355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Пызин » Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов » Текст книги (страница 13)
Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 14:23

Текст книги "Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов"


Автор книги: Владимир Пызин


Соавторы: Д. Засосов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Питались студенты по-разному, как по-разному и жили. В общежитии всегда был кипяток, приходил булочник, по пути с занятий покупали полфунта дешевой колбасы. Кто жил у хозяек, кипятком тоже был обеспечен. Иногда хозяйки брали студентов на полный пансион, давая им завтрак и обед, вечером чай с закуской. Цены были разнообразные, полный пансион вместе с комнатой дешевле 20 рублей было не найти.

Университетская столовая, где обедало множество студентов, помещалась за северными воротами, где и теперь «столовка». Обстановка столовой была скромная: длинные столы, покрытые клеенкой, на них большие корзины с черным и серым хлебом, которого можно было есть сколько угодно. Было самообслуживание, цены очень дешевые: обед без мяса 8 копеек, с мясом – 12. Стакан чаю – копейка, бутылка пива – 9 копеек. Конечно, были обеды и подороже. В дешевом буфете продавались кисели, простокваша. Столовая с самого утра была переполнена. Шум стоял необыкновенный. Молодые люди спорили, смеялись. Студенток не было, они появились позднее. Некоторые любители проводили в столовой больше времени, чем на лекциях, их интересовало дешевое пиво. Кое-кто из студентов, выбившись из бюджета, ограничивался чаем и бесплатным хлебом, несколько кусков которого еще положит в карман. На это никто не обращал внимания, наоборот, относились даже сочувственно. Иной студент, совершенно незнакомый, скажет: «Коллега, я вам куплю обед, у меня денег хватит на двоих». Администрация столовой иногда предлагала бесплатно тарелку щей без мяса. Такая столовая очень выручала бедных студентов. В пользу недостаточных студентов устраивались балы, концерты.

Большинство студентов живо реагировало на все события в жизни России, они посещали научные доклады, ходили на выступления лидеров разных партий, на заседания Государственной думы, где можно было находиться на хорах, посещали театры и концерты, участвовали в политических сходках. Некоторые уже участвовали в подпольной работе.

Заканчивая этот короткий рассказ о студенческой жизни, нельзя не сказать, что женщин в то время не допускали почти во все высшие учебные заведения России. Для них были свои высшие курсы в Петербурге и Москве, в больших губернских университетских городах: Киеве, Харькове, Казани, и то по узкому кругу специальностей.

О ВОЕННЫХ

Глубокий отпечаток на внешний облик города, его жизнь и быт накладывало то обстоятельство, что в Петербурге стояла гвардия, другие военные части, было много военных учреждений и военных учебных заведений. Гвардия считалась опорой престола, красой и гордостью империи. В наше время, после 1905 года, эта опора стала призрачной. Меркла и в наших глазах краса армии, которой любовались, но и верили в ее боевую готовность. Еще в 1904 году мы были вовлечены в общий, всех захлестнувший патриотический подъем в связи с начавшейся в январе войной с Японией. Поддавшись общему легкомысленному настроению, мы не сомневались в успешном разгроме маленькой, казавшейся беспомощной Японии: «Шапками закидаем!» Все вдруг обернулось трагически: гибель «Варяга» и «Корейца» в самом начале войны; уже в марте подрыв на мине броненосца «Петропавловск» со всеми уважаемым адмиралом Макаровым; неудачные выступления нового генерала Куропаткина: «Терпение, господа, терпение!» – и последующая сдача Порт-Артура; разгром в мае эскадры под командованием Рожественского, затем проигранное сражение под Мукденом в феврале 1905 года и, наконец, поспешный, невыгодный для нас, Портсмутский мир. Все это повергло нас в смятение, и возник вопрос: соответствует ли блестящий вид армии задачам военной подготовки?

Начать с того, что форма, блестящая в строю, казалась людям нелепой, как только военный смешивался с толпой в обыденной ситуации. Вблизи она выглядела грубо, вызывающе. Как всегда, народ сразу замечал смешное и нелепое. Часто слышались насмешки над бедными солдатами. Вот идет кирасир, и тотчас ему вдогонку: «Ты вроде медного самовара!», потому что кираса не прилажена, в пояснице отстает. При виде солдат кавалерийских полков, у которых кивер на этишкете, кричали в толпе: «Эй, голова на веревке, смотри не потеряй». На офицерах была форма, прекрасно сшитая, носить они ее умели, и то вспоминается такая картина: хоронили какого-то генерала, гроб провожали военные в полной парадной форме. Два офицера лейб-гвардии драгунского полка вышли из процессии закурить и пошли по панели в общей толпе. Их нарядные кивера с высоким султаном и свисающими кистями настолько не вязались с котелками, шляпами, картузами толпы, что они сразу почувствовали себя неловко, бросили папиросы и поспешили вернуться в процессию. Там они были на месте, вся процессия выглядела очень эффектно.

Нелепо было и то, что в гвардейских стрелковых полках зимой и летом носили барашковую шапочку; рубахи были малиновые с пояском из трехцветных жгутов с кистями, поверх рубахи безрукавка, обшитая золотым галуном. Но главное – сапоги. Офицер, скажем, заказывал себе сапоги с голенищами, доходившими до самого верха ноги. Когда он спускал голенища, как полагалось, ниже колена, на сапоге собиралась большая гармошка. Сапоги гармошкой считались особым шиком и должны были придавать якобы истинно русский стиль. Солдаты также носили сапоги гармошкой, но выглядели они как-то грубо, а начищались зато до умопомрачительного блеска.

Но обратимся к приему новобранцев.

Их распределение по полкам происходило в Михайловском манеже. От каждого полка приходила делегация для отбора новобранцев. Она выглядела торжественно – взвод солдат в полной парадной форме с оркестром во главе, с офицером или даже с командиром полка. Начинался отбор: высокие шатены с правильными носами – в Преображенский; блондины – в Измайловский (народ называл их «хлебопеки»); рыжие – в Московский полк (им народ дал прозвище «жареные раки»); высоких брюнетов со стройной фигурой – в кирасирские полки; с усами – в гусарские или другие кавалерийские; с бородой – в «вензельные» роты пехотных полков гвардии; высоких с широкой грудью – в гвардейский флотский экипаж. И это без опроса, без всякой беседы.

Интересным зрелищем был развод новобранцев по полкам. Например, по Невскому проспекту ехал на прекрасных черных конях оркестр и взвод конногвардейского полка, в медных касках с двуглавыми орлами, в начищенных кирасах, полых колетах, при длинных палашах. Оркестр играет бравурный кавалерийский марш. А сзади идет разношерстная группа парней, многие в лаптях, с узелками, котомками, сундучками. Новобранцы как-то испуганно озираются по сторонам, ошеломленные всем происходящим. Идут не в ногу, спотыкаются. А следом – гвардейские моряки, с тесаками на белых портупеях, с ленточками на бескозырках, ведут за собой будущих матросов под звуки великолепного оркестра гвардейского экипажа. За ними – преображенцы в высоких киверах, выправка их необыкновенно хороша, они чеканят шаг, ведя за собой будущих товарищей. Публика останавливается, смотря на это интересное зрелище. Простой же народ реагирует по-своему: некоторые подбегают к новобранцам, суют им в руки папиросы, деньги. Женщины даже причитают со слезами, жалея солдатиков. А мужчины, особенно те, которые отбыли солдатчину, отпускают разные шутки: «Что ты, парень, рваные лапти в Питер привез?», «Забрили тебе лоб, так попробуй шилом патоки». На эти замечания и насмешки новобранцы смущенно улыбаются, а те, что побойчее, находчиво отвечают тоже шуткой.

Затем начиналось для молодых солдат тяжелое время учения. Ведь нужно было из деревенского парня, ходившего неуклюже, вразвалку, в 2-3 месяца сделать «справного» гвардейца, который мог бы держать «фрунт», «есть глазами начальство», отдавать честь, «печатать» шаг и пр. Пока же молодые солдаты не усвоили всей премудрости, они не допускались к присяге. А до этого они не получали даже полного обмундирования, например, матросы носили бескозырки без ленточек, а десантные сапоги им не разрешалось чернить ваксой. В кавалерии молодые солдаты первое время не могли садиться и даже ели стоя – результат учебной езды без седла. У некоторых солдат руки были в рубцах от ударов хлыста, если новобранец неправильно держал поводья.

Когда первоначальная выучка заканчивалась, молодые солдаты принимали присягу и только тогда могли получить первое увольнение из казармы на 3-4 часа. Первые шаги на улице были для них очень трудны, необходимо было проявлять величайшее внимание, чтобы не опоздать отдать честь офицеру строго по всей форме, иначе можно было угодить на гауптвахту. А перед генералом встать за три шага во фронт, на лице отразить «рвение», иначе кроме гауптвахты можно было получить и более тяжелое наказание. Особенно неловко чувствовали себя солдаты на улицах в царские дни и в большие праздники, когда надевали парадную форму; кивер или каска давили голову, высокий жесткий воротник подпирал и натирал шею. Гуляющих офицеров в эти дни было больше и приходилось проявлять особую бдительность.

В праздники солдат строем водили в церковь, там они стояли шеренгами. У каждого гвардейского полка была своя церковь. Там делалось все по команде: «на колени», «встать». Ремни и сапоги скрипели. Если молились кавалеристы или артиллеристы, примешивалось бряцание сабель и шашек. К причастию солдаты подходили без оружия, которое складывалось в каком-нибудь углу храма. Все это моление строем и по команде не производило впечатления действительно моления, а скорее, отбытия наряда. После церковной службы командир полка (в гвардии обязательно генерал) принимал короткий парад; солдаты по выходе из церкви проходили под музыку мимо командира, который с ними здоровался. Такие картины мы наблюдали в Троицком соборе, где молился Измайловский полк.

Этот собор был одновременно музеем войны с турками 1877-1878 гг. На стенах собора были развешаны турецкие знамена, под ними на медных листах было выгравировано, в каких сражениях они взяты. В особых витринах помещались мундиры князей, генералов, погибших в эту войну. В других витринах хранились ларцы с пулями, извлеченными из ран воинов. Солдаты, рассматривая сплющенные свинцовые пули, говорили: «Вот она – смерть-то солдатская». Перед собором стоял памятник славы – высокая колонна, сложенная из турецких пушек. На цоколе колонны были громадные бронзовые доски с выпуклыми буквами – история всей турецкой войны. Вокруг колонны стояло несколько полевых пушек на колесах. По углам церковной ограды вместо столбов были врыты большие орудийные стволы, на некоторых можно было разглядеть два клейма – завода Круппа и Оттоманской империи (вот кто снабжал оружием турецкую армию).

Вывесок, запрещавших вход в общественные сады «солдатам и с собаками», в наше время уже не было. Общественные сады и скверы в праздничные дни были заполнены солдатами. Сад при Никольском соборе был забит гвардейскими матросами, сквер у Царскосельского вокзала – семеновцами, Александровский сад у Адмиралтейства был местом прогулок писарей Главного штаба, в парке Народного дома было полным-полно «нижних чинов». Там был отдельный павильон для танцев, вход 10 копеек (через турникет). На этой «танцульке» главенствовали писари Главного штаба – кавалеры высшего сорта. По форме их можно было принять за офицеров – шинель более светлая, чем солдатская, фуражка с белыми кантами, мундир двубортный тоже с белыми кантами, синие брюки навыпуск, со штрипками. Обхождение с дамами «самое галантерейное». А главное – они были непревзойденными танцорами. Никто так лихо не мог пристукивать каблуками во время венгерки или краковяка, как они, а во время падекатра особо находчивые кавалеры бросались вприсядку, а при завершении фигуры вскакивали, как упругие пружины. Разным «штафиркам» (штатским) конкурировать с ними было трудно. Все это был народ видный, всегда чисто выбритый, с умело закрученными усами, они вовремя могли поднести своей даме пучок красных гвоздик – ну какое же женское сердце могло устоять против такого кавалера!

Интересным явлением были кантонисты (с самого рождения принадлежавшие военному ведомству) при Измайловском полку. Набирались они в 5-6-летнем возрасте из сирот или незаконнорожденных, а иногда и от бедных родителей. Они поступали на казенное содержание, их одевали в форму того полка, в котором они воспитывались. При Измайловском полку кантонисты проживали в верхнем этаже здания Офицерского собрания на углу Измайловского проспекта и 1-й Роты. Для их строевых занятий и прогулок был дворик, обсаженный желтыми акациями. Их обучали грамоте в пределах городской начальной школы, игре на духовых инструментах и пению. По окончании учения они отбывали военную службу в этом же полку, большинство вне строя – писарями, музыкантами. Харчи у кантонистов были общесолдатские. Содержали их очень строго, главными воспитателями и наставниками их были сверхсрочные военнослужащие, фельдфебели и унтеры под наблюдением офицеров. Провинившихся пороли, ведь это были дети «черной кости». Кантонисты имели выход только в музыкантскую команду и в Троицкий собор, где они пели в хоре. Тогда они надевали поверх мундира «парад-халат» с золотыми позументами. В такие же «парад-халаты» были одеты и взрослые певчие. Пел хор замечательно, регент был суровый старик, всегда в черном сюртуке, с камертоном в руке.

По большим праздникам родственникам кантонистов разрешалось их навещать. Смотришь, во дворике на скамейке сидит женщина рядом с маленьким солдатиком, оба вздыхают, иногда плачут. Женщина вынимает из узелка гостинец. Свидание скоро прекращается, окрик унтера заставляет их вздрогнуть и поспешно разойтись. Слезы на глазах у обоих. Кантонисты были наследием режима Николая I, который хотел всю Россию сделать казармой. В наше время это учреждение казалось пережитком, и оно сохранилось далеко не во всех полках.

Нередко можно было видеть на улицах Петербурга мальчиков и юношей в военной форме различного образца. Это были воспитанники кадетских и морского корпусов и военных училищ разных родов войск. Забавно было видеть, как кадетик 10-11 лет отчетливо и лихо отдавал честь офицерам, изображая из себя маленького солдатика. Бывали случаи, когда весь кадетский корпус шел строем по улице. Впереди шагал духовой оркестр, тоже из кадет. Играли они неважно. Потом несли знамя, а за ним – кадеты повзводно с офицерами-воспитателями. Впереди шли взрослые, высокие кадеты, а в хвосте колонны почти бежали маленькие кадетики, еле успевавшие за взрослыми. Иногда офицер брал отстающего кадетика за воротник и бегом вместе с ним догонял колонну.

Красиво выглядели кадеты Николаевского корпуса: синие брюки, двуцветный суконный пояс – красный с черным, в шашку. Готовил этот корпус будущих кавалеристов, после окончания его кадеты шли обычно в кавалерийские училища.

Пажеский корпус был привилегированным учебным заведением. Это было соединение кадетского корпуса с военным училищем. Отсюда выходили офицерами в гвардейские полки. Форма у них была оригинальная: черная двубортная шинель, белая портупея и каска германского образца с золоченым шишаком и орлом спереди. На белой портупее пажи носили либо гвардейский тесак, либо шашку, смотря по тому, в каком классе они были – в кавалерийском или пехотном. Кроме того, у пажей была особая придворная форма – мундир с поперечными галунами, белые брюки, шпага и на каске белый султан.

Также проходили по улицам юнкера военно-учебных заведений в полном составе, с оркестром и знаменами. Особенно отличались своей выправкой «павлены» – юнкера пехотного Павловского училища, а своим форсом – юнкера Николаевского кавалерийского училища. У них была очень красивая форма, особенно парадная: большой кивер с султаном, желтый этишкет, ловко сидящий мундир с галунами, блестящие сапожки со шпорами «малинового» звона, белые перчатки и начищенная шашка. Деревянная рукоятка эфеса шашки, об этом надо сказать несколько слов, была обязательно некрашеного твердого дерева, без лака, что должно было свидетельствовать о том, что юнкер так много «рубил», что в результате лак и стерся. На хороших лошадях, тоже дисциплинированных, – такие молодцы возбуждали к себе интерес девиц и молодых дам… На балах они пользовались их особой благосклонностью, да и трудно было найти лучших кавалеров и танцоров.

У юнкеров – артиллеристов и инженерного училища был совсем иной тон. Держали они себя скромно, серьезно: форма у них не отличалась особым блеском. В эти училища поступали по конкурсу с серьезной подготовкой. В первый год обучения юнкера-артиллеристы не имели права носить шпор, но так сильны были традиции и желание блеснуть, что юнкера, уволенные в отпуск, в субботу, заворачивали с Забалканского на пустынную набережную Фонтанки, вытаскивали шпоры и надевали их. Возвращаясь вечером в училище, они делали то же самое, только в обратном порядке.

Гардемарины Морского корпуса отличались не только отличной морской формой, но и особым поведением на улицах: хоть плохо, но говорили по-английски, подчеркивая тем самым, что они «соленые» моряки, плававшие во всех широтах земного шара, были изысканно вежливы, как полагается морякам. Ходили они особой морской походкой, показывая, что на суше им ходить тяжелее, чем на качающейся палубе. Курили трубочку с «кепстеном».

Так, в общем привлекательно, выглядели юнкера на улице. Но в их обиходе было много ненормального и даже постыдного. Так, между ними процветало пренебрежение и даже какая-то непонятная ненависть к юнкерам другого рода оружия: пехотинцы терпеть не могли кавалеристов, а те артиллеристов за то, что они не так ловко сидели в седле. Гардемарины считали, что всякая другая военная служба ерунда по сравнению с морской. Юнкера Николаевского кавалерийского училища с презрением относились к юнкерам казачьей сотни, которые обучались в том же училище, – посылали им завернутую в бумагу нагайку с соответствующим письмом, намекая на то, что казаки часто разгоняли нагайками демонстрации рабочих и студентов. Это взаимное неуважение и пренебрежение передавалось потом им и тогда, когда они становились офицерами, а от них и солдатам. Так, гвардейцы, обращаясь к армейцам, с презрением говорили: «Эй, ты, крупа, посторонись», иронизируя над их небольшим ростом. Кавалеристам пехотинцы говорили: «Вам только хвосты кобылам подвязывать!»

Между юнкерами одного и того же училища процветало «цуканье» – старший юнкер отдавал младшему самое нелепое приказание, а младший должен был беспрекословно его выполнить. Например, на четвереньках пройти по всем коридорам училища или спичкой измерить длину манежа и доложить. Младший юнкер должен был обращаться к старшему: «Господин корнет…», хотя тот офицером еще не был, а этот самозваный корнет, вскинув монокль, требовал раз пять повторить к нему обращение, подходя по всей форме. Такие уродливые отношения дожили почти до самой революции.

Но те же юнкера-кавалеристы были способны и на совсем иные дела. Как и вся Россия, готовясь отметить в 1914 году столетие со дня рождения М. Ю. Лермонтова, воспитанники этого училища решили поставить ему достойный памятник в сквере своего училища на Ново-Петергофском проспекте. Чтобы собрать средства на сооружение памятника, юнкера училища (эскадрона и казачьей сотни), с разрешения начальства, три дня подряд устраивали в Михайловском манеже конноспортивные праздники. Билеты продавались от 50 копеек и выше, некоторые, зная, куда пойдут эти деньги, платили за билет 10-15 рублей.

На этих праздниках юнкера показывали свое искусство в вольтижировке, джигитовке и других упражнениях на конях и гимнастических снарядах. Многие номера выполнялись настолько красиво и легко, что превосходили трюки цирковых артистов. Были показаны лихая рубка, стрельба на полном скаку в цель, всякие упражнения с пиками, живые пирамиды на конях. Было показано «живое солнце», когда юнкер вертелся на пике, которую держали два юнкера, скачущие на лошадях. Были разные игры – «Белой и Алой розы», в «лисичку», когда юнкера разделялись на группы и якобы вели войну. Некоторые молодцы превосходили сами себя и удивляли зрителей своей ловкостью. Были показаны конные карусели, а под конец – парадный выезд в исторических формах кавалерии. Народ ломился на эти праздники, публика не только сидела, но и стояла в проходах. Гремели оркестры, аплодисменты, крики – браво, брависсимо, бис.

Весной, когда гвардия уходила в лагеря в Красное Село, и осенью, когда возвращалась в Петербург, можно было видеть прохождение войск целыми полками, бригадами. Войска шли с оркестром, с барабанщиками, со знаменем.

Красиво проезжала и кавалерия – впереди оркестр на конях, также со знаменем-штандартом. Зрелище было особенно красивое, если войска шли в парадной форме.

Мальчишки бежали впереди, шагали рядом, движение на улицах приостанавливалось, прохожие стояли на тротуарах и любовались.

В дни больших парадов на Марсовом поле кавалерийские полки, стоявшие в пригородах, стягивались в столицу накануне. Например, уланский полк из Петергофа останавливался на ночлег в Константиновском артиллерийском училище. Мы наблюдали, как утром весь полк выстраивался по Фонтанке в полной парадной форме, кивера с султанами, на пиках флюгарки, офицеры с лядунками на красивой перевязи. Зрелище это собирало много народу, вездесущие мальчишки лезли под ноги лошадей, солдаты перешучивались с проходящими молодыми женщинами. Наконец из ворот выезжал командир, раздавалась команда, и все замирало. Потом полк по команде перестраивался «по три» и отправлялся под музыку к Марсову полю, оставив после себя массу навоза, к неудовольствию хозкоманды училища и дворников близлежащих домов.

Переходя к описанию некоторых черт офицерской среды, надо откровенно сказать, что большая часть офицерства не имела живой, дружеской связи с солдатами. Суворовские традиции были давно утрачены. Обучение и воспитание солдат и матросов было в основном передоверено фельдфебелям, унтерам, вахмистрам, боцманам. В массе своей это были карьеристы, народ грубый, окончивший при частях только учебную команду, дававшую знание немногих воинских премудростей, преимущественно чисто внешних. Они допускали рукоприкладство, и офицеры с этим не боролись или боролись недостаточно. Сами офицеры воздерживались от рукоприкладства, особенно после 1905 года.

Гвардейское офицерство, особенно аристократических полков (кавалергарды, конногвардейцы, стрелки императорской фамилии), держало себя не в своей среде отчужденно. В общественных (невоенных) местах они появлялись редко. Если они гуляли, то только на набережных Невы, по Морской. В большинстве же случаев их можно было увидеть в экипажах. Вращались они только в своей среде, но иногда не гнушались и богатым, просвещенным купечеством, заводчиками, фабрикантами. Иногда даже роднились с ними (с разрешения начальства), чтобы путем брака подправить свои финансы и иметь возможность продолжать службу в гвардии. Ведь чтобы служить в гвардии, особенно в кавалерии, и поддерживать «честь мундира», нужны были немалые средства. Блестящая, дорогостоящая многообразная форма: летняя и зимняя, парадная, полная парадная форма, бальная форма, шинель обыкновенная, шинель николаевская, лошадь кровная, обычно две или три, – все это стоило громадных денег, не говоря уже о том, что в обществе надо было держать соответствующий образ жизни. Расходы по Офицерскому собранию (в гвардейских полках), балы, приемы, подношения, парадные обеды требовали больших расходов. Часто офицер только расписывался в получении жалованья, все оно уходило на вычеты. В некоторых полках существовала традиция – при вступлении в брак передать в собрание серебряный столовый прибор. Все офицеры из армейских полков должны были перед свадьбой внести «реверс» – несколько тысяч рублей в обеспечение будущей семейной жизни.

У гвардейцев главное внимание обращалось на внешность, на великосветский лоск, на смешение русской речи с французской. В обществе, на балах офицеры были желанными кавалерами. По-особому в обществе относились к морским офицерам, как правило, интересным собеседникам, служба которых была связана с дальними путешествиями, экзотикой, опасностью, штормами… Выделялись офицеры Генерального штаба, Военно-инженерной академии – особой формой, серьезностью, образованностью.

Несмотря на внешнюю воспитанность и лоск, французскую речь в обществе, тот же офицер, придя в казармы или на корабль, мог разразиться такой нецензурной руганью, которая приводила в восторг бывалых боцманов, фельдфебелей и вахмистров – этих виртуозов в ругани – и изумляла солдат, наивно полагавших, что так ругаться умеет только простой народ.

Каждый род оружия, строевая и походная жизнь, бытовые особенности, традиции налагали особый отпечаток на военных каждого рода войск. В среде большинства военных эти особенности и традиции считались важными, в невоенной же среде к ним относились несколько даже иронически, недаром сложилась поговорка: «Щеголь в пехоте, пустой в кавалерии, пьяница во флоте, умный в артиллерии».

Так же как и среди юнкеров, существовал антагонизм между офицерами разного рода войск, а особенно гвардии и армии. Гвардейцы с некоторым презрением относились к своему брату армейцу, внешне же соблюдали лицемерное особое к ним почтение, первыми отдавали им честь (разумеется, в одном чине), подчеркивая этим свое уважение к армии в целом, поскольку гвардия составляла только одну (правда, привилегированную) часть армии.

В распоряжении каждого офицера был денщик, а у высших чинов и два (во флоте они назывались вестовыми). Выбирались они из солдат, мало способных к строевой службе, но уважительных и хозяйственных. Положение их обычно было тяжелое. Они выполняли всю грязную работу в семье офицера: чистили платье, обувь, снимали с офицера сапоги, нянчили детей, если уходила няня, бегали на посылках. Неизвестно, когда спали эти люди: поднимался денщик рано утром, а ночью дожидался, когда «его благородие» придет из гостей или Офицерского собрания. Много они терпели от капризов «барынь», жен офицеров, которые помыкали ими как хотели. Всякая их неловкость и «непонятливость» расценивались как нежелание выполнить приказание. Жены жаловались мужьям, а те часто, не разобрав дела, отсылали их в часть для наложения наказания.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю