Текст книги "Болид над озером"

Автор книги: Владимир Щербаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Письмо Брайна Фосетта

Я успел ознакомить Санина с письмом, которое получил от младшего сына Фосетта. Он писал, что не может почти ничего добавить к тому, что уже опубликовал. Однако только недавно нам с Саниным стала ясна загадочная фраза в конце письма…

Вот содержание письма:

«У вождя племени калапало Изарари исторгнуто якобы признание. Вождь покаялся на смертном одре и заявил, что он, Изарари, убил дубиной Фосетта и двух его спутников. Он сказал, что трое белых пришли вместе с вождем чужого племени, и белый сын старика вступил в связь с одной из его, Изарари, жен». К письму была приложена выписка из публикации: «Фосетт попросил у Изарари носильщика и лодки для дальнейшего путешествия. Вождь племени отказал в его просьбе, ссылаясь на междуплеменные раздоры, и тогда белый якобы ударил Изарари по лицу! Вне себя от ярости вождь схватил боевую палицу и размозжил ему череп. Двое молодых белых бросились на вождя и в мгновение ока были уложены страшной палицей рядом со стариком.

У Изарари был сын Ярулла, которому едва исполнилось двадцать лет; товарищи звали его „караиба“. Цветом кожи он был светлее своих соплеменников, как если бы в его жилах текла кровь белого человека.

Коматси, который стал вождем после смерти Изарари, лишь после долгих уговоров согласился показать могилу убитого исследователя; его кости выкопали и передали на экспертизу. Трупы молодых спутников старика, сказал Коматси, были брошены в реку. Во всяком случае, найти их не удалось.

Группа экспертов Королевского антропологического института в Лондоне, исследовав кости, пришла к выводу, что это кости не моего отца. Кому они принадлежат, выяснить не удалось.

Одна из возможных причин, побудивших отца направиться в район обитания индейцев калапало, то есть пойти в направлении, прямо противоположном намеченному маршруту, могла быть следующей. Предположим, что, после того как они покинули Лагерь мертвой лошади, больная нога Рэли не только не зажила, но разболелась еще сильнее вследствие непрестанных укусов насекомых. После одной-двух недель пути животные вследствие отсутствия корма оказались не в состоянии двигаться дальше, и всем троим пришлось взвалить поклажу на собственные плечи и продолжать путь в сторону Шингу пешком.

Одним из притоков Шингу является Кулуэни, верховья которой расположены дальше на юг и ближе к Куябе, чем у какого-либо другого притока. Если бы удалось подняться вверх по Кулуэни, была бы покрыта половина расстояния до границ цивилизованного мира; двоим путникам, обремененным больным товарищем, это было не под силу. Нести Рэли они не могли, поэтому плыть на лодке представлялось единственным выходом из положения. Если они предприняли это путешествие, то непременно у того места, где сливаются реки Кулуэни и Тангуру, должны были встретить индейцев калапало…

Другое возможное объяснение состоит в том, что они нашли нечто очень важное».

Нечто очень важное – это развалины того самого города. Таков наш – мой и Санина – вывод.

Ночной электропоезд

Утром я выписывал из нового журнала названия рыб, которые обитали близ берегов Атлантиды. Атлантические осетры с оливково-зелеными спинами… серебристые лососи, преодолевающие весной пороги рек… угри с желтоватыми боками… прозрачные зеленоватые корюшки… круглая масляная рыба с синей спиной… миноги, похожие на змей… скаты.

Атланты били этих рыб острогами, ловили на мелководьях сетями и просто руками, а если надо, ныряли на глубину до восьмидесяти метров.

Позже, вечером, я печатал копии фотоснимков, которые мне прислали. Две давние истории интересовали меня в связи с проблемой антиразума.

В пятьдесят девятом году в пустыне Гоби найден отпечаток ботинка. Возраст песчаника с этим отпечатком – миллионы лет. В Америке, в штате Невада, в слоях, относящихся к триасу, также есть отпечаток подошвы ботинка со следами стежков. Фото документально засвидетельствовало сей факт, но само по себе не помогало ответить на занимавший меня вопрос. Что это? Первая поступь разума на нашей планете или…

В полночь смутное предчувствие встревожило меня, но я не удосужился ему довериться… Я мог разыскать Санина дома или на улице, в библиотеке или в гостях, где угодно… мог!

Ночью его нашли на железнодорожной линии. Машинист электровоза сообщил на очередной станции, что видел человека, который стоял у рельс, даже пытался взобраться на насыпь, но не успел этого сделать – он упал как будто бы сам по себе, в пяти шагах от электровоза. Машинист был почти уверен, что поезд не задел неизвестного.

…Место мне хорошо знакомо: ветка Рижской железной дороги близ платформы «Гражданская»… Здесь еще зеленела кое-где трава, у насыпи тянулись ямы, кучи щебня, слева – глухой забор, справа – шпалы. Он лежал у самых шпал.

Я сам не раз возвращался этой дорогой из редакции журнала, где печатали иногда наши статьи об атлантах. Но что ему понадобилось там глухой октябрьской ночью? Этого никто не знал.

* * *

Непосредственной причиной смерти был разрыв сердца. Что там случилось? Думаю, мы никогда не узнаем правды. Санин буквально балансировал в последний год на грани жизни и смерти. Вспомнились мне опыты с египетским золотом, вспомнились и другие случаи, которые только теперь как бы приоткрыли завесу над тайной. Я вижу его поздней ночью так ясно, как будто это происходит наяву, а не в моем воображении. Он устал. Его преследуют неудачи, о которых, признаться, я и понятия не имел до поры до времени. Он, в сущности, одинок. Что ему померещилось? Зачем понадобилась ночная прогулка?

Пасмурная, октябрьская ночь, всюду слякоть, лужи, мокрые листья липнут к шпалам… Он точно испытывал судьбу в поздний час близ насыпи, как я испытывал ее месяц назад, когда Рута была в опасности.

* * *

Строчки некролога из журнала, где он печатал статьи и очерки об этрусках и латиноамериканских цивилизациях: «… Трагически погиб В. Санин, писатель-историк, автор книг „Сыны леопарда“, „Этрусская тетрадь“, „Восточная Атлантида“. В последние годы он изучал культуру майя и ацтеков…»

* * *

Из тьмы веков и тысячелетий доносилось эхо. Теперь это были почти растаявшие отголоски. Но когда-то… не тянулись ли оттуда, из неоглядных далей времени такие же цепкие пальцы судьбы? Эта мысль не давала покоя. Где пределы этого влияния?

И тогда возникала в воображении странная бесконечная цепь и хотелось закрыть глаза, но мысленно – только мысленно – я встречал суровый взгляд Санина, и память моя, и сердце отлетали к истокам недавних событий. Потом – дальше, много дальше… Туда, где нескончаемой чередой уходили в небытие века, племена, народы. И оттуда время грозило нам, прошлое хотело навсегда закрепить свою власть над человеком. И каждый порыв, взлет, движение встречали страшное, незаметное внешне сопротивление: словно будущее было предопределено этими далекими веками и тысячелетиями. И даже бой, огонь, смерть, голод, лишения не всегда могли совладать с невидимым и косным врагом.

У меня кружилась голова, когда я пытался представить себе истинные масштабы восхождения человека к настоящему. Нить времени скручивалась тогда, как от жара, и вот-вот готова была вспыхнуть, исчезнуть: так трудно было тянуть ее от самой Атлантиды к нашим дням. Все терялось в удивительной мгле времен. Двенадцать тысяч лет. Что по сравнению с этим Рим, Афины, Вавилон?

* * *

Что я знаю о нем?

Трехлетний мальчик с матерью плывет на пароходе к отцу. Пароход минует пролив Лаперуза, и здесь его останавливает японский военный катер. На всю жизнь осталось воспоминание: жаркое солнце над морем, деревянный настил палубы с бухтами канатов, ящиками, бочками. Люди, сидящие на брезенте… Так проходит день и никто не знает, что будет с кораблем, с людьми.

Потом – раннее детство в стране сопок, распадков, быстрых ручьев и рек. Вот что я прочел в его записной книжке (страницы ее желты от времени): «В серые дни лета, когда не было солнца, моросило или набегали в долину туманы, я дочитывал книгу, дожидавшуюся меня несколько дней, шел в библиотеку и там проникал в узкие затененные проходы между стеллажами. Меня пускали туда как знакомого, я листал книги стоя, а если попадало что-нибудь интересное, садился на подоконник и глотал страницу за страницей. Это были удивительные часы странствий по джунглям и пустыням, южным морям и островам».

Вот запись на последней странице этой же книжки: «Я и не подозревал, что самое удивительное место на земле – голубая долина, которую я видел каждый день. То была она чашей, в которую сыпались легкие северные дожди, то представала в желтом и зеленом свете солнца, опускающегося за оперенные облаками гребни горных лесов и казалась лишь миражом, маревом, прибежищем теней, то, наконец, в прямых полуденных лучах обретала плоть и жарко искрилась, сверкая лентой реки, нитями ручьев на крутых склонах сопок».

Позднее – трудная юность, учеба, работа, тысячи книг, когда он словно ощупью продвигался к своему настоящему призванию, – и там ждали его взлеты, вдохновение, борьба и невзгоды…

У него был настоящий характер, иначе он не смог бы сделать и сотой доли того, что успел. Это далекие голубые и синие горы, лишь издали кажущиеся неприступными, подарили ему бродячую натуру и стойкость. Я раскрыл другую его книжку – и прочел о далекой зиме его детства: «Меня вынесло из распадка на желтую от света равнину, тонкое стекло оплавившегося снега звенело, сверкая под лыжами… Я снял рукавицы. От ладоней шел пар. У черного горелого пня разбрасывал плитки снега, разгребал белые зерна его, искал ягоды…»

…И все дни его жизни описаны в удивительных книжках с пожелтевшими страницами! И потому он для меня остался живым.

* * *

Неделю я провалялся в постели: болезнь сковала меня, и врач лишь успокаивал, но не мог ничего поделать. Я вспоминал древние рецепты кроманьонцев: змеиный яд пользовался у них особым почетом. Атланты применяли его с неподражаемым искусством. И я сосредоточивался и представлял, что капли яда просачиваются в мои сосуды, в мой мозг, изгоняя смертельного врага. Имя же этого врага я боялся произносить даже мысленно: иначе, мне казалось, он останется непобедимым. Мне хотелось одолеть его, чтобы дождаться новой встречи с теми, кто путешествует в титановых левитрах от одного звездного острова к другому, как на картине «Корабль с восемнадцатью левитрами в созвездии Центавра. Вид с Земли». Я думал о Руте: удастся ли увидеть ее?

По ночам мне снились эти корабли, их сверкающие следы среди россыпей Млечного Пути таяли и манили, и тогда мне казалось, что тело мое обретало легкость, подвижность, и я мог сам устремляться ввысь и вдаль, подобно тающим лучам, пробегавшим по небосклону. Увы, утром все оставалось на местах. Тусклая заря едва окрашивала стену дома напротив моего окна. Отдернув занавеску, я лихорадочно всматривался в молочно-серую обыденность. Мечта складывала крылья.

Позже, несколько дней спустя, кроманьонский секрет помог мне… Словно кто-то нашептал мне этот секрет во сне, когда я видел город, основанный потомками атлантов. Только теперь он высоко возносил колонны и крыши к ясному небу и был залит солнцем. Змеиный очищающий яд струился в моих жилах, когда я только представлял змею такой, какой она была на булавке Руты, или видел ее как золотой урей – фигурку священной кобры, украшавшую некогда головной убор Нефертити. Я понял назначение алых лент, струившихся по стройной шее вечной женщины, лепестков мака и васильков на ее груди – символов жизни, которая никогда не прервется, стоит лишь однажды познать ее тайну. Не прервется, если не спит разум, если веришь в него.

Шотландская сказка

В замке Данвеган

По неровной стене замка размытым облаком бежала тень опускавшегося моста. Хольгер видел, как она погасила вечерние блики на противоположной стороне рва и, накрыв кусты шиповника, упала к ногам.

Замок Данвеган сохранил первозданный облик: проломы, оставшиеся после давних нашествий, тщательно заделаны, вновь скрипят колеса, опускающие подвесной мост, который ведет во внутренний двор. Над входом, как и сотни лет назад, горит факел, его пламя колеблет ветер.

По винтовой лестнице Хольгер поднялся в просторный зал, голые стены которого украшались древними гербами и головами оленей. В углублении посреди зала неровно дышала открытая жаровня, выпуская вверх красноватые языки, и тусклые отсветы, метавшиеся по полу, выхватывали из полусумрака, казалось, не мертвые плиты – годы и десятилетия, сложенные здесь, как в консервной банке. Вокруг бушевали ураганы и войны, лилась вода и кровь замок прятал в подвалах и башнях следы минувшего.

Хольгер отошел от группы туристов, прибывших вместе с ним из Швеции, и на несколько минут остался наедине с застывшим прошлым. Трудно представить людей, домом которых были эти стены, коридоры и ступени, сотканные из каменных жил, тяжелые и неподвижные, точно в кадрах немого фильма или на старинной гравюре.

В южной башне он осмотрел оружие британского и скандинавского происхождения. Меч викингов, похожий на тяжелую железную палку, напомнил о целой эпохе, когда рослые светловолосые воины с выпуклыми глазами прошли на ладьях, словно на морских конях, полмира – от Каспия до Америки – оставив и здесь, в Шотландии, не только память о себе, но и часть себя.

В верхней каморке с одним-единственным окном заметнее был слой пыли и тот же едва уловимый запах старого камня… Комната была пуста, и Хольгер вопросительно взглянул на вошедшего с ним служителя.

– Покрывало фей, сэр. Местная реликвия, – ответил тот на молчаливый вопрос.

Тут только Хольгер заметил в углу на маленьком столе сверток темно-зеленого цвета.

– Могу рассказать, если хотите, историю, связанную с этим покрывалом.

…Много веков назад вождь могущественного клана, владевшего замком, Малколм, взял в жены фею, которую он повстречал на берегу ручья Хантлиберн. В тот день было солнечно, пели птицы, звезды анемонов и белые колокольчики тянулись вверх, и лиловый ковер вереска на горных склонах казался продолжением неба.

В прозрачном воздухе раздался легкий звон, и Малколм увидел всадницу на сером коне. По узкой тропинке она медленно приближалась к нему. Странно сиял зеленый шелк ее платья под бархатным плащом, а волосы светились всеми оттенками пламени. Эта встреча решила судьбу обоих.

Счастливо жили они в замке, пока однажды жена не призналась Малколму, что тоскует по своим. В день рождения сына Малколм сам проводил ее на берег ручья, туда, где большие потрескавшиеся от времени камни указывали дорогу в Страну Фей.

Вечером в замке устроили пир – праздновали рождение сына, будущего вождя клана. И Малколм, стараясь превозмочь грусть, веселился вместе со всеми. А в башне спал новорожденный, и молоденькая няня, сидевшая у колыбели, со вздохом прислушивалась к звукам волынок, доносившимся из зала. Ей так захотелось побыть там хоть минутку и попробовать угощение, что она решилась: быстро пробежала по извилистым коридорам, залитым лунным светом, и осторожно вошла в большой зал.

Малколм заметил ее и попросил вынести ребенка, чтобы показать его гостям. Девушка поспешила в башню. И ей показалось вдруг, что там не все спокойно. У колыбели, пока она отсутствовала, действительно кое-что произошло.

Крик большой совы разбудил мальчика, он заплакал, и у матери-феи сжалось сердце (ничего удивительного в этом нет: феи способны услышать даже тихо сказанное слово, как бы далеко они ни находились). Фея поспешила к сыну, прикрыла его зеленым покрывалом, и, когда тот заснул, исчезла.

Минутой позже няня увидела это тонкое, как весенняя трава, покрывало, вышитое особым узором – крапинками эльфов. Соткано покрывало было так искусно, что ей недолго пришлось гадать, откуда оно появилось. Девушка не особенно доверяла феям, но на этот раз все обошлось благополучно: может быть, фея действительно любила Малколма или чуть-чуть жалела его…

С тех пор подарок феи хранится в замке Данвеган, – закончил служитель свой рассказ.

Хольгер подошел к столику и притронулся к покрывалу. На нем различались крапинки, соединявшиеся в непонятный рисунок.

– Она появляется здесь, – сказал служитель.

– Кто – она? – не понял Хольгер.

– Фея. Однажды я долго искал дома трубку, а потом решил, что оставил ее в башне, и вернулся. Свет зажигается этажом ниже, но я забыл это сделать, а спускаться обратно не хотелось. Светила луна. Ларец с покрывалом оставался в тени. Я пошарил рукой на столе, потом повесил покрывало у окна и поискал в ларце, а когда поднял голову, увидел у окна женщину.

– Я читал о феях, но встречаться с ними не приходилось, – сказал Хольгер серьезно.

– Думаю, они такие же люди, как и мы, только умеют гораздо больше. Я слышал, что настоящая фея совсем недавно жила где-то на севере, кажется, в Инвернессе. А с феей из нашего замка разве что не удалось еще поговорить.

Хольгеру было двадцать пять, и он готов был поверить.

– Может быть, и мне удастся взглянуть на нее? – спросил он.

– Что ж… По правде сказать, мой рассказ никто не принимает всерьез. Да и кого удивит в наш век такое? Пожалуй, если в один из ближайших лунных вечеров вы захотите проверить, не забыл ли я закрыть дверь башни, это может обернуться для вас небольшим приключением.

Хольгер опустил руку в карман, но служитель остановил его.

– Не надо, сэр. Вы поверили мне – этого достаточно.

Маргарет, Мэгги, Мэг

С вертолета Шотландское нагорье похоже на волнующееся море: гребни и вершины кажутся застывшим прибоем. А впадины между волнами – это бесчисленные узкие долины, глены, с гигантскими валунами, оставленными ледником, склонами, поросшими вереском, и голубыми стеклами озер. Даже обычные березы среди этого великолепия выглядят иначе, точно на полотнах старых мастеров. Хольгер летел с единственной целью – увидеть все это, и, когда вертолет опустился, он еще мог, прикрыв глаза, представить Шотландию такой, какой она была в этот солнечный день.

Двухчасовое воздушное путешествие закончилось в городке, похожем на десятки других, и среди домов с аккуратными цветниками под окнами Хольгер в две минуты нашел знакомую вывеску.

В бар он вошел вслед за девушкой, оставившей автомобиль на другой стороне улицы, и присел к ее столику.

В девушке ему нравилось все: и короткие каштановые волосы, и глаза, и улыбка, едва заметная, осторожная. Может быть, просто сегодня такой день, подумал он и тут же поймал себя на том, что рассматривает воротник ее платья – даже этот круглый воротничок был до странного красив и строг.

Встреча с ней казалась естественной, предрешенной, и если бы она не состоялась сегодня, завтра, послезавтра, Хольгер, может быть, не отдавая себе отчета, надеялся бы на такой же солнечный день, когда хочется вместе смотреть на луч, упавший через окно в синюю пустоту воздуха.

Ей нравилось, как он говорит по-английски – переделывая слова, глотая звуки, коверкая фразы. Хольгер сказал что-то по-шведски, и она непостижимым образом поняла смысл. Это развеселило обоих.

Но можно ли смеяться долго, не боясь, что веселье сменится грустью?

 
Когда-то, друзья, я любил и мечтал.
И летнее солнце улыбкой встречал,
Но ранняя осень нежданно пришла
И с нею холодная мгла.
 

– Дан Андерссон. – Хольгер сделал нарочито трагический жест. – Когда-то читал…

– Давно? – живо спросила девушка.

– Да, очень. Еще в школе.

– Еще в школе… – с шутливым разочарованием повторила она, – я думала, вы моложе. А стихи вам очень идут.

– Мы еще не успели познакомиться…

– Маргарет.

– Хольгер.

…Ее дом стоял у западной дороги недалеко от города. Когда они вышли из машины, он подумал, что вечер будет лунным, и вспомнил о замке Данвеган.

Калитка закрылась, шум, доносившийся с шоссе, пропал, смешавшись с тихим перезвоном жесткой высокой травы по краям дорожки, посыпанной круглыми зернами шлака. Чист и ясен был здесь воздух с запахом рощи после дождя, и небо над головой казалось другим – прозрачнее, глубже.

Они прошли к дому. Одна из стен была наполовину закрыта оранжевыми, зелеными и голубоватыми листьями, уживавшимися на одних и тех же стеблях. У низкого крыльца стояла большая глиняная ваза с тонким зеленым рисунком по краю, сверху в нее падала струйка воды, падала и вытекала на землю в том месте, где от вазы был отбит кусок с рисунком.

Излом был таким свежим, что Хольгер невольно поискал глазами осколок. Поднимаясь на крыльцо, он успел заглянуть в вазу, но не увидел дна. Почему-то стало ясно, что на дне осколка тоже нет.

Необъяснимо легко, от одного прикосновения ее пальцев распахнулась дверь – комната показалась продолжением сада. На розоватой каменной стене неяркой краской были очень живо набросаны те же листья трех оттенков. В углу стояла такая же ваза, что и в саду. И точно так же не хватало кусочка керамики в верхней ее части, где по всему кругу шел поясок орнамента.

Хольгер подошел к вазе и протянул руку, ловя водяную струю, сбегавшую вниз и не оставлявшую следов.

– Зеркало, – улыбнулась девушка.

И он понял, что это точно было зеркало, отражение в котором почти не отличалось от реальной вазы: так легко возникала иллюзия объема. На ладони как будто бы даже осели невидимые росинки – тоже, конечно, иллюзия.

– Это вы придумали? – спросил он.

– Что тут особенного? В доме должно быть хорошее зеркало, а куда его поместить – сразу видно. Настоящее зеркало должно оставаться невидимым, незаметным.

В комнате были и книжный шкаф, и стол, и телевизор, и легкие кресла, но эти привычные вещи сочетались тем не менее с едва уловимой новизной, необычностью.

Электрический свет не зажегся, не вспыхнул матовыми пятнами – просто засиял воздух вокруг, и оставалось непонятным, как возникло это сияние. Кресло передвинулось, повинуясь пальцам, а комната, казалось, меняла размеры, точно кто-то творил неслышимые заклинания. Изображение не умещалось в тесном квадрате телеэкрана – линии замыкались уже в пространстве, очерчивая как бы некоторый объем.

Книги… Их страницы пахли яблоками, как окна в сад. И рассказывали они о голубых лугах, где плескались волны травы, о жемчужных полях спелого овса, о грибах лесных, дождях, даримых летними грозами, – обо всем таинственном и неповторимо прекрасном. И каждая страница являлась отражением дня, ушедшего в прошлое, одного дня, который как будто забылся, растаял и снова всплыл в памяти – веткой весенней березы или горной сосны, вписавшейся под тонкий переплет с запахом яблок.

– Вы любите… об этом? – голос ее был рядом, но Хольгер понял вопрос скорее по движению губ.

– Да. У вас хорошие книги, где только вы раздобыли их?

– Эти книги о хорошем. Но есть и другие. Взгляните. – Она притронулась длинными пальцами к ядовито-зеленой обложке. Книга раскрылась. Возникли правдивые желчные слова.

«Является ли туризм экологическим фактором того же порядка, что и землетрясение, пожар или наводнение? Нет, это явление регулярное, хроническое, а не случайное, как стихийное бедствие, и похоже больше на заболевание. На альпийских перевалах автостоянки теснят луга, на туристских маршрутах в Англии и ФРГ в прошлом году сбиты десятки тысяч зайцев и косуль…»

– Это не о нас, – сказал Хольгер. – У меня нет машины. У вас она есть, но вы не турист. И потом, эти зайцы и косули искупили собой жизнь многих людей, которых сбили бы те же автомобили, пролегай их маршруты в других местах – там, где нет косуль, но зато есть люди.

– Безразличие – вот настоящий убийца. Оно настигает везде и всех, без разбору. Как-то я нашла на дороге зайца с отдавленными лапами. Только через месяц он смог бегать.

– Он живет у вас?

– Нет. Ушел к себе в лес. Иногда заходит в гости по старой памяти. Вам нравится у нас?

– Да. Сегодня я видел Шотландию…

– С вертолета? – спросила она с легкой иронией и сухо добавила: – Сегодня тепло и солнечно, но и в такую погоду с вертолета многое можно не заметить.

Хольгер встретил ее строгий взгляд.

– Вам нужно побывать на Гэльских сборах, – посоветовала она. – Шотландия – земля гэлов, кельтов. Гэлы… Ведь это слово скоро останется только в книгах, в сказках. И вересковые пустоши исчезнут. Будут жить только земля и камни. Что было раньше, давным-давно, когда не было Принсес-стрит и Джорджсквер, Эдинбургского замка и еще раньше?.. – она как будто спрашивала о чем-то неясном или думала вслух без надежды на ответ.

Хольгер вспомнил голубовато-серый ромб озера Лох-Ломонд, широкие волны земли с редкими рощицами, очередь у ночного клуба в Глазго, пляшущую, кричащую, извивающуюся, – длинноволосые юнцы и симпатичные девочки с бутылками виски в сумочках. И еще хмурое утреннее небо над Клайдом, паучьи лапы кранов, суету миллионного города и сутулые спины свободных от работы. Это была Шотландия, и все-таки знал он ее так, как можно узнать по моментальному снимку, не более.

– Гэльские сборы… Это, кажется, фестивали, где поют старые песни и играют в гэльский футбол. Машина времени. Единственный способ увидеть частицу прошлого.

– Не единственный. Но оставим Шотландию. Расскажите, чем вы занимаетесь у себя на родине.

– Я электрик, инженер-электрик. – Было немного жалко, что ответ на ее вопрос звучал так прозаически.

– Это интересно? – спросила она серьезно.

– Не очень, – признался Хольгер, – но если бы пришлось снова выбирать, то лучше трудно было бы что-нибудь придумать.

– Я думаю, человек дважды открывает истину, – неожиданно сказала она, – сначала в искусстве, потом в науке или технике. Можно многое уметь, не зная настоящих причин. Уметь интереснее, чем знать.

Она почему-то вздохнула.

– Вы правы, – сказал Хольгер. – Золотым коробочкам из Ирландского музея две тысячи лет, а следы сварки на них обнаружили недавно. Ирландские кельты были знакомы с холодной сваркой металлов, они умели это делать, объяснение же нашли инженеры двадцатого века.

Она не ответила, и Хольгер смутился. Янтарный свет, мягко очертивший пространство комнаты, отражался в ее глазах, готовых к улыбке снисхождения, улыбке радости, улыбке любви. И понять это было совсем нетрудно, но они говорили о книгах, о Клифе Ричарде, о кино – долго, так долго, что на небе успели смениться десять оттенков синевы, а на востоке и западе проросли звезды.

…Пролетала короткая ночь. Он поймал себя на том, что не знает названия городка. Вертолет подвернулся случайно, а ему было все равно, куда лететь.

– Инвернесс, – сказала она. – Ты прилетел в Инвернесс.

– Инвернесс, – повторил он, словно что-то припоминая. Потом, уже про себя, он повторил ее имя: Маргарет, Мэгги, Мег.

Нет ничего правдивее легенд

Что-то совсем простое заставляло Хольгера вернуться в замок Данвеган, что-то, имевшее причиной и мягко светящееся глубокое небо, неотделимое от волшебного запаха трав, и летние звезды, большие, как под увеличительным стеклом, и косматую, в облачных гребешках луну, которая то вырывалась на звездный простор, то блекла.

Лучшие дни всегда в прошлом, но в двадцать пять это незаметно. Особенно если пришло время отпуска, а теплый ветер, работавший семь дней, прогнал над Шотландским нагорьем дожди, по морю расстелил белую пену и соединил горы и воду с небом прямыми, как мост, лучами.

Когда гасли голубые колосья трав и спускалась на плечи ночь, дороги становились длиннее, задумчивее. Можно было бродить, бродить, пока не наступит час первой звезды и не вскрикнет утренняя птица-невидимка. Одна из ночных дорог привела Хольгера к замку.

Конечно, история с феей, рассказанная служителем, казалась совершенно неправдоподобной. Но были тогда в его лице и голосе какое-то спокойное равнодушие, усталость, лучше слов говорившие о размышлениях, о неверии и в то же время неспособности перечеркнуть, забыть увиденное как сон или сказку. Если это и не так, разве не стоило удостовериться в силе чистого вымысла, может быть, самообмана?

…Старый замок притягивал тени, как гигантский магнит. Хольгер пробирался в южную башню. Слились, растворились ориентиры – ров, знакомые выступы стен. За кронами столетних деревьев луна была как высокая и слабая свечка. Хольгер потерял удобную дорогу, а идти напрямик становилось все труднее. Вдоль стены липкими, цепкими шеренгами вставали кусты шиповника, точно ежи, наколовшие листья на круглые спины.

Нужно было бы лететь, стелиться над землей и, добравшись до стены, перемахнуть через нее, а лучше бы сразу влететь в окно, как бабочка или как фея. Открыв дверь, Хольгер подумал, что легче совершить преступление, чем добраться до южной башни обычным способом. Служитель не обманул: с дверью действительно было все в порядке. На всякий случай Хольгер прикрыл ее за собой и перевел дыхание.

В этот момент мелькнула какая-то неуловимая мысль, сразу переключив его внимание, мозг, и он снова почувствовал упругость мышц, услышал собственные осторожные шаги, уловил ритм сердца.

Лестница вела круто вверх. Было похоже, что звуки глохли, как в лабиринте, рассеиваясь каскадом ступеней. На пороге комнаты он с минуту помедлил, точно собирался проникнуть в тайну, оставаясь невидимым. Потом вошел: комната была пуста. Здесь, на высоте южной башни, луна всплыла над кронами огромной холодной рыбой, и стены комнаты засветились как днем. От окна к небу выткалась серебристая невесомая тропа.

Хольгер ждал. Но ничто не менялось, и время, лишенное связи с событиями, текло то быстро, то медленно. Хольгер подошел к столику и бережно прикоснулся к легкому свертку. Считается, что феи очень маленького роста, однако покрывало было почти нормальных человеческих размеров. По крайней мере, когда Хольгер расправил его и поднял за углы, ткань, мягко шурша, опустилась до пола.

И тут он уловил едва заметное движение. Мгновением позже он увидел за покрывалом женщину. Руки сами собой застыли в воздухе. Медленно подымая голову, он чувствовал, как от висков к ладоням бежала быстрая теплая волна. Простые, как цветы и трава, линии ее лица, шеи, рук делали ее похожей, наверное, на всех красивых женщин. Но в следующий момент явилось почти неуловимое отличие, может быть, в широко расставленных глазах или коротко остриженных волосах, светящихся каким-то собственным светом и все же оттеняющих лицо, явилось то, что заставило потом Хольгера еще и еще раз вспоминать эту встречу.

Легкая грусть была в ее взгляде, и всепонимание, и тень былого счастья, тень радости и забот. И может быть, каждый день жизни высветился в ее глазах своей особой, ни с чем не сравнимой искрой. Она была совсем девочкой и пыталась скрыть легкую грусть или разочарование – это Хольгер понял гораздо позднее, когда снова и снова пытался вызвать в памяти мимолетное волшебство.

Прошло, казалось, лишь несколько секунд. Хольгер держал покрывало за углы, застыв, забыв о нелепой своей позе. Опуская полупрозрачную ткань, он заметил, как фея быстро наклонилась, легко взмахнув руками. Всплеснула длинными пальцами и исчезла, растворилась в лунном свете.