Текст книги "Мальчишки, мальчишки..."
Автор книги: Владимир Соколовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Пашка постучал – открыла какая-то незнакомая тетка, впустила их и сразу ушла к плите, готовить. Они вошли в комнату. Дядя Игнат лежал в гробу на столе, лицо его стало еще острее, он распрямился, вытянулся. По обе стороны стола, друг против друга, сидели Зойка и Валька Акулов. У Зойки лицо было хоть печальное, но сухое, – видно, она уже изрядно наплакалась, А у Вальки блестели мокрые глаза, он часто сглатывал. В комнате находились еще два человека из охраны завода, товарищи Игната по работе, скорбные соседки, свободные соседи-мужики.
Генька подошел к Зойке, дернул ее за рукав кофты:
– Тетенька, почему это дядя лежит на столе?
Зойка вздрогнула, оглянулась; увидала Пашку, поняла все, погладила малыша:
– Да он умер.
– Ну, ничего! Вот Павлик получит по карточкам хлеба, даст ему, он поест и встанет.
– Кы-ышш! – зашипел сзади Пашка, оттаскивая брата от Зойки.
Какой-то запах, такой сладкий, приторный, никогда его не было в комнате дяди Игната и Зойки. Легко всегда пахло: травкой, крепким чаем. А идешь под окном – слышно: пикает баян. Пашка всегда отличал, когда играл дядя Игнат, когда Зойка. Зойка все-таки тяжеловато играла, без тех красивых легких россыпей, на какие мастер был синеглазый Игнат. Мастер. Был. Был… Тут горе так сильно сдавило впервые Пашкино сердце, что он заревел в голос, с рыданиями, всхлипами. Зойка за ним тоже заплакала, закричала:
– Папка! Ты что, папка-а?
Под окном заржала лошадь. Кто-то глянул на улицу и сказал:
– Вот и телега по Игнашу приехала. Давайте посидим с ним в последний раз да и станем выносить…
Провожающих собралось немного, вместе с ребятами – человек десять. Генька сидел на телеге, болтал ногами.
А когда вернулись с кладбища и сели за убогий стол, низенький сухой старичок, сослуживец покойного по отделу охраны, сказал так:
– Проклятая война! Это она убила Игнашу. Будь другое время – разве мы допустили бы, чтобы человек почти до смерти на работу ходил? Отправили бы его на курорт, в санаторий, а то и просто в деревню – молочка попить, на солнышке погреться, по лесу походить. Или на все лето – баянистом в пионерлагерь. Что сейчас говорить! Зубы крепче сжать да дальше…
– Эх-ха! – ударил кулаком по столу молчаливый сосед. – Сколоть бы его от Сталинграда, осиновый бы кол ему в глотку! Бьет и бьет и по фронту, и по тылу – одна зараза! Это солдат падет, к примеру, на фронте, а дома-то ведь семья у него, ей каково теперь будет – вот и подумай!
Провожавшие посидели немного, распрощались с Зойкой и ушли. Женщины убрали со стола и тоже исчезли. Остались ребята: Зойка, Валька, Пашка да малолетний Генька. Генька шумел, бегал, и Пашка выгнал его на улицу, играть с малышами.
Как пусто стало в комнате! За время болезни отца Зойка, чтобы подкормить его, продала самовар, шифоньер, маленький диванчик, кой-что из одежи – своей и Игнатовой, много посуды. Ничего почти не осталось теперь, только стол, кровать да табуретки, и те не все свои, половину надо тащить по соседям, отдавать обратно. Скучно! Скучно, тоскливо.
– Дай-ко мне, Зойка, баян! – попросил Пашка. – Поиграю. Надо поиграть, а то тяжко чего-то… Давит. Может, и вам маленько полегче станет.
– Ох, Паша! Баян-то ведь продала я.
Вот тебе на! Продала и баян. А он думал – стоит себе под кроватью, задвинутый на время суеты. Значит, не осталось здесь, в этой комнатке, ни души дяди Игната, ни его дыхания…
– Баян-то уж, Зойка, можно было и не продавать, наверно?
– Зачем он мне? Я больше здесь жить не собираюсь. Что его с собой таскать? Деньги будут – новый куплю.
– Так ты уходишь отсюда, что ли?
– Конечно! Пойду в ремесленное, с девчонками в общежитии буду жить. Там веселее. А тут что? Возись с этим домом, одних дров не напасешься. В школу мне теперь все равно не ходить – на что жить-то? Ты не представляешь, как мне сегодняшние поминки дались. Соседи помогли, спасибо, так ведь все равно – то надо, другое надо. До баяна ли?
– Зойка, Зойка! Тяжело тебе придется, девка. Работать-то ведь тяжело. Ну, ты ничего, нос не вешай. Мы вон с Валькой тоже работаем. И правильно, что в ремесленное идешь. У нас паек хороший, лучше рабочего. До свиданья, Зой. Жалко дядю Игната, а что поделаешь? И тебе тоже ничем не могу помочь.
– Что ты, Паша! Кто мне сейчас поможет, да и можно ли? Пришел, проводил папку – и ладно, спасибо. До свиданья! Хоть мне приглашать тебя больше и некуда будет. Ну, да в одном городе живем, может, еще и свидимся!
Замерзшего на улице младшего брата Пашка отогрел в Валькиной квартире. Налил ему горячей воды в кружку, сунул взятый на поминках пряник: «Лопай, озорник!» Валька попросил дождаться его, пока он переоденется в рабочее.
– Так ведь рано еще на работу-то! – удивился Пашка. – Куда тебя несет? Сидел бы да сидел еще дома целый час.
– Да это… надо мне в одно место, понимаешь?
– В какое место?
Друг конфузился, помалкивал. Только когда они дошли до спуска и Валька не свернул налево, к заводской лестнице, и не двинулся наискосок, чтобы выйти к площади 1905 года, а намерился отправиться дальше, вдоль по Уральской, в Пашкиной голове зародилось смутное подозрение. И, чтобы проверить его, он тоже пошел с Валькой, хоть им и не было по пути.
У отворота на улицу Грачева Валька крикнул:
– Ну, пока! – и хотел оторваться от друга. Да не тут-то было!
– Эй, молодой! К сиротинке ленинградской пошел? Завлекли парнишку? Как это она пела: «Дочь капитана Джин Грей, прекрасней ценных камней… и заглушая печаль, гремел разбитый рояль…» Вот для кого старалась! Я понял! И понял, для кого ты у Зойки пряник в газетку заворачивал!
Валька побледнел, выпучил глаза. Наскоком, боком, словно петух, он стал приближаться к Пашке:
– Тебе жалко, да? Тебе жалко, да? Она ленинградка, блокадница, в чужом месте… тебе жалко, да?
– Во-первых, мне не жалко, – заливался Пашка. – Во-вторых, ты успокойся, не прыгай. В-третьих, была она когда-то ленинградкой, да. Так ведь это давно было! Теперь она никакая тебе не ленинградка, а наша мотовилихинская девушка. А насчет того, что блокадница, так они там все, в этом детдоме, такие. И кормят их всех одинаково, как положено. А ты ей пряники с чужих похорон таскаешь.
– Да ты чего разоряешься-то? – Валька даже растерялся, до того его поразила Пашкина речь. – Я что, этот пряник – украл у кого-то, что ли? Сам ни одного не съел, если хочешь знать, чтобы ей с братом принести!
Пашка и сам не мог понять, чего это он так разозлился. Но злость не проходила. Ишь ты, какая хитрая оказалась красотка Джин Грей! Так вот и получается: сначала кока Дима ушел на фронт, потом умер дядя Игнат, да и Зойка исчезает с горизонта, а теперь еще – Валька предает дружбу ради какой-то заезжей цыпы-дрипы!
– Ууххх!..
Пашка растопырился ежом, хотел уже заехать лучшему другу в нос, но опомнился: неудобно при Геньке, подумает – что это они дерутся, словно пьяные мужики? Еще перестанет уважать. И все-таки они идут с похорон, надо быть в таких случаях постепеннее, как-никак, хоронили хорошего, доброго человека. А через час смена, неудобно показываться в цехе исцарапанным, с синяками? Лучше уж подраться с Валькой как-нибудь перед выходным. А за выходной синяки можно прекрасно свести голодной медью.
Пашка окинул еще раз взглядом замершего напротив в боевой стойке друга, сплюнул ему под ноги и пошел своей дорогой. Только бросил на прощанье:
– А прозывать тебя буду – Матрос-Гарри-без-слов! Понял? Смотри, не замарай ее, фифу, кавалер в комбинезоне!
И заорал на всю улицу:
Скукарекал петушок
Посередь болота,
Милый, свататься придешь,
Отопру ворота-а!..
15
Перед Октябрьскими праздниками получили письмо от Димы:
«Прошли пешком 176 километров. Снаряды рвутся за нашей деревней Мазенка. Утром идем в бой. Мы, мотовилихинские, держимся вместе: я, Миша Косогов с электроцеха, Саша Любов с мартена, Коля Будашкин из ОГМ, еще другие ребята. Немец разит, но и мы сейчас прем не хуже, хоть война и другая, чем я думал».
Дальше шли приветы.
Пашка носил письмо с собой, показывал знакомым, говорил:
– Ну, фриц, теперь тебе по горбу-то нащелкают! Наши мотовилихинские ребята тебе спину-то вымоют!
Прошли праздники, и наступила зима. Замерзла грязь на улицах, повалил снег, ветер раздул его – стало вьюжить, пуржить. Бежишь на работу из тепла – а ветерок прохватывает, лезет за воротник, холодит стриженую голову. Шапка-то – рыбий мех! Если же пришел домой, то сразу – «кипяточку, мамка, налей скорее!» Обхватишь ладонями жестяную кружку – ох, хорошо-о… Кружка жжется, успевай только перехватывай.
Холодно, темнеет рано, светает поздно – словом, зима. Привезут в цех пушки с полигона, с опробования, тронешь металл, и если палец или ладонь влажные – мигом прихватит, оторвешь – оставишь лоскуток кожи. А в рукавицах не ко всему можно подобраться, приспособиться.
Как-то старший мастер пролета сказал:
– Пал Иваныч, зайди к начальнику цеха после смены. Что-то у него дело к тебе.
Сергей Алексеевич Баскаков был краток:
– Распишись-ко, брат Корзинкин, за две хлебных карточки. Одну даем тебе за ударную работу, другую – за то, что у вас в семье два фронтовика, оба наши, заводские. Иди, корми свою оравушку.
– Спасибо, Сергей Алексеич!
Еще бы не спасибо. Так на карточки дают – матери триста граммов, как иждивенке, Витьке с Генькой – по четыреста, у них детская норма. Почти полтора кило – дело большое, огромное, можно сказать. Хоть сколько-то будет поддержка.
А по дороге домой на Пашку вдруг налетели возле пруда шпанистые ребята:
– Ну-ко стой! Хлеб есть? Карточки есть? Шарь у него по карманам! Шапку сымай!
Да как взяли в оборот! Кто шапку сбивает, кто бушлат расстегивает, кто в карманах уже буровит. А карточки под шинелью, в нагрудном кармане комбинезона. До них добраться – пара пустяков. Пашка аж взвыл. Надо же было так попасться! Нет, думает, карточки вы у меня так просто не возьмете! Развернулся – хлесть одному по морде! А кто-то сзади ему подножку – бац! Пашка упал, запахивает шинель, лягается ногами. «Убьете, гадины, а карточки я вам все равно не отдам!»
Убить бы не убили, пожалуй, но поуродовали бы изрядно, до бессознания. Со шпаной шутки плохи! И карточки взяли бы, куда б они девались! Но только слышит Пашка сквозь удары: подошли к шпанистой кучке еще двое парней, один и говорит:
– Кого вы тут метелите? О, да это ведь Пашка, мой сосед! Ну-ко отзынь все назад! Я кому сказал!
И – давай сам оттаскивать бьющих, понужать их пинками. Они расползлись с тихим ворчанием, но открыто не перечил никто. Попробуй заперечь, когда перед тобой сам Женька Федотов, один из главарей местной шпаны! Он тебе задаст так, что не будешь рад и жизни. Женька поднял Пашку со снега, обернулся к своим подданным:
– Этого парня больше не трогайте. Он – работяга, не ворует и воровать не будет. Эй, у кого есть кусок хлеба, давай сюда!
И Пашка потопал домой со здоровой горбушкой, граммов на триста, не меньше! Треть слопал по дороге, а остальное отнес братьям и матери.
Вот так повезло! И карточки не отобрали, и хлеба еще дали. Выручил Женька, помнит, выходит, старое добро.
Федотовы жили через три дома от Корзинкиных. Женька с ранних лет был позлее других ребят, попакостливее, и наказывали его, стало быть, почаще. Да как наказывали-то! Бить не били, а посадят в темный голбец, и сидит он там, мается с голоду двое, а то и трое суток. Сидит, глядит на улицу сквозь маленькую отдушину. Пашка до войны всегда его выручал: как узнает, что Женька опять сидит в голбце, так выпросит у мамки хлеба, какой-нибудь стряпни и несет Женьке. Просунет в отдушину, тот схватит – и сразу в рот. Ест, давится.
Корзинкин-старший не раз ходил к Женькиному отцу, злому, чахоточному:
– Вы что, боговые, делаете с парнем-то своим? Погубите ведь вконец! Его воспитывать надо, а не голодом морить.
– Отстань, не твое дело!
Вот и вышло «не твое дело»: отец у Женьки умер прошлой зимой, и парень сразу пошел шпанить. Мать его моментально забыла все строгости. Как же: придет Женька домой, натащит хлеба, прочей жратвы, выпить еще принесет – идет там пир горой! Хорош стал матери Женька.
Но, как бы то ни было, выручил сегодня Пашку. На прощанье, однако, предупредил:
– Про то, что было, – молчок! А обо мне – вообще рог на замок. Не то шибко худо будет. Вот так. Кто работает, а кто ворует.
16
Мать только и жила теперь тем, что ждала весточек с фронта от отца да от Димы.
Отец писал домой аккуратно, примерно два раза в месяц, и уже знали, когда ждать треугольник со штампом: «Солдатское письмо бесплатно». Однажды его ранило, была задержка письма – так какая дома воцарилась суматоха! Мать чего только не наподумывала. Вся извелась. Успокоилась, только получив весточку из госпиталя.
И письма у отца солидные, степенные: с приветствиями каждому, наказами, советами по хозяйству и воспитанию. Конечно, до шуток ли человеку в такой большой должности: командир расчета семидесятишестимиллиметрового орудия, сержант! Пашке он писал:
«Павлик, как старый пушкарь, я при любом случае спрашиваю бойцов и командиров нашего и других подразделений, нет ли отказов в стрельбе по вине мотовилихинцев, своих дорогих заводчан. Но пока таких жалоб на качество не поступало. За это тебе, Павлик, от меня и бойцов благодарность».
Пашка, прочитав такое, фыркнул:
– А он как думал? Мы ведь тут тоже не в чечки играем, понимаем дело-то!
Время шло, вот уже и ноябрь покатился к исходу, а от Димы все не было и не было вестей.
Пашка утешал мать:
– Надо понимать: наступление идет. Радио-то слушай! Наши войска бьют врага под Сталинградом. Может быть, Диме теперь и перекусить-то толком некогда, не только что письма расписывать!
А у самого душа была не на месте.
И вот – пришла наконец весточка, да не та, какую ждали…
Торопясь с дневной смены, Пашка еще на подходе к дому услышал мамкин истошный крик. Забежал в избу – и обомлел: мамка каталась по полу, стукалась об него головой. Витька испуганно и тихо сидел в углу, Генька орал во весь рот. Еще была в избе соседка Клавдя, она тихо всхлипывала, била себя по коленям.
На столе лежал квадратик бумаги. Пашка взял его.
«Уважаемая тов. Корзинкина! Сообщаю, что Ваш сын, рядовой курсантского батальона Корзинкин Дмитрий Иванович пал смертью храбрых в бою за Советскую Родину и похоронен на высоте 191,2 в районе хутора Родник.
Вечная слава героям!
Нач. штаба батальона в/ч…ст. л-нт Пахомов».
У Пашки подкосились колени – он так и сел на пол, рядом с заходящейся в крике матерью. В глотке першило, губы расползались, и в глазах стоял едкий туман. С трудом поднялся, опираясь на руки, и вышел в сени. Прислонился там к переборке, зацарапал пальцами стылые доски. Кока Дима!.. Кока Дима!..
17
Как ни тяжело такое пережить, а пережить надо. Надо работать, заботиться о еде, о дровах, присматривать за младшими братьями. Так и было. Только теперь Пашка уже не торопился после работы домой, как раньше. Словно бы что-то стало по-другому в избе после Диминой похоронки – как будто дом выстудили однажды, и до сих пор не возвращается тепло. И мамка сидит вечно в углу, точит слезы. Ходить-то она стала совсем плохо, шаркает да шаркает старыми валенками.
Нет, скучно стало Пашке бывать дома! А куда идти? Однажды Валька Акулов позвал его:
– Слышь, Паш, сходим сегодня вместе к детдому?
После того случая они недолго были в ссоре, и Пашка уже не смеялся над дружбой Вальки и девчонки-блокадницы, а даже с интересом выспрашивал, как там у них, да что, да о чем разговаривают. Правда, к старой Валькиной кличке – Акуля – прибавилась новая: Матрос-Гарри-без-слов. А Лену Пашка звал не иначе, как Джин Грей.
– А, товарищ Матрос-Гарри-без-слов, здравствуйте! Наше вам почтение! Как там гражданка Джин Грей, все еще «танцует танго цветов»? «И развевая печаль, гремит разбитый рояль»? Но-но, не куксись, я ведь шутю, не видишь, что ли? Как там, честно, дела-то?
Когда Валька предложил разделить компанию, навестить Лену, Пашка удивился:
– Зачем я тебе нужен?
– Видишь… – замялся Валька, – там у них есть одна воспитка очень злая. Меня она уже знает, и если увидит, что я пришел, ни за что Лену не отпустит. Она считает, что это… война, не надо это все…
– И правильно делает! – назидательно сказал Пашка.
– Ну конечно, я разве что… Так вот – ты туда зайдешь, скажешь кому-нибудь, чтобы Лену вызвал, ага? И вот еще что; я позавчера обещал ей, что приду, и не пришел – нас после смены увезли полигон от снега чистить, я только к ночи освободился. Ну и ты… помоги мне объяснить, в случае чего, вдруг она меня и слушать-то не захочет!
– Ладно, идем. Совсем ты, гляжу, запутался с этой красоткой Джин. Недаром тебя так и зовут – Акуля.
Акуля длинный нос,
Акуля без волос,
И левая нога на костыле!
Пашка все сделал так, как велел друг: проник за детдомовский забор, сказал мальчишке, чтобы тот вызвал Лену Козневу, и спокойно удалился. Валька ждал у калитки, весь красный от напряжения. Вдруг калитка открылась, и появилась запыхавшаяся Лена в телогрейке:
– Валя, здравствуй! Где же ты был? Если бы ты знал, как я тебя ждала!
Валька открыл рот, замигал часто-часто: он, видно, сам не ожидал услыхать такое. Пашка повернулся деликатно, хотел идти своей дорогой и услыхал тонкий голосок:
– Ленка, ты куда? Лен, я с тобой! Я с вами! Не ходите без меня, а то воспитке скажу. Хитрые какие!
Это Вадик восстанавливал свои права на прогулки с сестрой. Лена развела руками, поглядела на Вальку; тот – умоляюще – на Пашку. Пашка сплюнул в сторону: ну, чертовые жених и невеста, и тут-то вас выручай! И позвал Вадика:
– Эй, Вадик! Ну-ко, идем давай лучше со мной! Я тебя на трамвае покатаю. Хошь? Ну, айда!
Взял мальчишку за руку, потащил за собой. Отойдя уже довольно изрядно, вдруг остановился и поглядел назад. Валька с Леной шли рядом вдоль по улице, становясь все меньше и меньше. Будто плыли куда-то между сугробов. И в Пашкино сердце проникла вдруг жестокая зависть к другу Вальке. Ишь, Акуля, как устроился! Как это она ему сказала: «Если бы ты знал, как я тебя ждала!»
Ему вот, Пашке Корзинкину, никто не говорит таких слов…
18
И снова – утром ли, днем ли, ночью – идет на свою рабочую смену низенький, скуластый, стриженый мальчишка. На заводе он – большой человек! Он делает пушки. Из этих пушек наши бойцы громят врага.
На работе – все забудь. Мало ли, что дома болеет Генька или Витька схватил подряд три пары. Забудь и то, что ты, например, не выспался или просто плохое с утра настроение. Тут работа! Не только сам крутись юлой, а еще и успевай подгонять Ваню Камбалу, по-прежнему ежеминутно поддергивающего грязные короткие штаны на плоском заду.
В эту зиму с Пашкой произошел случай, о котором потом на заводе рассказывали легенды.
Одна из них звучала примерно так:
«Прикатывают это на полигон партию пушек. Ну, приемщики тут, понятно, целая военная команда. Старший над ними – полковник по званию. Стали снаряжать к стрельбе первую пушку – что такое? Не открывается замок, да и всё тут! Туда-сюда – не открывается! Полковник бежит к телефону, звонит на завод: „Товарищ Быховский! В головном орудии сегодняшней партии допущен серьезный брак. Прошу немедленно принять меры!“ Директор ему отвечает: „Не нервничайте, сейчас я вышлю специалиста“. Выходит из заводоуправления, садится в свою персональную „эмку“ – и к пушечному. Является к начальнику цеха: „Ну-ка, где у вас Пал Иваныч?“ Вызывают Пал Иваныча: „Тут за воротами стоит моя машина, садись в нее и езжай немедленно на полигон. Надо поддержать честь завода. На тебя вся наша надежда!“ Тот садится, едет. Приехал, вылез из „эмочки“ и – к пушке. У военных глаза на лоб. Полковник снова к телефону, звонит Быховскому: „Вы кого мне послали?“ А тот в ответ: „Не волнуйтесь, все будет нормально. Пал Иваныч у меня дело знает“. Пал Иваныч сделал все, как положено, полковник сам проверил – не пушка стала, а золото, на пять с плюсом! Хотел Пал Иванычу спасибо от всей армии сказать, да смотрит – тот уже садится в „эмочку“. Приехал, заходит прямо к Быховскому: „Так и так, ваше приказание выполнено!“ Директор ему тут же выдал почетную грамоту и отрез на костюм. Вот как дело было!»
Пашка сам краешком уха слыхивал такую историю. Рассказчиков не перебивал, не поправлял. Думают так – ну и пускай думают. Он-то знает, что было совсем по-другому.
Насчет замка – все верно, заело на полигоне замок у головной пушки. Насчет звонка директору – может быть. Но уж точно Быховский в связи с этим никакой «эмки» не вызывал и лично в цех за Пал Иванычем ехать и не подумал. На заводе тысячи людей, откуда ему знать ремесленника Пашку! Скорее всего, попросил соединить его с начальником цеха и строго приказал немедленно принять меры. Баскаков спросил начальника участка: «Кого пошлем, Александр Ильич?» – «Да Пал Иваныч тут где-то был. Он ведь у нас замками-то ведает». И вот Пашка уже стоит перед Спешиловым. «Давай, Паша, садись на трактор, что с полигона пришел, и дуй туда. Говорят, замок заело. Разберись! Инструмент возьми!»
Пашка угнездился в уголке теплой тракторной кабины, тракторист тронул рычаги, и машина, ворча, потряслась по дороге. Потом он провалился в глубокий сон, неспокойный – там, в этом сне, тоже что-то тряслось, свистело, погромыхивало… Но лишь только трактор остановился, прекратилась тряска и стих шум мотора, как Пашка проснулся, увидал заснеженную пристрелочную площадку, пушки, будку и все вспомнил. Помотал головой, отгоняя дремоту, вылез на гусеницу и спрыгнул в снег. Подволакивая ноги в больших, не по росту, валенках, пошел к пушкам, к людям, стоящим возле них.
Старший, полковник по званию, спросил, глянув на шкета в замасленной телогрейке до колен, в шапчонке ремесленника:
– Эй, паренек, тебе чего?
– Да шут его знает, – хмуро отвечал Пашка. – Из цеха вот послали, говорят – пушка барахлит.
У полковника даже голос сделался какой-то плаксивый.
– Ну что же это такое? – воскликнул он, обращаясь к стоящим тут же офицерам. – Я ведь просил русским языком, чтобы послали знающего, квалифицированного, опытного товарища! А тут – извольте видеть! Сосунок, мальчишка, ну в чем он может разобраться, чем помочь?
Но Пашке было не до разговоров. У военного человека свои дела, свое начальство, а у Пашки – свое. Что оно сказало, то он и обязан сделать.
Пашка подошел к стоящей на огневой позиции пушке, спросил заводского испытателя:
– У этой, что ли, замок-то заело?
Не слушая ответа, вынул из кармана телогрейки деревянный молоточек. Ударил им по дуге, и сразу рукой – по рычагу замка. Замок открылся, лязгнув. Пашка поднял к изумленному испытателю чумазое курносое лицо, подмигнул хитро: «Слова знать надо!» Достал завернутую в бумагу пасту для притирки, склонился над механизмом. Стали подходить офицеры, столпились за Пашкиной спиной. Стояли тихие, будто боялись помешать работающему мальчишке. А Пашка закончил свое дело, кивнул испытателю: «Ну-ко давай!» Тот стал работать замком – механизм работал четко, надежно, легко. Пашка вытер руки захваченной из цеха ветошью, завернул обратно в бумажку остаток пасты и, волоча валенки, пошел к трактору.
У полковника задрожало лицо, он рванул шинель на горле так, что затрещал крючок.
– Эй, мальчик! Постой!
Пашка остановился:
– Чего?
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать. А чего?
– Да так. Ты подожди-ка немного.
Полковник ушел в будку, вернулся оттуда с буханкой хлеба и двумя банками тушенки.
– Не обидитесь, – спросил он у офицеров, – если отдам часть пайкового запаса этому мальцу?
Они загудели:
– Надо, надо отдать, какой разговор!
– Эх, ребятишки, чего только они сейчас на себе не тащат!
– Мои тоже вот так же где-то…
– Бери, парень!
Так Пашка вернулся с полигона в тот день с хлебом и тушенкой. Очень пригодились! Но никаких отрезов и почетных грамот от директора он тогда не получал.
Впрочем, грамоту за ударный труд ему дали.
Но это было уже весной, к Первому мая.
19
Самое тяжелое время – от середины до конца зимы. Холодно, день короткий, картошка кончилась. Мать, несмотря на больные ноги, ездила на рынок, распродавая потихоньку оставшуюся после Димы одежду. И все равно еды не хватало. Думали даже продать папкину гармошку (Пашкиной лишились еще в прошлую зиму), но Пашка не согласился, рассудив так:
– Папка с войны придет. «Где, – скажет, – моя гармошка? Так мне охота сыграть на ней вальс „На сопках Маньчжурии“!» А мы ему – «Продали, оголодали»? Нет, уж мы ее сохраним. Да и плохая это, говорят, примета для военного человека, когда его инструмент продают.
А голод жал.
Особенно маялся от него Витька – парень рос, а много ли в такую пору – четыреста граммов хлеба? Пашка таскал братьям свой пайковый хлеб из столовки, но Витьке все равно не хватало. Он стал пропадать из дому после школы, приходил поздно. Мать беспокоилась, однако Пашке не говорила, не подозревая ничего за Витькой плохого. Так и шло, покуда Пашка по дороге домой с работы сам не увидел брата, – тот, стоя на углу, торговал открытками, кустарно где-то изготовленными: «Люби меня, как я тебя», «Лети с приветом, вернись с ответом», «Жди!» – и еще всякое такое. Рисунок у всех открыток был примерно одинаков: в двух углах открытки – по кругу. В одном кругу – улыбающийся мужчина в костюме, с галстуком, с блестящей прической и томной улыбкой, в другом – расфуфыренная красавица. Они тянули друг к другу бокалы с вином. Между ними, посередине открытки, помещалось красное, пронзенное стрелой сердце.
Вот такими открытками торговал Витька. Он держал их в руке, раздвинув веерочком, слово карты, постукивал озябшими ногами одна об другую и покрикивал:
– А вот превосходные открыточки! Граждане, гражданки, купите! Неотразимое послание любви! Цены сходные!
Пашка, застав брата за таким делом, сначала не поверил глазам. Однако точно; Витька торгует открытками! Пашка подкрался сбоку, выхватил из веерка одну открытку, стал разглядывать.
– У меня есть сердце —
злобно, на крике, начал он читать надпись на открытке, —
А у сердца песня!
А у песни тайна!
Тайна – это ты!..
Витька остолбенел и молчал, затравленно озираясь.
– Дай сюда! – Пашка вырвал у него пачку. – Идем, обормотина!
Гнал Витьку пинками до самого дома, приговаривая:
– У, хмырь, торгаш, спекулянт несчастный! Отец на фронте воюет, мать еле ходит, а он – глядите, люди, какой нашелся приказчик! Ну, я тебе сейчас шкуру-то сдеру!
– Я хотел, чтобы лучше! На хлебушко хотел заробить!
– Ты бы еще воровать пошел! У воров тоже и хлеб, и деньги бывают. Иди, иди давай, паразит!
Дома сдернул с Витьки штаны и давай лупить по тощей попке своим сыромятным ремешком. Мать кружила рядом, покрикивала:
– Так, так его, Павлик! Ой, это что ж, такой позор! С торгашами подпольными связался. Не дай бог, отец-то узнает!
– Не буду-у! – верещал, извиваясь, Витька. – Мамонька, не буду, Павлик, не буду-у!..
– Вот-вот! «Не буду»! Павлика-то слушайте! Он тебя плохому не научит! Работать привыкай, а не шаромыжничать!
Отодрав Витьку, Пашка сунул ему отобранные открытки и сказал:
– Иди, отдай, у кого брал. И деньги вырученные отдай, нам их не надо. Вы, скажи, как хотите, а я к вам больше не приду. Дома не велят. И еще им скажи; надо, мол, честно трудиться, а не жульничать.
20
Редко когда бывает так, чтобы все было плохо. Или чтобы все было хорошо. Просто – когда одного больше, когда другого. Обычно же – серединка на половинку. И холодно, конечно, и голодно бывало Пашке, и редко когда приходилось работать только свою смену, восемь часов, обычно просили остаться, да если и не просили – куда уйдешь, коли нужен? Вот и приходилось работать с утра до ночи. Домой идешь – ног под собой не чувствуешь, одна лишь думка – скорей бы добраться до кровати…
Но, с другой стороны, разве не приятно получить с фронта такое письмо:
«Дорогие товарищи! Ваш подарок был вручен лучшим комсомольцам-командирам орудий и боевым расчетам. Из ваших орудий уже уничтожено огневых точек 25, пулеметов – 8, дзотов – 12, солдат и офицеров – 140. Это только начало. Наш счет врагам будет расти».
Пашка в такие дни гомонил на весь цех:
– Пушечки вы мои, полковушечки! Родненькие! Дайте расцелую! Бейте немца-фашиста, вредоносную гадину! Он у меня за Диму еще умоется, проклятая шишига!
Грохают где-то на фронте по врагу Пашкины пушечки!
Спасибо говорят бойцы заводским пушкарям.
Когда хорошие вести – и душа поет.
– В Неапольском порту, с пр-рабоиной в бар-рту… Эй, Камбала, шевелись, дуй за коробками! Порядок-то забыл? Я научу, смотри. Бросай цигарку, больно долго раскуриваешь! «Жанет-та» поправляла та-келаж…
Идет работа.
Как-то, спеша утром на смену, Пашка заметил в толпе идущих к проходной людей знакомое лицо.
– Зойка! Зоюшка!
Вот ведь не хотел сказать «Зоюшка», а как-то само собой получилось.
– Ой, Паша! Здравствуй, Паш. Вместе теперь работаем, ага?
– Ты где?
– В механическом, на фрезерном. Я ведь теперь тоже ремесленница!
– Вот оно что…
Видно, что ремесленница: в шинелке, в форменной шапке. Только вот в столовке не приходилось встречать ее: значит, кормят в разное время. Что же Валька-то не сказал, что Зойка работает на заводе? Впрочем, Вальке теперь не до Зойки – в каждую свободную минуту бежит он к своей подружке-ленинградке. Его и Пашка-то сам редко видит в последнее время.
– Пойду я, Паш! А то опоздаю. Надо еще станок настроить, то-другое.
– Так иди… Зой, Зоя, постой маленько! Я тебя это… у фабрики-кухни после ужина буду ждать.
– Ла-адно!
Вечером стоял у фабрики-кухни, постукивал по снегу немецкими ботиночками. Они прочные-то прочные, а холод забирают так, что будь здоров! Долго на месте не простоишь.
Наконец Зойка вышла.
– Что, Паша, погуляем?
Какое тут погуляем! Ногам уже совсем невмоготу. Ой, что делать-то? И Пашка решился:
– Пойдем, Зой, к нам в гости. Нам мамка там самовар поставит, чаю попьем.
– Гармошка-то жива еще у тебя? Хоть поиграть бы маленько.
Сразу после смерти отца Зоя ушла из барака и теперь жила в училищном общежитии. И девчонки ей нравились, и работа – словом, стала Зойка настоящей заводской девчонкой.
Мать, увидав, кого привел сын, обомлела сначала: вот так Павлик! Пришел с девушкой. Сидела, открыв рот, на лавке в кухне и глядела на них.
– Мамка, самовар давай! – закомандовал Пашка. – Ноги замерзли! Да и гостью встречай-уважай: это Зоя, дочка Игната-баяниста, помнишь, я тебе сказывал про него? Она теперь в нашем ремесленном учится и в механическом робит, на фрезерном.
Мать протянула Зойке руку, представилась даже с некоторым подобострастием (как же – всё в этом доме были одни мужики, кроме нее, даже Дима не успел завести девушку, как вдруг – появилась! Ох, Павлик…):
– Офонасья Екимовна. Вы раздевайтесь, Зоя, проходите, я сейчас с самоваром-то.
– Я вам помогу, можно? Давно не ставила самовар. Вдвоем-то мы быстренько!
