Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Владимир Раевский

Ранняя редакция («Ульяновский сборник»)

 
           Между 12 и 13
О дубы стройные, и вы росли со мною!
Под тенью вашею я некогда играл
            И каждою зарею
Забавы прошлые забавой заменял.
         После 26
Прости ж, ручей родной, прохладные дубравы —
Быть может, навсегда я покидаю вас.
Я не раб – свободен от желаний славы,
Мне дорог радости и мира каждый час.
В роскошных ли садах смеющейся Тавриды,
          В стране ли хладной остяков
          Или в развалинах Эллады —
          Найду гостеприимный кров!
          Там, там отечество мне будет!
          Пусть хладный свет меня забудет,
          Я там своих поставлю лар.
          И под щитом святой природы,
На алтаре любви и нравственной свободы,
Забвенью принесу прошедшее всё в дар.
 

А. Ф. Р.

Ранняя редакция (Сб.1952)

 
Раздался звон глухой… Я слышу скорбный глас:
Песнь погребальную вдали протяжным хором
И гроб, преследуем печальных лиц собором…
          То юноша предвременно угас!
Смерть кровожадная невинного сразила
За светлой радостью первоначальных дней,
С друзьями, с милыми и с миром разлучила,
Для слез оставленных и милых и друзей.
И прерван путь его в цепи круговращенья…
………………………………………………
Здесь юноша погас, там старец век-другой,
Полмертв, и полужив, и смертию забытый,
Живет и в жизни нем для радости испитой!
Здесь добродетельный, гонимый злой судьбой,
Пристанища себе от бури и ненастья,
Носимый по волнам, ждет в бездне роковой!
Злодей на пиршествах, на ложе сладострастья
С убитой совестью фиал утехи пьет…
И с новою зарей веселий новых ждет!..
 ……………………………………………
Как в равнозвучии ручей быстротекущий
Ревет в утесах гор, шумит в тени древес,
Рвет узы, за собой оставя мрачный лес,
Стремится по полям, поит луга цветущи
И, в море падая, теряется в волнах,
Так смертный мыслями, земной оставя прах,
Превыше суеты и слабосильных мнений
Возносится горе́ и гаснет в тьме сомнений!
О юноша! твой век, как утренний восход
При отблеске лучей, за тучею сокрылся.
Твой челн над бездною кипящей не носился.
И путь окончен твой при бреге тихих вод!
Мир светлый, красотой весенней облеченный,
В последний раз в твоих очах сиял;
Природы прелестью улыбкой оживленный,
Ты сладкою мечтой в надежде исчезал!
Но рок неуловим, и суетность земная
Потухла для тебя с последнею звездой.
Так, бурю грозную пловец предупреждая,
Счастлив, когда найдет и пристань и покой!
Сын вечности, воззри – в сей бездне злоключений,
Пороки зависти, нелепых, слабых мнений,
Кто не завидует об участи твоей?
Мудрец начало зрит в причине разрушенья,
Один злодей дрожит об участи своей:
Бессмертие души есть казнь для преступленья!..
День ночью сменится, за веком век пройдет,
Неизмеримое число переменяя,
И время, сильною рукою разрушая,
В природе тьмы существ еще произведет!
Что ж наши замыслы в юдоли треволнений,
Коль Лейбниц и Ньютон под крышей гробовой!
Так, так! их тлен – в земле, но светлою душой
И в будущих веках живет всесильный гений!
Лист падает с дерев, последний цвет слетел,
Мерцает луч во мгле и погрузился в воды…
О смертный! не ропщи… Таинственный удел
Является уму картиною природы!
 

 
Зачеркнутые стихи («Ульяновский сборник»)
             После 8
[Отец в неистовстве гнетет своих детей
                     И чистую их радость
            И наслажденье юных дней,
                    И окрыленну младость
Мрачит гонением, гиеною страстей, —
И юность во слезах течет невозвратимо!
Немилы нивы ей отеческих полей,
             Неясен и ручей родимый…
И прелесть счастия с денницею златой
Проходят как мечта и гибнет жизни сладость,
И времени забав, беспечности младой
Предшествует всегда суровая превратность.]
 

В автографе (Сб. 1961)

 
             Вместо 23–30
Пловец в волнах погибель зрит,
Сильнее хладный дождь шумит,
Во мраке бледный огнь мерцает,
Перун из черных туч летит.
 

Ранняя редакция Автограф ГБЛ («Лит. критик» 1939, № 2)

 
         1
Завеса пала! в узах я
        3–8
От струн расстроенной цевницы
До слуха вашего, друзья!
Быть может, вы в свободной доле,
В восторгах жизни молодой
Забыли узника в неволе,
Забыли тяжкий жребий свой?
       11–13
Еще за чашей круговой
Вы ждете жизни боевой
И полны думою мятежной.
И на роскошнейших грудях
        22
Вам чувства сладкой негой жжет
        27
Как мрамор хладного суда
       31
С усмешкой сделать вам упрек
       34
Вам веет легкими крылами
      39
Иль резкий темп ружья стального
      45–46
Безвестной смерти под ножом
Им в мрачных сводах заключенье
     48–50
От вас отгонит страшный гром —
Он грянул грозно надо мною, —
Но я от язвы лютых стрел
      Вместо 55–62
Я слышал голос двуязычный
И презрел вид ее двуличный.
С каким-то адским торжеством,
В преступных чувствах закоснелый,
Враг чести с совестью немой
Злодей с продажною душой
Мне сделал укоризны смело.
С улыбкой суд ему внимал,
Улыбкой наглость ободрял
И внес в ужасные страницы
Слова наемного убийцы.
         Вместо 65–77
Он с ветром в воздухе терялся…
Напрасно небо я молил:
Казалось, рок не истощил
Судьбы карающей удары.
И суд со взором алчной кары
На жертву с радостью взирал.
Чуждаясь правды обнаженной,
Он двух свидетелей искал,
Он их нашел в толпе презренной…
Тогда я с твердостью поднял
Священный щит, светильник славы,
Венков, народов и царей,
Звено общественных связей,
Закон и прежних лет уставы!
Но тщетный голос! Сей закон
В устах определенной жертвы
Был только звук немой и мертвый.
Итак, исчез прелестный сон:
И я открыл со страхом вежды,
         81–82
Пловец! свиреп твой путь над бездной,
Мужайся! Жди всему конца
        93–95
Где ты свободою дышал
И к жизни лучшей устремлял
Взор светлый с чистою душою.
        104
Где много жертв страстей и власти
       107
Под ношей скорби и напасти!
       114
И вопли беспрерывной муки
       117
Без сил, без памяти, без слов
      123
Темницы хладные предметы!
    125–128
Любимец наш и Аполлона,
Страстей высоких пылкий жрец
Сей новый берег Ахерона,
Теней жилища воспоет!..
       Вместо 138–154
Воспой же дни, когда в цепях
Лежала наглая обида;
Когда порок, как бледный страх,
Боялся собственного вида,—
Воспой величие царей,
Их благость должную к народу,
В десницах их его свободу
И право личное людей!
Воспой простые предков нравы,
Отчизны нашей век златой,
Природы дикой и святой
И прав естественных уставы.
Быть может, смелый голос твой
Дойдет до Кесаря молвою,
Быть может, с кротостью святою
Он бросит несуровый взор
На мой ужасный приговор
И примирит меня с судьбою!
Быть может, кончен жребий мой…
            165
Свободен духом в узах был
             168
<Конец стихотворения>
 

Автограф ЦГАОР (Без заглавия) («Волжская новь»,1940, № 10)

 
           7
Утратил дар ея в неволе
           9
В союзе с верною надеждой
           21
Сей взор приветный Ганимеда
           31
С усмешкой сделать вам упрек
           34
Зыбится легкими волнами
           64
Мне верной черни боевой
           81
Пловец! Твой кончен путь над бездной!
           83–84
В надежде скромной мудреца,
Но в сердце с крепостью железной!
           92
Полет по ясным небесам
           95
И к мете тайной устремлял
           101
Вдали от вас, друзья, от света
           107
Под ношей скорби и напасти
           114
И вздохи беспрерывной муки
           123
Темницы хладные предметы
           125
Любимец муз и Аполлона
           135
Тебя лишь, юный Амфион
           139–152
<Стихи отсутствуют>
           161–168
<Стихи отсутствуют>
           170
Сияет солнце на Востоке
           175
Зовет вас честь, добро святое
           176
Спешите. Сей небесный звон
           178
Пробудит он народный сон
 

«Русская старина» 1890, № 5

 
       Вместо 54–62
Наемной лжи перед судом
Я слышал голос двуязычной
И презрел вид ее двуличный.
С каким-то рабским торжеством,
В пороках рабских закоснелый,
Предатель рабским языком
Дерзнул вопрос мне сделать смелый.
Но я умолк перед судом!
И этот тайный трибунал
Искал не правды обнаженной,
Он двух свидетелей искал
В толпе презренной…
 

«Воспоминания» В. Ф. Раевского (ЛН)

«Сабанеев был друг Дибича. Орлов защищал брата своего пред государем и, конечно, выставил меня как главного виновника по влиянию моему на Орлова и, вероятно, и представил стихи мои „К друзьям“, которые ходили тогда по рукам. Об этих стихах мне был запрос уже в Сибири. В них, обращаясь к Пушкину, я говорил»:

 
             129–132
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза,
Холодный узник отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа…
             137–152
Оставь другим певцам любовь.
Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой,
Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как явный заговор,
Как преступление, на плаху
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шепотом роптать.
Пора, мой друг, пора воззвать
Из мрака век полночной славы,
Царя-народа дух и нравы
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И преклоняло издалече
Князей кичливых рамена.
 

Впоследствии я переменил так:

 
Сковала грудь мою, как лед,
Уже темничная зараза,
Жилец темницы отдает
Тебе сей лавр, певец Кавказа.
Оставь другим певцам любовь.
Любовь ли петь, где стынет кровь,
Где власть с надменною улыбкой
За слово, мысль, за смелый взор
Грозит допросами и пыткой,
Повсюду видит заговор,
Ведет невинного на плаху
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шепотом роптать.
Пора, мой друг, пора воззвать
Из мрака век протекшей славы,
Народу силу, власть и нравы
И те священны времена,
Когда гремело наше вече
И преклоняло издалече
Князей кичливых рамена.
 

Эти ли стихи или другие были в руках у Бенкендорфа, потому что при запросах стихи не были приложены. Вот почему я и отвечал, что «я не знаю, какие стихи мне приписывают? под моим именем мог писать и другой».

 
Копия (изд. 1961)
             11–13
Погиб мой верный Пелисон,
Один незримый Абеон
Свидетель был моей разлуки.
             16–17
Не может быть сей внятный взор,
Сей разнозвучный разговор,
             29
Летая в стае птиц, с денницей,
        Вместо 31–48
Для друга волю забывал!
И страж угрюмый дивовался,
Когда беспечный забавлялся,
Порхая смело над ружьем,
Его блистающим штыком.
Ах, он не знал, что адский гром
Скрывает блеск ружья лукавый,
Что этот штык одно есть право, —
Дово́д единственный людей.
Не зная злобы и людей,
Не зная рабства и страстей,
Он пел природе гимн без страху,
И на корзину и на плаху,
На меч, порфиру и кинжал,
Резвясь, равно перелетал.
Певец мой часто оглашал,
Взлетя на крест, церковны своды
Хвалебной песнию природе.
Когда ж, как ржавчиною сталь,
Мне грызла грудь <мою> печаль,
Кому ж? – скворцу меня лишь было жаль!
И мнилось – пел мой друг сердечный:
«Труды и жизнь не бесконечны!»
Я звукам сладостным внимал
И вдруг свободнее дышал,
И друга милого ласкал.
Когда ж вражда со клеветою
В суде кичились предо мною,
           Вместо 54–57
И стал он жертвой слез и муки.
Неси, река, неси волной,
Неси певца на брег чужой,
От стран родных его укрой
Туда, где блещут чисты воды,
Где веет сладкий ветр свободы!
 

Ранняя редакция («Сиб. огни», 1938,№ 3–4)

 
             6
Кто жизни план моей вершил,
     Вместо строф 3–4
       Среди молений и проклятий,
Средь скопища пирующих рабов,
Под гулами убийственных громов
И стонами в крови лежащих братий —
 
 
      Я встретил жизнь, взошла заря моя.
Тогда я не горел к высокому любовью,
     Великих тайн постигнуть не желал,
     Не жал руки гонимому украдкой
     И золотой надежды сладкой
     Жильцу темницы не вливал.
Но для меня свет свыше просиял!
И всё, что мне казалося загадкой,
 
 
      Упрек людей болезненно сказал…
Тогда пришла пора безмолвного страданья,
Но что ж? Страданья сладки мне, когда любовь им мать,
И я за целый век бездумного веселья
Мгновенья скорбного не соглашусь отдать.
 
 
Не для себя я в этом мире жил
И людям жизнь я щедро раздарил,
Не злата их, – я ждал одной улыбки.
        И что ж? Как парий встретил я —
Везде одни бледнеющие лица.
И друг и брат не смог узнать меня.
 
 
Но для меня блистал прекрасный луч денницы,
            Как для других людей;
     Я вопрошал у совести моей
     Мою вину – она молчала,
И светлая заря в душе моей сияла.
И помню я моих судей,
Их смех насильственный, их лица,
Мрачнее стен моей темницы,
И их значительный вопрос:
Ты людям славы зов мятежный,
Твой ранний блеск, твои надежды
И жизнь цветущую принес…
                 Что ж люди?..
Когда гром грянул над тобою,
Где были братья и друзья?
Раздался ль внятно за тебя
Их голос смелый под грозою?
Нет, их раскрашенные лица
И в счастьи гордое чело
При слове «казни и темницы» —
Могильной краской повело.
И что ж от пламенных страстей,
Надежд, возвышенных желаний,
Мольбы и набожных мечтаний
В душе измученной моей
Осталось? – Вера в провиденье,
Познанье верное людей,
Жизнь без желаний, без страстей,
Всё та же воля, как закон,
Давно прошедшего забвенье
И пред могилой тихий сон.
 
 
Но добродетель! Где ж непрочный
Твой гордый храм, твои жрецы,
Твои поклонники-слепцы
С обетом жизни непорочной?
 
 
Где мой кумир, и где моя
Обетованная земля?
Где труд тяжелый, но бесплодный?
Он для людей давно пропал,
Его никто не записал.
И человек к груди холодной
Тебя, как друга, не прижал.
 
 
        Давно несу я в сердце камень,
Никто, никто его не приподнял,
Но странника всегда одушевлял
Высокий дух, страстей заветный пламень.
 
 
        Там за вершинами Урала
Осталось всё, что дух живило мой —
Мой светлый мир, – я внес в Сибирь с собой
       Лишь муки страшные Тантала.
И жизнь моя прошла как метеор.
 
 
К чему же мне бесплодный плач людей?
 

Письмо к Г. С. Батенькову (ЛН)

 
            99–105
Что ж люди?… С чистою душою,
О добродетель, не искал
Я власти, силы над толпою.
Не удивленья, не похвал
От черни я безумной ждал, —
Я не был увлечен мечтою, —
Я был весь твой, я жил тобою,
Что скажут люди, я не знал!..
 

ПРИЛОЖЕНИЕ

ВЕЧЕР В КИШИНЕВЕ

Я ходил по комнате и курил трубку.

Майор Р. сидел за столом и разрешал загадку об Атлантиде и макробеях… Он ссылался на Орфееву «Аргонавтику», на Гезиода, на рассуждения Платона и Феопомпа и выводил, что Канарские, Азорские и Зеленого мыса острова суть остатки обширной Атлантиды.

– Эти острова имеют волканическое начало – следственно, нет сомнения, что Атлантида существовала, – прибавил он и вскочил со стула, стукнул по столу рукою и начал проклинать калифа Омара, утверждая, что в Библиотеке Александрийской, наверно, хранилось описание счастливых островов.

– Итак, если эти описания сгорели, то не напрасны ли розыски и предположения твои, любезный антикварий, – сказал я ему.

Майор. Совсем нет. Ум детский, ограниченный (étroit) доволен тем, что он прочел вчера и что забудет завтра. Сочинять стишки – не значит быть стихотворцем, научить солдата маршировать – не значит быть хорошим генералом.

Ум свободный, как и тело, ищет деятельности. Основываясь на предположениях, Колумб открыл Америку, а система мира пифагорейцев, спустя 20 веков, с малыми переменами признана за истинную.

Земля, на которой мы рыцарствуем теперь, некогда была феатром войны и великих дел. Здесь процветали Никония, Офеус или Тира, Германиктис, отсюда Дарий Истасп, разбитый скифами в 513 году, бежал через Дунай, здесь предки наши, славяне, оружием возвестили бытие свое… Но согласись, что большая часть соотечественников наших столько же знают об этом, как мы об Атлантиде. Наши дворяне знают географию от села до уездного города, историю ограничивают эпохою бритья бород в России, а права…

– Они вовсе их не знают, – воскликнул молодой Е., входя из двери. – Bonjour!

Майор. В учебных книгах пишут вздор. Я вчера читал «Новую всеобщую географию», где между прочими нелепостями сказано, что река Даль-Ельва величайшая в Швеции, – это все равно, что река ривьера Сена протекает в Париже.

Е. Il у a une espèce des chiens en Russie, qu’on nomme sobaki…[55]55
  Есть порода собак в России по названию собаки (франц.). – Ред.


[Закрыть]

Майор… что Аккерман стоит на берегу Черного моря…

Е. Не сердись, майор. Я поправлю твой humeur[56]56
  Дурное настроение (франц.). – Ред.


[Закрыть] прекрасным произведением…

Майор. Верно, опять г-жа Дурто или bon-mot[57]57
  Острота (франц.). – Ред.


[Закрыть] камердинера Людовика XV? Я терпеть не могу тех анекдотов, которые давно забыты в кофейнях в Париже.

Е. Оставь анекдоты. Это оригинальные стихи одного из наших молодых певцов!

Майор. Я стихов терпеть не могу!

Е. Comme vous êtes arriéré[58]58
  Какой вы отсталый человек (франц.). – Ред.


[Закрыть].

Майор. Этот-то комплимент я вчера только слышал от [моего] генерала О.

Е. Но оставим! Послушай стихи. Они в духе твоего фаворита Шиллера.

Майор. Ну, что за стихи?

Е. «Наполеон на Эльбе». В «Образцовых сочинениях»…

Майор. Если об Наполеоне, то я и в стихах слушать буду от нечего делать.

Е. (начинает читать).

 
Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина,
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
                   Туманная луна…
 

Майор. Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е. Это новый оборот! У тебя нет вкусу (слушай):

 
Уже на западе седой, одетый мглою
С равниной синих вод сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою
             Сидел Наполеон!
 

Майор. Не ослушался ли я, повтори.

^{Е. повторяет.}

Майор. Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!

Е. Ты несносен… (Читает.)

 
Он новую в мечтах Европе цепь ковал
И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,
                     Свирепо прошептал:
«Вокруг меня всё мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн…»
 

Майор. Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. «Почило» тут весьма неудачно!

– Это так же понятно, как твоя Атлантида, – прибавил я.

Е. Не мешайте, господа. Я перестану читать.

Майор. Читай! Читай!

Е. (читает).

 
Я здесь один мятежной думы полн…
О, скоро ли, напенясь под рулями,
Меня помчит покорная волна.
 

Майор. Видно, господин певец никогда не ездил по морю – волна не пенится под рулем, – под носом.

Е. (читает).

 
И спящих вод прервется тишина?
Волнуйся, ночь, над Эльбскими скалами!
 

Майор. Повтори… Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу! На Эльбе ни одной скалы нет!

Е. Да это поэзия!

Майор. Не у места, если б я сказал, что волны бурного моря плескаются о стены Кремля, или Везувий пламя изрыгает на Тверской! Может быть, ирокезец стал бы слушать и ужасаться, а жители Москвы вспоминали бы «Лапландские жары и Африканские снеги». Уволь! Уволь, любезный друг!

1821 или 1822

О РАБСТВЕ КРЕСТЬЯН

ВСТУПЛЕНИЕ

Назад тому года с два попалась мне в руки тетрадь о необходимости рабства в России. Четкими словами имя Ростопчина (как сочинителя) было обозначено на обвертке. Странно и досадно русскому читать такой сброд мыслей и суждений; если можно допустить, что сочинитель рассуждать умеет, то все, что можно было понять из этого хаоса литер и слов, все состояло в том, что господские крестьяне пользуются всеми выгодами, каких и самый век Астреи не представляет нам. Между тем как эти счастливцы в изорванных рубищах, с бледными, изнуренными лицами и тусклыми взорами просят не у людей (ибо владельцы их суть тираны), но у судьбы пищи, отдыха и смерти.

РАССУЖДЕНИЕ

Равенство в мире быть не может, ибо физические и нравственные причины суть уже тому причиною; но кто дал человеку право называть человека моим и собственным? По какому праву тело и имущество и даже душа оного может принадлежать другому? Откуда взят этот закон торговать, менять, проигрывать, дарить и тиранить подобных себе человеков? Не из источника ли грубого, неистового невежества, злодейского эгоизма, скотских страстей и бесчеловечья?

Взирая на помещика русского, я всегда воображаю, что он вспоен слезами и кровавым потом своих подданных; что атмосфера, которою он дышит, составлена из вздохов сих несчастных; что элемент его есть корысть и бесчувствие.

Предки наши свободные, предки с ужасом взглянули бы на презрительное состояние своих потомков. Они в трепетном изумлении не дерзали бы верить, что русские сделались рабами, и мы, чье имя и власть от неприступного Северного полюса до берегов Дуная, от моря Балтийского до Каспийского дает бесчисленным племенам и народам законы и права, мы, внутри самого нашего величия, не видим своего уничижения в рабстве народном.

Какое позорище для каждого патриота видеть вериги, наложенные на народ правом смутных обстоятельств и своекорыстия. Зло слишком очевидно, чтобы самый недальновидный зритель не постигал его.

Но руководимый собственным опытом и вниманием на состояние господских крестьян в России, я решился самым кратким образом изобразить то, что называют необходимостью, даже благом для народа русского (я говорю о господских крестьянах). Цель моя есть: 1. Открыть глаза и вывести из заблуждения незнающих. 2. Выставить на сцену софизм бесчувственных эгоистов и тиранов народных.

Странно и бесполезно было бы, если б я стал опровергать мнение и пустые доказательства сочинителя о необходимости рабства русских крестьян, вышедшие под именем Ростопчина: верить не можно и не должно, чтобы человек, мыслящий как человек, мог написать такой вздор. Сочинитель, конечно, не видал, не знал и едва ли слышал, в какое ужасное состояние повергнута большая часть крестьян господских.

Нельзя без содрогания смотреть на быстрый переход от невинности и простоты к закоснелости развращения нравов народа русского.

Угнетение произвело в них отчаянное бездействие. Пример невежествующих или развращенных дворян поработил и самые чувства их к одной цели: пьянство, и что всего вреднее, что самые законы, коих исполнители суть дворяне, весьма слабо ограждают от насилия – безопасность, дом, имения, жен, дочерей и самую жизнь бедных и несчастных крестьян от владельцев. Екатерина уничтожила слово «рабство» на бумаге, почему ж не уничтожила его сущности дела? Весьма справедливо сказал Гельвеций, что дворяне есть класс народа, присвоивший себе право на праздность, но дворяне наши, позволяющие себе все и запрещающие другим все, есть класс самый невежествующий и развращеннейший в народах Европы.

Ниже сего я примерами изложу, сколь вредно рабство для народа русского, рожденного быть свободным. Александр в речи своей к полякам обещал дать конституцию народу русскому. Он медлит, и миллионы скрывают свое отчаяние до первой искры. А если бы его взоры могли обнять все мною сказанное, он бы не медлил ни минуты.

Досадно и смешно слышать весьма частые повторения, что народу русскому дать Свободу и Права, ограждающие безопасность каждого, – рано, как будто бы делать добро и творить Суд правый может быть рано!

«Ум может стариться, как и тело», – сказал Аристотель, – так точно и законы в государстве. Россия, весьма быстро восшедшая на степень своей гигантской славы и управляемая прежними законами, с поврежденными переменами, требует необходимого и скорого преобразования. Для коммерческих действий народа, при сильной деятельности, необходимы свободные права. Просвещение, как бы внезапно вторгнувшееся в умы граждан, заставило многих устремить взоры свои на благоденствие отечества, ибо могущество его при рыхлом основании может так же скоро обратиться в ничтожество, как и в степень возвышения. Дворянство русское, погрязшее в роскоши, разврате, бездействии и самовластии, не требует перемен, ибо с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество над несчастными поселянами. Граждане! тут не слабые меры нужны, но решительность и внезапный удар!

В Греции Ареопаг осудил на смерть ребенка, который выколол глаза птице, – я могу более тысячи примеров предложить, где злодеяния помещиков превышали всякое вероятие. При самой мысли невольно содрогаешься о правилах и самоуправии искаженных наших патрициев! Сколько уголовных преступлений без окончания и решения сокрыто в архивах! В отношении преступлений дворян противу крестьян: я изложу вкратце главные причины, побудившие к скорой свободе поселян и перемене образа управлений[59]59
  Примечание. Поселяне русские всегда были свободны, но необходимость порядка и недостаток прав сделали их на время рабами, и время это длится столетия.


[Закрыть].

1. Сколь бы сильно законы ни ограждали права несчастных слабых поселян, но, подданный своему владельцу, он остается всегда в раболепном унижении и низость его состояния делает его подобным бессловесному. Не человек созревает до свободы, но свобода делает его человеком и развертывает его способности[60]60
  Примечание. Голос некоторых невежд «еще рано, еще умы не готовы» означает или выражает отголосок деспотизма и малодушия. Делать добро и действовать благородно гораздо лучше рано, нежели поздно.


[Закрыть].

2. Продажа детей от отцов, отцов от детей и продажа вообще людей есть дело, не требующее никаких доказательств своего ужасного и гнусного начала; отсюда возрождается и бесчувствие и одичалость поселян господских. Может ли сын уважать отца своего, когда, оторванный от него из колыбели, он привык видеть над собою сильнейшую власть и участь свою зависящею единственно от помещика? Как часто сын по приказанию господина должен палками или розгами сечь отца своего! При единой сей мысли чувствительное сердце требует скорого действия и уничтожения злодеяний!!.

3. Презренное и гнусное заведение сералей сделалось с некоторого времени обыкновением подлых дворян русских. Крестьянин, не уверенный в собственности приобретенного им имущества, равно не уверен в принадлежности себе жены и юных дочерей своих. Единственное достояние его, семейство, делается часто жертвой гонений. Наружная красота жены требует отдачи его в солдаты, красота дочери лишает его семейных удовольствий, ибо от него насильственно отрывают подпору его старости. Как часто старец в сединах трудится в кровавом поте лица без отдыха, для того чтобы прелюбодей господин имел способы купить хорошее платье наложнице своей, его дочери! Отсюда начинается развращение нравов.

Каждое семейство крестьян встречает и провожает солнце в печали; каждое почти семейство помещиков заключает содом сплетней и внутренних несогласий. [На пользу ли дворянам права? Нет!]

4. Дворяне русские есть что-то варварское, но не азиатское, ибо вообще роскошь азиатов заключается в числе наложниц и пышных уборов, оружий, одежде. У нас все это искажено и увеличено, – определить можно, что посредственный помещик держит у себя музыку, певчих и множество тунеядцев под именами дворецких, конторщиков, писарей, камердинеров и пр. и пр.: так что можно предполагать, что с 500 душ 50 лучших людей составляют дворню, и народ самый развращеннейший. Тогда как эти 50 человек могли бы обрабатывать землю и приносить ощутительную пользу для отечества[61]61
  Примечание. Из этого числа надо исключить имения богатых бояр русских и почти неприметного числа людей благомыслящих в среднем классе, где поселяне платят небольшой оброк без всякого отягощения. Для сих последних свобода и теперешнее их состояние не будут иметь различия.


[Закрыть]. В массе здесь начинает теряться начало политической экономии, и фабрики и все заведения вообще не суть полезны, когда мы не обратим взора на экономию рук человеческих. Я видел по нескольку десятков девок, трудящихся над плетением кружев и вязанием чулков, тогда как одна таковая другим честным ремеслом могла бы заработать вдвое или втрое более. Фабрики и заведения наши, приводимые в действие рабами, никогда не принесут такой выгоды, как вольные, ибо там – воля, а здесь – принуждение, там – договор и плата, здесь – необходимость, там – собственный расчет выгод и старание, здесь – страх наказания только.

5. Как бы сильно законы ни ограждали и сколько бы правительство ни обращало внимания и попечения о благосостоянии крестьян, но правосудие, находящееся в руках дворянских единственно, всегда будет употребляемо в защиту собственную и в утеснение слабейших, по самому праву натуральному. Крестьянин, не имеющий никакого голоса и не смеющий доносить, жаловаться и быть свидетелем на своего помещика, может ли созреть для свободы? Нет! Отягощение приводит его в отчаяние, бездействие и невнимание к собственному; невзирая на нищету семейства, на собственную наготу, он пропивает первые попавшие ему деньги, желая на минуту усыпить в скотском бесчувствии свое ужасное положение. Полуразвалившиеся хижины их представляют первобытные поселения варваров, и безмолвное повиновение, ожесточая его, не приводит к другому способу пропитать и удовлетворять нужды свои, как через грабеж и воровство, – отсюда проистекает последствие уголовных преступлений[62]62
  Примечание. По губерниям Курской, Орловской и Воронежской воровство есть вещь весьма обыкновенная; я знаю лично помещиков, кои принуждают к сему своих поселян и в случае открытия преступления суть их вернейшие защитники и ходатаи.


[Закрыть]. Безвременная и усиленная работа, отягощающая все физические силы человека, изнуряет его преждевременно и открывает путь к ранней смерти; за сим несоблюдение правил и обрядов церковных (ибо они часто бывают принуждаемы работать в воскресные и праздничные дни) послабляют силу веры, единственную опору и утешение человека, ибо, не имея времени исполнить долг христианский, он непременным образом отвыкает от священной обязанности и, будучи принужден первыми началами, впадает в ужасное положение грубого безверия.

6. Хлебопашец из принуждения может ли достигнуть когда-либо усовершенствования в искусстве земледелия, тем паче когда вся собственность его принадлежит господину? И если помещик учит грамоте некоторых из подданных своих, то не для чего иного, чтоб иметь то же употребление, какое имеет в виду берейтор, обучающий лошадь. Как часто последние жатвы пропадают у несчастного крестьянина за непогодою потому, что помещик мыслит единственно об исполнении каких-нибудь проектов! Винокуренные заводы, большею частью приводимые в действие подданными, служат решительным средством к их гибели, а роскошь помещиков совершенно довершает (эти потери экономии политической) упадок внутреннего промысла и коммерции. Наконец, скажу вместе с неподражаемым Монтескье: «что люди здесь имеют один удел с бессловесными: внутреннее влечение, повиновение, казнь» (глава 10).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Аристотель не может верить, что какая-либо добродетель была свойственна рабам, и весьма справедливо: причины, изложенные здесь, не требуют ли побуждения общего к скорому преобразованию? И не имеют ли права упрекать нас иностранцы в варварстве? Благоденствие нации не заключается в благоденствии нескольких сот людей. Протекшие времена и худые начала, послабя все пружины в махине государства, очевидную готовили нам гибель, и посеянные семена зла и разврата, пустившие глубокий корень, не представляют ли ныне плоды самые ядовитые? Так, в царствование Александра…[63]63
  На этом текст рукописи обрывается. – (Ред.).


[Закрыть]

1821(?)