Текст книги "Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов"

Автор книги: Владимир Пызин

Соавторы: Д. Засосов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Облик улицы дополняла также фигура рассыльного. В то время их артели были полезны и даже необходимы. Рассыльными были обычно пожилые люди, проверенные на исполнительность, честность и умение сохранять тайну. Они носили темно-малиновую фуражку с надписью по околышу: «Рассыльный… артель…». И они стояли по углам бойких улиц, при гостиницах, вокзалах, в банках, крупных магазинах и ресторанах. Им давали самые всевозможные поручения: срочно доставить письмо, документы, отвезти какую-нибудь вещь. Можно было послать и за город. Была такса за услуги, но обычно ею не пользовались, все делалось по соглашению. Можно было не волноваться за выполнение поручения как подобает и в срок, за это отвечала артель. У этих людей была своя профессиональная гордость: никакая ценность не пропадала, полностью сохранялась тайна коммерческая и личная. Как во всех подобных артелях, при вступлении в нее вносился порядочный «вкуп». Кроме чисто деловых заданий посыльные выполняли и другие поручения: отнести букет, коробку конфет с записочкой, подарок даме, вызвать девушку на свидание. Часто поручалось принести ответ. Телефонов было сравнительно мало, поэтому потребность в такой доставке возникала нередко.

Характерной чертой улицы подальше от центра были крики торговцев вразнос – мороженщиков, селедочниц, ягодников, а также точильщиков и скупщиков старья. У каждого были особые приемы своеобразной речи и свои напевные приемы. «Ма-ро-ожжин», – катя перед собой тележку или неся на голове кадушку, пел мороженщик. «Селе-едки гала-ански», – сладенькими голосками звенели селедочницы. «Точить ножи-ножницы» и много ниже: «бри-итвы править», – пел точильщик. «Халат, халат», – звучал гортанный речитатив татарина-старьевщика. Петербургский обыватель, подзывая его, почему-то кричал: «Князь, князь, поди сюда!»

На городских окраинах обитали бесчисленные нищие, без которых наш Петербург и представить себе было нельзя. В большинстве случаев столичные нищие – это пройдохи, ловкачи, жулики, а не несчастные калеки, какими они себя представляли. Помнится, был знаменитый нищий Климов, здоровенный мужчина, проживавший с семьей в одном из домов за Обводным каналом, занимая целую квартиру. Ежедневно, выходя утром из дому, он садился на извозчика и направлялся к Гостиному двору. По пути он подвязывал к ногам своеобразное корытце-лоток и превращался в безногого. В течение всего дня он с большим мастерством изображал калеку. Жалостливые женщины бросали в его шапку монеты. После «трудового дня» он полз до ближайшего извозчика, по пути освобождался от протеза, дома пересчитывая доход и большую часть его откладывал в кубышку. Такие типы банкам не доверяли.

Среди них были строго разделены районы действий, и горе было настоящему нищему, который по незнанию занимал место, «принадлежавшее» лженищим. Его избивали, сдавали полицейским, которые, не разобравшись, устраивали жестокую расправу. Многие лженищие платили полицейским дань и поэтому чувствовали себя в полной безопасности.

Внимание прохожих на улицах обращали на себя похоронные процессии, нарушавшие порой движение транспорта.

Организацию похорон брало на себя похоронное бюро. Обычно обращались в похоронное бюро Шумилова на Владимирском, 7, привлекавшее внимание публики траурной черной вывеской с золотыми буквами.

Обставлялась эта церемония в зависимости от платы по пяти категориям. Похороны по первому разряду проходили торжественно: колесница, на которой везли гроб, была с белым парчовым балдахином-часовней с лампадами, ее везла шестерка лошадей по две, с султанами на голове, на лошадей накинуты белые сетки с серебряными кистями. Вели лошадей под уздцы и шли по бокам колесницы так называемые горюны с нарядными фонарями-факелами, одетые в белые цилиндры, белые сюртуки и брюки. Впереди процессии – красивая двуколка с еловыми ветками. Лошадь в белой сетке и с султаном на голове вели два горюна, а третий шел сзади и разбрасывал ветки. За похоронной колесницей шли родственники покойного, дамы в трауре, мужчины с черными креповыми повязками на руке. Далее шел оркестр, за ним кареты и коляски.

Если же хоронили военного, имевшего высокий чин, то помпезности было еще больше: впереди колесницы офицеры несли на подушках ордена и медали покойного. Сзади родственников и сопровождающих шло несколько оркестров, затем воинские части, за ними кареты, в которых ехали старики, немощные, а также порожние для развоза публики с кладбища. Гроб строевых военных высших чинов везли на лафете, в который впрягали шестерку лошадей цугом по паре. Горюнов здесь уже не было, на каждой левой лошади сидел ездовой, сбоку ехал верхом фейерверкер, а впереди офицер, по обеим сторонам лафета – караул, солдаты с винтовками на плечах.

Чем ниже был разряд похорон (то есть чем меньше денег было у родственников покойного), тем скромнее были похороны. Жалко было смотреть на похороны по так называемому пятому разряду: дроги без балдахина, лошадь без попоны, на гробу сидит кучер в форме горюна, сзади идут немногочисленные провожающие.

Интересными типами были эти горюны. В штате похоронного бюро они не состояли. Их набирали от похорон к похоронам. В Малковом переулке существовала большая чайная, в которой с утра до ночи околачивались кандидаты в горюны. Обычно это были пожилые люди, сбившиеся с настоящего трудового пути, часто пьяницы, живущие на случайный заработок. Утром в эту чайную прибегал приказчик из похоронного бюро и подбирал 10-15 горюнов. По приходе в бюро они переодевались в униформу: длинный белый сюртук и белые брюки – в самом деле это была только нижняя часть брюк – поголенки, которые завязывались над коленками. На голову надевали белый цилиндр. По прибытии на кладбище горюны снимали гроб с колесницы и несли его к могиле, если родственники покойного и провожающие не делали этого сами. Горюны примечали, кто из родственников расплачивается, ждали, когда зароют могилу, подходили к нему и просили на чай, убеждая, что похоронили хорошо. Обычно на чай им давали и они возвращались, довольные, к колеснице, садились на площадку для гроба и весело возвращались в похоронное бюро. Теперь они ехали на паре, остальных лошадей вели в поводу. Картина была своеобразная: рысью катилась колесница, под балдахином сидели горюны, в пути они раздевались, снимали униформу и складывали ее в ящик, который располагался под площадкой для гроба. Оттуда они вытаскивали свою одежонку и надевали ее.

Среди купеческого сословия было принято справлять поминки и дома, и в кухмистерских – ресторанах особого типа. Кухмистерские имели большой зал, большую столовую и две-три гостиных с мягкой мебелью. В этих кухмистерских заказывали обеды, ужины по случаю свадеб, крестин, поминок, справляли юбилеи, товарищеские встречи и т. п. В столовой накрывались столы, зал предназначался для танцев, гостиные – для отдыха гостей. Хозяин кухмистерской принимал заказ на известное количество персон за обусловленную плату с каждой персоны в зависимости от того, какая должна быть подана закуска, какие вина, из чего должен состоять обед, какой десерт. Договаривались об оркестре, нужны ли ковры на подъезде и пр. Некоторые кухмистерские располагались около кладбищ, учитывая заказы на поминки.

Нам довелось присутствовать на чрезвычайно торжественных похоронах любимицы Петербурга, человека большой души, певицы А. Д. Вяльцевой. Процессия растянулась по всему Невскому, приостановив всякое движение, за гробом шли люди всех сословий. Была масса венков, цветов. В публике говорили о таланте Вяльцевой, ее задушевном пении, с большим сочувствием отзывались о ее муже, полковнике Бискупском, о его большой любви к этой певице, ради которой он решился оставить гвардейский полк и сломать свою военную карьеру – жениться гвардейскому офицеру на певице было нельзя.

Особенно грандиозны были совершенно стихийно возникшие похороны военного летчика капитана Мациевича. Инженер-технолог и военно-морской инженер Л. М. Мациевич разбился при показательных полетах над Комендантским полем. Один из авторов был свидетелем этой катастрофы. Все следили за полетом. Внезапно аэроплан начал падать, от него что-то отделилось, он грохнулся наземь. Публика бросилась бежать к месту катастрофы, часть добежала, большинство же было остановлено конными жандармами.

Улицы Петербурга принимали совершенно иной вид, когда обыденная жизнь нарушалась приездом глав и представителей иностранных государств. В нашей памяти ярко запечатлелось прибытие перед войной английской эскадры и французской с президентом Франции Пуанкаре.

В середине июня 1914 года в Кронштадт с официальным визитом прибыла английская эскадра под брейд-вымпелом адмирала Битти. Большие корабли не могли войти в Неву, а два крейсера – «Блонд» и «Боадицея» – и собственная яхта леди Битти встали на якоря в кильватер за Николаевским мостом. Леди находиться на военном корабле по уставу не имела права, почему и прибыла в Петербург на белоснежной роскошной яхте – морском судне, способном пересекать океаны. Толпы народа с набережных и моста любовались необычным зрелищем. На английские военные корабли был свободный доступ. На Васильевском острове около Кронштадтской пристани было сосредоточено много яликов, все яличники были одеты в новые красные рубахи с обязательной черной жилеткой и в черные картузы. Все ялики были заново выкрашены. Яличники едва успевали перевозить желающих на военные корабли и обратно, пятачок за каждый конец.

Один из авторов посетил крейсер «Боадицея». Поражала простота на военном корабле, непривычная для российского флота, даже больше – недопустимая: вахтенный матрос ходил босиком, приезжая публика допускалась повсюду, мальчишки и взрослые вертели маховики у казенной части орудий, открывали и закрывали замки, не получая замечаний от англичан.

На палубу под тент вытащили небольшую фисгармонию, за нее сел разбитной матрос и заиграл танцы. Английские матросы сразу расхватали наших девушек и молодых женщин и стали с ними лихо отплясывать, распевая во все горло. Наша русская публика совершенно переменила мнение об англичанах, ранее представляя их людьми неразговорчивыми, сдержанными, даже скучными, а оказалось, что простые матросы, веселые ребята, не зная языка, умеют великолепно занимать наших женщин. Мужчины любезно обменивались с матросами табаком и папиросами. Около камбуза кок корабля на столе деревянным молотком разбивал большие, толстые плитки шоколада и, завертывая шоколад в фунтики, дарил детям и женщинам, а то жестами просил дать ему носовой платок и завязывал в него большие куски шоколада. Высокий солдат морской пехоты в алом мундире с золотым шитьем, в белом шлеме, с перевязью кирпичного цвета через плечо, по-видимому, во время дежурства, надевал на наших девушек такой же алый мундир и шлем, совал им в руку ружье и снимал фотографическим аппаратом. Вся эта процедура вызывала большой смех, так как девушка тонула в этом мундире, который был ей чуть не до колен, а из-под шлема не видно было и головы. Публика рассыпалась по всему кораблю без всяких сопровождающих, залезала в машинное и кочегарное отделение, в кубрики. Охраняемых мест и часовых было очень мало. «Гости» брали из пирамид ружья и пистолеты, щелкали затворами. Вся охрана этого оружия заключалась в тонкой цепочке, пропущенной через предохранительные скобы. Цепочка имела большую слабину и не мешала брать оружие из пирамиды. На корабль приехало много русских матросов, которые как-то умудрялись объясняться с английскими матросами. Насколько английские матросы были общительны, настолько офицеры держали себя неприступно и гордо.

Английские матросы, которые были отпущены на берег, здесь же, на набережной, расхватывались петербуржцами. Их водили по городу, приглашали в рестораны, в пивные, угощали с русским гостеприимством.

Многие английские матросы в результате такого внимания и экскурсий по ресторанам и пивным были здорово выпивши, однако они очень оберегали тростинку с пломбочкой, которая им выдавалась при увольнении на берег. Эту тростинку они должны были вернуть при возвращении на корабль в полной сохранности, что свидетельствовало, что вели они себя на берегу хорошо. Остроумный контроль! Если тростинка была сломана или повреждена, их ожидало наказание.

Английские офицеры появлялись в городе всегда в экипажах, проезжая с официальными визитами на приемы и рауты. Публика приветствовала их. Они отвечали на приветствия, прикладывая руку в перчатке к богато расшитой треуголке. Парадная форма была у них очень нарядная.

Несколько позже, в начале июля, в Кронштадт прибыла французская эскадра с президентом Пуанкаре. Французских моряков петербуржцы принимали еще радушнее. На улицах продавались французские национальные флажки и жетоны на муаровой розетке. Публика тоже ездила на французские военные корабли, как ранее на английские, на большой кронштадтский рейд. От Кронштадтской пристани по Неве туда отходили пароходы.

Мы видели проезд Пуанкаре по Английской и Адмиралтейской набережным к Зимнему дворцу, его встречала масса народа с криками: «Ура!», «Да здравствует Франция!» Махали флажками, шляпами, женщины – зонтиками. Город был разукрашен русскими и французскими флагами. Процессия была очень красочной. Вначале проехали в колясках военные чины из свиты царя, затем на почтительной дистанции ехал президент в ландо с каким-то военным, говорили, что это один из великих князей.

Вокруг экипажа на рысях сопровождал президента почетный эскорт из лейб-казаков, чтобы поразить француза русской экзотикой. Лейб-казаки с большими чубами и бородами, в высоких бараньих шапках с алыми шлыками на правую сторону, с кривыми султанами сбоку шапки, в алых поддевках, неимоверно широких шароварах с красными лампасами высоко сидели на своих рыжих дончаках, держа пику по-особому – поперек седла, наискосок. Эта азиатчина, правда очень картинная, поражала и самих петербуржцев, которые кричали истошными голосами: «Ура!» и «Вив ля Франс!» Господин президент снимал цилиндр и любезно раскланивался на обе стороны, улыбаясь своим широким бородатым лицом.

По улицам города группами и в одиночку гуляли французские матросы, их окружали наши люди всех слоев общества и разговаривали с ними – одни на изысканном французском языке, другие – на ломаном русском языке на французский (по их мнению) лад, а третьи – жестами, понятными всем народам, щелчками по горлу: предложение выпить вместе. Веселые французы громко смеялись и не упрямились, когда их прямо силой затаскивали в рестораны, кафе и пивные. После таких угощений можно было видеть такие сценки: во всю ширину панели идут, обнявшись, пьяные французы и наши студенты и поют «Марсельезу», а городовые, выпучив глаза, стоят в столбняке – песня-то революционная, а хватать нельзя. Нашу публику удивляли смешные береты на французских матросах, такие береты носили у нас только дети. Помпоны разноцветные: красные у артиллеристов, синие у «нижней палубы» – кочегаров и машинистов, белые у «верхней палубы» – рулевых, сигнальщиков и др. Идет высокий бородатый дядя-матрос, а на голове у него берет с помпоном. Смотришь, этот берет уже на голове русского, а картуз-"московка" – на голове француза, и, пошатываясь, идут под руку выпить-закусить.

На улицах было очень весело. По вечерам была иллюминация. В газетах писали и в народе говорили, что визиты англичан и французов были вызваны напряженным международным положением и они должны остепенять немцев, но, конечно, никто из обывателей не предполагал, что страшная мировая война разразится через какой-нибудь десяток дней.

ГОРОДСКОЙ ТРАНСПОРТ: ИЗВОЗЧИКИ, КОНКА, ТРАМВАЙ

Транспорт для перевозки людей и грузов был самый разнообразный. Сухопутный транспорт был в основном конный: легковой для пассажиров и ломовой для грузов. Постепенно вводился общественный транспорт: конки, дилижансы, паровики. Но много народа, особенно бедного трудового люда, ходило пешком, даже на далекие расстояния. Для бедного человека общественный транспорт был дорог.

Естественно, что рабочие старались поселиться вблизи места работы – заводов, фабрик. Владельцы новых расширяющихся предприятий шли рабочим навстречу и строили около фабрик каменные или деревянные дома и бараки для жилья рабочих и их семей. Так образовывались рабочие окраины.

Рано утром можно было видеть массу рабочих, идущих под завывание фабричных гудков к своим предприятиям. Позже, к 9-10 часам, в центральных районах города появлялись учащиеся, мелкие служащие, чиновники, приказчики. Вот к этому времени и начинал работать с большой нагрузкой общественный транспорт.

Конки, точнее, конно-железные дороги были очень распространенным видом перевозки людей. К началу XX века в столице насчитывалось около тридцати линий конок, три проходили по центру – они шли по Невскому, по Садовой и от Адмиралтейской площади до Николаевского моста. Все они принадлежали городу, а остальные – Обществу конно-железных дорог. До окраин, однако, и те не доходили.

Вагоны были двух типов: одноэтажные и двухэтажные. Одноэтажный вагон везла одна лошадь и, надо сказать, на подъемах мостов – с большим напряжением, а двухэтажный вагон с высоким империалом везли две лошади. Спереди и сзади вагонов были открытые площадки, а в двухэтажных вагонах с этих площадок наверх, на империал, вели винтовые металлические лестницы. Империал был открытый, проезд там стоил дешевле – две копейки за станцию вместо трех и даже пяти копеек внизу. Внутри нижнего вагона стояли вдоль боков скамейки, а на империале была посередине одна двухсторонняя скамейка, пассажиры сидели спинами друг к другу. Обслуживалась конка двумя лицами: вагоновожатым и кондуктором, обязательно мужчинами. Вагоновожатый правил лошадьми, кондуктор продавал билеты, давал сигналы остановок и отправления.

Нелегко было быть вагоновожатым: лошади впрягались в мягкие ременные постромки, прикрепленные к тяжелому вальку. Никаких оглобель и дышел не было. При малейшем уклоне при съездах с мостов или спусках в отдельных местах улиц вагон мог накатиться на лошадей и искалечить их. Надо было уметь вовремя затормозить и вообще все время чувствовать, как ведет себя вагон.

В правой руке у вожатого были вожжи, а левая все время лежала на ручном тормозе. Медный колокол был насажен на вертикальную ручку, по ней ходил ползунок с приливчиками, при резком движении ползунка вверх последний ударял о внутреннюю стенку колокола. Левая рука выполняла две функции: тормозила, вращая рукоятку тормоза, и поднимала трубку, ударявшую в колокол.

Звонить приходилось часто, так как народ переходил улицу в любом месте, нередко пьяные лезли прямо под вагон.

На конечном пункте вожатый снимал валек с крючка и вел лошадей к другому концу вагона, прицеплял там валек, устанавливал колокол с тормозом и был готов к обратному рейсу. На крутых подъемах к мостам, например к плашкоутному мосту у Зимнего дворца, прицеплялись дополнительно две лошади со своим кучером. Вожатые свистели и орали на лошадей, стегая их кнутами. Публика, стоящая на площадке вагона, тоже принимала участие в этом понукании. При спуске с моста в торможении участвовал и кондуктор на задней площадке. После спуска вагон останавливали, отцепляли дополнительных лошадей, которые оставались ждать встречную конку.

Работа кондуктора была также трудна; ему приходилась без счету подниматься на империал, чтобы продать там билеты тем, кто их не взял при проходе мимо него по нижней площадке.

Вечером внутри вагона зажигался керосиновый фонарь, тускло освещавший внутренность вагона. На крыше передней площадки зажигался фонарь побольше, но толку от него было мало – свет едва освещал крупы лошадей. Рельсовый путь для конок был весьма несовершенен, рельсы были без желобков для реборд колес. Междупутье было замощено булыжником вровень с головкой рельса, и реборды колес часто катились прямо по булыжникам, весь вагон содрогался и дребезжал всеми своими расхлябанными частями. Разговаривать внутри вагона было совершенно невозможно от этого ужасного грохотания.

На конках ездил преимущественно народ скромный: мелкие чиновники, служащие, рабочие, прислуга. Солдатам позволялось ездить только на открытых площадках.

Постепенно конки начали заменять трамваем. Первый трамвай пошел в 1907 году, по линии от Александровского сада по Конногвардейскому бульвару, далее через Николаевский мост к Кронштадтской пристани. Чтобы пустить трамвай по тем улицам, где ходили конки, путь перестраивался на более солидный, рельсы заменялись желобчатыми, путь становился на шпалы, укладывался второй путь. Первоначально трамваи ходили без прицепных вагонов, всего один двухосный маленький вагон. Но по сравнению с конкой вагон был очень красив: внутри лакированная отделка, медные приборы. Снаружи низ красный, верх белый, окна большие. Сначала сделали два класса, перегородив вагон внутри: первый класс за пять копеек для «чистой публики», второй – за три копейки, но это разделение не привилось. Кондуктор и вагоновожатый были одеты в добротную красивую форму. Первоначально публика каталась по этой единственной линии, туда и обратно, у Александровского сада стояла очередь желающих прокатиться. Постепенно трамвай сделался основным видом пассажирского транспорта, связав окраины с центром. Появились прицепные вагоны, моторные постепенно совершенствовались, делались более мощными и быстроходными.

Надо вспомнить особый вид конного пассажирского транспорта – дилижансы, которые метко назывались петербургскими обывателями «сорок мучеников». Название это было дано не зря. Дилижанс представлял пароконную большую повозку на колесах, окованных железом, на грубых рессорах. Вагон открытый, только крыша. От ветра и дождя спускались брезентовые шторы. Скамейки поперек вагона, ступеньки вдоль всего вагона. Так как большинство мостовых были булыжными, то эта колымага тряслась и громыхала, и можно себе представить, что чувствовали пассажиры. Разговаривать было невозможно, ничего не слышно, и легко прикусить язык. Запряжка в дышле, сбруя солидная ременная. Кондуктор перебирался по внешним продольным ступенькам, чтобы собрать плату с пассажиров, сидевших на разных скамейках. Плата была пятачок. Ходили они от Адмиралтейства по Вознесенскому и Гороховой к вокзалам. Зимой повозка заменялась на большие открытые сани. Эти дилижансы дожили до 1910 года и были заменены двухэтажными автобусами на литых резиновых шинах. Они были несовершенны, не привились и были вскоре изъяты.

Гораздо более исправно служили паровички, которые ходили от клиники Виллие в Лесное и от Николаевского вокзала до Карточной фабрики. Там поезд, состоящий из пяти-шести вагонов, останавливался, и паровичок с одним вагоном шел до станции Рыбацкая. Сам паровик был весь закрыт металлической коробкой и ужасно дымил, машинист все время звонил, предупреждая прохожих. Освещение было настолько скудное, что кондуктор пользовался масляным фонариком, висящим на его пуговице. Деревянный ретирад с навесом для пассажиров (с другой стороны – водопойка для лошадей) находился, пока не было памятника Александру III, против Николаевского вокзала. Затем конечный пункт устроили на Лиговке. Оба паровичка принадлежали частной акционерной компании.

Легковых извозчиков – основной индивидуальный транспорт для зажиточных людей – в Петербурге было очень много, до 15 тысяч. Всем извозчикам для получения номера на право езды надо было пройти особый осмотр, за чем наблюдала городская управа.

Извозчики должны были иметь столичный вид: лошадь «годная», одежда – по форме: синий кафтан, низенький цилиндр с пряжкой спереди. Сбруя должна быть ременная, экипаж-пролетка приличный, с подъемным верхом от дождя, с кожаным фартуком для ног седоков. Извозчик сидел на облучке-козлах и мок под дождем. Некоторые из них во время дождя надевали коротенькую клеенчатую накидочку.

В Семянниковском сквере на Песках (теперь район Советских улиц) был специальный навес с будочкой. В определенные дни здесь обычно сидела комиссия из представителей городского управления полиции для приема денег и выдачи номеров. Один за другим подъезжали извозчики, производился придирчивый осмотр лошади, экипажа и самого извозчика. Если все было в порядке, тотчас же принимались деньги и выдавался номер. Некоторых браковали, требовали что-то исправить.

Стоянки извозчиков имелись у вокзалов, гостиниц, на оживленных перекрестках; в прочих местах они стояли по своему усмотрению. Определенной, обязательной таксы не было. Извозчик запрашивал сумму, учитывая общий облик седока, один он или с дамой, какая погода, какое время (день или ночь), торопится седок или нет, приезжий он или местный, много ли у него вещей, знает ли город и, конечно, главное – на какое расстояние везти. Седок, в свою очередь, оценивал ситуацию: много ли на стоянке извозчиков, удобна ли пролетка, хороша ли лошадь и т. д. Торговались, спорили, седок отходил, опять возвращался, наконец садился. При дамах обычно не торговались. В последние годы перед первой империалистической войной извозчикам вводили таксометры для измерения расстояния. Таксометр укреплялся у извозчичьего сиденья, на нем красовался красный флажок. Однако это нововведение не привилось.

Зимой извозчики ездили в санках, очень маленьких и неудобных. Спинка была очень низенькая, задняя лошадь, идущая следом, роняла пену прямо на голову седока; хотя и существовало правило – держать дистанцию не менее двух сажен, но оно не соблюдалось. Поздно вечером и ночью извозчики особенно разбирались.

Извозчики жили обычно на извозчичьих дворах, где была страшная теснота: стойла крошечные, над ними сеновалы. Тут же рядом сложенные одна на другую пролетки или сани, смотря по времени года.

Извозчики ездили обычно «от хозяина». У каждого хозяина было по нескольку рабочих извозчиков, которых хозяин страшно эксплуатировал. Извозчик должен был сдавать хозяину ежедневно определенную сумму, например три рубля, заработал он их или нет. Это были обычно пожилые люди, нездоровые, которые не могли работать ни на фабрике, ни в деревне. За поломку экипажа или порчу сбруи хозяин вычитал из его заработка. Отвечал извозчик и за здоровье лошади. Он должен был проявлять расторопность в умении использовать разъезд публики из театров, найти удачное место стоянки. Среди обывателей извозчики часто именовались «желтоглазыми», видимо, из-за частой болезни глаз. Жили они в общежитии, где санитарные условия были скверные – тесно, одежду получали одну на двоих или троих, которая являлась рассадником насекомых.

Были в столице лихачи – извозчики высшей категории. У лихача лошадь и экипаж были лучше, сам он был виднее и богаче. Он был похож не на извозчика, а скорее на собственный выезд. Лихачи выжидали выгодный случай прокатить офицера с дамой, отвезти домой пьяного купчика, быстро умчать какого-нибудь вора или авантюриста, драли они безбожно, но мчали действительно лихо. Нанимали их люди, сорившие деньгами, и те, которые хотели пустить пыль в глаза. Стоянок их было немного – на Невском, на углу Троицкой, около Городской думы, на Исаакиевской площади.

Особой категорией извозчиков были тройки для катания веселящихся компаний. Зимой они стояли у цирка Чинизелли. Кучер в русском кафтане, шапке с павлиньими перьями; сбруя с серебряным набором, с бубенцами. Сани с высокой спинкой, расписанные цветами и петушками в сказочном русском стиле. Внутри все обито коврами, полость тоже ковровая, лошади – удалые рысаки. В сани садилось 6-8 человек на скамейки, лицом друг к другу. Мы застали уже последние такие тройки. Но изредка можно было на главных улицах видеть тройку, мчавшую веселую компанию с песнями к цыганам в Новую Деревню или в загородный ресторан. Такие катания и в наше время уже казались чем-то отживающим.

В 10-х годах появились автотакси частных владельцев. Машины были заграничные, разных фирм и фасонов. На них были счетчики, но чаще их нанимали из расчета примерно 5 рублей в час. Стоянка была на Невском, около Гостиного. Шоферы этих такси выглядели людьми особого типа, одеты по-заграничному: каскетка, английское пальто, краги. Держались они с большим достоинством, ведь это были все хорошие механики, машины были несовершенной конструкции и часто портились, их надо было на ходу ремонтировать. Многие относились к таксомоторам с недоверием и предпочитали пользоваться извозчиками – надежнее и дешевле. На некоторых улицах с малым движением и с хорошим покрытием, например на набережной Фонтанки, иногда можно было наблюдать своеобразные гонки между рысаком и автомобилем. Победителем часто оказывался орловский рысак, правда на коротких дистанциях. При этом часть публики выражала явное удовольствие, сопровождая обгон криками восторга и нелестными выражениями в адрес автомобиля.

На масленице появлялся еще один вид пассажирского транспорта – вейки. В город на это время приезжали крестьяне на своих лошадях, в легких саночках. Это были большей частью представители финских племен: корелы, ингерманландцы, ижоры, которые в просторечии назывались чухнами. Лошадей они украшали красочной сбруей, бубенцами и ленточками. Дугу и оглобли также украшали. Большая часть населения столицы, особенно простолюдины, каталась на вейках с детишками, преимущественно днем, а вечером катались мужья с женами и рабочая молодежь. На улицах раздавались звуки гармошки, пение, и полиция не запрещала – была масленица. Иногда днем на вейках ездили и деловые люди; лошадки бойкие, санки удобные, брали недорого, даже дешевле извозчиков, знали город плохо и за любой конец запрашивали 30 копеек.

Много было в столице и собственных выездов. Их имели аристократы, крупные чиновники, банкиры, фабриканты, купцы. Начиная с 1907 года некоторые даже имели автомобили. Экипажи у собственников были самые разнообразные: кареты, коляски одноконные и пароконные, фаэтоны в английской запряжке с грумом в цилиндре (вместо кучера), с высоким стоящим хлыстом, «эгоистки» на высоких колесах, мальпосты на двух высоких колесах, шарабаны на одного или двух седоков без кучера; большое разнообразие было и в санях – одноконные, пароконные с запряжкой с дугой и в дышле. На лошадях сетки, чтобы на седоков не летели комья снега с лошадиных копыт. Мы застали еще кареты и пароконные сани с запятками: с площадкой сзади, на которой стоял лакей. Обыкновенно же лакей сидел рядом с кучером на козлах. Некоторые кареты и ландо имели на дверцах золотые гербы или короны, свидетельствующие о том, что выезд принадлежит «сиятельному» лицу.