Текст книги "Друзья мои - книги (Заметки книголюба)"
Автор книги: Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
В СТРОЮ
История переплетного дела, как бы ни были искусны во множестве случаев переплетчики, включает в себя и печальную повесть о том, как именно переплетчики в такой степени искажали в прошлом первоначальный вид книги, что и не представишь себе, какой она была по выходе из типографии. Книги, выходившие в восемнадцатом столетии и почти во всей первой половине девятнадцатого, почти целиком оседали в дворянских и помещичьих библиотеках. Нередко у помещиков были свои переплетчики из крепостных, мастера и большие искусники.
Мы любуемся и поныне переплетами восемнадцатого и девятнадцатого веков, переплетами, в которые книга была как бы вмурована и которые поистине с византийской роскошью украшали книжные шкафы из красного дерева. Но искусным переплетчикам никто не преподавал законов сбережения книги: они меняли формат книг, обрезая их с трех сторон примерно на палец от текста, срывали (179) обложки – нередко с гравированными рисунками, и почти не осталось книг, изданных в прошлых столетиях, в их первоначальном виде в отношении формата, и особенно с печатными обложками.
Истинные любители книг особенно дорожат сохраненной обложкой: печатные обложки первых изданий книг Пушкина не только отличны одна от другой, но и оттеняют прелесть наборных типографских рамок, скажем, "Полтавы" или "Евгения Онегина". Не знаю, сохранились ли какие-нибудь сведения, каков был истинный формат "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева после выхода из типографии; сохранившиеся экземпляры известны только в обрезанном виде. Размер книги определялся в ту пору тем, как сложится лист, и большие поля переплетчики непременно срезали. У меня есть, например, для сравнения два экземпляра "Новых повестей Н. Ф. Павлова", вышедших в 1839 году: один – в том виде, в каком он вышел из типографии, другой – в переплете; если поставить их рядом, то они разнятся по размеру, как, скажем, автомашины "Волга" и "Москвич".
Искусные переплетчики во Франции, переплетая для любителей книги, не обрезают их и сохраняют не только переднюю и заднюю обложки, но вплетают и срезанный бумажный корешок, чтобы сохранить все особенности книги. У меня, увы, немало книг, пострадавших от руки переплетчика: с полуотрезанными авторскими автографами и даже с пострадавшим текстом. Я вспоминаю, как даже опытный и предупрежденный мной переплетчик отмахнул наполовину автограф на одной из первых книжек Я. П. Полонского "Несколько стихотворений", вышедшей в 1851 году в Тифлисе: он оправдывался тем, что книжка показалась ему непомерно длинной.
Обрезальный нож в руках переплетчика – опаснейшая гильотина для книги. Многие редкие книги столь изуродованы переплетчиком, что просто потеряли для собирателя ценность. Нож переплетчика должен в лучшем случае лишь подчистить срез, но не искажать произвольно формат книги. Обложки при переплетании нужно непременно сохранять, как переднюю, так и заднюю: на передней обычно кроме надписи бывает еще и рисунок, да и надпись обычно сделана рукой художника-графика, на задней же проставлена цена, которая существенна для книговедческих целей. Все это главным образом относится к (180) старой книге. Современная книга выходит из типографии обычно уже обрезанной и в переплете, но массовые издания выпускаются в бумажной обложке, и обложки эти нужно непременно сохранять при переплетании книги.
Книга А. Чехонте (А. П. Чехова) вышла в 1886 году в издании журнала "Осколки" с иллюстрированной обложкой работы Ф. Шехтеля, а "Невинные речи" в издании журнала "Сверчок" (1887) с обложкой работы Н. П. Чехова. В обеих обложках есть своеобразие эпохи, а обложка к "Невинным речам" интересна еще и тем, что она сделана братом Чехова – художником. У меня есть эти книги, но без обложек, и я всегда жалею об этом. Только самая первая книжка А. Чехонте -"Сказки Мельпомены",– вышедшая в 1884 году и подаренная мне литературоведом Н. А. Роскиной, у меня с обложкой – бледно-зеленой с типографской рамочкой; сохранена и задняя обложка с обозначенной посреди округлой виньетки ценой в 60 копеек, и когда берешь в руки эту книжку, то всегда думаешь, что она побывала, может быть, в руках и у самого Чехова.
Искусству переплетать книгу сопутствует и искусство ее беречь. Как-то на нескольких своих книгах я обнаружил свежий след работы книжного червячка. Это было бедствие, которое могло погубить ряд других книг. Сейчас существуют способы химической обработки книг, применяемые в больших библиотеках. Способы эти, конечно, самые надежные, но если червячок заведется в одной или даже нескольких книгах, есть и домашний способ, как с ним бороться. Я делал так: расковыряв кончиком иголки ход, можно подцепить на острие личинку вредителя, если она близко; если это не удастся, нужно втереть во все дырочки ходов порошок "дуст", плотно завернуть книгу в бумагу и оставить ее так на неделю. Потом, сдув порошок, следует каждую дырочку обвести карандашом для проверки, не появится ли новая дырочка; если останутся лишь обведенные карандашом дырочки, значит, действие червячка прекратилось.
Я пишу об этом обстоятельно, как даются хорошие домашние советы; а в остальном, чтобы сберечь книгу, нужно охранять ее от солнца, на лето закрывать книги на полках бумагой, и за все эти малые заботы о них книги отплатят вам своим долголетием; они долго будут радовать ваш (181) взгляд и служить вам, не утомляясь от времени. Кожаные корешки и углы нужно хотя бы раз в год слегка промазать белой мазью для обуви и протереть мягкой тряпкой: кожа ссыхается, и ей нужно питание. Это тоже один из заветов сбережения книги. Молодым книголюбам эти советы пригодятся. Даже такой испытанный книголюб и собиратель, как Иван Никанорович Розанов, обладатель бесценной библиотеки по поэзии, поинтересовался раз, как сберегать книги, и удивился примитивной простоте ответа, продиктованного личным опытом.
Я полагал, что уместно было дать эти, малые практические советы в книге, озаглавленной "Друзья мои – книги"; о друзьях ведь всегда следует особенно заботиться.
КЛАДОВАЯ РАЗУМА
Словацкий писатель Петер Иломницкий, автор многих социальных романов, был большим другом нашей страны. Его книги «Поле невозделанное» или «Хроника», посвященная героическому восстанию словаков против оккупантов в 1944 году, были переведены у нас. Илемницкий был нежным, глубоким человеком и трогательно любил книгу.
Однажды в Москве, уже после войны, когда Илемницкий работал во Всеславянском комитете, он сказал мне:
– Я знаю, что вы дружите с книгой. Не поведете ли вы меня в какую-нибудь из кладовых разума, где можно найти что-либо из старинки.
(182) Мне понравилось определение магазина старой книги как кладовой разума, и я повел Илемницкого, помнится, и в Книжную лавку писателей, и в букинистические магазины, где работали старейшие и уважаемые книжники Алексей Григорьевич Миронов и Александр Сергеевич Бурдейнюк, съевшие на своем веку, по образному выражению, добрый десяток пудов книжной соли. Какую-то книжку в этот наш совместный поход купил я, а одну книгу в букинистическом магазине иностранной книги под "Метрополем" буквально с жадностью ухватил Илемницкий.
Мы завершили нашу книжную вылазку за столиком в одном из кафе.
– Я расскажу вам, какую роль сыграла книга в моей жизни,– сказал Илемницкий,– и почему книжка, которую я сегодня купил, так взволновала меня. Когда-то я редактировал коммунистическую газету "Правда бедноты" в Банска-Бистрице и Остраве. Однажды в редакцию пришел какой-то простой человек, оказавшийся рабочим спичечной фабрики, и вручил мне одну старую книжку, оставшуюся после его отца. Это была поэма нашего словацкого писателя Андрея Сладковича "Детван". Я поблагодарил рабочего за его подарок, поэму эту я давно любил, в ней Сладкович хорошо передал обычаи и чувства простых людей Словакии. Во время войны, когда гитлеровцы засадили меня в концентрационный лагерь, у одного из заключенных нашлась эта поэма Сладковича, мы читали ее совместно, и она очень помогала нам. А теперь в Москве, столице страны, которая освободила Чехословакию, я встретился в третий раз с этим томиком Сладковича. Как же не восхищаться книгой, которая связана со столькими воспоминаниями!
Книга, которую купил Илемницкий, оказалась именно поэмой Андрея Сладковича "Детван", изданной в 1853 году, кажется, в Братиславе, где ныне на кладбище Славин, высоко над городом, неподалеку от могил советских воинов, павших в борьбе за освобождение Словакии, находится урна с прахом умершего 19 мая 1949 года в Москве Петера Илемницкого. Мне привелось побывать на этом кладбище и поклониться могиле моего словацкого друга.
– Запасы знаний в таком количестве заключены в книгах,-сказал Илемницкий в тот день, когда мы вместе (183) ходили по московским книжным магазинам,– что эта кладовая разума никогда не может быть исчерпана, для этого не хватит не только одной человеческой жизни, но и жизни многих поколений, как мы это видим на примере судеб ряда книг. Вы так любите книги, что, наверно, когда-нибудь будете писать об этом чуде... помяните тогда мою находку, помяните о том, как мы вместе с вами побывали в кладовой разума. А знаете, между прочим, нам приходилось в лагере прятать "Детван", чтобы тюремщики не отобрали у нас книжку, и с этим тоже связана целая история. Вообще о "Детване", может быть, и я когда-нибудь напишу. Сладковичу, конечно, и не грезилось, какую роль может сыграть когда-нибудь его поэма. Да и ни один писатель не может представить себе судьбы своей книги, это навсегда останется "Pоle neorane", сколько бы его ни вспахивали критики и знатоки литературы.
Больше Петера Илемницкого я не встретил. Он умер, прах его перевезли в Словакию, у меня осталась лишь книга Илемницкого, именно "Pоle neorane" с его надписью мелким женственным почерком; но недавно, будучи в Праге, я нашел книгу Андрея Сладковича "Детван" и купил ее. Словацкого языка я не знаю, но дело не в этом. Я поставил эту книгу рядом с книгой Илемницкого, они соседствуют ныне: книга старого поэта была другом Илемницкого в самые трудные для него годы, и пусть они будут рядом, пусть кладовая разума обогатит читателей еще одной находкой, хотя и скромной, но глубокой по своему духовному и сердечному смыслу.
(184)
ТО, ЧТО БЛИЗКО
Любить книгу – значит неизменно общаться с ней. Мы прочитываем за нашу жизнь, в разные годы каждый раз по-новому, «Войну и мир» Льва Толстого или рассказы Чехова. Мы расстаемся с ними на время, но они возвращаются к нам, когда у нас возникает потребность общения с ними, и сколько бы ни было таких встреч, они всегда глубоки и значительны.
Есть собиратели, которые подбирают только редкие книги или книги лишь по одному вопросу, и хорошо, что такие собиратели существуют. Наши основные библиотеки именно им во многом обязаны своим богатством: собрание Черткова по "россике" или собрание книг историка И. Е. Забелина составляют один из фондов Государственной исторической библиотеки, а сотрудники в библиотеке имени В. И. Ленина в Москве, или в Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, или в библиотеках Пушкинского дома и Литературного музея с признательностью назовут имена десятков собирателей, обогативших своими уникальными собраниями эти книжные хранилища.
Но если говорить о собирательстве в широком смысле, то собирать, конечно, книги надо не по признаку их редкости, а по тому, что близко и нужно, что хочешь всегда иметь рядом с собой. Собирательство без разбора означает простое коллекционерство, с единственным желанием побольше и понаряднее набить книг на полки.
Я никогда не гнался за количеством книг. Я даже разочаровывал некоторых, полагавших, что у меня большая библиотека. У меня небольшая библиотека, но она состоит из книг, которые по той или иной причине мне близки или (186) нужны для работы; в частности, именно благодаря некоторым из них я написал эту книгу.
Ни разу, кстати, не помышлял я писать о книгах. Меня не побуждали к этому и чужие примеры; я просто радовался им, но, все же, поразмыслив как-то, решил, что если знаешь кое-что о книгах, почему бы не рассказать об этом? Почему бы не обратить, так сказать, в книжную веру еще десяток-другой молодых книголюбов, заразить их примером собирательства, вдохновить на трудное, но несомненно увлекательное дело?
Мне всегда грустно видеть старых знатоков книги, которые никому не передали своего опыта. "Вот стал я стар, стал плохим работником... и как обидно, что ни одного ученика не оставил, не на кого порадоваться",– сказал мне как-то знакомый старый книжник. Я помню, как печалился П. П. Шибанов, что один из бывших его учеников так и не стал хорошим знатоком книги по недостатку необходимых для этого качеств.
– Деревяшка,– определил Шибанов скучающе,– ничего не впитывал.
Он зато глубоко ценил и любил другого своего ученика – Рафа Карповича Карахана, работавшего вместе с ним в "Международной книге", а затем в книжном отделе московского Дома ученых. Карахан не только знал книгу: он учился у Шибанова и науке о книге, составляя любовные и почти вдохновенные описания для каталогов. Карахан принадлежал к числу бескорыстно преданных книге людей, и не один московский ученый, без сомнения, помянет добрым словом этого вечного хлопотуна по книжным делам и приятнейшего, образованного человека.
Обращая взгляд в сторону своих книжных полок, мысленно продолжаю я историю книг, связанную с судьбами писателей; не всегда эти судьбы благополучны, имена некоторых писателей иногда забыты, и всегда радостно извлечь из забвения эти имена, напомнить, что и самые скромные литераторы прошлого были деятелями литературы, создавали карту звездного книжного неба, на котором именно созвездия и определяют величие светил.
Глядя на свои книги, вспоминаю я и старых букинистов, помогавших мне советом и опытом: я никогда не забуду старейшего книжника Александра Михайловича Михайлова, полуослепшего, поднимавшегося ко мне на (187) четвертый этаж едва ли не на ощупь, с единственным желанием, чтобы редкая книжка осталась в верных руках. Не забуду я и Алексея Васильевича Симакова, унаследовавшего от своего отца, славного собирателя народных песен В. Симакова, глубокую преданность книге. Портрет А. В. Симакова висит в Книжной лавке писателей рядом с портретами писателей, и, думая о Симакове, я всегда вспоминаю традиции близкости книгопродавцев к литераторам, идущие еще с пушкинских времен.
Окружающие тебя книги всегда должны быть такими, чтобы, обратившись к книжным полкам, иметь все основания сказать: "Друзья мои – книги" и услышать от них воображаемое ответное признание: ведь биография книг есть в то же время и биография того, кто собирает их.
ЛЮБИМОЕ
У меня, как и у многих читателей, есть свои любимые книги. Они не в футлярах и не в дорогих переплетах, они не значатся в справочниках как «редкость» или «редчайшая». Они просто близки мне, сердечны по своей чистоте и необходимы по внутренней значимости.
Много лет встречался я мимоходом с одним тихим, молчаливым человеком, мы раскланивались с ним и расходились в разные стороны. Я его близко не знал; знал, что это писатель, некоторые его рассказы читал, они мне нравились. А потом этот писатель умер; умер как-то незаметно, в разгар войны, и вот вышел том его избранных рассказов, и Андрей Платонов глубоко вошел мне в душу каким-то своим сердечным, необычайно нежным и мудрым отношением к людям, которые стали героями его рассказов. С опозданием, как это нередко случается, я с горечью подумал, что недостаточно знал этого отличного писателя.
(188) Но у писателя остаются книги, и им нередко дано стать друзьями читателя уже на вечные времена. Я только недавно узнал, что Эрнест Хемингуэй назвал имя Платонова среди имен тех писателей, у которых он учился писать, и порадовался признанию Платонова, ставшего близким не мне одному... Почти то же самое мог бы сказать я и о рассказах молодой, рано умершей английской писательницы Кэтрин Мэнсфилд, рассказах трогательных и глубоких, написанных под влиянием Чехова.
С книгой М. Горького "Рассказы 1922-1924 гг." для меня связано воспоминание о ветреном вечере в Сорренто, о большой тревожной душе старого писателя, подарившего мне эту книгу в своем пустынном большом кабинете, за окнами которого уже несколько дней подряд сирокко раскачивал ветки деревьев с золотеющими плодами апельсинов... Книга, однако, близка мне не только благодаря этому воспоминанию и не только потому, что на ней есть надпись Горького: в ней помещен один из его лучших рассказов – "Отшельник", который я впервые прочел именно в Сорренто, радуясь силе и богатству русского языка.
"Стефан Цвейг, находящийся в настоящее время в путешествии, просит извинить его, что в этот раз он не может послать свою книгу лично".
Так звучит по-русски текст, напечатанный на карточке, вложенной в одну из книг Цвейга и присланной из Вены издательством, выпустившим эту книгу.
Я берегу эту книгу не меньше, чем другие книги Цвейга, присланные им лично. Книга эта вышла в ту пору, когда в Австрии уже слышался стук сапог гитлеровских солдат, когда Цвейг в последний раз прошел по дорожкам своего сада на горе Капуцинов в Зальцбурге и простился с ним навсегда, отправившись в последнее странствие, завершившееся трагическим финалом его жизни... Книги иногда раскрывают большее, чем в них написано: они хранят в себе смятение чувств и жгучую тайну самого автора; перифраз названий книг Цвейга в данном случае не только уместен, но и напрашивается сам собой.
Мне дороги и другие книги Цвейга не только потому, что они связаны с личностью этого большого писателя и глубоко сердечного и нежного человека, которого я знал. Они дороги мне тем, что дарили меня читательскими радостями: я не преувеличу, сказав, что, например, рассказ, (189) Цвейга "Лепорелла" стоит в одном ряду с "Простым сердцем" Флобера.
Неизменно ощущаю я, как взволнованных собеседников книги Александра Малышкина "Севастополь" и "Люди из захолустья". Тот, кто захочет прочесть одни из самых правдивых страниц о первых днях революции, о становлении нового мира, пусть обратится к книгам Малышкина: их искренний голос встревожит не одно молодое воображение, и книги Малышкина станут надежными спутниками не для одного из читателей.
Есть книга, похожая на сгусток человеческих страданий и вместе с тем на сгусток воли и мужества: "Репортаж с петлей на шее" Юлиуса Фучика. Эта книга страдалица, но она и победительница. Она продолжает историю книг замученных и загубленных, просиявших, однако, из стен заточения, презревших насилие и указывающих человеку
его путь.
Так к вечным спутникам – книгам классиков – присоединяются и книги современников, и чем шире по внутреннему ощущению этот круг, тем богаче и (190) библиотека собирателя. Именно любимые книги определяют путь собирательства, и они и составляют его ценность.
После смерти Белинского И. С. Тургенев приобрел его библиотеку не только с целью помочь вдове Белинского, но и потому, что хотел сберечь круг самых заветных друзей Белинского – его книги. В тишине тургеневского музея в Орле, где ныне находится библиотека Белинского, читаешь не только повесть о дружбе Тургенева и Белинского, запечатленную в книгах с золотыми буквами "В. Б." на корешке, но и повесть о сохраненном в материальном выражении духовном мире великого критика...
Чехов год за годом посылал книги в городскую библиотеку Таганрога, уверенный, что дружба с книгой является основой внутреннего роста человека. Книголюб А. М. Горький всего за несколько дней до смерти прислал в Книжную лавку писателей список нужных ему книг, в их числе были "Вогульские сказки" и "Наполеон" Е. Тарле. В Самаре, в Публичной библиотеке Петербурга, в библиотеке Румянцевского музея в Москве, в Берлинской императорской библиотеке, в библиотеке Вольно-экономического общества, в книжном хранилище Юдина в Красноярске, в библиотеке Британского музея в Лондоне, в библиотеке имени Куклина в Женеве, в Национальной библиотеке в Париже, в библиотеках Кракова, Берна, Цюриха– всюду побывал неутомимый читатель В. И. Ленин.
Даже из ссылки в Шушенском Ленин пишет в 1897 году сестре Анне Ильиничне Елизаровой:
"Если поедешь за границу, то сообщи, и я тебе подробно напишу насчет книг оттуда. Посылай мне побольше всяких каталогов от букинистов и т. п. (библиотек, книжных магазинов)". В воспоминаниях Н. К. Крупской проникновенно рассказано о пристрастии к книге В. И. Ленина, учившего любить, ценить и уважать книгу как непременного спутника каждого просвещенного человека.
(191)
