Текст книги "Расплата. Трилогия"

Автор книги: Владимир Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

   – Неужели так плохо? – ахнул командир. – Скорей отправляйте! Бумажонки напишем после... Какой человек! Какой работник! Золотые руки, золотая голова... Если бы уберечь!..

   Я доложил, что, не сомневаясь в разрешении с его стороны, уже отдал его именем все необходимые распоряжения.

   – Ну, конечно, конечно! И хорошо сделали! Тут, может быть, минута дорога!..

   Немало пришлось мне видеть тяжелораненых, умирающих, но эта затяжная агония особенно врезалась в память...

   Наш молодой доктор (единственный, хотя по штату на крейсере полагалось двое) всю ночь провозился с больным. Теперь он был в сознании, но это сознание часто прерывалось каким-то странным бредом наяву. Он разговаривал с окружающими, называл их по именам и в то же время в свой разговор вставлял фразы, вовсе несообразные, – выражаясь кают-компанейским жаргоном, "нес какую-то дрянь".

   – Так, так... вы все такие милые!.. Говорите – необходимо?., на травку?., в зелень?.. – Хорошо, хорошо... Отдохнуть надо! Хорошо на травке!.. Привык к каюте, привык, что и гробом будет... (Глухие удары орудийной пальбы донеслись со стороны Лунвантана...) – Слышите? – Заколачивают! Крышку заколачивают!. Не хочу! Не хочу! Помогите!.. – Это вы? – Ну, как я рад... мне Бог весть что померещилось...

   Ужасно было, что этот приговоренный казался порою совсем бодрым. Он сам (хотя не без помощи окружающих) оделся, вышел на верхнюю палубу, спустился по трапу в катер. Мы все его провожали. Высыпали наверх трюмные, машинисты и кочегары – непосредственные подчиненные Коростелева.

   Прощайте! прощайте! – говорил он, отчаянным усилием воли сдерживая муку удушья.

   До свиданья, голубчик! – До свиданья, ваше благородие! – поправляли его со всех сторон с особенной настойчивостью. – Скорее ворочайтесь! – Бог даст, на травке-то! – Отойдете! – Поработаем вместях! – Без вас как без рук!

   Он перемогался, кланялся на все стороны и улыбался так ласково и так... безнадежно, словно просто не хотел спорить с друзьями, расставаясь с ними навеки... Вдруг заволновался, запротестовал. Его хотели, вполне естественно, устроить, обложив подушками, на широком, кормовом, самом удобном сиденье катера. – Тянется на переднее, даже сердится...

   Ведь там лучше!

   Нет, нет... Пойдем – спиной к "Диане"... сам строил... каждый болт – свой... последний раз... хочу видеть... до конца... проститься...

   И все как-то вдруг почувствовали, что ни к чему их делано бодрый тон, что не мы его, а он нас подбодряет... Все смолкло. Обнажились все головы... Катер дал ход и побежал к северному берегу Западного бассейна. Вот раз-другой мелькнул над ним белый платок... Замахали фуражками; кто-то крикнул "ура", но его поддержали слабо – слишком далеко, все равно не услышит...

   – Ну? что? – набросились все на доктора, когда он, сдав больного в госпиталь, вернулся на крейсер.

   – Неважно, совсем плохо... вряд ли...Кругом возмутились.

   – Тогда зачем же настаивали на отправке? Пусть бы умерздесь, у себя, среди своих! – Мертвого тела боитесь? – Эскулапы казенные! – Номер исходящий!..

   Доктор тоже встравился.

   – Поймите вы, живоглоты, что это по-вашему подбитый корабль самим добить нужно, пустить ко дну со всеми потрохами, чтобы не достался неприятелю, а по нашей присяге, если хоть на волосок надежды есть, надо спасать! – Сам "на травку" просился! Каюта – гроб! Стреляют – гвозди вколачивают!.. Убрался из этой геройской обстановки – может быть, и выживет! Бывали случаи...

   Коростелев скончался в госпитале в 1 ч. 30 мин. пополуночи 15 июля, так тихо и мирно, что даже дежурившая при нем сестра милосердия не сразу это заметила.

   На следующий день состоялись торжественные похороны.

   "Вот, – думалось мне, – одна из бескровных жертв войны... А сколько их, нам неведомых?.."

   В ночь на 15 июля наши полевые войска отступили по всей линии.

   Утром, вероятно, опасаясь немедленного штурма, со всех судов эскадры потребовали на берег десант, но после полудня его вернули обратно.

   Несмотря на меры, принимавшиеся начальством для недопущения в среду гарнизона вестей из действующей армии, они все же проникали и в город, и в крепость, и на эскадру – через китайцев. Мы знали довольно подробно о неудаче при Вафаньгоу, а 2 июля говорили уже об арьергардном деле близ Гай-Чжоу. Дальше – очередь была за Дашичао, т. е. очищение Ньючванга.

   Надежды на выручку с суши отходили в область мечтаний.

   Усиленно распространялись слухи о том, что в Кронштадте готовится вторая эскадра, которая со дня на день может выйти в море, но этому плохо верили. Скептики утверждали, что готовой "эскадры" у нас нет, что собрать, наскоро достроить или отремонтировать некоторое число кораблей, пожалуй, возможно довольно быстро, но для создания из этого сборища "эскадры" потребуется долгое время. Если же вместо хорошо обученной, тесно сплоченной и организованной силы, по каким-либо соображениям, вышлют наспех нестройную "армаду", то вряд ли она дойдет до Порт-Артура.

   За два-три месяца, пока собираются, кой-чему получатся дома, а затем – в дороге! – пытались возражать немногочисленные оптимисты.

   Так, так! – отвечали им. – На охоту ехать – собак кормить. Старое правило! Нет! – Вот японцы 8 лет кряду натаскивали свою эскадру, не жалея кредитов на плавание! – Результаты сказались!.. Помните изречение Макарова, из его книги? – "Никогда нельзя надеяться хорошо сделать на войне то, чего не учились делать в мирное время".

   В общем, мне казалось (может быть, я ошибаюсь), что на почве того недоверия к начальству, о котором я уже говорил, большинство держалось мнения, что слухи о скором приходе второй эскадры имели главной целью оправдать наше собственное бездействие, внушить, что мы "бережем" корабли только до радостной встречи с ожидаемыми подкреплениями. Этого не высказывали вполне открыто, но это чувствовалось между слов.

   – Как только начнется бомбардировка с суши – конец нашей эскадре! А вторая – никак не успеет подойти раньше этого момента. Нечего закрывать глаза перед опасностью! Артур обречен. – Надо либо спасти эскадру, перейдя во Владивосток, либо погубить ее в бою, нанеся возможный вред неприятелю. Но оставлять ее здесь, под расстрелом – преступно...

   Так думали многие.

   16 июля или в ночь на 17-е (не могу сказать точно – мы жили тогда отрывочными слухами) наши войска очистили и Зеленые горы, и Дагушан, и Волчьи горы. Последние – почти без боя, но, как рассказывали, с потерями из-за какой-то путаницы, происшедшей при отступлении, когда наши попали под фланговый огонь японцев.

   16 июля можно было считать началом тесной осады крепости. С утра и до 2 ч. дня "Ретвизан", "Пересвет" и "Победа" обстреливали перекидным огнем долину реки Лунхэ, где неприятель проявлял особую деятельность.

   Ночь на 18 июля прошла тревожно. Еще с вечера были сделаны сигналы: – Приготовиться к ночной стрельбе. – Иметь десант наготове. – Броненосцам с рассветом начать стрельбу. – "Новику", канонеркам и миноносцам в 6 ч. утра идти на рейд и т. д.

   Однако японцы на штурм не пошли. Возможно, что такая передышка была вызвана условиями погоды: как раз надвинулись почти беспрерывные дожди и туманы.

   19 июля мы опять стали дежурными на внешнем рейде.

   В особенно ненастные дни странные речи приходилось слышать в кают-компании. Не обращаясь прямо ко мне, а как бы зондируя почву, то тут, то там высказывались не то мечты, не то предложения – "отрясти прах от ног своих", воспользоваться моментом, когда ни с моря, ни с берега нас не видно, отдать швартовы и сделать попытку прорваться во Владивосток: пропадем – так пропадем, но в случае удачи там, вместо снятых, нам поставят новые пушки, и там мы на что-нибудь еще пригодимся, а здесь – что мы такое? – лишний приз, обеспеченный неприятелю...

   Иногда я делал вид, что не слышу, иногда же вынужден был останавливать мечтателей. Я пояснял им, что такой поступок был бы равносилен оставлению часовым его поста, что командующий эскадрой, конечно, лучше нас осведомлен о положении дел, что если он не выходит в море, то на основании каких-нибудь веских соображений, а когда наступит благоприятный момент – ему для решительного боя потребуются все наличные силы, дорога будет каждая пушка...

   Мне не возражали, но я видел, я чувствовал то глубокое недоверие, с которым встречались слова "решительный бой", а заявление о ценности "каждой пушки" вызвало однажды ироническую реплику – "кроме тех, которые сняты на берег"...

   Да! Это была полная деморализация...

   За эти же дни выяснилось новое, весьма печальное и тревожное обстоятельство.

   Во время обычной ночной стрельбы по японским миноносцам вдруг замолчала одна из 6-дюймовок.

   – Что такое? Опять не осмотрели? Опять заряд рассыпался? – сердито кричал командир, видя, что пушку разряжают с дула.

   – Нет, не заряд! – раздраженно отозвался с палубы плутонговый командир. – Гораздо хуже! Снаряд не лезет на место!..

   Оказывается, при спешной отправке боевых припасов в Порт-Артур, которому угрожала опасность быть отрезанным от севера, некоторые партии снарядов посылались либо вовсе не калиброванные, либо калиброванные только частью (некоторый процент от общего их числа).

   Конечно, отправители могли ссылаться на 527-ю ст. Морского устава, по которой артиллерийский офицер, "в случае несогласия предметов с утвержденными образцами, приостанавливает прием и докладывает командиру"; конечно, артиллерийский офицер мог указать на физическую невозможность, на отсутствие всяких средств, а главное – времени, для тщательной поверки боевых запасов, принимаемых из портовых складов на пополнение израсходованных; конечно, заведывавший артурскими складами совершенно справедливо мог указать, что ведь он снаряды принимал не с завода, а от центральных управлений, что у него тоже не было ни времени, ни средств для их калибровки... Словом, как всегда, виновными оказывались все, т. е. никто, а факт оставался фактом.

   Наш артиллерийский офицер был крайне озабочен этим открытием. Снаряды принимались нами по мере их расхода и помещались в погребах на свободные места. Разобрать теперь, какие именно остались от приёмок до войны, какие приняты вновь, – оказывалось невозможным. Проверить все содержимое погребов, в условиях военного времени, нельзя было сразу, а лишь постепенно, выгружая снаряды малыми партиями... Требовалось время, а разве мы знали, сколько времени в нашем распоряжении? – Это зависело от намерений неприятеля...

   Не знаю, вследствие ли небрежной калибровки или просто вследствие дурного качества металла оказалось еще, что наши чугунные снаряды (самые дешевые, а потому весьма многочисленные в боевом комплекте) часто раскалываются при самом вылете из дула орудия... Когда при стрельбе по японским миноносцам огонь с "Гиляка" приходилось направлять близко мимо нашего места (дежурного крейсера), то по утрам мы не раз находили на палубе осколки его чугунных снарядов.

   Помимо опасности для соседей, такой снаряд, расколовшись в самом дуле, мог вывести орудие из строя, а потому последовало распоряжение: "При стрельбе чугунными снарядами употреблять практические (т. е. половинные) заряды".

   Печальное решение в смысле использования всей силы своей артиллерии, но – увы! – неизбежное...

   20 июля объявлено было, что всем добровольцам и вольнонаемным служащим разрешается нарушить контракты и, по способности, уезжать из крепости морем, в Чифу, на китайских джонках...

   Плохая примета!..

   Японцы не проявляли активных действий, видимо, усиленно занятые постройкой осадных батарей. Суда эскадры, стоя в бассейнах, вели редкую перекидную стрельбу, пытаясь помешать их работам, способствуя сухопутной обороне крепости...

   Какая ирония! – Флот на сухопутном фронте...

   22 июля мы сменились с дежурства на рейде и стали на сторожевой пост в проходе.

X 

Крутой поворот в настроении личного состава. – Начало конца крепости. – Еще загадочный случай. – Наши последние дни в Порт-Артуре. – Выход эскадры 28 июля. – Бой при Шантунге

   Странное дело, как в последующие дни резко изменилось настроение личного состава эскадры. Я часто наблюдал такого рода явления за время минувшей войны и прямо отказываюсь найти им какое-либо объяснение. Почему в известный момент массы относятся с недоверием к открыто высказанным намерениям тех, кому они обязаны верить и кто, de facto, еще ни разу не заслужил и тени упрека в каком-либо обмане? Почему в другой момент те же массы вдруг преисполняются глубокой верой в искренность намерений своих руководителей, притом намерений, даже не высказанных, а только подозреваемых?.. – Психологическая загадка, которую предстоит разрешить в будущем ученым исследователям. Или... спиритам? – Кто знает?..

   Не было героических приказов о наступлении, с призывом на помощь сил небесных; по городу не распространялось сенсационных слухов; писаря, посланные в штаб, не рассказывали по возвращении новостей, добытых от "верного человека"... – А в воздухе что-то было!

   В кают-компании я опять чувствовал себя старшим товарищем, от которого не только не сторонятся, но от которого рады выслушать добрый совет или указание, а "наверху", то есть в служебной обстановке, всякое распоряжение готовы исполнить не только по внешности, но и по существу, с полной охотой, с полным доверием...

   Каким образом совершился такой крутой поворот в наших взаимных отношениях? Почему присвоенное мне звание "начальства", только что стеной отгораживавшее меня от сослуживцев, вдруг перестало быть помехой самому тесному общению? Как, отчего рухнула эта глухая стена?..

   Правда... на некоторые броненосцы ставилась обратно часть 6-дюймовок, снятых с них на линию сухопутной обороны... Но ведь нам всегда твердили, что пушки снимаются только на время исправления повреждений, что поставить их на место – пустое дело... Нет! повторяю – что-то было в воздухе!

   Последующие события показали, что догадки мои были вполне справедливы.

   Именно около этого времени адмирал Витгефт получил приказание – "идти с эскадрою во Владивосток". Приказание категорическое, отданное именем Государя Императора, не допускавшее никаких позднейших толкований из-за неясности выражений. Приказание столь непохожее на обычные распоряжения, исходившие от наместника, в которых всегда имелась спасительная лазейка для их авторов на случай неудачи задуманного предприятия.

   Поклонники талантов адмирала Алексеева, защитники его деятельности перед войной и во время нее, упорно твердят, что и до того он многократно "категорически" требовал от адмирала Витгефта "решительных" действий.

   Представляю дело на суд читателей.

   Самое "решительное" и "категорическое" предписание наместника (с этим согласны и его апологеты) было доставлено в Порт-Артур 20 июня миноносцем "Лейтенант Бураков". Оно заканчивается такими словами:

   "Иметь в виду, что эскадре можно оставаться в Порт-Артуре лишь до того времени, пока она в нем в безопасности. В противном случае – заблаговременно выйти в море и, не вступая в бой, если окажется это возможным, проложить себе путь во Владивосток" ("Русская Старина" за апрель и май 1907 г. "Порт-Артурская эскадра накануне гибели". – Беломора.).

   Разве такую "директиву" можно назвать категорическим требованием решительных действий? Да тут, на случай поражения, что ни слово, то путь отступления для приказывающего и ловушка для исполнителя! Особенно талантливо помещена фраза – "если окажется это возможным". – К чему отнести ее? – к возможности избежать боя или к возможности пройти во Владивосток?

   25 июля, можно сказать, отметило собою начало конца Порт-Артура. Это был день первой бомбардировки с суши. Стрелять начали в 11 ч. 35 мин. утра. Как тотчас же выяснилось – по осмотру неразорвавшихся снарядов, – работала батарея из 120-мм пушек. Очевидно, японцы воспользовались опытом Англо-бурской войны и, в ожидании прибытия настоящей осадной артиллерии, пустили в дело морские орудия этого калибра, поставив их на полевые лафеты. (Любопытный вопрос: были ли сделаны эти лафеты наскоро или они были заготовлены еще до войны?) Стреляли не равномерно, а с перерывами, группами в 7–8 выстрелов. Первая серия легла вся на главной улице Старого города, близ портового лазарета; вторая – несколько западнее, на каботажной набережной, поражая находившиеся здесь склады угля; третья на портовой площадке у адмиральской пристани, чуть восточнее которой стоял "Цесаревич". К нему-то, видимо, и подбирались! По счастью, удачным оказалось только одно попадание: снаряд разрушил на "Цесаревиче" рубку беспроволочного телеграфа, в которой был убит минер-телеграфист, а осколками легко ранило в ногу командующего эскадрой, контр-адмирала Витгефта. Около часу дня огонь был перенесен в проход и велся, как и раньше, сериями в 7–8 выстрелов, и как бы уступами от S k N.

   Не скрою, что, наблюдая с мостика за снарядами, разрывы которых образовывали ломаную линию, в общем направлявшуюся к месту стоянки крейсера, – на сердце было жутко... Но именно жутко, а не страшно. Для людей обстрелявшихся, твердо знавших, что "не всякая мина – в бок, не всякий осколок – в лоб", это была своего рода азартная игра, где ставкой являлась жизнь.

   Быть убитым при бомбардировке – шанс еще меньший, чем взять на номер в рулетке, но как в игре у новичка дух захватывает при мысли, что он может одним ударом выиграть чуть ли не состояние, так на войне, в первом бою всякий готов считать себя заранее намеченной жертвой первого выстрела. Потом это проходит. Игра делается игрой.

   В этой игре с одинаковым азартом принимали участие и офицеры, и нижние чины, упорно, несмотря на запрещение, выползавшие наверх "посмотреть".

   Хорошо стреляют! и главное – в системе! – докторальным тоном заявлял старший артиллерист, протирая стекла бинокля.

   Ого! эта серия, кажется, через нас! Смотрите! Смотрите! Перелет и порядочно вправо. То же, но ближе. Третий – почти у правой крамболы...

   Черт возьми! Ну-ка!.. Следующий?..

   Несколько секунд глубокого молчания (словно когда кружится и постукивает шарик по ребрам колеса рулетки)... Снаряд падает и рвется о воду, близ левой раковины, осыпая борт и палубу осколками.

   – Недохватило! – Чуть-чуть не считается! – На этот раз пронесло! – раздаются кругом восклицания, в которых звучит беспечность, почти самодовольство, даже дерзкая насмешка над неудачей врага, над самой судьбой, которая промахнулась, и... чувствуется такое облегчение... словно человек, неожиданно окунувшийся в воду с головой, вдруг вынырнул и вздохнул всей грудью.

   Следующие снаряды той же серии дают систематически увеличивающиеся недолеты, отходящие влево.

   Ко мне подходит командир и недовольным тоном замечает, что с "Цесаревича" дважды сигналили – "лишним не быть наверху", а у нас на палубе "целый базар"... Он и сам хорошо сознает силу того побуждения, которое гонит людей наверх: им, уже изрядно обстрелянным, легче вести игру в открытую – видеть и слышать, – чем сидеть без всякого дела внизу и ждать, когда "она" свалится на голову.

   – Вы бы для них что-нибудь придумали... – говорит он примирительно, – занятие какое-нибудь, что ли?..

   Мне в голову приходит счастливая идея, и вот – в шпилевом отделении, по условиям данного момента наиболее прикрытом, – устраивается литературное утро. Мичман Щ., талантливый чтец, своим искусством доставивший команде в тоскливые дни осады немало светлых минут, садится читать "Сорочинскую ярмарку".

   Известие распространяется по крейсеру; верхняя палуба быстро пустеет, и скоро через фор-люк начинают доноситься взрывы дружного смеха, так странно звучащие среди резкого, металлического лязга рвущихся снарядов неприятеля и глухого гула ответных выстрелов с нашей стороны...

   Я спускался туда раза два-три, и по чести скажу – у них было превесело!..

   Наблюдая за бомбардировкой, нельзя было не отметить явления для нас весьма благоприятного: стреляли хорошо, но трубки снарядов были неважные. Я тщательно проследил, записывая в книжке, десять серий, снаряды которых ложились на берегу, т. е. при падении ударялись о грунт, и, несмотря на это, из общего числа 76 – не разорвалось 32 (Впоследствии, во время самой войны, японцы устранили этот недостаток, и их снаряды рвались великолепно. (См. "Бой при Цусиме".)).

   Стрельба продолжалась весь день. На нее отвечали и с сухопутного фронта и с броненосцев, но проклятая батарейка была так хорошо замаскирована, что сбить ее никак не удавалось.

   В 7 ч. вечера пошел дождь, скоро превратившийся в ливень, который с небольшими перерывами продолжался до 11 ч. вечера.

   Перед закатом солнца японцы сосредоточили свой огонь на нашем правом центре, а затем, вероятно думая воспользоваться ненастьем, повели на него энергичную атаку. Звуки орудийных выстрелов слились в беспрерывный гул. С фортов светили прожекторами, пускали светящиеся ракеты.

   В тот же вечер (мы стояли в проходе на сторожевом посту) пришлось наблюдать любопытное зрелище, так и оставшееся неразъясненным.

   Около 11 ч. 25 мин. в море, на SO, милях в 8–10, показался огонек, чрезвычайно быстро превратившийся в огромное пламя, окутанное облаками дыма. Очевидно, горело какое-то судно. В то время как мы, тщательно осматривая горизонт, пытались разгадать, что случилось, – значительно правее пожара, почти на S, блеснул яркий свет, а через несколько секунд донесся глухой удар, точно при взрыве... Это было мгновенное видение, однако же наблюдавшееся десятками людей. После того, как ни вглядывались в этом направлении, как ни прислушивались, – мрак и тишина... Зато на SO пожар все усиливался. Неизвестный корабль горел так ярко, что даже тучи над ним окрасились в багровый цвет. Сам ли он продолжал двигаться, или его постепенно подносило приливным течением – но расстояние явственно уменьшалось.

   В исходе 12-го часа видели новый взрыв, на этот раз близ него.

   Около 12 ч. 30 мин. ночи, пользуясь его ярко освещенной фок-мачтой, дальномером Барра и Струда, определили расстояние – 50 кабельтовых. В трубу можно было хорошо видеть докрасна раскаленный борт с рядом ослепительно ярких точек – очевидно, иллюминаторы, через которые вырывалось пламя, бушевавшее внутри. Горящий корабль не шел прямо, а дергался вправо и влево, поворачиваясь к нам то лагом, то носом, то кормой. Моряку было понятно, что это незримые во тьме спутники и товарищи пытаются взять его на буксир... В начале 2-го часа ночи эти попытки, по-видимому, увенчались успехом: он медленно пошел влево, т. е. к северу, и в 1 ч. 45 мин. скрылся в направлении к Талиенвану. Батареи и сторожевые суда безмолвствовали...

   На мостике "Дианы" шел оживленный обмен догадок и предположений: какой драмы мы были невольными свидетелями?.. За последние дни китайцы упорно доносили о новой, подготовляемой японцами, отчаянной попытке запереть эскадру в Порт-Артуре. Говорили, что теперь брандеры-заградители придут не поодиночке, а группами по четыре, снайтовившись борт о борт цепными канатами. Не они ли это наткнулись на минные банки, которые в предыдущие ночи усердно набрасывались нашими миноносцами?.. Но пожар? Несчастье, неосторожность... Во всяком случае, ясно было, что в эту ночь японцам "не повезло".

   Ночью батареи сухопутного фронта изредка постреливали, а 26 июля с 7 час. 45 мин. утра возобновилась бомбардировка города и порта с суши. Канонерки и миноносцы были высланы на внешний рейд, где усиленно работал тралящий караван.

   В 9 ч. утра удачный снаряд неприятеля зажег сарай, в котором находились так называемые "расходные" цистерны с машинным маслом (в юго-западном углу Восточного бассейна). Хорошо, что не угодило в самый склад смазочных материалов, бывший рядом. Яркое пламя, увенчанное гигантским облаком густого черного дыма, служило японцам прекрасной точкой прицеливания, и на него они направили всю силу своего огня. Только в этот день им не было удачи. Точно зная направление, они немного ошиблись расстоянием и в течение нескольких часов упорно сыпали снаряды на северный, совершенно пустой и безлюдный склон Золотой горы.

   Портовые и судовые команды, работавшие на пожаре, не понесли никакого урона.

   Главный склад удалось отстоять, а огненную реку горящего масла из расходных цистерн отвести тут же прокопанной канавой в ложбину, где оно частью сгорело, частью было потушено, т. е. засыпано землей.

   К полдню прекратился пожар, а к 1 ч. дня внезапно прекратилась и бомбардировка.

   "Пересвету" сигналом было объявлено "особенное удовольствие адмирала". Как сообщали, именно ему посчастливилось наконец "нащупать" и заставить замолчать "проклятую батарейку".

   После полдня и особенно к вечеру жаркий бой разыгрался в правом центре. Слабый ветерок, чуть тянувший от N, доносил временами сквозь гул канонады рокот пулеметов и треск ружейной стрельбы. С 10 до 10 ч. 30 мин. вечера наступил как бы период затишья, а затем борьба возобновилась и продолжалась до полуночи с особенной силой. По отрывочным известиям с берега – это дрались за обладание Дагушаном, который несколько раз переходил из рук в руки. В результате на время он оказался ничьим. Мы его очистили, а японцы не могли на нем утвердиться, так как всю ночь мортирная батарея Золотой горы – регулярно каждые полчаса – бросала на его вершину свою 11-дюймовую бомбу. При таких условиях не только что-нибудь строить, но и существовать там было совершенно невозможно.

   27 июля с 8 ч. утра "проклятая батарейка", видимо, оправившись и переменив место, опять начала бомбардировку. Огонь ее был по преимуществу направлен на броненосцы, стоявшие в Западном бассейне. Некоторым попало, хотя несерьезно. Опять не повезло "Ретвизану". У его борта стояла баржа с двумя 6-дюймовками, возвращенными с батарей сухопутного фронта. Снаряд угодил прямо в баржу и утопил ее вместе с орудиями. Сам броненосец получил подводную пробоину, по счастью, не опасную, но все же доставившую ему лишний груз в 400 тонн воды, груз, ввиду предстоящего выхода в море и решительного боя, весьма неприятный. Были попадания в башни и казематы. Трое убитых и несколько раненых, в том числе командир (легко). Бомбардировка и ответная стрельба продолжались весь день.

   Поздно вечером завязалось горячее дело на правом фланге, но ненадолго. Суда эскадры спешно грузились углем и пополняли запасы. Уже двое суток, как японцы не появлялись со стороны моря и не приходили забрасывать внешний рейд минами.

   Ночь на 28 июля была тихая, жаркая (21RR), но не душная благодаря слабому ветерку, тянувшему с севера. Закончив необходимые приготовления к выходу в море, все крепко спали, набираясь сил на завтрашний день.

   С какими чувствами встретили на эскадре зарю 28 июля, – не знаю и не берусь догадываться, так как за последние дни суда почти не имели сообщения между собою. Что касается настроения, господствовавшего собственно на "Диане", – затрудняюсь точно его формулировать. Не было ни задора, который характеризовал собою кратковременный "макаровский" период, ни жажды мести, охватившей всех в первый момент после гибели "Петропавловска", ни азарта, вызванного опьянением негаданной удачей 2 мая, ни радостной решимости, с которой 10 июня был встречен сигнал о выходе в море, – все это уж было однажды пережито и, хотя оставило в душе каждого глубокий след, – повториться не могло... Эти хорошо обстрелянные люди, десятки раз видевшие смерть лицом к лицу, готовились к бою, как к тяжелой, ответственной работе.

   "Итак, решено: завтра утром идем в море. Смертный бой. Благослови, Господи! – О себе, кажется, мало думают. Надо послужить".

   Эти строки я занес в свой дневник, уже ложась спать, накануне выхода.

   Был еще оттенок в настроении личного состава, о котором умолчать не могу, это – чувство удовлетворения, сознания конца глухого разлада, существовавшего между "начальством", с его намерениями, и массами, с их желаниями и надеждами.

   За последние три дня бомбардировки с суши не раз приходилось слышать почти злорадные замечания:

   Небось теперь поймут, что артурские бассейны – могила эскадры!

   Могила еще ничего! – подавали реплику наиболее озлобленные. – А вот если кратковременная смерть и затем радостное воскресение под японским флагом! – Вот это уж хуже!..

   Известие о предстоящем выходе в море вызвало не энтузиазм, а... вздох облегчения. Необходимость этого выхода была до такой степени очевидна, массы были так проникнуты этим сознанием, что упорство "начальства" порождало среди наиболее горячих голов самые ужасные подозрения... Иногда казалось, подобно тому, как рассказывали про первые моменты после внезапной атаки 26 января, что вот-вот по эскадре пронесется зловещий крик – "Измена! Начальство нас продало!.." А что было бы дальше?..

   Чуть забрезжил свет, начался выход эскадры. "Диана", стоявшая на сторожевом посту, пропустив всех мимо себя, тронулась последней в 8 ч. 30 мин. утра.

   "Совсем тихо – и погода, и на позициях", – записано в моем дневнике.

   На востоке, в утренней дымке, смутно виднелись "Сикисима", "Кассуга", "Ниссин" и отряд старых крейсеров ("Мацусима", "Ицукусима" и "Хасидате"), который начал поспешно отходить к NO.

   В 8 ч. 50 мин. утра с "Цесаревича" сигнал – "Приготовиться к бою", – а в 9 ч. новый – "ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ, ЧТО ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР ПРИКАЗАЛ ИДТИ ВО ВЛАДИВОСТОК".

   Этот сигнал был встречен у нас с нескрываемым одобрением.

   – Давно бы так! – Молодчина Витгефт! – Нет отступления!..

   Чтобы, по мере возможности, ввести неприятеля в заблуждение, тралящий караван, очищавший нам дорогу в течение предшествовавших дней, проложил ее по новому направлению, не имевшему ничего общего с нашим курсом 10 июня. Теперь, прямо с рейда, мы пошли почти вдоль восточного берега Ляо-ти-шана и вышли на чистую воду через собственные минные заграждения, окружавшие мыс с маяком.

   В 10 ч. 30 мин. отпустили тралящий караван, который пошел в Артур под охраной канонерок и второго отряда миноносцев. Командовавший ими младший флагман поднял сигнал, к сожалению, у меня не записанный. Сколько помнится – "Бог в помощь! Прощайте!"

   Когда "Отважный" с этим сигналом проходил мимо нас, все высыпали наверх, махали фуражками... У каждого на сердце была та же мысль – "прощайте!.." Разве не было бы дерзостью сказать – "до свиданья"...

   Шли в боевом порядке: впереди "Новик" с первым отрядом миноносцев, затем броненосцы с "Цесаревичем" в голове, наконец крейсера, среди которых (увы!) не хватало "Баяна".