Текст книги "Горькая звезда"

Автор книги: Владимир Контровский

Соавторы: Александр Трубников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 4
Княжья кровь

Объеденная мясная кость, пущенная нетвердой рукой, крутясь, полетела в дальний, не освещенный факелами конец зала. За подачкой с громким лаем кинулись снующие под ногами гостей собаки, но, не достигнув цели, визжа, подались назад. Из темноты донесся грозный рык – там, звеня натянутыми цепями, замелькали стремительные гибкие тени охотничьих пардусов. Пир в честь крещения Киева и приезда в город долгожданной княжьей невесты, достигнув пика, медленно подходил к концу.

Чем-чем, а изысканностью манер дружинники, по большей части бывшие викинги-северяне, не отличались. К концу застолья белые скатерти стали бурыми от вываленных прямо на стол кусков мяса, с которым подавляющее большинство гостей, не обращая ни малейшего внимания на разложенные перед каждым гостем серебряные двузубые вилки, управлялось с помощью рук и ножей, а пол покрылся грязным ковром из костей и объедков.

Длинный – от стены до стены – стол, сбитый из толстых дубовых досок, жалобно кряхтел от блюд, мисок, жбанов и бутылей. Владимир, как хозяин застолья, сидел во главе, по правую его руку буйствовали бояре и воины из малой, ближней дружины, по левую в молчании давились непривычной едой корсунские попы во главе со своим епископом. Дальше сидели иноземные посланники и греческие купцы.

Анна, немолодая, лет двадцати пяти, и совсем некрасивая, сидела в противоположном от князя торце. Ей, что-то негромко рассказывая, подливал в кубок вина из длинной глиняной амфоры личный посланник базилевса Василия, Никита Афинянин. О том, что с этой чужой непонятной женщиной, к которой князь не испытывал ни малейшего влечения, вскоре придется делить ложе и заводить детей, Владимир думал отстраненно, как о важном государственном деле. Княжья кровь важнее любви и каких бы то ни было личных чувств.

Ветераны еще из первой хелсингерской дружины по данской застольной традиции пустили вкруг стола огромный турий рог, доверху наполненный сброженным медовым напитком. Поставить рог на стол было невозможно, а передавать его соседу полагалось острием вверх, демонстрируя окружающим, что содержимое воистину варварского кубка выпито полностью и до дна.

Завидев медленно приближающуюся верную смерть, из-за стола, спросив дозволенья, сбежал епископ со свитой. За ним, выдержав приличествующую паузу, поднялась с места и, сославшись на усталость, проследовала в отведенные ей покои принцесса Анна. Владимир, пряча в усы усмешку, наблюдал за Никитой, который по своему посольскому статусу не мог оставить пир и с ужасом смотрел, как его сосед переливает забористый хмельной напиток в свое бездонное брюхо. Гости пили за князя, а стало быть, отказаться от тоста не было ни малейшей возможности, так что ужас изнеженного грека, привыкшего к легким винам, разведенным водой, можно было понять.

Рог обошел весь стол и теперь лежал перед князем. Дружинники – те, кто не заснул, навалившись на доски, – пугая купцов и церковников, с громким рыганием выбирались из-за стола, а это означало, что скоро пьяные варяги, вдоволь наевшись и наоравшись здравиц, по недовытравленной годами службы у киевского конунга разбойничьей привычке двинутся во двор и дальше, за ворота княжьих палат, в поисках женщин. Слава христианскому богу, что сегодня несет охрану десяток, которым командует мягкий и улыбчивый на вид Сонгвар, чей кулак, а если понадобится, то и секира, без колебаний уймет любого буяна.

Не успел Владимир объявить о завершении пира и, как водится, поблагодарить еще державшихся на ногах гостей за присутствие на нем, как от двери, расталкивая идущих, бросился к нему один из воинов Сонгвара – тот, что нес службу у въездных ворот.

– Беда, княже! – торопливо выдохнул он. – Волхв из Почайнинской чащи только что бегунца подослал. Пришлые Велесово капище громят!

Владимир вскинулся с места, шаря по поясу в привычном поиске рукоятки меча, словно получил весть о том, что город вдруг обложили незаметно подкравшиеся печенеги. Да что там печенеги, набег степняков – это сущая мелочь по сравнению с тем, что учинят разъяренные киевляне, прознавшие о разорении чужаками священной поляны, где молятся богу-покровителю городских ремесел. И никто не будет при этом разбираться, что князь настрого запретил кому бы то ни было трогать волхвов, признающих его власть.

– Кто из пришлых туда пошел? – спросил Владимир подскочившего за приказами Сонгвара.

– Посланный не знает, конунг, – ответил тот. – Но с вечера все двадцать пять пехотинцев-ромеев, что охраняли твою невесту в пути, убыли из фронхофа в полном вооружении и во главе со своим командиром. С ними вместе ушли семеро крысятников, которые притворяются слугами корсунского жреца.

«Стало быть, – подумал Владимир, чувствуя, как просится наружу его нарастающая подсердечная ярость, – не получив разрешения, этот мерзкий то ли египтянин, то ли моавит смог каким-то образом получить власть над ромеями и, надеясь, что все варвары вусмерть упьются на пиру, самочинно отправился на свое черное дело».

– Ну что же, – рыкнул князь на весь зал, заставив греметь цепями задремавших было гепардов, – они пришли сюда, чтобы нести нам кровь? Видит Перун, то есть Христос, они ее получат сполна. Сонгвар, вели, чтоб седлали коней, да кликни своих людей. Сами к Почайне поедем!

* * *

Полная, с оранжевым отливом, луна лучше всяких факелов освещала дорогу. Конные дружинники, плотно окружив своего конунга, спустились с Горы до Козьего болота, оттуда вниз, к Подолу, обошли по внешней стороне укрепления затворенного на ночь Нижнего города, шумно пересекли Глыбочицу и приближались к Почайнинской чаще, в глубине которой, полностью подтверждая слова гонца, мелькали недобрые отсветы занимающегося пожара.

Безжалостно прогнав боевого коня сквозь острые перепутанные кусты, Владимир вывел отряд на большую поляну. Князь бывал здесь не раз, но сейчас он не узнал хорошо знакомое место. Прилепившиеся к опушке крытые дранкой избы, где жили Велесовы волхвы со своими семьями, горели, словно сухие еловые шишки. Меж избами и капищем, в рыскающих огненных отблесках просматривалась редкая цепь пеших воинов в одинаковых круглых шлемах и с прямоугольными ромейскими щитами. На ромеев беспорядочно наскакивали обезумевшие, чем попало вооруженные люди. Ромеи уцеливали в них копьями, и люди отскакивали назад, оставляя на земле черные неподвижные тела.

За спинами ромеев серело огромное каменное колесо, более всего напоминающее мельничный жернов. Это колесо, с выбитыми на нем со всех сторон рунами и росписями, было тем самым Велесовым камнем, которому истово поклонялись крещенные вчера киевляне. Владимир вначале не смог понять, что не так во всей открывшейся его взору картине, но вскоре уразумел, что теперь в центре камня, в колесном отверстии шириной в добрых полсажени, больше не возвышается привычное изваяние бога-покровителя киевлян, вырезанное по обычаю из цельного ствола столетнего дуба. Князь отлично об этом знал, так как не далее чем полгода назад пожертвовал десять золотых гривен на внушительные литые усы, которые до недавних пор украшали фигуру бога.

Но это была не единственная и не самая большая странность. Из-под камня, переливаясь кроваво-красным, пыхал очажным жаром костер из пережженных древесных углей. Дальше, за капищем, в противоположном конце поляны, что выходил к глинистому обрыву небольшого лесного озера, соединенного протокой с Почайной, возвышалось странное сооружение, напоминавшее не то огромный колодезный журавль, не то франкский осадный требушет. Меж озером, требушетом и камнем сновали люди в длинных кожаных фартуках. Одни крутились вокруг камня, раздувая угли почти добела, другие носили воду в большую бочку, привязанную к веревке, закрепленной на конце журавля-требушета.

Вся увиденная картина разительно напомнила князю фреску из притвора корсунского храма, на которой был изображен Страшный суд с котлом, чертями и корчащимися в геенне огненной грешниками. Не в силах сдержать клокочущей внутри ярости, князь исторгнул из себя звериный рык, которым славились все потомки конунга Рерихта и, нащупывая рукоятку меча, слетел из седла на землю. Вслед за ним, обнажая оружие на лету, посыпались с коней дружинники-варяги.

Ромеи на внезапное появление нового противника отреагировали с выучкой опытных бойцов, побывавших во многих сражениях, скованных железной дисциплиной и обученных слаженным действиям на стадионе константинопольского гипподрома. Старший отдал резкую команду, и пехотинцы, тотчас же позабыв о волхвах, сомкнули строй, подняв щиты на уровень подбородков, и развернулись навстречу набегавшей на них варяжской стали.

Будь в распоряжении ромейского экатонтарха хотя бы сотня бойцов, чтобы прикрыть фланги и тыл, он мог бы если и не победить княжьих дружинников, то хотя бы выдержать первый удар и, понеся небольшие потери, отойти к лесу и там дождаться утра. Но воинов у него было мало, и противостояли ему не набранные по лесам охотники-ополченцы, а даны и свены отборной княжеской гвардии, которыми руководил военачальник, отлично знакомый с тактикой ромейского пешего боя. Взмахнув мечом на бегу, князь отделил примерно треть тяжело дышащей толпы спешившихся дружинников и крикнул Сонгвару:

– Обойди их с этими и ударь с тыла!

Сонгвар из рода Свардов кивнул и начал, покрикивая на своих бойцов, помалу забирать вправо, так что в тот самый миг, когда основной отряд нападавших, отбивая мечами и топорами наставленные на них копейные острия, врубился в ромейский строй, разорители Велесова капища были почти одновременно атакованы с тыла.

Над Велесовой поляной взлетели к темному небу дикие крики сражавшихся, лязг железа о железо, треск столкнувшихся щитов и чмокающий звук рассекаемой плоти. Варяги ударили в ромейский строй и пробили его, как тяжелая льдина пробивает по весне хлипкую запруду. Наскоро выстроенная стена прямоугольных щитов рассыпалась.

В ромейском войске пехотинец – лишь инструмент в руках стратига и младшего командира. К бою один на один он не приучен – потеряв строй, паникует и теряется, даже если это крепкий боец из личной охраны порфирородной принцессы.

Увидев, как меч Владимира без видимого усилия пробивает тяжелый щит и кольчугу их командира, ромеи смешались, дрогнули и пустились в бегство, но было уже поздно. Мечи и секиры застоявшихся в мирной жизни варягов не знали пощады, так что к тому времени, когда князь, сам едва выйдя из боевого угара, рыкнул своим: «Охолоньте!», ромейские воины полегли все до единого – поляна была усеяна неподвижными и слабо шевелящимися телами.

Приходя в себя, Владимир оглядывал место сражения, пересчитывая глазами своих и проверяя, все ли целы, когда со стороны горящих домов на поляну, на ходу сбрасывая с плеч веревки, выбежал волхв – седой, с гривой волос до плеч и в длинной льняной рубахе.

– Остановите их!!! – крикнул волхв, указывая рукой на капище, над которым «черти» разворачивали свой требушет-журавль с раскачивающейся тяжелой бочкой.

Не дождавшись помощи, волхв обреченно махнул рукой и ринулся к камню. Дорогу ему перегородил один из фартучников – киевский князь признал в нем яйцеголового моавита, который пытался угрожать ему божьей карой. В руке яйцеголового сверкнул нож. Волхв – человек, никогда не державший в руках оружия, – охнул и, сложившись пополам, упал на землю.

«Если волхв на смерть пошел, лишь бы остановить этих чужих, значит, это неспроста», – подумал Владимир, бросаясь вперед и увлекая за собой воинов, едва переведших дух после отчаянной рубки с ромеями.

Когда до капища оставалось не больше десятка шагов, сразу два, а потом три «черта», словно язи на кукане, повисли на веревке, привязанной к проушине бочки, подвешенной к журавлю и наполненной почти до краев. На раскаленный камень обрушился поток ледяной воды. С шипением вскинулись вверх облака пара, и тут же послышался громкий треск, какой бывает зимой в лютый мороз, когда на Днепре лопаются громадные льдины. «Черти», радостно загомонив, разом прыснули из-под журавля, словно пастены из-под сунутой в щель лучины.

– Живыми брать! – приказал князь.

Дружинники кинулись врассыпную, охватывая фартучников широким полукольцом и прижимая их к озерцу. Сам же Владимир отыскал глазами лежащего волхва, подошел к нему и осторожно поднял за плечи.

– Жив ли?

Волхв с заметным усилием открыл глаза. Дыхание у него было тяжелым и частым.

– Они разрушили капище! – с натугой прохрипел он прямо в лицо Владимиру, не то вопрошая, не то утверждая, не то упрекая.

– Нет! – мотнул головой князь. – Цел твой камень, цел. Только треснул. А изваяние, что эти проходимцы сожгли, мы вам новое вырежем, это я тебе обещаю.

– Не сожгли, в озеро скинули, – поправил волхв, а потом, осознав сказанное ему князем, спросил с дрожью в голосе: – Как треснул?

– Пополам, от края до края, – пояснил подошедший Сонгвар и добавил: – Но беда небольшая, с трех шагов трещину уже и не видно. Всех семерых изловили, князь. Троих, правда, кончить пришлось: кидались с ножами, точно хорьки. А старшего взяли, вот он…

Дружинники приволокли и бросили перед князем на колени яйцеголового фартучника. В близоруких глазах египтянина читался одновременно смертельный страх и какое-то непередаваемое торжество, словно ему удалось выполнить что-то столь важное, что он почитал главным делом всей своей жизни.

– Святотатство ты затеял… – медленно произнес Владимир. Голос его был столь бесцветно-спокойным, что знавший конунга много лет Сонгвар напрягся и невольно провел пальцем вдоль лезвия дареной секиры. – Я тебе запретил капище трогать, да, видно, княжий запрет тебе не указ. Только вот не поспей мы вовремя, поутру на князя бы все подумали. Говори, кто тебя послал, и я, возможно, сохраню тебе жизнь.

Уши главаря осквернителей – точнее, их мясистые оттопыренные верхушки, – затряслись мелкой дрожью.

– Не убивай меня, князь! – пролепетал он, едва совладав с непослушной от страха нижней челюстью. – Этот камень – страшное зло, через которое в наш мир с того света пробивается всякая нечисть. Дьявол хитер, он совращает людей, подкупая их чудесами, а сам только и ждет своего часа, чтобы уволочь грешные души в ад! Ваш город был проклят, и мы пришли сюда, чтобы расколоть этот проклятый камень и навсегда затворить ворота, ведущие в преисподнюю!

Владимир покачал головой.

– Ты болтаешь несуразное, моавитянин. Сегодня ты нанес своей христианской вере вреда больше, чем сторонники Магомета. Нельзя лишать людей в одночасье их веры – нужно много времени и трудов, чтобы горожане сами поняли, что Христос сильнее всех старых богов!

Фартучник рассмеялся, словно баран заблеял:

– Мне нет никакого дела до этого вашего Христа. Мы служим не распятому проповеднику, а тому, чье имя не называют! Несколько сотен лет мы выискивали по всем землям дьявольские камни и уничтожали их, как могли. Этот был последним, так что теперь во всем мире воцарится то знание, которое записал со слов Бога на священной горе наш пророк. А значит, придет наше время!

– Я понял, о каком боге и о каком пророке ты говоришь, – князь усмехнулся. – Но то, что ты сотворил, у всех народов носит одно название – святотатство. А за святотатство, сам понимаешь, полагается смерть – как ни крути.

Владимир-князь сделал шаг назад, давая дорогу Сонгвару. Варяг улыбнулся мягкой добродушной улыбкой, небрежно взял осквернителя за скрученные за спиной руки и, сжимая в свободной руке секиру, поволок его, словно нашкодившего пса, к разбитому камню.

– Лесину подложи, лезвие затупишь! – посоветовал ему кто-то из дружинников. Но Сонгвар, которому не впервой было исполнять быстрые княжьи приговоры, в ответ лишь снова улыбнулся, швырнул моавита грудью на вырезанные письмена и обрушил на тонкую цыплячью шею тяжелое и острое как бритва лезвие, со свистом разрезавшее воздух. Удар был настолько выверен и точен, что секира, сделав свое дело, даже не задела камень. Сонгвар наклонился, подобрал отсеченную голову и, держа ее на вытянутой руке за жидкие волосенки, показал князю. Владимир сумрачно кивнул. Сонгвар, размахнувшись, швырнул голову в озеро. Из темноты раздался негромкий всплеск.

– Что с остальными? – спросил верный дан своего конунга.

– Тоже кончайте, – ответил князь. – Потом местных, кто уцелел, соберите. Своим убитым чтоб устроили по обычаю огненное погребенье, а ромейских воев и этих вот проходимцев, – он кивнул на обезглавленное тело, – пусть, словно собак, закопают.

Сонгвар, на всякий случай выставив караулы, принялся исполнять распоряжения князя. Сам же Владимир, завершив самые неотложные дела, вернулся к раненому волхву.

Волхв сидел с противоположной стороны Велесова камня, опершись спиной на торец. Над ним склонилась измазанная сажей девушка с разорванной на плече рубахой, и князь с удивлением узнал в ней золотоволосую красавицу, которую приметил у реки на крещенье.

Из темноты доносились грубые голоса – дружинники искали деревянного Велеса.

– Куда же он пропал? Может, сожгли все же?

– Нет. Местные говорят, что его точно в воду скатили!

– Конунг велел выловить и на место поставить. Только где ж его искать?

– Дуб – тяжелое дерево. Может, на дно ушел?

Волхв, слушавший разговор вместе с Владимиром, обреченно махнул рукой:

– Они ничего не найдут. В Почайну течением утащило. В Днепр вынесет, а там поминай как звали. До самых порогов может доплыть…

– Тебе виднее, – князь пожал плечами. – Сейчас скажу, чтоб не тратили время. Сам-то ты как?

– Жив, и слава Велесу, – ответил раненый. – Вот сейчас Вторуша, дочь моя, трав целебных принесет да отвар приготовит.

– Нож по ребру скользнул, – пояснила девушка, подняв глаза на князя, – отец будет жить. Но если б вы не поспели, они бы убили всех нас. – Она выпрямила гибкий стан и, не дожидаясь ответа, помчалась в сторону догорающих домов.

«Вторуша, – подумал князь, провожая ее глазами. – Второй ребенок в семье. Прозвища нет – стало быть, пока не замужем…»

– Давай кликну воев, отнесем тебя в избу, – предложил он волхву, – ваши дома вроде не все сожгли.

– Нет! – мотнул головой лежащий. – Здесь, у камня, нужно мне оставаться да силы копить. Не врал тебе моавит – через камень приходит к нам из других миров всемогущий, только не дьявол, а бог, которого мы Велесом кличем. Сейчас он бродит где-то окрест Киева. Вернется сюда, почует, что камень сломан и что пути назад ему нет – взъярится, на город беду накличет. Буду здесь его ждать – может, отговорить сумею. Силы свои он ведь от камня берет…

«Бредит в горячке», – подумал князь, но, не желая обидеть волхва, кивнул головой.

Вернулась Вторуша. В руках она держала горшок, над которым курился пахучий пар. Напоив отца, который тут же впал в тревожное забытье, вспомнила наконец о себе. Провела рукой по лицу, увидела на ладони сажу, фыркнула по-кошачьи:

– Чумазая, как золовка. Смотреть на меня противно.

– Отчего же? – с улыбкой спросил князь. – Девичью красоту сажей не скрыть.

Вторуша в ответ рассмеялась звонким и чистым смехом, словно не было этой ночью ни пожаров, ни смертей, ни прочих бед.

– Кровь на тебе, княже! Кровь и грязь, – сказала девушка, нисколько не смущаясь разговором с самим властителем Киева. – Пойдем обмоемся. Ночью вода – молоко парное.

Снова не дождавшись ответа, она бросилась к блестевшей в темноте водной глади, скидывая на бегу порванную рубаху. «Вот кому бы стать великой княгиней, – ни с того ни с сего подумал вдруг Владимир. – Анна против нее – ничто. А из этой, сразу видать, вышла бы вторая Ольга».

Князь и дочь волхва, свежие и чистые после ночного купания, вернулись к дружине.

– Тучи идут, конунг! – сказал Сонгвар, указывая на небо. – По всему скоро начнется гроза. Нужно возвращаться во фронхоф, пока не размокли дороги.

– Не нужно! – отрезал князь. – Не любо мне в тереме на Горе, душно и тесно. Пошли гонца, чтоб не искали, с ним передай воеводе, что мы остались здесь до утра.

Сонгвар кивнул и ушел менять караулы.

Вторуша окинула князя долгим испытующим взглядом.

– Ты спас меня и отца. Я должна отблагодарить тебя за это. Но ты князь, а я простая девушка, и у меня нет ни золота, ни мехов. Единственное, что я могу принести тебе в дар – девичью любовь. Примешь ли?

Владимир, вдруг взволновавшись, не знал, что сказать: он стоял и молча смотрел на дочь волхва. Синие глаза ее глядели на него строго и пристально, и в то же время с затаенной нежностью, и князь, изведавший любовь многих жен и дев и не терявшийся ни в бою, ни на пиру, почувствовал, что он тонет в этих синих омутах. «Колдунья…» – подумал он.

А Вторуша взяла его за руку и увлекла за собой туда, где фонарь почти укрытой набегающими облаками луны едва освещал бревенчатые стены и остроконечную крышу стоящего на отшибе дома.

* * *

Волхв лежал, ощущая, как живительный отвар возвращает ему жизнь. Железа он не боялся – завтра-послезавтра от его раны не останется и следа. Страшно было другое: плотно прижатая к камню спина не ощущала больше той мощи, которую круг излучал раньше, давая пищу пришедшему из других миров богу. У могучего бога еще оставались силы, но их хватит только на то, чтобы найти себе укромное место и впасть там в глубокий сон.

Волхв прикрыл глаза, отдав себя на волю привычных ночных видений, выбрался из тела, пролетел над водой и узрел вынесенное на берег Днепра деревянное изваяние. Велес лежал на песчаной косе у холмов, стерегущих тихое лесное урочище, до тех пор, пока недоброе багровое солнце, неспешно завершая дневной свой оборот, не закатилось за мохнатые лобастые вершины. Ночь вступила в свои права, и над речной ширью, бросая на воду зыбкую дорожку, засияла мертвенно-бледная луна. Дорожка, отливая смарагдом под цвет днепровской воды, коснулась берега, торкнула погрузневший дубовый комель, и сразу же по вздувшейся от воды резьбе с затейливой вязью забегали юркими синеватыми лепестками холодные огоньки.

Гроза, назревавшая весь день за хмурыми чернобыльскими лесами, выпустив вперед себя табун кудрявых облаков, медленно надвигалась на город. Первый, еще далекий раскат нестрашного пока грома стоном отозвался в теле поверженного бога. Луна скрылась в тучах, засверкали, врезаясь в холмы, ветвистые молнии. Гром отозвался в урочище эхом, которое сплелось с хлопаньем сильных крыльев. На торчащую из воды могучую обугленную осину села огромная птица – то ли филин, что в ночном мраке казался похожим на человека, то ли вещая Гамаюн, принесшая с Восхода чью-то недобрую волю.

Завыл, прохрустел камышами вдоль берега ветер. Огоньки, блуждавшие по Велесову телу, собрались в рой мятущихся мотыльков, оторвались от дерева и поднялись в воздух. Ветер подхватил их, понес в глубь урочища. Дух Велеса, оторвавшись от деревянной оболочки, возвращался к своему камню. Он пролетел вдоль Лысых гор, где в дни гуляний приветствовали его горожане, прогудел, раскачивая разлапистые еловые ветки, по Перевесищу – глубокому яру, который еще не скоро будет поименован Хрещатым. Хотел было взвиться по крутому склону, но утерял уже отпущенные на полет силы.

Бог-покровитель Киева сделал круг над Козьим болотом, пустил белыми змеями густой стелющийся туман и осел на самое дно густой маслянистой жижи. Следуя за ним, все большие и малые боги, исконные покровители здешних земель, преданные русами и обращенные греческими священниками в злую нечисть, до рассвета бесплотными огоньками слетались со всех сторон и опускались в топь, где им предстояло скрываться многие сотни лет.

Действие отвара, приготовленного Вторушей, прошло. Видения, проносящиеся перед мысленным взором спящего волхва начали помалу тускнеть, растворяя яркие краски в густой темной воде сна. К первым солнечным лучам от глубокой ножевой раны, которой полагалось зарубцовываться не меньше двух недель, остался лишь тонкий, едва заметный шрам.

* * *

Владимир проснулся от бьющего в глаза света. Ночная гроза, печенежским войском нахлынувшая на Киев, ушла, смыв кровавые следы ночного сражения, и теперь в открытом ставне маячил ослепительный солнечный бок. Князь встал, потянулся всем телом и с нежностью посмотрел на дальнюю половину большой, устеленной мягкой духмяной травой, лежанки, где сладко спала Вторуша.

Дочь волхва лежала, вольготно раскинувшись, – совсем без одежд, словно мраморная статуя греческой богини из тех, что показывали князю в херсонесском мусеуме. Словно почуяв немигающий княжий взгляд, девушка шевельнулась и открыла глаза. В них лучились истома и неподдельное счастье. Вторуша встала и протянула руки Владимиру. Тот взял теплые, пахнущие цветами ладони, потянул девушку на себя и крепко обнял. О том, что было, говорить не хотелось – прежде всего потому, что так хорошо, как сегодняшней ночью, ни ей, ни ему не было никогда. Но не только по этой причине: Владимир понимал с болью в сердце, что у прошлой ночи нет никакого будущего.

Давя ненужные мысли, он наскоро умылся из стоявшего в углу деревянного жбана, накинул рубаху, присев, крутнул на ногах портянки, натянул мягкие сапоги, опоясался оставленным под рукой мечом.

Теперь перед обнаженной девушкой стоял не вчерашний свирепый воин, озверевший от крови, и даже не объятый неодолимой страстью к желанному женскому телу молодой и сильный мужчина, но облеченный огромной властью и столь же огромной ответственностью за каждый сделанный шаг правитель. Великий князь.

– Любишь меня? – спросил он Вторушу.

Она улыбнулась одними лишь уголками губ, приподнялась, обняла его, приникла жарким телом и прошептала:

– Люблю…

Лицо Владимира просветлело, потом нахмурилось.

– Женой своей сделать я тебя не могу. Прости. Дворовой девкой – не хочу: ты дочь волхва и достойна иной доли. Потому поступим мы так: сегодня же под охраной моих людей поедете в Межигорье. Там у меня острожец с охотничьей заимкой, подарю его твоему отцу. В нем и жить будете, а мне от Вышгорода рукой подать. Капище, как ни крути, разорено, и не завтра, так послезавтра придется мне всех жрецов языческих гнать из Киева. А посему – живите в Межигорье, так и тебе, и мне будет покойнее. Если от меня понесешь – ладно будет. Мальчик родится – как подрастет, ко мне пришлешь. Жив буду, гриднем сделаю. Девочку – замуж выдам за лучшего своего дружинника. Как отца твоего зовут?

– Щербой кличут.

– Вот и славно. Сына Владимиром назовешь, если дочь родится – то Владиславой. Двенадцать годков пролетит – не заметишь. Нужды знать не будете. Я дам приказ, чтобы отрока Владимира Щербинского, что из Межигорского урочища, ко мне всегда пропускали, а если не доживу либо буду в дальнем пути, чтобы взяли его во двор и начали ратному делу учить, на то и деньгу оставлю.

Вторуша, слушая его, тихо кивала. Когда же он закончил говорить, она разняла руки, обвившие крепкий стан князя, отпуская любимого от тихого лесного счастья к важным большим делам, от которых зависят судьбы многих тысяч людей.

* * *

Полдень застал княжий отряд на полпути от Подола к Горе. Двигаясь по самой кромке Козьего болота, кони по бабки вязли в рыхлой и тяжелой, набухшей в грозу земле. Князь не глядел вверх, на мелькающий средь деревьев частокол Верхнего города: он думал о том, как выполнит Сонгвар данный ему приказ, и добрались ли Вторуша с отцом, волхвом Щербой, до межигорской заимки, где их никто не сможет достать. Болото вздохнуло, пустив по проплескам цепочки идущих со дна пузырей. Трясина дрогнула, подавшись вверх, потом вниз, словно там, в темной глубине, шевельнулся громадный зверь, тяжко раненный и затаившийся от охотников. Но Владимир не заметил и этого – его ждали заботы, рядом с которыми все суеверия и придумки волхвов казались просто немного страшными сказками, которые рассказывала ему перед сном так похожая на Вторушу бабка, княгиня Ольга…