355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Коваленко (Кузнецов) » Боевые паруса. На абордаж! » Текст книги (страница 2)
Боевые паруса. На абордаж!
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 14:42

Текст книги "Боевые паруса. На абордаж!"


Автор книги: Владимир Коваленко (Кузнецов)



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Нос говорит – дон Терновник не пахнет ничем, и это подозрительно. А потому его и на ночной обход брать рано. Пусть пока днем поработает. По городскому уставу, конечно, младший алькальд должен выходить в ночную стражу. Очень уж это удобно для стражи, когда и полицейская сила, и судья имеются на месте.

Потому как тюрьма… Нет, тюрьма – это отдельная песня. И ее дону чистюле тоже слушать рано. Пока – пусть походит с младшим альгвазилом да парой стражников по порту днем. Глядишь, и покажет себя. Тогда и будем решать, воспитывать ли в парне отвращение к судебной службе или приучать помаленьку к ее тяготам и радостям.

Дон Диего назначение в дневной патруль по порту воспринял спокойно. А почему нет? Все предметы вычитаны, кроме астрономии, можно и перерыв сделать. Остатки студенты доучат сами, по конспектам. И не выдадут. Магистра свободных искусств де Эспиноса, ставшего неделю назад бакалавром права, они на руках таскать готовы – год с лишком, как он начал вести практики, а там и лекции вводных искусств, и все это время не просто разрешает вести записи на занятиях – читает медленно и разборчиво да переспрашивает, все ли успели записать.

Что до подготовки тезиса к следующему диспуту, так для этого любое время годится. В том числе и патрульное. Меряя шагами широкие грязные улицы – не на пешехода рассчитанные и не на верхового – на разъезд пароконных упряжек, вполне можно слагать в уме, как стихи, статьи, параграфы и пункты. А по сторонам глазеть – зачем? Справа, слева, спереди и сзади – везде стражники. И лужи первыми пересчитают, и на ломовую телегу выругаются, и время достать шпагу обеспечат.

Хватать и не пущщать – их дело. А дело дона Диего – давать санкцию, если что. А то и приговор отвесить здесь же, на улице. Кто не согласен, пусть апеллирует в аудиенсию. [8]8
  Аудиенсией называлось учреждение, совмещающее функцию местной исполнительной и судебной власти.


[Закрыть]

Так что портовый район младший альгвазил изучает больше по шуму и запахам – а это неумолчный грохот ломовых телег, как будто весь город встал на колеса. Везут все: и улов рыбацких суденышек, и пряности Леванта, и хлопок из восточных Индий. Везут все, что должна поглотить Севилья, испробовать на вкус – и отрыгнуть на поживу остальному миру. В самой Испании останется негусто, и даже Мадриду с Толедо придется довольствоваться тем, что ему оставят Лондон и Антверпен, Милан и Неаполь, Генуя и Рим.

А еще порт – это запах прелого дерева, несвежей воды, рыбы, пота – человеческого по преимуществу, но лошадиного, ослиного и воловьего тоже, сырого железа и поверх всего – дегтя.

Стражники поняли, что Терновник не настроен ни беседовать – что скучно, ни командовать – что хорошо. Зыркает исподлобья, и только. Шагают привычной дорогой, пока глухие стены не размыкаются и в глаза не бьет двойное солнце – то, что в небе, и то, что в реке. Новоиспеченный судья прикрывает лицо ладонью, щурится. Зато – очнулся и готов действовать. Невдалеке слышны голоса, слишком громкие для мирного течения дел.

– Что такое? – Диего очнулся и готов действовать. – Надо глянуть.

– Таможня наживается, – сообщил один из стражников и дернул себя за ухо. – Всегда есть желающие покричать, прежде чем расстаться с деньгами, а у перуанцев всегда есть деньги.

– Да? А как вы определили, что тот корабль – из Перу? [9]9
  Здесь и далее – примечания переводчика. Я сам немного удивился, узнав, насколько обширными были границы вице-королевства Перу в XVII веке. Выход к атлантическому побережью у тогдашнего Перу был. И такие крупные – или в будущем крупные – города, как Картахена, Портобельо, Буэнос-Айрес…


[Закрыть]

– Просто, сеньор. Это «Энкарнасион», он всегда ходит в Картахену и всегда в одиночку. Видите на мачте бело-голубой вымпел? Герб герцогов Альварес-и-Толедо. У них есть привилегия торговать с Индиями вне ежегодных флотов и вне всяких поборов, кроме «квинто». Родня Колумба – привилегия еще от него досталась. Сохранилась потому, что старший сын открывателя Индий женился на королевской племяннице.

А еще корабль не слишком велик, и в состоянии подняться по Гвадалквивиру. Но…

– Что же там за шум? Нашли контрабанду?

– Поверьте, раз уж корабль не трясли в Кадисе, значит, команда, капитан и судовладелец все лишнее сплавили, пока поднимались вверх по течению.

– А кто тогда недоволен?

– Наверное, из пассажиров кто.

– Подойдем?

– Можно… – протянул стражник. – Хотя, по мне, смотреть, как другие наживаются – не лучшее веселье.

Перуанец оказался всего один, но какой! Лазоревый колет с серебряным шитьем, огромные, ниже колен, штаны того же колера, ярко-красные штиблеты, очевидно, защищающие от превратностей морского путешествия шелковые чулки. Пуговицы на штиблетах серебряные, по двенадцати на каждой стороне.

– … и не кричите, и не машите на меня руками, – привычно выговаривает путешественнику таможенник, – а платите деньги. Меня устроят твердые песо, по весу равные всей мишуре. Ну или спарывайте эту роскошь. Да, и со штиблет тоже. И пряжки на башмаках не забудьте. Тоже серебро, тоже нечеканенное…

И у какого школяра хватит терпения не принять такой вызов?

– Зачем же всю? Согласно закону о «квинто», от любого дохода, полученного в королевских владениях в обеих Америках, налога в казну следует ровно пятая часть. Господа, я Диего де Эспиноса, дежурный алькальд над портом.

Таможенник словно в рыбу превратился: глаза выпучил, ртом воздух хватает. Да и перуанец – не лучше. Лицо стало одного цвета с колетом. Только клинышек бороды и чернеет. Первым в себя пришел все-таки таможенник.

– Дежурный алькальд над портом? Что за новости? Но если и так – шел бы своей дорогой и не мешал работать.

– То есть обирать людей. Королю двадцать процентов, в карман вчетверо больше? Это не по-христиански. Сеньор, бросьте Иуде его сребреники!

Таможенника передернуло. Чего Диего и добивался. Неважно, какая кровь в нем течет, – пары доносов в инквизицию достаточно для открытия дела. А если хоть один из них писан официальным лицом, вроде младшего алькальда, дело завертится наверняка. Да и перуанец может поработать перышком.

– Проходите, – буркнул таможенник перуанцу, – чтоб я вас не видел.

Решил, что тот законнику – родственник или знакомый. Вот за него и порадели.

– Теперь вы обокрали короля. Я не намерен вас арестовывать, но считаю необходимым доложить о вашей неспособности занимать нынешнее место.

– Ты что, хочешь, чтобы я дал денег тебе? – таможенник удивлен. Перуанец у того за спиной оттянул веки пальцами вниз, показывая: «Этот тип опасен, не купись».

– Ничуть. Как я уже говорил, выжать деньги из Таможни может только инквизиция. Тем более взяток я не беру. Впрочем, мое молчание купить нетрудно.

– Как же? – сжал кулак.

– Со мной не заедаться. И не тыкать, кстати. Я в порту надолго. И мне здесь нужен порядок.

Поправил берет с павлиньим пером, махнул стражникам и был таков. Впрочем, скоро его догнал перуанец. И ничего он не смешной. Просто одет, как севильцы двадцать лет назад. Моды до Перу доходят медленно. Знакам экономии путь в страну, из которой исходит серебро мира, уж очень против ветра.

– А вы меня выручили. Право, услышав: «дон Дьего», я малость струхнул.

– Отчего же?

– Ну как же? Написал же наш испанский Гомер, дон Луис де Гонгора-и-Арготе, – перуанец прокашлялся и продекламировал:

 
«Севильский порт. Таможня. Суматоха.
К досмотру все – от шляпы до штиблет
Ту опись я храню, как амулет:
От дона Дьего снова жду подвоха».
 

Право, я решил, что попал из огня в полымя!

– Ошиблись, выходит?

– И очень этому рад, – настолько, что целует пальцы, словно сообщая об изысканном вкусе нового блюда. – Не возражаете, если я вас угощу? Заодно вы мне подскажете местечко, где прилично готовят.

Не «подскажите», а «подскажете». Даже не приказ – констатация факта. Захотелось нахала одернуть. Напомнить, кто минуту назад смотрел на таможенника, как бычок на тореро. И броситься хочется, и конец известен. Он вообще похож на быка – отчасти – упрямым наклоном головы и красной сеткой в белках усталых глаз, отчасти – мощной короткой шеей. Что ж, зато он хотя бы помнит Гонгору… А то повадились уличные певцы приписывать летрильи [10]10
  Летрилья – поэтическая форма, характерная для испанского народного творчества.


[Закрыть]
умершего поэта живому, да злейшему врагу. Так что дон Диего предпочел проскочившее в речи перуанца хамство не заметить.

– С удовольствием, но после обхода. Насчет готовят – берите любое не слишком дешевое заведение на Сенной улице. То есть такое, куда ходит профессура. Выглядят, как я, но постарше. Ну и – рассчитывайте больше на моих коллег. Я не лучший законник в Севилье, но лучших следует искать среди кастильцев… Сам тоже заскочу и посижу, но у меня вечером занятия по астрономии.

– Так это студенческая шутка? Вы не настоящий алькальд?

Перуанец погас. Кажется, поблагодарить человека для него дело третье. Что ж, таких в Севилье не четверть и не половина. Там, где денег груда, не дружба, а остуда…

– Совершенно настоящий. Бакалавр права. Значит, и магистр искусств. И веду начала астрономии, потому как читать лекции по праву мне еще не скоро. Нужно защитить тезис лиценциата…

– Прекрасно, – перуанец снова доволен, – кстати, меня зовут Гаспар. Гаспар Нуньес, и, клянусь честью, эту фамилию в Андалусии еще запомнят! Значит, Сенная улица?

– Точно. Лучше выберите то заведение, что сразу слева от ворот университета. Ближе к вечеру мы туда заявимся, так или иначе – придется мне отмечать первый обход. Там я с удовольствием с вами побеседую. О жизни в колониях, о поэзии – и о Севилье, родной чужбине, будь она проклята…

Дон Диего щурится на два солнца – одно в небе, другое в воде. Резкий кивок, щелчок каблуков – патруль следует дальше. Наводить порядок! Пока это не расчистка авгиевых конюшен, всего лишь обмахивание пыли. Но… лиха беда начало, не так ли?

История вторая,
в которой выясняется главный источник благосостояния семьи де Теруан

Руфина идет по улице и злится.

Еще с утра все было хорошо. Хотелось петь, кружиться, комнату заполнял свет… Пока не вошла мама. Увидела безмятежное счастье на лице дочери – сама аж почернела. Спросила:

– Снова?

Руфина поняла сразу. Скосила глаза – четыре года не приходилось, но как – не забыла. Точно, свечение. Маленькое, как мотылек, яркое, как облитый водой камешек в полдень. Старалась не спугнуть, но сердце сжала тоска, и мотылек упорхнул, оставив после себя лишь пустоту.

Маленькая, безобидная, сотканная из воздуха блестка – за которой встает отсвет костра. Четыре года назад тяжело больную девочку предупредил сам архиепископ: духи бывают не только добрые. Еще Иоанн Богослов предупредил, что будут лжепророки и лжесвятые. Так и бывает. Сначала – сотканная из воздуха блестка, потом – желание проповедовать, потом… Очень часто – арест, суд, приговор. При раскаянии – удавка прежде костра или темная келья в монастырской тюрьме – навсегда!

Потому следует все рассказать его преосвященству, архиепископу Севильскому, тайно… Один раз спас – духи отстали на долгих четыре года. Теперь Руфина взрослей и сильней, ее труднее сбить с пути. А все равно нужно навестить собор! До того – жить так, будто ничего не произошло. Ну, не считая того, что кто-то крепко испортил алькальдовой дочери настроение!

Пока же следует жить как жила. Например, сходить на рынок…

Теперь, когда искорка ушла, Руфину злит все, что прежде легко терпела. Чапины – высокая платформа, на них она выше колокольни! – а так шлепанцы шлепанцами, летят в угол. Хорошо, есть новенькие туфли, с носком и задником. Отныне – только такие! Но раз уж подошвы попирают камни мостовой, значит – лицо завешано кружевом, и от этого не деться никуда! Покрывало, смейтесь, весит больше украшенных перьями шляп благородных донов. И если некий кабальеро случайно выйдет из дому без шляпы, он не рискует ни осмеянием, ни костюмом, разве голубь какой постарается. Известно, широкополая шляпа для того и назначена, чтоб, попав под выливаемый из окна поганый горшок, благородный человек лишь шляпу отряхнул. Но в городе существует канализация, и за те подвиги, которые в Европе, за Пиренеями, кажутся обыкновением, на полуострове следует такое наказание, что виновному – хоть в инквизицию беги в лютеранстве сознаваться. В первый раз не сожгут, зато светским властям не выдадут.

О, горожане сопротивлялись! Мадрид и вовсе восставал. Но король поставил на своем – и вот уж тридцать лет, как в городе не видали моровых поветрий.

Мало веса на голове, мало того, что видно из-за завесы плохо, так она еще и траурная! Ну да, война, веселиться ни к чему. Добрые христиане, живя в беленых домах, ходя по узким кривым улочкам, напевая тягучие заунывные песни, белый цвет продолжают считать роскошным и праздничным. Да какая разница, сколько стоит желудевый сок, которым чернят сукна, и сколько – отбеливание, когда черная накидка ловит, кажется, все лучи, которые солнце посылает на город!

Значит, вставать нужно раненько, пока солнце не кусается. Плескаться в холодной воде, подогретой не по карману, да и эту самой таскать приходится. Рано, слуг еще нет, маме уже тяжело. Потом одеваться. Испанский корсет, рамка из досок – не для Руфины. Своя спина не хуже доски, и грудь с животом тоже.

Вертугаден, рамку из ивовых прутьев и кожаных ремней, приходится к поясу прицепить, иначе при ходьбе туфли будет видно. Считается неприличным! Почему Изабелла Кастильская этой гадости не носила, а почитается за образец нравственности и женского достоинства? А ведь, судя по старым картинам, у нее под юбками если что и есть, так небольшая войлочная подкладка. Чтоб складок не было.

В общем – мавров прогнали, а нравы остались.

Размер кринолина большинство дам определяет исходя из моды – Руфина сделала это исходя из ширины своего шага. Шире – неудобно, в иную улочку и не войдешь. Уже – придется семенить.

Одно у этой штуки преимущество – никто и не догадается, что сложено в карман. Редкий случай: мода принесла полезную штуку. Кошель на поясе – цель для вора. А в карман еще нужно суметь незаметно залезть. Разобраться среди отделений. Не заорать, напоровшись на иголку – она там есть, и не одна. В общем, искусство шарить по чужим карманам воровским миром Севильи еще не освоено.

Платье застегивает мама. Сзади. Пусть это простенькая одежка для рынка, шнуровка спереди, как у служанок, для доньи недопустима. А еще недопустимо показываться на улице без достойного сопровождения.

Тут девушкам, бедным, но благородным, приходится хитрить. Одной ходить нехорошо. Даже вдвоем – не вполне прилично. Нужно сопровождение… Хотя чем в случае, скажем, похищения поможет пожилая дуэнья? Смотря какая? Так наваха в кармане может и у девицы найтись. У Руфины найдется.

Постоянной дуэньи у Руфины нет – и не надо! Для приличий есть жена отцовского помощника по торговым делам. Рынок – тоже коммерция, пусть и маленькая. Другое дело, что та может сопроводить не каждый день.

Так что, раз Руфина идет на рынок, значит, рядом с ней не только сопровождающая, но и Ана де Рибера. Соседушка. Непоседа. Тоже донья. Семейка ее успела сделать обычный для Севильи кульбит: «дед-купец, дворянин-отец, сын-кутила, внуку не хватило». Подружка – правнучка. Доходов нет, родители вбили себе в головы, что дворянину достойно только жрать и спать. То есть воевать и служить государю на статской службе тоже вполне достойно, но на первое не хватает пороху, а на второе – мозгов. Семейство не успело стать настолько влиятельным, чтоб заполучить синекуру.

Приходится сеньорите Ане ходить на рынок с соседкой и общей, на двоих, «дуэньей» – то Руфининой, то своей, да еще радоваться, что хоть куда-то из дому выбралась – гостей в обедневшем доме не бывает, самих де Рибера приглашают редко. Так что сидит, бедняжка, у зарешеченного оконца, ждет жениха. Ана на год старше Руфины. Семнадцать лет – почти старая дева!

Уже назавтра в окошко доньи Аны стукнул камешек. Выглянула, осторожно, из-под мантильи, но сразу: горит надеждой увидеть воздыхателя. Увы ей, под зарешеченным окном соседка и дуэнья. Уже собрались… Прищурилась, увидев на Руфине лучшее платье цвета вороньего глаза. Отменнейшее сукно, но никакой отделки: все деньги ушли на ткань и пошив. Голова завернута в кружево, как у всех приличных дам в этом городе. Подруга уверяет, что на севере не так. Но кому нужен нищий север?

– Доброе утро! Все спишь? А меня мама посылает в Собор. Составишь компанию?

Собор – это центр города. С одной стороны, себя показать. С другой – там без кареты девушку не заметят. Ну, разве в самой церкви. Зато на астурийку оглядываться будут: во-первых, уж больно рослая, во-вторых, у нее сквозь мантилью каштановое просвечивает. Для коренного андалусийца всякие волосы, что не черны как смоль, исполнены неизъяснимой притягательности.

– Ладно. Подождешь, пока соберусь?

– Конечно.

Это долго, но неизбежно, потому подруга поймет и простит. В крайнем случае, назовет копушей. Но при чем тут «копуша», когда нужно решить, что будет лучше смотреться на фоне Руфининой черноты: цвет голубиной шейки или гвоздичный? Хотелось бы поярче, но раз при дворе изгнали цвета, приходится выбирать из оттенков серого. Или почти серого. А черный… Роскошный цвет, но или сереет быстро, или стоит дорого. То-то у Руфины ни колечка, ни ленточки.

Сегодня у сеньориты де Рибера хорошее настроение. Даже надушилась – а ведь настоящие, на мускусе и амбре, духи очень дороги. Отец подарил ей два года назад пузырек на день ангела – много хвасталась, да редко расходовала сокровище. Теперь прижимается поближе к подруге. Мол, пусть и на Руфину малость перейдет. Так и идут – парочка впереди, добрый цербер – чуть сзади. Стесняться нечего, они не одни такие.

Толпа на рынке четко делится на половинки: торговцы и покупатели. Словно два разных народа, а то и вовсе животные разной породы. Горожане – и те, кто тащит в город снедь. Редко-редко мелькнет дама с прислугой, одетой простонародно, как и торговки. Ну а ежели чей управляющий явится, так он разодет ежели не по-дворянски, так уж не хуже иного купца.

Рабочим на рынке делать нечего – их кормят хозяева. Богатый мастер – угонится и за модой. А те, кто перебивается без законного средства к существованию, ходят в ряды, среди которых не встречаются небогатые доньи.

Зря Ана по сторонам оглядывается, здесь богатого жениха не заметишь. Разве такого, что, часом, заменяет обед обедней и собирает после пирушки кости от окороков, дабы сдать их мяснику с целью изготовления новых. Старая кость, мясо из частей туши подешевле… А то и вовсе из буйволятины! Что ж, страдать желудку, но со стороны подделку не отличить от настоящего свиного окорока. Вот и хвастается друг перед другом нищета. У прочих на рынок ходят либо слуги, либо жены. А сами заняты службой или делом.

Впрочем, сегодня нет ни фальшивок, ни их покупателей. Настоящего мяса тоже нет – постный день, и, значит, Руфину интересует рыба. Не свежая треска с быстроходного люгера по реалу за голову, не соленая с рыбачьего судна вроде Колумбовой «Ниньи», они вовсе не поменялись с тех времен, не полупротухшая, за которую все равно просят почти сорок «белых» испанских мараведи, или шестьдесят португальских «красных». На первую рыбку Ана засматривается, от второй воротит нос, от третьей – зажимает.

Севилья сожрет все, вопрос только в цене. Пасть мира гребет, не разбирая. Зато донья Руфина не прочь и разобраться. Морская рыба плоха или не по карману – значит, следует посмотреть речную.

Ана сразу цепляет взглядом форельку из притоков Гвадалквивира. Маленькая, в серых пятнах, но вкусная. Цена, увы, вкусная только для торговца, видимо, плохой улов. Есть рыбка и из большой реки, подешевле. Соседушка целует свои пальчики…

– Возьму.

Потом будет говорить, что вредность Руфинина раньше нее родилась! Под мантильей даже не видно, улыбается или нет – но говорит такое, что предвкушение сменяется отвращением:

– Как хочешь. Только вспомни, подруженька, что самыми рыбными местами на реке считаются воды чуть пониже места, куда город выливает содержимое наших ночных горшков.

Ана фыркает и отворачивается от прилавка.

– Моя рыба поймана выше города! – возмущается торговка.

– Даже если у нее есть в том золоченая грамота, я буду сомневаться, – объявляет Руфина. – Случаются ведь и подделки. Нет, Ана, если уж в ручьях нет улова, значит, сегодня наш удел – садки.

Говорит громко-громко, на весь рынок слышно. Право, спорить с дочерью сеньора старшего алькальда – не лучшая политика!

Ана стучит пальцем по виску, потом вздыхает и смиряется. Садки – значит, карпы. Карпы – значит, кости, преострые. Теперь и Руфина вздыхает. Чистить-то придется маме. А если та опять занозит руку костью – самой. Чужие руки к отцовскому обеду мать не допустит… Зато это рыба здоровая и вкусная. И толстая, ведь откармливают их точь-в-точь как поросят! Дочь старшего алькальда может ходить на рынок сама, но притащить отцу на службу меньше пяти кушаний просто не имеет права.

Из пяти обязательных блюд в постный день должно быть два рыбных – ради этого придется расстаться с несколькими восьмерными мараведи, новенькими, в которых олова, пожалуй, больше, чем меди и серебра. Что дальше? Зелень в доме пока есть. Подруга что-то говорит. А, у них имбирь заканчивается! Значит, придется навестить ряды с пряностями…

Тут-то, между шафраном и корицей, Ана и дерни подругу за рукав.

– Видишь? – не говорит, шепчет. Зачем? Сеньоре Венегас мало дела до одной из подопечных. Наоборот – несколько быстрых шагов, и рядом окажется благожелательная советчица.

– Что?

Руфина скосила глаза… Нет, мотылек не появился. Немудрено – когда рядом летит сверкающая мошка, на душе так радостно! Сейчас же хочется кого-нибудь как следует отругать или даже поколотить. Еще лучше – высмеять! Соседка между тем повернулась к предмету интереса, смотрит прямо. Чуть пальцем не тычет!

– Не что, кого. Гляди, кабальеро. Красный перец покупает. Ну, видишь? А одет-то как!

Такого трудно не заметить. Приятно видеть среди смешения благородно-черного и простонародно-блеклого столь насыщенную цветом фигуру! Но дурное настроение порождает дурные слова.

– Одет? Как попугай.

За спиной – пара быстрых шагов. Временная дуэнья торопится объяснить:

– Он перуанец, сеньориты. Как же ему еще наряжаться? Но… Донья Ана права. Он может быть богат. Может быть, девочки! А не непременно.

Подруга слушает вполуха. У нее свои глаза есть!

– Бархат и шелк – свежие. Кольцо на пальце, готова спорить, с настоящим камнем. Ну что, снова будете говорить, что женихи на рынке не встречаются? Пусть раз в сто лет…

Сеньора Венегас ничуть не удивлена. Вот Руфина – в недоумении:

– Да какой это жених? Он тебе в отцы годится. А то и в деды.

– Неважно. Золото закрашивает любую седину. Вот если он женат… Но тогда что он делает на рынке?

– Покупает любимую приправу.

Ана поморщилась. Ну что за манера у соседки – поминать то, что и так ясно?

– Сам… Никого не послал. Или он очень прижимист, или большой знаток в перце.

– Ну, для перуанца нормально и то, и то…

– Ты о нем что-то знаешь? Впрочем, потом. Мне нужно в ту сторону. Срочно. И я очень неловкая!

Гаспар Нуньес, и верно, очень привык к красному стручковому перцу, который все чаще именовали чилийским [11]11
  На самом деле перец никакого отношения к Чили не имеет, название происходит из языков мексиканских индейцев. Но автор явно не изучал ацтекский.


[Закрыть]
. Пусть он не такой злой, как левантийский, зато в Перу его много. Едва не больше, чем соли. Им натирают мясо, чтобы лучше хранилось. Кусок покрывают сплошным слоем перца со всех сторон. Получается и здорово, и вкусно, особенно если привыкнешь.

После колониальной кухни вся еда полуострова перчена не так и не тем, хоть выплевывай. Или переучивай поваров… А на рынке неприятный сюрприз: цены на пряности. Умом перуанец ожидал, что колониальные товары на родине будут дороги, но не настолько же! Даже мысли закрались: а не рановато ли вернулся. Хватит ли средств с толком обустроиться? Не лучше ли было спуститься из Потоси в Лиму, купить дом, приискать жену… Да хоть и индианку: прежние вожди числятся графами и маркизами и охотно мешают кровь с потомками конкистадоров. А вино в Перу свое, не сильно хуже и много дешевле испанского, да и знакомых кругом побольше.

Большинство оставалось. И шли с кораблями на родину письма: «Тут все… Да остался ли хоть кто-то в Испании?»

Оказывается, остался. И мимо этих, оставшихся, совсем нелегко пробить дорогу – к созданию нового сильного рода. Впрочем, он знал что делать: купить опустевшую землю, отдать ее овцам. Создать достойный доход, который, как пламя мотылька, подманит со временем власть и титулы. Быть может, не сразу. Быть может, славы и места рядом с королем удостоятся даже не дети Гаспара – внуки. Какая разница? В основании родословного дерева будет он. Конечно, после того как купит немного привычного перца…

Чапины, кажется, как раз для таких случаев и придуманы. Ходить в них неудобно – впрочем, большинство севильянок это не смущает, благо из-под юбок сие убожество показывать не пристало, зато спотыкаться – лучшей обуви не измыслено. Ну, еще рост малость увеличивают, подошва-то толстая.

Ана цепляет носком, даром что на дереве да пробке, щелку между каменьями, очень изящно шатается и роняет корзинку. Не просто роняет – опрокидывает. Собирать – не собрать, а дуэнье нужно не только помогать одной подопечной, но и глаз не спускать со второй, что задрала нос и не спешит кланяться чужим овощам.

Перуанец оглянулся, но на помощь уже рвется молодой человек. Шустрый да тощий, точно пикаро [12]12
  Бродяга, мошенник.


[Закрыть]
из плутовского романа. Впрочем, романы романами, а за последние два десятка лет многовато развелось в Севилье бездельных дворян и тех, кто о дворянстве только кричит. Что ж, если в чапинах хорошо спотыкаться, то Руфининым туфелькам на узком каблучке нашлась иная работа. Такая, что молодой человек сперва взвыл, потом помянул нечистую силу…

– Сеньор, вы ослепли?

– Я только хотел помочь вашей подруге, La Carina. Позвольте…

Да, это не жених. Проследи за взглядом и уткнешься в рыбу, а не в красавицу Ану, которая – о беспомощная грациозность! – пытается собрать рассыпавшиеся покупки, не показав городу и миру изящных ножек. Запрятанных, впрочем, в дурацкие сооружения без задников. Что ж, ей найдется другой помощник.

– Не позволю. Хаму, сшибающему честных девиц с ног? Да вы недостойны ходить по той же мостовой, что донья Ана!

– Но вы ведь позволите мне принести извинения? – пикаро убедился, что корзинка доньи Аны наполнена, и девушка благодарит сеньора в бирюзовом колете и дурацкой высокой шляпе с короткими полями. Короткая стрижка, острая бородка. Так ходит поколение тех, кому ныне за сорок, только переоделись в угодный королю черный цвет. Эпоха экономии. А этот сверкает, будто дни побед не истекли и «год чудес» еще впереди. Год, что принес Испании ключи от Бреды, Бразилию, позже упавшую в руки предателям. И Руфину де Теруан!

– Нет. Шли б вы своей дорогой, сударь.

Пока ноги не оттоптаны вторично. Иные девушки такие неловкие… И точно знают, как наступить человеку на ногу, чтоб тот перестал хромать лишь через месяц-другой.

– О, пощадите! В наказание я готов на время обратиться вашим слугой и помочь донести до дома корзину. Право, не знаю, отчего вы не поручили ее лакею: она ведь, наверное, тяжелая.

– Для меня – легкая. И знайте – если я не доверила ношу служанке, то вам ее не видать и подавно.

– Не доверяете? Зря… Неужели я похож на мошенника?

– Еще как! Только мошенники машут руками сильней, чем ветряные мельницы – крыльями.

– Но я не таков, поверьте. Возможно, вы примете в залог моей честности эти четки? Они стоят куда дороже вашей корзинки.

– Возможно, я кликну альгвазила и спрошу, не поступало ли жалоб по поводу хищения этих четок.

Голос у Руфины – ненамного тише того крика. Вокруг уже собрались охотники до скандалов и драк. И вот на месте самоуверенного кавалера – разбитый человечишка.

– Да, я нищий пикаро… Что поделать, сеньорита, так Испания награждает своих солдат…

Еще одна смена поведения. А толку? Сегодня Руфина неумолима.

– Тыловых дезертиров? – вокруг начинают собираться люди. Надо же, пикаро попытался обобрать Руфину де Теруан. Явно новичок в городе. Что ж, астурийская Хиральда [13]13
  Колокольня севильского собора и статуя великанши, на ней установленная.


[Закрыть]
сотрет его в порошок. Стоит посмотреть! Пусть вместо шпаг – слова, андалусийская публика обожает любые поединки, от кровавых до поэтических. На сей раз подвернулось нечто среднее. Пикаро – явно пикаро! – понимает, что его уже не выпустят. Если он не убедит людей, что…

– Я был во Фландрии! Слыхали? А теперь солдат не нужен никому!

Руфина подняла бровь.

– Фландрец? Хорошо. Назови свой полк. Роту. Где стоял? Как выглядит ваше знамя? Имя полковника? Молчишь?! Тогда пошел вон!

Куда тут идти, если чья-то ловкая рука вытащила из ножен шпагу, другие ухватили за локти. Кто-то не побрезговал сорвать с пояса тощий кошель с медью, да половину просыпал. Ну а где звон монеты, пусть и медной, там и альгвазил.

– Солдат-самозванец? – хмыкает. – Занятно. Что ж, хочешь послужить королю – это дело. Только, сдается мне, место тебе на галерах. Впрочем, посмотрим. Если четки не краденые, бояться тебе особо нечего. Врать у нас пока не запрещено. Мое почтение, сеньорита!

Учтиво приложил руку к вислым полям шляпы, намекая на приподымание, повлек беднягу в узилище. Известное дело – кроме главной тюрьмы, воспетой Сервантесом и осмеянной Кеведо, в Севилье имеются и иные застенки, попроще. Места, откуда несложно выйти до суда и вместо суда, ежели у тебя довольно эскудо и поручителей. Что ж, в этом патруле нет алькальда, а если судья не выходит на улицу, как положено по городским установлениям, то задержанного приходится к нему вести.

Увы, большинство младших алькальдов работает только на бумаге, а те, что есть, свои должности унаследовали. Получая жалованье, они редко исполняют обязанности – и хорошо. Что может быть страшней судьи, не ведающего законов? Пожалуй, город прав, проще бросить таким горсть серебра, чем расхлебывать последствия их работы.

Между тем пока подруга в полном сообразии с традицией старого плутовского романа поменяла в жизни очередного пройдохи темную полоску на претемнейшую, донья Ана успела поблагодарить сеньора-perulero да в таких выражениях, что тот отныне при желании всегда сыщет и дом неуклюжей, но очаровательной девицы, и церковь, в которую та ходит по воскресеньям.

Они его не видят. Еще бы – людей в соборе немало, пусть и теряются под этими сводами, но эту парочку потерять невозможно. Высокая девица, что нанесла на рынке злой удар по карьере пикаро – и, верней всего, начала для того жизнь гребца королевских галер – в какой толпе затеряется? В ее походке и манере ни следа спокойной горделивости, свойственной девушкам Андалусии, славной красавицами. Напротив, весь ее вид словно просит: не смотрите на меня! И я на вас не буду…

Взгляд невольно соскальзывает на ту, что рядом. Ту, что споткнулась. Нарочно, разумеется. Разве может споткнуться кошка? Истинная андалусийка – тем менее! У нее нет особенной фигуры – а та, что есть, создана корсетом. Да и невысоких – и, чего уж там, нехудых, девушек в Севилье – пруд пруди, в скрытое мантильей лицо не заглянуть. Но, Пресвятая Дева, как же она течет над мозаичным полом! Да ей даже вертугаден не нужен, чтоб скрыть от нескромных взглядов ножки. В то время как рослая подруга рядом попросту шагает. Немного даже тяжеловато. Корсет? Зачем одной доске другая?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю