артур прибыли только около 11 ч. вечера. Полковника встретил и увез кто-то из офицеров его формирующегося полка; путейца – встретили товарищи, а я оказался совсем на мели. Бывшие спутники обещали прислать первого встречного извозчика. На этом пришлось успокоиться.

   Неприятные полчаса провел я, сидя в углу станционной залы со своими чемоданами. Какая-то компания запасных нижних чинов, призываемых на действительную службу, но еще не явившихся, устроила здесь что-то вроде "отвальной".

   Керосиновые лампы тускло светили в облаках табачного дыма и кухонного чада. На полу, покрытом грязью и талым снегом, занесенным с улицы, стояли лужи пролитого вина и пива, валялись разбитые бутылки и стаканы, какие-то объедки...

   Обрывки нескладных песен, пьяная похвальба, выкрикивания отдельных фраз с претензией на высоту и полноту чувств, поцелуи, ругань... Общество было самое разнообразное – мелкие собственники, приказчики, извозчики... – рубахи-косоворотки и воротнички "монополь", армяки, картузы, пальто с барашковыми воротниками, шляпы и даже шапки из дешевого китайского соболя, окладистые бороды и гладко, "под англичанина" выбритые лица... Словно в тяжелом кошмаре, против воли, я смотрел, слушал, старался что-то понять, пытался уловить настроение этих будущих защитников Порт-Артура...

   Как знать? – Может быть, это вовсе не пьяный угар, а богатырский разгул? – Раззудись, плечо, размахнись, рука!.. – Так, что ли?.. – не знаю... Во всяком случае, китаец, прибежавший сказать, что извозчик приехал, был встречен мною как избавитель.

   Одиссея моих ночных скитаний в поисках пристанищ мало интересна.

   К утру пурга улеглась; ветер стих, и солнце взошло при безоблачном небе. К 10 часам, когда я отправился являться по начальству, улицы превратились в непроходимую топь. Пользуясь случаем, немногочисленные извозчики (большинство их было из запасных и теперь прекратило свою деятельность) грабили совершенно открыто, среди бела дня, беря по 5 рублей за 5 минут езды. Говорят, что первое время, пока для обуздания их аппетитов не были приняты решительные меры, они зарабатывали, благодаря невылазной грязи, по 100 и даже более рублей в день. Но это только так, к слову. Тогда, в охватившей всех горячке, на такие мелочи не обращали внимания.

   Ныряя по выбоинам, пересекая лужи, похожие на пруды, жмурясь и прикрываясь, как можно, от брызг жидкой грязи, снопами вздымавшихся из-под ног лошадей и колес экипажей, я жадно всматривался, пытался уловить и запечатлеть в своей памяти общую картину, общее настроение города... Поминутно попадались обозы, отмеченные красными флажками; тяжело громыхали зарядные ящики артиллерии; рысили легкие одноколки стрелков; тащились неуклюжие туземные телеги, запряженные лошадьми, мулами, ослами; высоко подобрав полы шинелей, шагали при них конвойные солдаты; ревели ослы, до надрыва кричали и ссорились между собою китайские и корейские погонщики; беззастенчиво пользовались всем богатством русского языка ездовые; с озабоченным видом, привстав на стременах, сновали казаки-ординарцы; с музыкой проходили какие-то войсковые части; в порту – грохотали лебедки спешно разгружающихся пароходов; гудели свистки и сирены; пыхтели буксиры, перетаскивавшие баржи; четко рисуясь в небе, поворачивались, наклонялись и подымались, словно щупальца каких-то чудовищ, стрелы гигантских кранов; слышался лязг железа, слова команды, шипение пара; откуда-то долетали обрывки "Дубинушки" и размеренные выкрикивания китайцев, что-то тащащих или подымающих... А надо всем – ярко-голубое небо, ослепительное солнце и гомон разноязычной толпы.

   "Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний..." И тем не менее чувствовалось, что в этой суете, в этом лихорадочном оживлении не было ни растерянности, ни бестолочи. Чувствовалось, что каждый делает свое дело и уверен, что выполнит его, как должно. Огромная машина, которую называют военной организацией и которую в мирное время лишь по частям поверяют и "проворачивают вхолостую", – работала в настоящую, полным ходом.

   Тяжелые впечатления вчерашнего дня – станция Дальнего, буфеты Нангалина и Порт-Артура, желчные речи путейца – все сгладилось, потонуло в чувстве солидарности с этой массой людей, еще так недавно почти чуждых друг другу, а теперь – живших одной жизнью, одной мыслью...

II 

Порт-артурские впечатления. – Слава Богу – на миноносце! – Первый выход. – «Беречь и не рисковать!» – Тяжкая обида

   Первое место, куда я направился, был, конечно, морской штаб наместника. Там я надеялся не только узнать что-нибудь достоверное о судьбе "Боярина", тесно связанной с моей собственной, но и вообще несколько ориентироваться, разобраться в слухах и сплетнях. В прихожей и в смежной с ней комнате стояли огромные ящики, в которые писаря складывали синие папки "дел" и разные канцелярские принадлежности. Работой руководил чиновник.

   – Что это? укладываетесь? куда?

   – Нет... так, на всякий случай... впрочем, извините! –

   И он, отвернувшись от меня, с явно деланным раздражением, набросился на какого-то писаря, оказавшегося в чем-то виноватым.

   Начальник штаба контр-адмирал Витгефт, мой бывший командир, с которым я сделал трехлетнее плавание, встретил, как родного. Обнял, расцеловал, но сейчас же, словно предупреждая всякие вопросы, торопливо сообщил, что, "по слухам", еще есть надежда на спасение "Боярина", что мне надо как можно скорее явиться к начальнику эскадры, что там мне все скажут, укажут и т. д., а сам в то же время схватился за какие-то бумаги, начал их перелистывать, перекладывать с места на место, как бы давая понять, что страшно занят и разговаривать ему некогда.

   Выйдя из его кабинета, я попытался обратиться к офицерам, служащим в штабе, из которых большинство были старыми соплавателями и сослуживцами по эскадре Тихого океана, некоторые даже товарищами по выпуску, но все они, в момент моего прихода, видимо, ничего не делавшие, теперь сидели за столами, копались в бумагах, имели вид чрезвычайно озабоченный и отделывались какими-то туманными фразами. Однако же это отнюдь не было следствием "штабной" важности, забвения старой дружбы. Наоборот, – как только я сказал, что у меня в городе нет пристанища, на меня посыпался целый ряд самых радушных предложений гостеприимства, и люди, только что отговаривавшиеся неотложными делами, всецело занялись посылкой вестовых для сбора моего имущества, рассеянного по Артуру.

   На "Петропавловске", где держал свой флаг начальник эскадры, настроение было еще более подавленное.

   – "Точно покойник в доме", – невольно мелькнуло уменя в голове...

   Флаг-офицеры и другие чины штаба и судового состава радостно пожимали руки, наперерыв расспрашивали о кронштадтских и петербургских знакомых, чрезмерно интересовались дорогой, но решительно уклонялись от всякого разговора о положении настоящего момента. Флаг-капитан был, по-видимому, занят еще больше, чем адмирал Витгефт. Он просто и без замедления провел меня к начальнику эскадры.

   За три года, что я его не видел, адмирал мало изменился. Все та же фигура старого морского волка; даже седины немного прибавилось, но только добродушно-проницательный взгляд серых глаз сделался каким-то сосредоточенно-усталым, словно обращенным куда-то внутрь. Казалось, что, произнося ласковые слова приветствия, отдавая приказания, он делает это чисто механически, по привычке, что мысли его заняты чем-то совсем другим, что, разговаривая со мной, он слушает не меня, а какой-то тайный голос, подымающийся со дна души, и с ним ведет свою беседу.

   – ...Да-да... говорят – есть надежда. Командир, 70 человеккоманды отправились сегодня... искать... Может быть... Тогдазавтра – вы с остальными...

   Я попытался попросить разрешения отправиться теперь же на чем-нибудь... – на миноносце, на портовом баркасе. Адмирал сначала как будто согласился.

   – Да-да... конечно...

   Потом вдруг, словно что вспомнив, усталым голосом промолвил:

   – Впрочем, нет... все равно... вряд ли... – И, круто повернувшись, даже не простясь, тяжелой походкой направился изприемной в свой кабинет...

   Выйдя на набережную, я зашел в дом (или, как говорили, "дворец") наместника, расписался здесь в книге являющихся и направился домой, т. е. к приютившему меня товарищу. Следовало бы еще явиться младшим флагманам эскадры, но я решил отложить это на завтра – не все ли равно?.. Мне было так тяжело... Так хотелось быть одному...

   Хозяин еще не вернулся со службы. Сбросив мундир, я сел у окна и стал глядеть... Прямо передо мной возвышался массив Золотой горы, увенчанной брустверами батарей, над которыми высоко в небе гордо вился по ветру наш русский флаг... "Где однажды поднят русский флаг, так он уже никогда не спускается", – пришла на память знаменитая резолюция Николая I на донесение о занятии Уссурийского края. Еще вчера, еще сегодня утром я верил в ее непреложность... Ну, а теперь?.. Я не смел дать себе никакого ответа... Может быть, даже хуже – я не хотел слушать того ответа, который шептал мне какой-то тайный голос... Налево, в восточном углу бассейна, в доке, виден был "Новик", а из-за серых крыш мастерских и складов поднимался целый лес стройных, тонких мачт миноносцев, скученных здесь борт о борт; в легкой мгле, пронизанной лучами вечернего солнца, темнели громады "Петропавловска" и "Севастополя"; правее, в проходе на внешний рейд, через здания минного городка, видны были мачты и трубы стоящего на мели "Ретвизана"; еще правее, за батареями, постройками и эллингом Тигрового Хвоста, обрисовывались силуэты прочих судов эскадры, тесно набитых в небольшое пространство Западного бассейна, которое "успели" углубить... Небо было все такое же безоблачное; солнце – такое же яркое; шум и движение на улицах и в порту, кажется, еще возросли... Но это смеющееся, голубое небо не радовало, а мучило, как насмешка; яркое солнце не золотило, не скрашивало своими лучами уличной грязи и лохмотьев китайских кули, а только досадно слепило глаза; шум и движения казались бестолковой суетой... Почему?..

   Старая, в детстве читанная, сказка Андерсена вспомнилась вдруг. В театре фея Фантазия нашептывает зрителю: "Посмотри, как хороша эта ночь! Как, озаренные луной, они живут всей полнотой сердца!" – а в другое ухо долговязый чорт Анализ твердит свое: "Вовсе не ночь и не луна, а просто размалеванная кулиса, за которой стоит пьяный ламповщик! А эта вдохновенная певица только что ссорилась с антрепренером из-за прибавки жалованья"...

   Я, кажется, задремал...

   Вечером пошел в Морское собрание. Строевых офицеров, как наших, так и сухопутных, почти не было. Изредка забегали штабные или портовые. Преобладали чиновники и штатские обыватели. Сплетни и слухи, одни других невероятнее, так и висели в воздухе. Одно только признавалось всеми, и никто против этого не спорил: если бы японцы пустили в первую атаку не 4, а 40 миноносцев и в то же время высадили хотя бы дивизию, то и крепость и остатки эскадры были бы в их руках в ту же ночь...

   Курьезно, что разговоры на эту, казалось бы, наиболее животрепещущую тему носили какой-то "академический" характер суждений о материях важных, но в будничной жизни несущественных.

   Существенным, наиболее важным вопросом являлось: "Как-то наместник вывернется из этого положения?" – Что он вывернется (и притом без урона), никто не сомневался. Но как? Просто талантливо отыграется или за чей-нибудь счет, т. е. кого-нибудь выставит "козлом отпущения"?

   – Несдобровать Старку!.. Хороший человек – а несдобровать! Прямо скажу – жаль... А ничего не поделает! – хриплым басом заявлял грузный (и уже изрядно нагрузившийся) портовый чин.