Текст книги "Чаша страдания"

Автор книги: Владимир Голяховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Другой член комитета, популярный детский поэт Лев (Лейб) Квитко, слишком добродушный, шумный, доверчивый, многоречивый, любил рассуждать, спорить. Он тоже много лет провел в Европе, одно время был даже членом немецкой партии коммунистов. В рассуждениях его иногда «заносило» туда, куда генерал Райхман велел не заглядывать, – в сторону международных сионистских организаций. Его надо было умело и тонко направлять на правильные решения.

Членом комитета с самым популярным именем был писатель Илья Эренбург. Его рассказы, повести и романы читали все интеллигентные люди не только в России, но и во всем мире. Он был из состоятельной еврейской семьи, принадлежавшей к русской интеллигенции, еврейских традиций в семье не придерживались. В гимназии он учился вместе с Николаем Бухариным, ставшим потом одним из вождей большевизма. Эренбург увлекся революционными идеями, был арестован, потом уехал за границу и долгое время жил во Франции, стал там популярным писателем. Вернулся в Россию в 1920 году, его арестовали, но благодаря помощи Бухарина он получил паспорт и смог опять уехать в Париж. Когда в 1939 году он вернулся, Сталин отдал приказ арестовать его. Но резидент советской разведки в Париже Веселовский написал письмо Берии о том, что Эренбург многое делает для укрепления связей между Россией и Францией. Берия показал это письмо Сталину. На это Сталин сказал: «Что же, если ты любишь этого еврея, работай с ним»[8]8
  Из воспоминаний П. А. Судоплатова.


[Закрыть]. Так большой писатель Илья Эренбург случайно остался на свободе. Однако, как человек с широкими связями за границей, он всегда оставался на подозрении у властей.

Поэт Ицик Фефер, самый молодой, очевидно, считал себя умнее других. Он был лирическим поэтом, написал на идиш патриотическую поэму «Сталин», а во время войны еще одну – «Я – еврей». Райхман разрешил опубликовать ее в газете:

– После поэмы о Сталине ему можно позволить и это.

На заседаниях комитета Фефер во все вмешивался, все скептически оспаривал и всегда записывал выступления всех остальных, хотя секретарем был тихий и молчаливый Эпштейн. Записи Фефера не нравились Михоэлсу: в спорах говорилось много такого, чего не надо было выносить наружу.

Доктор Борис Шимелиович был известным медицинским администратором, главным врачом самой крупной московской больницы имени Боткина. Как опытный администратор, он любил внимательно выслушивать разные мнения, а потом выдавал свое собственное решение, как правило – верное.

Военные члены комитета бывали на заседаниях редко, они или воевали, или инспектировали военные округа. Они не рассуждали много, все решали по-военному, напролом – как шли в атаку. Легендарный герой, командир подводной лодки Фисанович умел вытаскивать спорящих из дискуссий так же, как умел хитро атаковать немецкие корабли[9]9
  Фисанович славился особым умением подводить свою подводную лодку к вражеским кораблям и атаковать с близкого расстояния.


[Закрыть].

Единственной женщиной в комитете была Лина Соломоновна Штерн, ученый-физиолог. Она была и самой старшей по возрасту. Михоэлс раньше не был знаком с ней. Она родилась в еврейской семье в Риге, училась, жила и работала много лет в Швейцарии; говорила на многих языках, но идиш не знала и в еврейский театр не ходила. Она приехала в Советский Союз уже немолодой, плохо говорила по-русски, и у нее еще не выработалось советской привычки к самоконтролю, которую считал необходимой генерал Райхман. Поэтому во время деловых встреч и общих заседаний комитета Штерн не понимала ограничений. Она всегда была слишком прямолинейным человеком, не признавала компромиссов, эти качества и позволили ей стать ученым. Она сделала важные открытия в области физиологии, стала профессором и состоятельным человеком. Еще до революции она близко познакомилась с жившим в эмиграции в Швейцарии Лениным, они дружили. Став главой новой России, он пригласил ее переехать в Москву, обещал создать условия для работы. Близкие люди и коллеги отговаривали ее, предсказывали, что это станет концом ее научной карьеры, что советские ее оберут и сошлют в Сибирь. Будучи сугубо ученым человеком, в политическом плане Штерн была абсолютно наивна. Она отвечала своим оппонентам:

– Глупости! Нонсенс! Никуда меня не сошлют! В молодой России формируется самое прогрессивное общество, и я хочу быть там и работать с ними.

В 1925 году, плохо говоря по-русски, она не только переехала в Москву, но и вступила в партию. И оказалась экзотической птицей среди одинаковых серых ворон – говорила с французским акцентом, не преклонялась перед признанными авторитетами, даже перед учением физиолога Павлова, перед которым все русские ученые благоговели. У многих она вызывала этим скептическое отношение к себе. Но ей создали небольшой институт для работы и предоставили заведование кафедрой физиологии Второго медицинского института. В России она совершила очень большое и важное открытие – описала механизм и устройство барьера между общим и мозговым кровообращением, так называемый «кровемозговой барьер». Он еще не был известен, а значение его очень велико – предохранять мозг от общих и тяжелых инфекций организма. Ее выбрали в Академию наук и могли бы дать Нобелевскую премию, но эмиграция в Советскую Россию и то, что она вступила в коммунистическую партию, помешало награждению.

Участие в Еврейском комитете ее увлекало, но она чувствовала себя больше космополиткой, чем еврейкой. Когда однажды зашел разговор о том, что Советский Союз – это Родина, она удивленно спросила:

– Что такое Родина? Моя родина, например, – это город Рига.

Михоэлс заметил, что Фефер немедленно записал ее фразу. Чтобы сгладить сказанное, он вставил свою формулировку:

– Лина Соломоновна, мы дорожим понятием Родины не только как местом рождения. Родина для нас – это символ бесценной страны, России, которая сделала нас, евреев, свободными людьми.

Она отмахнулась:

– Тогда при чем тут Советский Союз со всеми его республиками – Казахстаном, Узбекистаном, Арменией, Бессарабией? Они тоже – Родина?

Михоэлс не сразу нашелся, задумался, неуверенно сказал:

– Раз они вместе с Россией, значит, они тоже наша Родина.

– Нонсенс! Ничего Бессарабия с Казахстаном и другими не делали для евреев России.

Еще в Швейцарии у нее были контакты со многими богатыми евреями и еврейскими организациями. Теперь, как член комитета, она стремилась возобновить эти контакты, в том числе с «Джойнтом», международной сионистской организацией. Это было опасно, потому что Сталин считал «Джойнт» шпионской организацией. На собраниях комитета Штерн говорила:

– Нам надо пригласить представителя «Джойнта». Он все увидит и даст средства.

Михоэлс пытался внушить ей необходимость быть сдержаннее и осторожнее:

– Почему, что в этом плохого? Я не понимаю вас.

– Ну как вам сказать? Мы должны руководствоваться инструкциями правительства (он не хотел сказать прямо – генерала госбезопасности).

Но Штерн, с ее европейскими представлениями о свободе и прямолинейностью ученого, не хотела признавать никакой зависимости и насмешливо отвечала:

– Какая глупость! Задача комитета – получать помощь от еврейских организаций. «Джойнт» может нам помочь, у него много денег.

– Но мы не знаем этих евреев. Может быть, они, как бы вам сказать, не очень лояльны к Советскому Союзу.

– Нонсенс! Они хорошие люди, если им все объяснить, они захотят помогать евреям у нас.

Михоэлс мог только театрально развести руками – возможно, они и были хорошие люди, но не «наши» люди.

5. Искателей счастья высылают в Среднюю Азию

Семью американских эмигрантов Лампертов вызвали в районное отделение милиции. Усталый от бессонных ночей начальник мутно посмотрел на них:

– Вы Ламперты?

– Да.

– Дайте ваши паспорта. Так, – он поставил в них большой красный штамп с указанием, что владелец паспорта может проживать только в Кзыл-Ординской области. – Вам предписание: завтра вас отправляют на восток, в город Кзыл-Орда.

– Где эта Кзыл-Орда, это далеко?

– Порядочно.

– Но если мы не хотим ехать?

– Вы не имеете права оставаться в Москве – это строгое предписание для всех иностранных эмигрантов. Мы эвакуируем из Москвы всех иностранцев. После войны вы сможете вернуться. Вот ваши билеты, номер вагона указан, но места не пронумерованы. В шесть часов вечера за вами заедет грузовик. Можете брать с собой мебель и вещи, но не больше тысячи килограммов веса. На вокзале вам помогут разгрузиться и посадят в вагон. Все должно быть сделано не позже чем в семь часов вечера, поезд отходит в половине восьмого. Чем раньше приедете, тем лучше вам достанутся места в вагоне.

Ламперты жили в Москве уже девять лет, но все не могли привыкнуть к особенностям советской жизни. Иностранных специалистов стали привлекать к работе в Советском Союзе с 1928 года. В начале 1930-х годов из Америки приехало около десяти тысяч специалистов с семьями. Почти все они были евреями, недовольными проявлениями антисемитизма в их стране. Они считали, что в России, где создается новое общество, они скорее найду счастье для себя и своих детей. И они ринулись туда, как мотыльки летят на свет. Около сорока процентов из них были инженеры и техники, остальные – рабочие. С их участием были построены Сталинградский и Харьковский тракторные заводы, Горьковский и Московский автомобильные заводы, Кузнецкстрой, Магнитострой, Уралмашзавод, Запорожсталь и многие другие предприятия. Без помощи иностранных специалистов времени на индустриализацию страны ушло бы намного больше.

Израиль Ламперт был высококвалифицированным инженером-проектировщиком, участвовал в создании нескольких промышленных гигантов. Ему хорошо платили. Но все эти годы он был свидетелем кампаний массовой истерии – судов над «врагами народа». Какие враги, почему их так много? Сначала он удивлялся, но верил этому. Но когда в число «врагов» попал его покровитель и друг знаменитый инженер Виленский, он потерял веру в правдивость всех процессов. Для него и его жены Рахили тот арест был шоком, к которому добавился шок от ареста Баси Марковны, жены Виленского. Они ничего не могли понять и постоянно боялись, что их тоже могут арестовать за связь с Виленским, как это происходило вокруг. Они знали, что чуть ли не половина иностранных специалистов, чаще всего немецкие евреи, да и американские тоже, были объявлены шпионами и сосланы в лагеря.

Так в Израиле Ламперте и в Рахили пробудилось понимание, что пропаганда о построении нового общества в Советском Союзе была только приманкой, что это было совсем не то, на что они рассчитывали и о чем мечтали. Даже наоборот – их приезд сюда был роковой ошибкой. Но уехать обратно они уже не могли: они стали гражданами Советского Союза, а эмиграции из него не было. Так они попали в западню. Только их сын Борис, умный мальчик одиннадцати лет, носивший толстые очки, был, казалось, доволен жизнью – он прекрасно говорил по-русски, отлично учился в школе, был пионером, школьные приятели прозвали его «Борька-Америка», и за ним укрепилась эта кличка. Он любил читать патриотические советские рассказы и повести и загорался от всего прочитанного.

Теперь шла война, и они видели, что Советский Союз проигрывает ее. Что тогда будет с ними? Надо подчиняться приказу уезжать, иначе их наверняка арестуют. Целые сутки они в спешке упаковывали самое необходимое из одежды и белья, приготовили несколько стульев, кровати и стол. На следующий день за ними приехали, чтобы погрузить их в машину. Увидев приготовленную мебель, сказали:

– Никакой мебели, только чемоданы.

– Но как же? Нам сказали, что мебель можно брать с собой, тысячу килограммов.

– Какая там тысяча, какая мебель?! Вот приедете на вокзал – увидите, что там творится.

Их привезли не на пассажирский вокзал, а в предместье города, где на путях стоял готовый к отправке состав из восьмидесяти товарных вагонов. Все вокруг было обнесено забором и охранялось вооруженными часовыми. Везде стояли и сидели сотни растерянных эмигрантов с чемоданами и мешками. Каждые десять – пятнадцать минут подъезжали еще новые грузовики, в них опять эмигранты, почти все – немцы. Ламперты, с билетами в руках, стали искать свой вагон. К их удивлению, пассажирских вагонов не было – только товарные.

– Где же наш поезд? Где наш вагон?

Не обращая внимания на вопросы, охрана торопила всех:

– Чего торчите на платформе? Всем садиться в поезд!

Ламперты с четырьмя чемоданами и немцы со своей поклажей забегали вдоль состава, ища места, но люди из вагонов кричали им:

– У нас мест нет!

Один молодой и страшно худой немец увидел растерянных суетящихся Лампертов и помог им влезть в вагон. Там было около пятидесяти человек, все тесно прижатые друг к другу.

– Спасибо вам, – поблагодарил немца Израиль Ламперт, – как вас зовут?

– По-немецки меня зовут Вольфганг, но здесь я стал Володей, Владимиром. А как вас зовут, откуда вы родом?

– Мы американцы, Ламперты. Это моя жена Рейчел, а здесь она Рахиль, и наш сынок Борис.

– Вы американцы? Вот здорово. Значит, вы говорите по-английски? Я студент, изучаю английский язык. Если можно, я буду говорить с вами по-английски, только вы извините меня за произношение и поправляйте, не стесняйтесь.

– А вы не знаете, почему нас везут в товарных вагонах, как арестованных?

Из группы сгрудившихся пассажиров ответили:

– Мы и есть арестованные. Что, не видите, что с нами едет охрана, чтобы мы не сбежали?

– Чтобы не сбежали? Куда же нам сбегать?

Уже в пути Израиль Ламперт узнал от Вольфганга, что ему как студенту дали чистый паспорт, без печати «Кзыл-Орда», и обещали, что он поедет в большой город Алма-Ату, куда эвакуировался его институт. Он так рассчитывал на это! Но вместо этого его тоже насильно погрузили в грузовик и привезли на товарный вокзал.

Ехали медленно, на частых остановках им разрешали под охраной выходить только в туалет и за водой, всего на пятнадцать – двадцать минут. По дороге покупали скудную еду, которую выносили к поезду крестьянки. В Пензе они увидели на вокзале, на улицах и площадях тысячные толпы беженцев из западных областей: все бежали от германских войск, а разместить их было негде.

Ехать в тесноте, духоте и постоянно недоедая было тяжело, спали сидя, вповалку. Кажется, нравилось это одному только мальчику Борису – его развлекало разнообразие их общества. Он запоем читал захваченные с собой книги Аркадия Гайдара «Тимур и его команда» и «Зимняя крепость». В вагоне был еще немецкий мальчик трех лет, и он с ним всю дорогу играл.

По дороге от скуки делились историями и мыслями. Израиль Ламперт, американский еврей, привыкший мыслить свободно, поражался, насколько наивный и педантичный немец Вольфганг был заражен идеями сталинизма, в которые безапелляционно верил. А потом Вольфганг с замиранием сердца рассказал Лампертам:

– Моя мама была в Германии коммунисткой, выступала против Гитлера. Ее могли там арестовать и посадить в лагерь. Поэтому мы сбежали. Мы могли ехать в Швецию, Англию, но сами выбрали Советский Союз. Нам казалось, что в этой стране нам будет намного лучше, – он сделал грустную паузу. – Но как раз здесь мою маму и арестовали как шпионку и врага народа и посадили в лагерь без права переписки.

Ламперт поразился еще больше: почему же Вольфганг остался сталинистом? Сам он рассказывал историю своего выезда, вспоминал своего покровителя и друга Соломона Виленского, его арест, и тяжело вздыхал. Рахиль жалела Вольфганга: мальчик остался один, так мог бы остаться и их сын Борис, если бы их арестовали. На остановках она старалась купить что-нибудь для непрактичного Вольфганга и дать ему лишний кусочек – он был худым до истощения.

Поздней ночью, когда все спали, супруги Ламперты шептались по-английски. Рахиль вздыхала:

– Зачем мы приехали в эту страну? Нам казалось, что это рай по сравнению с Америкой. Ой, зачем мы только приехали? Что будет с нами, что будет с нашим сыном Борисом?

У Израиля не было ответов, он только сжимал и целовал ее руку:

– Прости меня, что я привез тебя сюда.

Днем его отвлекал от тяжелых дум настойчивый, но вежливый Вольфганг, которому хотелось разговаривать с ним на английском. За этими беседами, под стук колес, Израиль немного отдыхал душой. Но потом опять приходила ночь и опять приходили вопросы, на которых не было ответов.

Через неделю люди стали роптать и жаловаться начальнику охраны:

– Мы ни разу не мылись, не меняли белье. От всех нас воняет потом. Мы не ели ничего горячего.

– Ладно, мы устроим остановку, где есть столовая и санпропускник.

Так раз в неделю им давали передохнуть, помыться и поесть горячего супа.

На семнадцатые сутки мучительного пути путники узнали, что они находятся в Казахстане, между русским городом Курганом и казахским Петропавловском. Оттуда поехали на юг, там сразу стало теплее. На двадцать второй день пути поезд остановился посреди голой степи. Охранники забегали и зашумели:

– Приехали! Всем выходить!

– Куда приехали? – вдали вырисовывался силуэт небольшого городка Осакаровки.

За ними приехали крестьянские подводы, одни были запряжены тощими лошадьми, другие – такими же худыми быками, а некоторые – азиатскими двугорбыми верблюдами с гордо закинутыми вверх мохнатыми головами.

Начальник охраны собрал всех прибывших, выкрикивал их имена и говорил, куда ехать на подводах:

– Поселок № 12… поселок № 24… поселок № 5…

Ламперты загрустили еще больше: оказывается, их поселят даже не в этом маленьком городишке, а в каком-то поселке. Их и Вольфганга разместили в поселке № 5. Пока шла суета распределения, их сын Борис успел подружиться с кучером верблюда. Ему очень хотелось, чтобы их повезли именно на верблюде. Он стоял перед азиатским двугорбым чудовищем, не отрывая глаз. И желание его исполнилось. Он закричал по-английски:

– Папа, папа, мы поедем на верблюде! Вот здорово!

Погрузили вещи, посадили женщин и детей в длинную повозку, мужчины пошли пешком. Все были утомлены длинной тяжелой дорогой, измучены ожиданием и истощены от недоедания. Тащились молча, погруженные в грустные размышления. Кучер лениво стегал бока верблюда, и Борис неотрывно смотрел на него.

– Хочешь править верблюдом?

– Очень.

– Держи вожжи, – счастью Бориса не было предела.

Вольфганг спросил возницу:

– А далеко до поселка?

– Нет, недалеко. Километров этак двадцать пять. К вечеру приедем.

– Двадцать пять километров! А кто живет в поселке?

– Колхоз, значит. Раньше мы кулаками были, а теперь мы – колхоз. Мы из России. Кулаками, слышь-ка, это нас так назвали, а жили мы бедно. Но коммунисты все последнее отобрали, раскулачили, значит. А потом семьи пригнали сюда, в тридцатом году пригнали. Здесь пусто было, совсем голо. Нам велели самим устраиваться. Ну, стали мы копать землянки. В первые годы, особенно зимой, как похолодало, так многие поумирали от голода и холода, больше чем половина умерли. Ну вот, а потом стали ставить хаты-мазанки из глины, пообжились кое-как.

Израиль Ламперт сказал Вольфгангу:

– Это похоже на историю первых переселенцев в Америке, пилигримов. Они тоже в декабре 1620 года прибыли на голое место и много страдали. Из ста двух человек больше половины умерли. Но потом обжились. Разница только в том, что они сами приехали, по своей воле. А этих насильно сюда выселили. Наверное, и нам придется становиться такими поселенцами.

Вольфганг поразился сравнению и выводу из него. Он подумал: «Ну нет, я здесь поселяться не стану, уеду в большой город рядом, в Караганду».

А кучер продолжал:

– Ну, я тогда еще молод был, меня-то не тронули, а вот отца моего поставили к стенке да и расстреляли. Да и многих порешили, а кого в лагеря сослали.

Ламперт нахмурился:

– Нет, это не похоже на историю наших первопроходцев-пилигримов.

К вечеру добрались до поселка. Он состоял из глиняных мазанок, на весь поселок была только одна деревянная изба – у начальника. Их окружили худые и грязные поселенцы, все русские и украинцы, казахов среди них не было:

– Мы сразу подумали, что вас, немцев, пришлют к нам, высланным. Здесь мы все – враги коммунизма. И вам, фашистам, места здесь хватит.

Вольфганг пытался возразить:

– Мы не фашисты. Мы немцы, но мы антифашисты. Среди нас есть и американцы.

Но они добродушно твердили свое:

– Немец есть немец. Все одно – все вы враги народа. Ну а скажите – как скоро ваш Гитлер дойдет сюда, чтобы освободить нас?

Со всей настойчивостью и наивностью Вольфганг уверял:

– Поймите, мы против Гитлера. Он не освободитель, а поработитель.

– Поработитель-то другой, тот, который в Кремле сидит, – ответили ему.

Ламперт молчал, а полусонный мальчик Борис с интересом прислушивался:

– Папа, а может, они правду говорят?

– Что ты говоришь, Борис? Никогда даже не думай так, это опасно.

Прибывшие вскоре поняли, что, в отличие от всей советской страны, в этом заброшенном уголке люди не боялись говорить открыто то, что думали. А думали они только о том, как им избавиться от советской власти, которая сломала их жизни. Они прошли через такие жизненные испытания, натерпелись так много горя, что им все равно нечего было терять. Они сами сказали:

– А вот вы поживете здесь пару лет, так сами заговорите по-другому.

Пару лет?! Такая перспектива испугала всех: так вот она – настоящая ссылка без всякой вины. Всех распределили по хатам. Но Вольфганг показал начальнику свой паспорт, в котором не было никаких отметок:

– Товарищ начальник, мне обещали, что я поеду в Алма-Ату, учиться.

– Не хотите оставаться здесь, так и не надо. Я вычеркиваю вас из списка. Можете ехать, куда вам угодно.

Это и удивило, и обрадовало Вольфганга. Еще несколько суток он провел в поселке, ночуя в разных хатах на чердаках. Ламперты выяснили, что в поселке нет школы, а ближайшая так далеко, что их сыну туда не добраться. Но сам Борис обрадовался:

– Нет школы? Вот здорово! А что я буду делать?

– Тебя поставят помощником пастуха. Будешь на заре собирать скот.

Эта перспектива не понравилась ни ему, ни, тем более, родителям.

Новички скоро выяснили, что вся южная часть Казахстана с ее богатыми землями была заселена семьями раскулаченных русских и украинских крестьян. Старшее поколение или было расстреляно, или сидело в лагерях, а младшие не имели опыта в ведении сельского хозяйства и не хотели работать. Поэтому тысячи гектаров плодородных земель стояли незасеянными.

Чтобы добраться до железнодорожной станции в Осакаровке, Вольфгангу пришлось платить. Но чем? Он продал крестьянину единственное пальто и смог набрать немного денег на билет.

Прощаясь с семьей Лампертов, с которой сдружился, он обещал:

– Как только доберусь до Караганды, постараюсь похлопотать о вас, чтобы вас тоже там устроить.

Подходя к кассе станции, он очень волновался: а вдруг ему не продадут билет? Он протянул кассирше свой «чистый» паспорт. Она только мельком глянула в него и – о чудо! – спокойно выдала билет.

Так Вольфганг Леонгард поехал в Караганду.

* * *

Город Караганда состоял из двух частей: старой – грязной и бедной, с хатами и землянками, в ней в основном жили казахи; и новой – намного более современной, с четырех-пятиэтажными домами, где жили русские. Город был так далеко от линии фронта, что, если не считать недостатка продуктов, война в нем не очень ощущалась и по ночам не было обязательного затемнения окон. Вольфганга испугала старая часть, но в новой ему повезло – он нашел педагогический институт. Там он показал свой московский студенческий билет. Ему сказали:

– Можете начинать учиться у нас, только на историческом факультете. Языковых у нас нет. Но вам нужна справка о разрешении на жительство в городе.

Побегав из одной советской инстанции в другую, он попал в обком партии. Перед ним за большим столом сидел молодой, хорошо одетый инструктор обкома, от него исходило ощущение благополучия и довольства жизнью. Пока Вольфганг объяснял свое положение, он с интересом рассматривал худого как скелет просителя.

– Что ж, можете идти и учиться, – сказал он.

– А справка?

– Справка не нужна. Идите и учитесь. Вы когда в последний раз обедали?

Вольфганг удивился:

– Обедал? По правде говоря, не помню.

– Вот вам талон в нашу обкомовскую столовую. Пообедайте и идите в институт.

– Спасибо, но… это, наверное, ваш талон.

– Идите и наедайтесь, только медленно, чтобы не навредить желудку.

Боже мой – этот обед был сказка! – полная тарелка жирного борща, мясные котлеты с макаронами и очень сладкий компот из сухих фруктов. Он ел медленно, потом с полным животом вернулся в институт. Ему сказали:

– Нам уже звонили из обкома. Все в порядке.

Вольфганг понял, какое всесильное и богатое учреждение – обком партии.

Как студент, он получал по карточке 400 граммов хлеба в день, и в столовой два раза в день давали жидкий суп, в который добавляли немного подсолнечного масла. От слабости у него иногда кружилась голова. Но теперь он знал, что для партийных и советских начальников существовали специальные столовые и закрытые магазины-распределители.

Время от времени Вольфганг получал открытки из поселка № 5 от Израиля Ламперта. Он писал по-русски, что они довольны жизнью – это было написано для военной цензуры, которая в войну проверяла все письма. А рядом, мелким почерком, по-английски, чтобы цензура не могла прочесть, он в разных открытках добавлял: «Живется нам все хуже. Начальник и колхозники издеваются над нами, посылают на самые тяжелые работы, а платят недостаточно. С тех пор как немецкие войска на фронте перестали продвигаться вперед, колхозники поняли, что они не придут освобождать их. Злые на советскую власть, они стали относиться к нам еще хуже, немцев иногда даже бьют. Мы боимся за нашего сына и за себя».

Как ни трудно жилось Вольфгангу, но он понимал, что Лампертам было намного хуже. Он решился поговорить о них с тем инструктором обкома:

– Ведь в газетах писали, что Америка вступила в войну с Германией и Японией после того, как в декабре сорок первого японские самолеты разбомбили американский флот в гавани Перл-Харбор. Значит, американцы – наши союзники.

– Вы правы – союзники.

– Нельзя ли помочь этим американцам?

– Я поговорю с секретарем обкома.

– Пожалуйста. Ведь люди в обкоме такие добрые.

– Добрые? Нет, не все. Знаете, почему я вам помогаю? В вашем деле я прочитал, что ваша мать сидит в лагере. Так вот, моя мать еврейка и тоже арестована. Но меня не трогают, потому что они с секретарем обкома были друзьями детства. Только это все между нами. Вот вам талон на обед.

И опять обком показал свою мощь: в поселок на имя семьи Лампертов ушло письмо о том, что они, как представители союзной державы, вызываются в Караганду. Вольфганг поехал встречать Лампертов на вокзал в Старый город, встреча была радостная:

– Мы так вам благодарны за помощь! Мы там так страшно намучились.

Всем нужны были продуктовые карточки, для этого надо было работать. В институте не хватало преподавателей, многие ушли на фронт. Израиль Ламперт устроился преподавать математику в педагогическом институте, Рахиль пошла работать библиотекарем, а мальчик Борис наконец пошел в школу.

Но в 1942 году Вольфганг вдруг получил предписание покинуть Караганду. Грустный, он слонялся по улице и случайно встретил группу немцев из Москвы. Одного из них он знал – это был крупный партиец Ганс Мале.

– Ты что тут делаешь?

– Учусь в педагогическом институте. А ты что делаешь?

– Мы приехали с важным заданием – встретиться в лагере с немецкими военнопленными.

Вольфганг не знал, что за городом был такой лагерь. Он пожаловался:

– У меня кончилось разрешение на жительство, мне надо куда-то уезжать.

– Ну, это можно устроить, – он обратился к человеку рядом. – Товарищ Ульбрихт, надо помочь товарищу Леонгарду.

Ульбрихт был секретарем немецкой коммунистической партии в изгнании, и, услышав его фамилию, Вольфганг понял, что это очень высокая делегация.

– Это можно устроить, – сказал Ульбрихт.

Вольфганга вызвали в обком, и инструктор сказал с улыбкой:

– Да, за вас просили. Можете оставаться в Караганде.

Ульбрихт оказался настолько важной фигурой, что его слушался даже карагандинский обком партии. Кто же он на самом деле?

Немецкая делегация побывала в лагере, провела работу по «перевоспитанию» пленных и привезла от них воззвание к немецкому народу – призыв прекратить войну и свергнуть гитлеровский режим. Вольфганг спросил:

– Много пленных подписали?

– Сто пятьдесят восемь человек, которые не были в нацистской партии. Это все больше интеллигенты – студенты, ученые. Другие все равно остаются преданными гитлеровцами, ненавистниками евреев и коммунистов. Эти все – тупая бюргерская прослойка немецкого народа.

Была устроена конференция, на которой Вальтер Ульбрихт говорил о новом направлении в работе немецкой компартии после войны в будущей Германии. Вольфганг слушал и поражался: значит, есть далеко идущие планы и Ульбрихт так уверен, что война закончится победой Советского Союза и коммунистическая партия будет играть в Германии важную роль. Он спросил своего приятеля Ганса Мале:

– Какой будет новая Германия после войны?

– У нас есть заверения советского правительства, что по крайней мере часть Германии станет демократической республикой. И нам поручено к этому готовиться. Но это все не для разглашения.

И тут же он предложил Вольфгангу:

– Я поговорил с товарищем Ульбрихтом, мы хотим дать тебе ответственную работу: быть инструктором Карагандинского областного комитета МОПРа (Международного общества помощи революционерам) – опекать пятьдесят восемь немецких политэмигрантов в Карагандинской области.

Вольфганга переполняло счастье – он перестанет голодать и его Германия станет новой страной, он сможет вернуться в демократическую Германию. Как ему хотелось поделиться этим с мамой! Он вспомнил ее, и на глаза навернулись слезы – он даже не знал, жива ли мама. Он пошел к Лампертам и весь вечер был возбужден, острил, смеялся. Они не узнавали его – что с ним? Подкладывая ему в тарелку кусочки повкусней, Рахиль хитро спросила:

– Вольфганг, может быть, вы влюблены?

– Влюблен? Знаете, вы правы – кажется, я вновь влюбляюсь в жизнь.

Отсюда началось возвышение немецкого политэмигранта Вольфганга Леонгарда по лестнице партийной работы в будущей Германии.