Текст книги "Открытие себя (худ. Р. Авотин)"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Экран погас.

«А Вано Александрович до сих пор на меня в обиде, – спускаясь по лестнице впереди сердито сопящего Онисимова, размышлял Кривошеин. – Оно и понятно: пожалел человека, принял в аспирантуру вне конкурса, а я к нему всей спиной, скрытничаю. Не прими он меня – ничего бы не было. На экзаменах я плавал, как первокурсник. Философия и иностранный еще куда ни шло, а вот по специальности… Конечно, разве наспех прочитанные учебники замаскируют отсутствие систематических знаний?»

…Это было год назад. После вступительного экзамена по биологии Андросиашвили пригласил его к себе в кабинет, усадил в кожаное кресло, сам стал у окна и принялся рассматривать, склонив к правому плечу крупную лысеющую голову.

– Сколько вам лет?

– Тридцать четыре года.

– На пределе… В следующем году отпразднуете в кругу друзей тридцатипятилетие и поставите крест на очной аспирантуре. А в заочную… впрочем, заочная аспирантура существует не для учебы, а для дополнительного оплачиваемого отпуска, не будем о ней говорить. Я прочел ваш автореферат – хороший автореферат, зрелый автореферат, интересные параллели между работой нервных центров и электронных схем проводите. «Отлично» поставил. Но… – профессор взял со стола ведомость, взглянул в нее, – экзамен вы не сдали, дорогой! То есть сдали на «уд», что адекватно: с тройкой по специальности мы не берем.

У Кривошеина, наверно, изменилось лицо, потому что голос Вано Александровича стал сочувственным:

– Послушайте, а зачем вам это надо: переходить на аспирантскую стипендию? Я познакомился с вашими бумагами – вы в интересном институте работаете, на хорошей должности работаете. Вы кибернетик?

– Системотехник.

– Для меня это все равно. Так зачем? Кривошеин был готов к этому вопросу.

– Именно потому, что я системотехник и системолог. Человек – самая сложная и самая высокоорганизованная система из всех нам известных. Я хочу в ней разобраться целиком: как все построено в человеческом организме, как связано, что на что влияет. Понять взаимодействие частей, грубо говоря.

– Чтобы использовать эти принципы для создания новых электронных схем? – Андросиашвили иронически скривил губы.

– Не только… и даже не столько это. Видите ли… когда-то было все не так. Зной и мороз, выносливость в погоне за дичью или в бегстве от опасности, голод или грубая нестерильная пища типа сырого мяса, сильные механические перегрузки в работе, драка, в которой прочность черепа проверялась ударами дубины, – словом, когда-то внешняя среда предъявляла к человеку такие же суровые требования, как-ну, скажем, как сейчас военные заказчики к аппаратуре ракетного назначения. (Вано Александрович хмыкнул, но ничего не произнес.) Такая среда за сотни тысячелетий и сформировала «хомо сапиенс»– Разумное Позвоночное Млекопитающее. Но за последние двести лет, если считать от изобретения парового двигателя, все изменилось. Мы создали искусственную среду из электромоторов, взрывчатки, фармацевтических средств, конвейеров, систем коммунального обслуживания, транспорта, повышенной радиации атмосферы, электронных машин, профилактических прививок, асфальтовых дорог, бензиновых паров, узкой специализации труда… ну, словом, современную жизнь. Как инженер, и я в числе прочих развиваю эту искусственную среду, которая сейчас определяет жизнь «хомо сапиенс» на девяносто процентов, а скоро будет определять ее на все сто – природа останется только для воскресных прогулок. Но как человек я сам испытываю некоторое беспокойство… – Он перевел дух и продолжал: – Эта искусственная среда освобождает человека от многих качеств и функций, приобретенных в древней эволюции. Сила, ловкость, выносливость нынче культивируются только в спорте, логическое мышление, утеху древних греков, перехватывают машины. А новых качеств человек не приобретает – уж очень быстро меняется среда, биологический организм так не может. Техническому прогрессу сопутствует успокоительная, но малоаргументированная болтовня, что человек-де всегда останется на высоте положения. Между тем – если говорить не о человеке вообще, а о людях многих и разных – это уже сейчас не так, а далее будет и вовсе не так. Ведь далеко не у каждого хватает естественных возможностей быть хозяином современной жизни: много знать, многое уметь, быстро выучиваться новому, творчески работать, оптимально строить свое поведение.

– Чем же вы им хотите помочь?

– Помочь – не знаю, но хотя бы изучить как следует вопрос о неиспользуемых человеком возможностях своего организма. Ну, например, отживающие функции – скажем, умение наших с вами отдаленных предков прыгать с дерева на дерево или спать на ветке. Теперь это не нужно, а соответствующие нервные клетки остались. Или взять рефлекс «мороз по коже»– по коже, на которой почти уже нет волос. Его обслуживает богатейшая нервная сеть. Может, удастся перестроить, перепрограммировать старые рефлексы на новые нужды?

– Так! Значит, мечтаете модернизировать и рационализировать человека? – Андросиашвили выставил вперед голову. – Будет уже не «хомо сапиенс», а «хомо мо-дернус рационалис», да? А вам не кажется, дорогой системотехник, что рационалистическим путем можно превратить человека в чемодан с одним отростком, чтобы кнопки нажимать? Впрочем, можно и без отростка, с управлением от биотоков мозга…

– Если уж совсем рационалистически, то можно и без чемодана, – заметил Кривошеин.

– Тоже верно! – Вано Александрович склонил голову к другому плечу, с любопытством посмотрел на Кривошеина.

Они явно нравились друг другу.

– Не рационализировать, а обогатить – вот над чем я размышляю.

– Наконец-то! – профессор быстро зашагал по кабинету. – Наконец-то в широкие массы работников техники, покорителей мертвой природы, создателей «искусственной среды» начала проникать мысль, что и они люди! Не сверхчеловеки, которые с помощью интеллекта и справочников могут преодолеть все и вся, а просто люди. Ведь чего только не пытаемся мы изучить и понять: элементарные частицы, вакуум, космические лучи, антимиры, тайну Атлантиды… Себя лишь не хотим изучить и понять! Это, понимаете ли, трудно, неинтересно, в руки не дается… Цхэ, мир может погибнуть, если каждый станет заниматься тем, что в руки дается! – Голос его зазвучал более гортанно, чем обычно. – Человек чувствует биологический интерес к себе, только когда в больницу идти надо, бюллетень выписывать надо… И верно, если так пойдет, то можно обойтись и без чемодана. Как говорят студенты: обштопают нас машины как пить дать! – Он остановился против Кривошеина, склонил голову, фыркнул: – Но все-таки вы дилетант, дорогой системотехник! Как у вас запросто выходит: перепрограммировать старые рефлексы… Ах, если бы это было столь же просто, как перепрограммировать вычислительную машину! М-да… но, с другой стороны, вы инженер-исследователь, с идеями, со свежим взглядом на предмет, отличным от нашего, чисто биологического… Ай, что я говорю! Зачем внушаю несбыточные надежды, будто из вас что-то выйдет?! – Он отошел к окну. – Ведь диссертацию вы не напишете и не защитите, да у вас и замыслы совсем не те. Да?

– Не те, – сознался Кривошеин.

– Вот видите. Вы вернетесь в свою системологию, а мне от ректората достанется, что я научный кадр не воспитал… Цхэ, беру! – без всякого перехода заключил Андросиашвили. Он подошел к Кривошеину. – Только придется учиться, пройти полный курс биологических наук. Иначе не изыщете вы никаких возможностей в человеке, понимаете?

– Конечно! – радостно закивал тот. – За тем и приехал.

Профессор оценивающе посмотрел на него, притянул за плечо:

– Я вам сэкрет открою: я сам учусь. На вечернем факультете электронной техники в МЭИ, на третьем курсе. И лекции слушаю, и лабораторки выполняю, и даже два «хвоста» имею: по промэлектронике и по квантовой физике. Тоже хочу разобраться, что к чему, помогать мне будете… только тес!

Они вернулись в кабинет Онисимова. Матвей Аполлонович начал ходить от стены к стене. Кривошеин взглянул на часы: начало шестого – поморщился, жалея о бестолково потерянном времени.

– Итак, все, Матвей Аполлонович, мое алиби доказано. Верните мне, пожалуйста, документы, и расстанемся.

– Нет, погодите! – Онисимов вышагивал по комнате вне себя от ярости и растерянности.

Матвей Аполлонович, как уже упоминалось выше, был опытный следователь, и сейчас он ясно понимал, что все факты этого треклятого дела обернулись против него самого. Кривошеин жив, стало быть, установленная и запротоколированная смерть Кривошеина – ошибка. Личность того, кто погиб или умерщвлен в лаборатории, он не установил, причину смерти или способ умерщвления – тоже и даже не представляет, как к этому подступиться… Мотивов преступления он не знает, версии летят к черту, трупа нет! В фактах все это выглядит так, что дознание проведено следователем Онисимовым из рук вон плохо… Матвей Аполлонович попытался собраться с мыслями. «Академик Азаров опознал труп Кривошеина. Профессор Андросиашвили опознал живого Кривошеина и засвидетельствовал его алиби. Значит, либо тот, либо другой дали ложные показания. Кто именно – не ясно. Значит, надо привлекать обоих. Но… привлечь к дознанию таких людей, взять их на подозрение, а потом снова окажется, что я забрел не туда! Это ж костей не соберешь…»

Словом, сейчас Матвей Аполлонович твердо понимал одно: выпускать Кривошеина из рук никак нельзя.

– Нет, погодите! Не придется вам, гражданин Кривошеин, вернуться к вашим темным делам! Думаете, если вы это… загримировали покойника, а потом уничтожили труп, так и концы в воду? Мы еще проверим, кто такой Андросиашвили и по каким мотивам он вас выгораживает! Улики против вас не снимаются: отпечатки пальцев, контакт с бежавшим, попытка вручить ему деньги…

Кривошеин, сдерживая раздражение, поскреб подбородок.

– Я, собственно, не понимаю, что вы мне инкриминируете: что я убит или что я убийца?

– Разберемся, гражданин! – теряя остатки самообладания, проговорил Онисимов. – Разберемся! Только не может такого быть, чтобы вы в этом деле оказались ни при чем… не может быть!

– Ах, не может быть?! – Кривошеин шагнул к следователю, лицо его налилось кровью. – Думаете, если вы работаете в милиции, то знаете, что может и что не может быть?!

И вдруг его лицо начало быстро меняться: нос выпятился вперед, утолстился, полиловел и отвис, глаза расширились и из зеленых стали черными, волосы над лбом отступили назад, образуя лысину, и поседели, на верхней губе пробились седые усики, челюсть стала короче… Через минуту на потрясенного Матвея Аполлоновича смотрела грузинская физиономия профессора Андросиашвили – с кровянистыми белками глаз, могучим носом с гневно выгнутыми ноздрями и сизыми от щетины щеками.

– Ты думаешь, кацо, если ты работаешь в милиции, то знаешь, что может и что не может быть?!

– Прекратите! – Онисимов отступил к стене.

– Не может быть! – неистовствовал Кривошеин. – Я вам покажу «не может быть»!

Эту фразу он закончил певучим и грудным женским голосом, а лицо его начало быстро приобретать черты Елены Ивановны Коломиец: вздернулся милый носик, порозовели и округлились щеки, выгнулись пушистыми темными дугами брови, глаза засияли серым светом…

«Ну, если сейчас кто-нибудь войдет…»– мелькнуло в воспаленном мозгу Онисимова: он кинулся запирать дверь.

– Э-э! Вы это бросьте! – Кривошеин в прежнем своем облике стал посреди комнаты в боксерскую стойку.

– Да нет… я… вы не так меня поняли… – в забытьи бормотал Матвей Аполлонович, отходя к столу. – Зачем вы это?

– Уфф… не вздумайте звонить! – Кривошеин, отдуваясь, сел на стул; лицо его блестело от пота. – А то я могу превратиться в вас. Хотите?

Нервы Онисимова сдали окончательно. Он раскрыл ящик.

– Не надо… успокойтесь… перестаньте… не надо! Пожалуйста, вот ваши документы.

– Вот так-то лучше… – Кривошеин взял документы и подхватил с пола котомку. – Я ведь объяснял по-хорошему, что этим делом вам не следует интересоваться, – нет, не поверили. Надеюсь, что теперь я вас убедил. Прощайте… майор Пронин!

Он ушел. Матвей Аполлонович стоял в прострации, прислушивался к какому-то дробному стуку, разносившемуся по комнате. Через минуту он понял, что это стучат его зубы. Руки тоже тряслись. «Да что же это я?!»– Он. схватил трубку телефона – и бросил ее, опустился на стул, обессиленно положил голову на прохладную поверхность стола. «Ну ее к черту, такую работу…»

Дверь широко распахнулась, на пороге появился суд-медэксперт Зубато с фанерным ящиком в руках.

– Слушай, Матвей, это же в самом деле криминалистическая сенсация века, поздравляю! – закричал он. – Ух, черт, вот это да! – Он с грохотом поставил ящик на стол, раскрыл, начал выбрасывать на пол вату. – Мне только что доставили из скульптурной мастерской… Смотри!

Матвей Аполлонович поднял глаза. Перед ним стояла сработанная из пластилина голова Кривошеина – с покатым лбом, вздернутым толстым носом и широкими щеками…

Глава пятая

Самый простой способ скрыть хромоту на

левую ногу – хромать и на правую. У вас будет

вид морского волка, шагающего вперевалку.

К. Прутков-инженер.

«Советы начинающим детективам»

«Пижон из пижонов, мелкач! – ругал себя Кривошеин. – Нашел применение открытию: милицию пугать… Ведь он и так отпустил бы меня, никуда бы не делся».

Мышцы лица и тела натруженно ныли. Внутри медленно затихал болезненный зуд желез. «Все-таки три трансформации за несколько минут – это перегрузка. Погорячился. Ну, да ничего со мной не станется. В том-то и фокус, что ничего со мной статься не может…»

Быстро синело небо над домами. С легким шипением загорались газосветные названия магазинов, кафе и кинотеатров. Мысли аспиранта вернулись к московским делам.

«Выдержал марку Вано Александрович, даже не поинтересовался: почему задержали, за что? Опознал – и все. Понятно: раз Кривошеин скрывает от меня свои дела – знать не хочу о них! Обиделся гордый старик… Да и есть за что. Ведь именно в беседе с ним я осмыслил цель опытов. Впрочем, какая там беседа – был спор. Но не с каждым вот так: поспоришь – и обогатишься идеями».

…Вано Александрович все ходил мимо, Посматривал с ироническим ожиданием: какими откровениями поразит мир дилетант-биолог? Однажды декабрьским вечером Кривошеин захватил его в кабинете на кафедре и высказал все, что думал о жизни вообще и о человеке в частности. Это был хороший вечер: они сидели, курили, разговаривали, а за окном свистела и швырялась в стекла снежной крупой московская предновогодняя пурга.

– Любая машина как-то устроена и что-то делает, – излагал Кривошеин. – В биологической машине под названием «Человек» тоже можно выделить две эти стороны: базисную и оперативную. Оперативная: органы чувств, мозг, двигательные нервы, скелетные мышцы – в большой степени подвластна человеку. Глаза, уши, вестибулярный аппарат, обязательные участки кожи, нервные окончания языка и носа, болевые и температурные нервы воспринимают раздражения от внешней среды, превращают их в электрические импульсы (совсем как устройства ввода информации в электронной машине), головной и спинной мозги анализируют и комбинируют импульсы по принципу «возбуждение – торможение» (подобно импульсным ячейкам машин), замыкают и размыкают первые цепи, посылают команды скелетным мышцам, которые и производят всякие действия – опять же как исполнительные механизмы машин.

Над оперативной частью своего организма человек властен: даже безусловные – болевые, например – рефлексы он может подавить усилием воли. Но вот в базисной части, которая ведает основным процессом жизни – обменом веществ, – все не так. Легкие втягивают воздух, сердце гонит кровь по темным закоулкам тела, пищевод, сокращаясь, проталкивает комочки пищи в желудок, поджелудочная железа выделяет гормоны и ферменты, чтобы разложить пищу на вещества, которые может усвоить кишечник, печень выделяет в кровь глюкозу… Щитовидная и паращитовидная железы вырабатывают диковинные вещества: тироксин и паратиреодин – от них зависит, будет ли человек расти и умнеть или останется карликом и кретином, разовьется ли у него прочный скелет или кости можно будет завязывать узлом. Пустяковый отросток у основания головного мозга – гипофиз – с помощью своих выделений командует всей таинственной кухней внутренней секреции, а заодно работой почек, кровяным давлением и благополучным разрешением от беременности… И над этой частью организма, которая конструирует человека – его телосложение, форму черепа, психику, здоровье и силу, – сознание не властно!

– Все правильно, – улыбнулся Андросиашвили. – В вашей оперативной части я легко узнаю область действия «анимальной», или «соматической», нервной системы, в базисной – область вегетативных нервов. Эти названия возникли еще в восемнадцатом веке; по-латыни «анималь»– «животное»и «вегетус»– «растение». Лично я не считаю их удачными. Может быть, на уровне двадцатого века ваши инженерные наименования более подойдут. Но продолжайте, прошу вас.

– Машину, даже электронную, конструирует и делает человек. Скоро этим займутся сами машины, принцип ясен, – продолжал Кривошеин. – Но почему человек не может конструировать сам себя? Ведь обмен веществ подчинен центральной нервной системе: от мозга к железам, сосудам, кишечнику идут такие же нервы, как и к мышцам и к органам чувств? Почему же человек не может управлять этими процессами, как движением пальцев? Почему сознательное участие человека в обмене веществ выражается лишь в удовлетворении аппетита, жажды и некоторых противоположных отправлений? Это смешно: «хомо сапиенс», царь природы, венец Эволюции, создатель сложнейшей техники, произведений искусства, а в основном жизненном процессе отличается от коровы и дождевого червя разве что применением вилки, ложки да горячительных напитков!

– А почему вам хочется выделять в кровь сахар, ферменты и гормоны непременно усилием своей мысли и воли? – Андросиашвили поднял кустистые брови. – Зачем, скажите на милость, мне вдобавок ко всем делам и заботам по кафедре еще каждый час ломать голову: сколько выделить адреналина и инсулина из надпочечников и куда их направить? Вегетативные нервы сами управляют обменом веществ, не затрудняют человека проблемами – и отлично!

– Отлично ли, Вано Александрович? А болезни?

– Болезни… вон вы куда клоните: болезни как ошибки в работе базисной конструирующей системы. – Брови у профессора выгнулись синусоидой. – Ошибки, которые мы пытаемся исправить пилюлями, компрессами, вакцинами, оперативным вмешательством, и далеко не всегда успешно. Но… болезни – результат тех воздействий среды, к которым организм не приспособлен.

– А почему не приспособлен? Ведь мы в большинстве случаев знаем, что вредно, – на этом держится профилактика болезней, техника безопасности, охрана труда. Но, обратите внимание, слова-то какие пассивные: профилактика, безопасность, охрана… попросту говоря, от беды подальше! А среда все подкидывает новые загадки: то рентгеновское излучение, то сварочную дугу, то изотопы…

– Ладно! – Профессор поднял обе руки. – Я догадываюсь, что у вас под языком трепыхается заветная идея на этот счет и вы ждете не дождетесь, когда собеседник широко раскроет глаза и с робкой надеждой спросит: «Так почему?» Идет! Смотрите: я широко раскрываю глаза, – он весело сверкнул белками в кровяных прожилках, – и задаю этот долгожданный вопрос: так почему люди не умеют сознательно управлять обменом веществ в себе?

– Потому что забыли, как это делается! – выпалил Кривошеин.

– В-вах! – профессор с удовольствием хлопнул себя по коленям. – Знали, да забыли? Как номер телефона? Это интересно!

– Давайте вспомним, что в мозгу человека имеется огромное число незадействованных нервных клеток: девяносто девять процентов, а у некоторых и девяносто девять с дробью. Невероятно, чтобы они существовали просто так, про запас – природа излишеств не допускает. Естественно предположить, что в этих клетках содержалась информация, которая ныне утрачена. Не обязательно словесная информация – такой в нашем организме и сейчас мало, она слишком груба и приблизительна, – а биологическая, выражаемая в образах, чувствах, ощущениях…

– Стоп, дальше я знаю! – увлеченно закричал Андросиашвили. – Марсиане! Нет, даже лучше – не марсиане – ведь до Марса того и гляди доберутся, проверить могут! – а, скажем, жители бывшей когда-то между Марсом и Юпитером планеты, которая ныне развалилась на астероиды. Жили там высокоорганизованные существа, у них была искусственная разнообразная среда, и они умели управлять своим организмом, чтобы приспосабливаться к ней, а также для забавы. И эти жители, почуяв, что родная планета вот-вот развалится, переселились на Землю…

– Возможно, было и так, – невозмутимо кивнул Кривошеин. – Во всяком случае, надо полагать, что у человека были высокоорганизованные предки, откуда бы они ни взялись. И они одичали, попав в дикую примитивную среду с тяжелыми условиями жизни – в кайнозойскую эру. Жара, джунгли, болота, звери – и никаких удобств. Жизнь упростилась до борьбы за существование, вся нервная утонченность оказалась ни к чему. Вот и утратили за многие поколения все: от письменности до умения управлять обменом веществ… Нет, правда, Вано Александрович, помести сейчас горожанина в джунгли, с ним то же будет!

– Эффектно! – причмокнул от удовольствия Андросиашвили. – И лишние клетки мозга остались в организме наряду с аппендиксом и волосатостью под мышками? Теперь я понимаю, почему мой добрый знакомый профессор Валерно именует фантастику «интеллектуальным развратом».

– Почему же? И при чем здесь?..

– Да потому, что трезвые рассуждения она подменяет эффектной игрой воображения.

– Ну, знаете ли, – разозлился Кривошеин, – у нас в системологии рабочие гипотезы не подавляют ссылками на высказывания знакомых. Любая идея приемлема, если она плодотворна.

– А у нас в биологии, товарищ аспирант, – заорал вдруг Андросиашвили, выкатив глаза, – у нас в биологии, дорогой, приемлемы лишь идеи, основанные на трезвом материалистическом подходе! А не на осколках фантастической планеты! Мы имеем дело с более важным явлением, чем техника, – с жизнью! И поскольку вы сейчас не «у вас», а «у нас», советую это помнить! Всякий дилетант… цхэ! – и тотчас успокоился, перешел на мирный тон. – Ладно, будем считать, что мы с вами разбили по тарелке. Теперь серьезно: почему ваша гипотеза, мягко говоря, сомнительна? Во-первых, «незадействованные» клетки мозга – это определение из технического обихода к биологическим объектам неприменимо. Клетки живут – стало быть, они уже задействованы. Во-вторых, почему не предположить, что эти миллиарды нервных клеток в мозгу образованы именно про запас?

Вано Александрович встал и посмотрел на Кривошеина сверху вниз:

– Я, дорогой товарищ аспирант, тоже слегка разбираюсь в технике – как-никак студент-вечерник МЭИ! – и знаю, что у вас… г-хм! – у вас в системотехнике есть понятие и проблема надежности. Надежность электронных систем обеспечивают резервом деталей, ячеек и даже блоков. Так почему не допустить, что природа создала в человеке такой же резерв для надежной работы мозга? Ведь нервные клетки не восстанавливаются.

– Больно велик резерв! – покрутил головой аспирант. – Обычный человек обходится миллионом клеток из миллиардов возможных.

– А у талантливых людей работают десятки миллионов клеток! А у гениальных… впрочем, у них еще никто не мерял – может быть, и сотни миллионов. Возможно, мозг каждого из нас, так сказать, зарезервирован на гениальную работу? Я склонен думать, что именно гениальность, а не посредственность – естественное состояние человека.

– Эффектно сказано, Вано Александрович.

– О, я вижу, вы злой… Но как бы там ни было, эти возражения имеют такую же ценность, как и ваша гипотеза об одичавших марсианах. Цхэ, а если учесть, что я ваш руководитель, а вы мой аспирант, то они имеют даже большую ценность! – он сел в кресло. – Но вернемся к основному вопросу: почему человек наших дней не владеет вегетативной системой и обменом веществ в себе? Знаете, почему? До этого дело еще не дошло.

– Вот как!

– Да. Среда учит организм человека только одним способом: условно-рефлекторной зубрежкой. Вы же знаете, что для образования условного рефлекса надо многократно повторять ситуацию и раздражители. Именно так возникает жизненный опыт. А чтобы образовался наследственный опыт из безусловных рефлексов, надо зубрить многим поколениям в течение тысячелетий… Вы правильно сказали о биологической, не выраженной в словах, информации в организме. Условные и безусловные рефлексы – это она и есть. А уж над рефлексами властвует сознание человека – правда, в ограниченной мере. Ведь вы не продумываете от начала до конца, какой мышце и насколько сократиться, когда закуриваете папиросу, как не продумываете и весь химизм мышечного сокращения… Сознание дает команду: закурить! А дальше работают рефлексы – как специфические, приобретенные вами от злоупотребления этой скверной привычкой: размять папиросу, втянуть дым, – так и переданные от далеких предков общие: хватательные, дыхательные и так далее…

Вано Александрович – непонятно, для иллюстрации или по потребности – закурил папиросу и пустил вверх дым.

– Я веду к тому, что сознание управляет, когда есть чем управлять. В оперативной части организма, где конечным действием, как подметил еще Сеченов, является мышечное движение… ну, помните? – Андросиашвили откинулся в кресле и с наслаждением процитировал: – «Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге – везде окончательным фактом является мышечное движение…» Ах, как великолепно писал Иван Михайлович! – так вот в этой оперативной части сознанию есть чем управлять, есть что выбрать из несчитанных миллионов условных и безусловных рефлексов для каждой нешаблонной ситуации. А в конструктивной части, где работает большая химия организма, командовать сознанию нечем. Ну, прикиньте сами, какие условные рефлексы у нас связаны с обменом веществ?

– Пить или не пить, положите мне побольше хрена, терпеть не могу свинины, курение и… – Кривошеин замешкался, – н-ну, еще, пожалуй, мыться, чистить зубы…

– Можно назвать еще десяток таких же, – кивнул профессор, – но ведь все это мелкие, наполовину химические, наполовину мышечные, поверхностные рефлексики, а поглубже в организме безусловные рефлексы-процессы, связанные так однозначно, что управлять нечем: иссякает кислород в крови – дыши, мало горючего для мышц – ешь, выделил воду – пей, отравился запретными для организма веществами – болей или умирай. И никаких вариантов… И ведь нельзя сказать, что жизнь не учила людей по части обменных реакций – нет, сурово учила. Эпидемиями – как хорошо бы с помощью сознания и рефлексов разобраться, какие бациллы тебя губят, и выморить их в теле, как клопов! Голодовками – залечь бы в спячку, как медведь, а не пухнуть и не умирать! Ранами и уродствами в драках всех видов – регенерировать бы себе оторванную руку или выбитый глаз! Но мало… Все дело в быстродействии. Мышечные реакции происходят за десятые и сотые доли секунды, а самая быстрая из обменных – выделение надпочечником адреналина в кровь – за секунды. А выделение гормонов железами и гипофизом дает о себе знать лишь через годы, а то и раз за целую жизнь. Так что, – он тонко улыбнулся, – эти знания не утрачены организмом, они просто еще не приобретены. Уж очень трудно человеку «вызубрить» такой урок…

– …И поэтому овладение обменом веществ в себе может затянуться на миллионы лет?

– Боюсь, что даже на десятки миллионов, – вздохнул Вано Александрович. – Мы, млекопитающие, очень молодые жители Земли. Тридцать миллионов лет – разве это возраст? У нас все еще впереди.

– Да ничего у нас не будет впереди, Вано Александрович! – вскинулся Кривошеин. – Нынешняя среда меняется от года к году – какая тут может быть миллионолетняя зубрежка, какое повторение пройденного? Человек сошел с пути естественной эволюции, дальше надо самому что-то соображать.

– А мы и соображаем.

– Что? Пилюли, порошки, геморройные свечи, клистиры и постельные режимы! Вы уверены, что этим мы улучшаем человеческую породу? А может быть, портим?

– Я вовсе не уговариваю вас заниматься «пилюлями»и «порошками», если именно так вам угодно именовать разрабатываемые на кафедре новые антибиотики, – лицо Андросиашвили сделалось холодным и высокомерным. – Желаете заняться этой идеей – что ж, дерзайте. Но объяснить вам нереальность и непродуманность выбора такой темы для аспирантской работы и для будущей диссертации – мое право и моя обязанность.

Он поднялся, ссыпал окурки из пепельницы в корзину.

– Простите, Вано Александрович, я вовсе не хотел вас обидеть, – Кривошеин тоже встал, понимая, что разговор окончен, и окончен неловко. – Но… Вано Александрович, ведь есть интересные факты.

– Какие факты?

– Ну… вот был в прошлом веке в Индии некий Рамакришна, «человек-бог», как его именовали. Так у него, если рядом били человека, возникали рубцы на теле. Или «ожоги внушением»: впечатлительного человека трогают карандашом, а говорят, будто коснулись горящей сигаретой. Ведь здесь управление обменом веществ получается без «зубрежки», а?

– Послушайте, вы, настырный аспирант, – прищурился на него Андросиашвили, – сколько вы можете за один присест скушать оконных шпингалетов?

– Мм-м… – ошеломленно выпятил губы Кривошеин, – боюсь, что ни одного. А вы?

– Я тоже. А вот мой пациент в те далекие годы, когда я практиковал в психиатрической клинике имени академика Павлова, заглотал без особого вреда для себя… – профессор, вспоминая, откинул голову, – «шпингалетов оконных – пять, ложек чайных алюминиевых – двенадцать, ложек столовых – три, стекла битого – двести сорок граммов, ножниц хирургических малых – две пары, вилок – одну, гвоздей разных – четыреста граммов…». Это я цитирую не протокол вскрытия, заметьте, а историю болезни – сам резекцию желудка делал. Пациент вылечился от мании самоубийства, жив, вероятно, и по сей день. Так что, – профессор взглянул на Кривошеина с высоты своей эрудиции, – в научных делах лучше не ориентироваться ни на религиозных фанатиков, ни на мирских психопатов… Нет, нет! – он поднял руки, увидев в глазах Кривошеина желание возразить. – Хватит спорить. Дерзайте, препятствовать не буду. Не сомневаюсь, что вы обязательно попытаетесь регулировать обмен веществ какими-нибудь машинными, электронными способами…

Вано Александрович посмотрел на аспиранта задумчиво и устало, улыбнулся.

– Ловить жар-птицу голыми руками – что может быть лучше! Да и цель святая: человек без болезней, без старости – ведь старость тоже приходит от нарушения обмена веществ… Лет двадцать назад я, вероятно, позволил бы и себя зажечь этой идеей. Но теперь… теперь мне надо делать то, что можно сделать наверняка. Пусть даже это будут пилюли…