Текст книги "Ведро лягушек"

Автор книги: Владимир Дрыжак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Доедаю ветчину и принимаюсь за компот.

– А Что, Николай Евгеньевич, ваши планы не изменились?

– Какие планы? – он не отрывает взора от тарелки.

– Относительно выступления на ученом совете?

Боковым зрением замечаю, что Лебедев смотрит в нашу сторону. Дорофеев молчит.

И тут меня охватывает какое-то смутное беспокойство. А что, если до обеда между ними произошел еще один разговор или, скажем, ссора? И Дорофев решил не выступать. Хм... Дорофеев не выступит, Лебедев вообще поведет себя так, будто ничего не было, а кто же остается – Никешкин. Но кто такой Никешкин?! Для наших китов это просто полный нуль, если не сказать больше! А я? Как в этой ситуации должен вести себя я? Нет, погодите, товарищи, так ведь нельзя! Пустил на самотек вопрос с искусственным интеллектом – прохлопал, можно сказать, в зародыше и сижу, пью компот!

Я – не романтик. Я – трезвый взрослый человек, а мне подсовывают какую-то ерунду, утку в яблоках... И пол-института умрет со смеху, если... Но кто-то ведь изготовил те картинки и одурачил всех. Да сам же Лебедев их изготовил – вон сидит, ухмыляется, подлец!

Дорофеев поднимает голову и смотрит на меня в упор.

– А ваши?

Мне становится стыдно.

– Наше соглашение остается в силе. Но может быть имеет смысл еще раз обсудить все аспекты проблемы?

– Обсудить? – он начинает злиться. – Я второй день только и занимаюсь тем, что пытаюсь уломать Лебедева... Никаких аспектов нет – все предельно ясно! Факт налицо, а его интерпретацию следует предоставить ученому совету – на то он и ученый совет. Графическая информация у меня вот здесь – он указывает на свою папку, лежащую на кадке под фикусом – и вечером я представлю ее совету. Что же касается обсуждения, то, воизбежание новых сюрпризов, лучше отложить его до завтра.

Компот выпит и обеденный перерыв заканчивался. И раз уж я взялся нынче налаживать контакт с массами, то следовало подать добрый пример правильного отношения к распорядку. Удручает, правда, что мне так и не удалось выяснить, о каких сюрпризах шла речь, но, в конце концов, с этим можно будет подождать и до вечера.

В принципе, конечно, я сторонник того мнения, что совещания и заседания следует проводить в рабочее время. Хотя, как утверждают авторитеты, человек науки должен отдавать ей двадцать пять часов в сутки. Но, с другой стороны, те же авторитеты утверждают: наука – это производство знаний. Современная наука – тем паче. И, коль скоро, это производство, производители обязаны на этом производстве соблюдать распорядок. Как администратор я полностью солидарен и готов под этим поставить свою подпись. Но, как ученый (а я льщу себя надеждой, что не утратил права считать себя таковым) внутренне протестую. Почему за художником сохраняется право творить тогда, когда вздумается, а ученый обязан делать это от 9 до 6 с перерывом на обед?

Возможно, я кажусь довольно старомодным и немного наивным, нося в себе подобные противоречивые взгляды. Возможно... В молодости я был целеустремлен и уверен в себе – это дало свои плоды, но чем ближе к финалу, тем больше детских вопросов, на которые я не нахожу ответа. И хуже всего то, что не с кем ими поделиться. Старые друзья куда-то все поразбрелись – встречаемся раз в два года. У каждого свои заботы, и ни у кого нет уверенности, что поделись он своими детскими проблемами, его не поднимут на смех. Солидарность, достоинство, серьезные проблемы, многозначительность... Смысл жизни – куда там! Это внутри, под семью печатями и девятою броневыми плитами. А ведь думают все – я-то знаю... Старость на то и дана, чтобы на смену поискам цели жизни пришли вопросы о ее смысле.

Впрочем, один старый друг у меня все же остался. И как ни странно – это мой зам по науке. Костя Лиегис, друг и брат одно пальто и два галстука на двоих – это все в далеком и прекрасном прошлом. А ныне Лиегис Константин Эдуардович доктор, профессор, член, член.., член: Как он сам однажды пошутил, многочлен. Однажды.., впрочем сейчас это вряд ли кому-либо что-нибудь скажет: Вот кстати и он, все в сборе, можно и начинать.

Председательствую сегодня я лично. Что тут у нас вместо ужина? Ничего особенно выдающегося: вопрос об очередном наборе в аспирантуру, утверждение тем для диссертаций, предварительное обсуждение диссертационной работы на звание кандидата технических наук некоего Т.Е. Белкина (кстати, кто он такой, наш или сое стороны?). Затем, утверждение плана исследовательских работ лаборатории уважаемого товарища Смирнова, отбывающего очередной отпуск на побережье (вместо него зам – товарищ Курицын с тезисами – надо бы осадить...). А это что еще такое?! Ах да, Нестеренко звонил...

– Ну что ж, товарищи, повестка у нас сегодня насыщенная, пожалуй приступим.

Зачитываю повестку. Курицын потеет и лихорадочно перелистывает свои тезисы. Господи, да чего же он так волнуется, ведь все уже крест-накрест согласовано.

– Вопросы есть? Дополнения?

Вопросительно смотрю на Дорфеева. Он поднимает голову:

– Я бы хотел в конце сделать сообщение о работе своей.., вернее о проблеме, возникшей на границе между двумя лабораториями.

Лебедев, сидящий в углу, вскидывает голову и щурится.

– А что, Николай Евгеньевич, ваш вопрос не поддается решению в рабочем порядке?

Это Костя. С Дорофеевым ладит, но почему-то считает своим долгом при любом удобно случае его подковырнуть. Знали бы присутствующие, какой язвой он был в юности!

Легкий поклон со строны Дорофеева.

– Вы знаете, Константин Эдуардович, не поддается.

– Товарищи, нельзя же так! Каждый раз обязательно у кого-то внеплановый вопрос. Просто недисциплинированность! Почему нельзя было заранее включить в повестку, отвести время, чтобы не сидеть до одиннадцати?

– И не разваливать семью, не так ли, Шараф Алибекович, поддакивает Лиегис.

Развалился в кресле – барин барином. Вот погоди, получишь искусственным интеллектом по лысине!

Всеобщее оживление. Призываю к порядку.

– Еще возражения имеются? Нет. В таком случае выделяем пять минут на сообщение и пятнадцать минут на обсуждение. Все. Эрнст Сидорович, прошу вас вести протокол. Приступаем.

Заседание идет своим порядком. Разобрались с аспирантами, утвердили темы, согласовали отзыв на диссертацию. Выслушали дискуссию Константина Эдуардовича по поводу планов Геннадия Павловича. Планы эти, зачитанные Курицыным были столь обширны, что товарищ Павлов, заведующий Вычислительным центром, только охнул и заявил, что для их реализации потребуется круглосуточная работа ВЦ без остановок машин на профилактику и ремонты. И что товарищ Смирнов без ножа режет график распределения машинного времени.

Да, распознавание образов, или, проще говоря, машинный анализ изображений, которым занималась лаборатория Гены, требует значительных жертв.

Приняли обтекаемое решение: ускорить ввод в строй нового машинного зала и двух мощных ЭВМ, поскольку, даже в его отсутствие, связываться с Геной никто не рискнул.

Ускорить! Можно замедлить, а вот ускорить – что-то сомневаюсь. И предполагается, что прессинг строительной организации буду осуществлять я. Дудки! Кто зам по оборудованию? Вы, уважаемый Шираф Рашидович. Вот и извольте...

Пока они там перепираются, я исподтишка слежу за Лебедевым. Какое-либо выражение на его лице отсутствует. То ли дремлет, то ли в уме блок-схему программы составляет это он может. А вот как он себя дальше поведет – интересно. Но не очень понятно.

Вопрос, повешенный товарищем Нестеренко, в очередной раз культурно заминаем. К этому вопросу уже привыкли и каждое третье заседание регулярно его обсуждаем, но я что-то не припомню даже дельных предложений в плане его решения. Так, все шуточки... Потому что вопрос относится к категории вечных, а именно: когда же наконец? Или: доколе?

Судя по лицам, присутствующие чувствуют, что заседание вошло в завершающую фазу, и расслабились.

Эрнст Сидорович Моторин – бессменный, вот уже четыре года, ученый секретарь совета – рассеянно улыбается, изучает протокол заседания. Каждый раз, перечитывая "причесанное" им изложение наших мыслей, я диву даюсь. Двадцать восемь лет и такая хватка! Вне всяких сомнений, наша эпоха утратила в его лице незаурядное литературное дарование. Но ничего не попишешь – эпоха НТР. Наука престижна, чего не скажешь о литературе. Хотя, впрочем, судить не берусь...

Нестеренко уже вытащил свою папиросу и мнет – заядлый курильщик. Утверждает, что после каждого заседания у него опухают уши. Если четыре папиросы убивают лошадь, то, судя по его суточной норме и внешнему виду, Алексея Ивановича можно смело приравнять к большому конезаводу. Кажется, я тоже расслабляюсь. А, пожалуй, что и рано. Встаю.

– Коллеги, нам остается только выслушать кратенькое сообщение товарища Дорофеева, и заседание можно будет на этом завершить. Прошу вас, Николай Евгеньевич!

Лебедев выходит из коматозного состояния и начинает пристально разглядывать Дорофеева, как будто впервые его видит.

Дорофеев медленно встает и медленно же раскрывает свою кажаную папку. Аккуратно раскладывает перед собой листы с рисунками. Среди присутствующих некоторое оживление. Константин Эдуардович благосклонно улыбается, примерно так, как он это делает на защитах диссертаций. Если бы диссертанты могли предугадывать, во что выльется потом эта его улыбка!

– Товарищи, начинает Дорофеев, – я постараюсь быть протокольно точным и изложить события в той последовательности, в какой они, по моим сведениям, происходили. Позавчера, то есть во вторник, здесь присутствующий Сергей Дмитриевич Лебедев и один из сотрудников вверенной мне лаборатории работали во вторую смену на машине ПС-7000.

– Простите, я не понял, – перебивает Павлов. – По графику это было время вашей лаборатории?

– Да.

– Тогда почему же на машине оказался Лебедев? Андрей Иванович, вот вам наглядный пример. Лаборатория требует машинное время. Мы его предоставляем в плановом порядке, а дальше начинается самодеятельность. Не далее как вчера товарищ Дорофеев потребовал два машинных часа в сутки, а сегодня выясняется...

– Вы находите, что сейчас самое подходящее время обсуждать данный вопрос?

– Да, но ведь вы сами утвердили график!

– Повторяю: вы это находите?

Видимо что-то в моем лице напоминает Павлову события двухмесячной давности, когда он получил устный выговор за неудовлетворительную работу вычислительного центра. Дошло до того, что половину машинного времени потребляли наладчики и системщики. Я вынужден был вмешаться и объяснить начальнику ВЦ, что машины существуют для программистов, а не программисты для машин. Впрочем, выговор был сделан больше в профилактических целях, поскольку ремонты и надежность системного обеспечения – самые гиблые в наших условиях вопросы. Централизованное обслуживание осуществляется безобразно, а что касается ЗИПа...

Павлов, кажется, обиделся, и Дорофеев, чтобы как-то смягчить ситуацию произносит умиротворяюще:

– Андрей Сергеевич, вы ведь понимаете, что обстоятельства бывают самые разные. Мой сотрудник заболел, а задачи Лебедева требуют массу времени для отладки. Сроки поджимают...

– Не делайте, пожалуйста, вид, что вы были в курсе. У всех задачи, у всех сроки, но должен же соблюдаться минимальный порядок.

– Вы ведь не настаиваете, чтобы Николай Евгеньевич лично заменял у пульта своих заболевших сотрудников, – язвительно замечает Лиегис.

В этот момент я полностью отдаю себе отчет в том, что породил склоку. А что касается Константина Эдуардовича, то следует поразмыслить над его способностью из любого пустяка делать комулибо выговор моими руками.., то бишь устами. Сейчас он, кажется, взял вожжи в руки...

– Я не настаиваю, – бурчит Павлов. – Я отстаиваю принцип дисциплинированного отношения к работе.

Так, пошло-поехало... Вмешиваюсь.

– Товарищ Павлов, товарищ Лиегис! Я предлагаю в качестве эксперимента обменяться должностями и зарплатами заодно. Может быть, так вам быстрее удастся понять друг друга... Константин, мне кажется, что данный вопрос легко укладывается в компетенцию руководителей отделов. Николай Евгеньевич, продолжайте.

Лиегис обиженно сопит – ну ребенок да и только!

– Вычислительный комплекс работал под управлением штатной операционной системы ОС05, версия от 16.03 сего года. Приблизительно в 22.30 произошел сбой, приведший к выходу из строя одного из четырех процессоров...

– Как сбой может привести к выходу из строя? – ехидно осведомляется Павлов.

– Простите, я неточно выразился. Факт тот, что система перестала функционировать и на запросы с пультов не отвечала. Однако, системного останова не последовало. Вычислительный комплекс продолжал работать...

– Как я понимаю, камешки опять в огород наладчиков?

– Андрей, да прекрати ты, наконец, свои упражнения. Никто твоих наладчиков пока не трогает, – зло бросает Нестеренко. Дорофеев выдерживает паузу и продолжает.

– По непонятным причинам система не вышла на останов, и начали происходить странные вещи. Товарищ Никешкин сообщил, что он зафиксировал несанкционированные обращения к субкомплексам внешней памяти и к ленточным накопителям. И после полуторачасовой работы графопостроитель вычертил вот эти рисунки.

Павлов вскочил с места.

– Что!? Полтора часа система работала в аварийном режиме, а ваш Никешкин стоял и хлопал ушами. Да вы представляете, какая каша могла образоваться вместо банка данных и программ. Почему он не остановил комплекс?

– Вероятно потому что не знал как это делается.

– Что-о?! Ну и сотруднички же у вас. И почему я об этом ничего не знаю?

– Видимо у вас сотруднички не лучше.

– Кто дежурный инженер в смене?

– Вопрос не по адресу!

Теперь уже, кажется, Дорофеев вот-вот взорвется. Действительно, кто как не начальник ВЦ должен быть в курсе всех событий. Выходит, что этот сбой от него скрыли. А такой сбой мог привести к порче многих пользовательских томов, поскольку к субкомплексам внешней памяти имеют доступ все машины. Павлов все это знает преотличнейше, но вместо того, чтобы молчать в тряпочку, с пылу с жару роет сам себе яму. Наконец до него это доходит и он жалобно вопрошает.

– А почему же Лебедев не остановил систему?

Еще один вопрос не по адресу.

– Черт знает, что такое! – бурчит Лиегис. – Просто диверсия какая-то! Товарищ Лебедев, что вы молчите?

Лебедев усмехается.

– А что вы хотите от меня услышать? Я запустил свою задачу и пошел в отдел за листингами. Ключ, естественно, на вахте, пока спустился, пока то да се – возвращаюсь, а там дым коромыслом. Никешкин мечется из машзала в пультовую и обратно, не знает, что ему делать. Сел разбираться, а тут графопостроитель начал рисовать... Выясняю, кто его запустил – вроде никто не запускал. Дежурный где-то бродит, графопостроитель рисует да притом не кого-нибудь, а меня. Естественно, мне стало интересно, и я не остановил комплекс, тем более, что он и без меня потом остановился.

Вижу, что никто ему не верит. Пожалуй, следует направить обсуждение в нужное русло.

– Товарищи, вопрос о том, в каком месте почивал дежурный инженер, мы предоставим выяснить товарищу Павлову в рабочем порядке. А сейчас, коль скоро проблема налицо, предлагаю разобраться с этими рисунками. Прошу вас всех внимательно их рассмотреть и высказать свои суждения по поводу того, откуда они взялись. Только без личных выпадов.

Лиегис брезгливо берет один лист.

– Хм... Занятно, если не сказать забавно? Видимо, товарищ Лебедев решил увековечить свой образ... Так вот, что касается природы этих рисунков, то, помнится, с полгода тому назад я имел крупный разговор кое с кем по поводу Монны Лизы ко дню Восьмого марта. Здесь, правда, графопостроитель, а там было печатающее устройство, но, в принципе, технология одна и та же. Берется репродукция или фотография, расчерчивается мелкой сеткой и каждый квадратик кодируется соответствующей литерой... Есть мнение, что пора кое-кого лишить квартальной премии. Чтоб неповадно было!

– Насчет литер вы не правы, здесь ведь векторный принцип рисования – он гораздо сложнее в реализации, так что нужны не клеточки, а, я бы сказал, черточки, – произносит Богомолов.

– А симпатичные рисунки, Если не возражаете, я возьму себе один – в кабинете повешу.

– Несерьезно, Денис Давидович! Технические средства используются в личных целях, я уж не говорю о проблеме дефицита бумаги!

– А-а! Бросьте. Капля в море по сравнению с теми объемами, что утилизируют программисты. Не надо доводить администрирование до абсурда.

– Ерундой занимаемся! – это Рашидов – мой зам по оборудованию. – Девятый час, а мы тут какую-то абстрактную живопись разглядываем.

У него двое детей – пацаны, и, по слухам, очень строгая жена. Его можно понять.

Лебедев встает и подходит к столу.

– Насколько я понял, мне инкриминируют то, что я взял свои фотографии и загнал их в машину. Так вот, я этого не делал.

– Да, – Лиегис вскидывает брови. – Значит кто-то сделал это за вас. Кто же он?

– Не знаю. Что касается фотографий, то вот, взгляните: коллаж. Целая серия художественных образов наших сотрудников, да и еще кое-что. Вы слишком высокого мнения о моих способностях в области живописи и дизайна.

Так.., действительно... Работал не просто художник, а талантливый художник.

– Коллеги, – вмешивается Богомолов, – давайте попытаемся рассматривать эти произведения с объективных позиций. Вот рисунки и выполнены они, безусловно, с применением графопостроителя – вручную это сделать невозможно, слишком кропотливая работа. Стало быть, они выполнены машинным способом. Изображения кто-то ввел в машину, но кто и каким образом? Давайте прежде всего разберемся во втором вопросе. Предположение первое: фотографии, сетки и так далее. Коллаж в этом смысле не проблема...

– Вы ошибаетесь, – вдруг тихо произносит Голубин.

Все лица синхронно выражают изумление и поворачиваются в сторону сидящего возле дальнего края стола Алексея Дмитриевича. Я тоже поворачиваюсь и, видимо, мое лицо тоже выражает удивление, но по другому поводу.

Дело в том, что за последние полтора-два года я слышал голос Голубина на заседаниях не более двух раз, да и то в ситуациях, где он вынужден был отвечать на прямой вопрос.

– В каком смысле – ошибаюсь? – Богомолов явно растерялся.

– В прямом. Именно коллаж-то и проблема в этом смысле.

– А почему вы так считаете?

– Видите ли... Я думаю... Да, собственно, я совершенно уверен, что все эти рисунки появились в том или ином виде не более чем за четыре часа до момента их воспроизведения на бумаге.

– В том или ином виде.., – бормочет Богомолов, – в каком виде? Я что-то не понимаю!

– Например, в виде файла на диске, на ленте или в виде массива оперативной памяти.

– А, ну да! Но почему вы так решили?

– Потому что товарищ Лебедев вряд ли настолько тесно связан с редакцией "Вечерней газеты", что ему до шести вечера было известно содержание очередного номера.

Я смотрю на Лиегиса.

Первый раз в жизни лицезрею удалого Константина Эдуардовича в таком озадаченном варианте. Он переводит взгляд с одного на другого и беспомощно хватает ртом воздух. Остальные, и я в том числе, тоже хороши. Наконец, Лиегис находит-таки выход своему удивлению:

– Товарищи! Да что тут происходит?! Это заседание ученого совета или цирковое представление? Извините, но я... Балаган какой-то!

Все начинают говорить разом и никто никого не слушает.

– Товарищи, прошу тишины!

Нестеренко размахивает пачкой "Беломора" и просит немедленно выдать ему спички.

– Товарищ Нестеренко! Алексей Иванович, если хотите курить – курите, но только в форточку. Да тихо вы!

Постепенно все успокаиваются.

– Алексей Дмитриевич, признаюсь, ваши выводы меня несколько огорошили. Объясните, наконец, что вы имели в виду.

– Передайте мне, пожалуйста, все рисунки. Спасибо... Благодарю вас... Вот смотрите – это сидит за пультом Лебедев... Справа – Никешкин, слева – устройство печати, на заднем плане плакат с таблицей команд оператора. Это, несомненно, пультовая – так?.. Что же делает Лебедев? Он что-то набирает на экране дисплея. А что именно?

– Кр де семь, К бе два... Да мало ли что он там набирает!

– Да, а вот сбоку виден столик с телекамерой... Кстати, товарищ Курицын, у вас в пультовой один такой столик?

– Один, вторую телекамеру только вчера привезли... Это что? В шахматы играют?.. – бормочет Курицин.

– Не совсем так, Лебедев набирает текст этюда.

– Какого этюда?

– Шахматного этюда.

– Ах, вот оно что!

Лебедев спокойно сидит в стороне. Его, кажется, все это не сильно волнует.

– Ну, пусть это шахматный этюд. И что из этого следует?

– Из этого следует, что событие, изображенное на картинке, произошло позавчера и не ранее шести вечера, когда стали продавать "Вечорку".

– Ага! Так он взял этюд из газеты! Но может быть, он его раньше знал?

– Это совершенно невероятно.

– Почему?

– Потому что автор этюда – я.

– Вы?

– Я.

Немая гоголевская сцена.

– Господи! – восклицает Лиегис. – Неужели вы, Алексей Дмитриевич, заниметесь подобной ерундой.

– Есть такой грех, – Голубин смущенно улыбается и поглаживает седой пушок на голове.

– А я вашей фамилии не видел под позицией, – вдруг нарушает молчание Лебедев. – Там какой-то иностранец, кажется, Гарда.

– Правильно, дружок! Гарде – шах ферзю – мой псевдоним.

Вот тебе и раз! Кто бы мог подумать, наш уважаемый Алексей Дмитриевич – и на тебе, шахматный композитор.

Да-а-а, Алексей Дмитриевич – это эпоха. В институте он появился, когда меня тут и в помине не было, и представить без него институт совершенно невозможно. Этот маленький незаметный человек за свою жизнь наделал столько, что хватит и на иных десятерых. Куда ни сунусь – везде натыкаюсь на его работы. Сотни статей, три монографии по теории алгоритмов, докторскую не защищал, а получил степень по совокупности работ. Ни разу не слышал, чтобы он гденибудь выступал, но ссылаются на него везде и всюду. Удивительная личность я бы сказал, реликт эпохи титанов математики! А в жизни это добрейший и милейший человек. Его тактичность чудовищна и вошла среди сотрудников в поговорку. Своих аспирантов (а их у него не меньше трех каждый год) именует коллегами и поит чаем за свой счет. Кстати, он был научным руководителем Лебедева и, если мне не изменяет память, это единственный случай, когда его аспирант не защитился... Хм!..

– А вы, Алексей Дмитриевич, не путаете? – произносит Лиегис. – Это точно ваш этюд?

– Как же, батенька, я могу перепутать, если составлял его целый год. Тут уж, извините...

– А скажите, – Лиегис поворачивается к Лебедеву, – вы хорошо играете в шахматы?

– Первый разряд. Был. – Лебедев выпячивает нижнюю губу, раздумывая о чем-то своем. Потом как бы стряхивает оцепенение. – Вы, Константин Эдуардович, подозреваете, что я украл у Алексея Дмитриевича его шахматный шедевр. Спешу вас разочаровать – я и в мыслях не держал, что у него может быть такое хобби.

– Но вы контактируете? – Лиегис выглядит слегка пристыженным.

– Да. Он живет одиноко, и я иногда к нему наведываюсь... Дело-то вот в чем. В тот день я действительно по пути на работу купил "Вечорку" и обнаружил там эту композицию. Она мне понравилась. И уже здесь, в пультовой, когда запустил свой рабочую программу, я решил немного развеяться. У нас на ВЦ существует нелегальная шахматная программа, причем она позволяет начать игру из любой позиции. Я ее вызвал, и, судя по всему, на этом рисунке изображен момент ввода текста этюда.

– Ага! – торжествующе восклицает Лиегис. – Вот вам и разгадка!

– Не вижу никакой разгадки, – говорит Богомолов. – Кем созданы эти рисунки? Кстати, а это точно, что они появились в пол-одиннадцатого?

– Во всяком случае утром следующего дня я держал их в руках, – говорит Дорофеев.

– Следовательно, в течение двенадцати часов максимум, кто-то затолкал эти изображения в машину. Сфотографировал, разграфил, закодировал и ввел. Извините, но даже если мы все сядем за пульты, нам это не удастся!

– Если сделать заготовки заранее – удастся! – Лиегис торжествует.

– А коллаж? Вы умеете делать коллажи? – интересуется Нестеренко.

– Полагаю, что вы, Алексей Иванович, недооцениваете творческий потенциал наших сотрудников. Они и не на то способны!.. Я, разумеется, не имею в виду здесь присутствующих... Вспомните Монну Лизу! Ее лик состряпали всего из шести символов: пробелов, точек, запятых, двоеточий, буквы "Н" и буквы "Ж"! Я был потрясен!

– Монну Лизу мы делали неделю, – произносит Голубин с улыбкой. – А на коллаже, как фрагмент, решение моего этюда.

– Где?!

– Извольте взглянуть.

Все как-то приутихли. Нестеренко дымит во всю мочь, но никто его не подвергнул осуждению. Похоже, что дело принимает серьезный оборот. Молчание нарушает Дорофеев.

– Скажите, Сергей Дмитриевич, когда вы сидели в пультовой, телекамера была включена?

Лебедев резко вскидывает голову, а потом расплывается в улыбке. Кажется они друг друга поняли.

– Да. Но мы ее не включали.

– Так что же вы нам тут головы морочите? – гремит Лиегис. – А вы, товарищ Курицын, сидите здесь – воды в рот набрали! Это ваша телекамера?

– Наша, – лепечет бедный Курицын.

– Почему же вы ее не обесточиваете в конце рабочего дня?

– Я.., я обращу внимание... Больше этого не повторится.

– Безобразие!.. Так вот, товарищ Богомолов, ввод осуществлялся через телекамеру. Они там вместо того, чтобы образы распознавать, занимались моментальной фотографией.

– Вы ошибаетесь, – Голубин протягивает Лиегису рисунок.

– Что?.. Зачем?!

– Посмотрите внимательно. В пультовой стоит только одно устройство ввода изображений и его можно обнаружить на этом рисунке.

– Ну и что?

– Телекамера не может ввести свое собственное изображение.

– Где?.. Ах, ты черт, действительно!

– К тому же ракурс изображения таков, что снимать необходимо было из соседнего зала через капитальную стену, добавляет Павлов.

Ну и ну! Совершенно неожиданно мне приходит в голову, что во всех этих рисунках есть определенная система. Все вместе они совершенно отчетливо показывают, что их быть не должно. А они существуют, и, следовательно, их кто-то сделал. Но кто?

– Это заговор. Диверсия, – убежденно произносит Лиегис. Кто-то нас дурачит.

– Да и притом так ловко, что мы все – взрослые опытные люди, руководители больших коллективов – демонстрируем свою полную некомпетентность, – насмешливо поддакивает Богомолов.

– Ну знаете ли, Денис Давыдович, за такие шутки надо уши обрывать! Констатирую, что с моей подачи заварилась слишком крутая каша. И теперь надо ее как-то расхлебывать.

Кстати, что это там пишет наш уважаемый ученый секретарь?

– Товарищ Моторин, а что вы там пишете?

– Как что? Протокол заседания.

Он что, с ума сошел?

– А вам не пришло в голову, что заседание уже закончилось?

– Но ведь вы не объявили конец.

Лиегис тут же возбуждается.

– Протокол? Вы заносите в протокол все наши бредни? Да вы с ума сошли!.. Кстати, Андрей Иванович, а с чьей подачи данный вопрос оказался в повестке дня?

– С моей, Константин Эдуардович, – отвечаю ему в тон.

– Ну и глупо. Надо было сперва обсудить в кулуарах.

Злюсь.

– В кулуарах, в будуарах!.. Тебе не кажется, что скоро вся наука будет делаться в кулуарах?

– По-твоему, лучше, если завтра весь институт встанет на уши?

Дорофеев внимательно смотрит на нас обоих.

– Это я настоял на том, чтобы вынести данный вопрос на обсуждение ученого совета. И знаете для чего? Для того, чтобы эта история не превратилась в легенду, а стала научным фактом.

Лиегис фыркает.

– Теперь она даже запротоколирована...

– Нет, Константин Эдуардович, – вдруг произносит Моторин, – я, разумеется, не записал в протокол ни слова. У меня есть вопрос к товарищу Дорофееву. Скажите, Николай Евгеньевич, а зачем вам лично так необходимо было вынести эти рисунки на обсуждение ученого совета? Ведь вы к этой истории непричастны, – и бросает многозначительный взгляд в сторону Лиегиса.

А этот Моторин-то – гусь! Я уже не впервые замечаю, что он при любом удобном случае пытается дискредитировать Дорофеева в моих глазах. И на тебе – прямой выпад. А ведь очень удобный случай...

Дорофеев бледнеет. Лиегис морщится, как от зубной боли ему неприятно, и эта реакция сбивает Моторина с толку. Он, кажется, надеялся, что Костя его поддержит. Дурак. Костя, разумеется, оберегает свое реноме замдиректора по науке, но не настолько, чтобы поддерживать конъюнктурщиков.

Надо как-то сгладить остроту момента. Интонации – только официальные!

– Сергей Дмитриевич, вы, кажется, говорили мне, что в те полтора часа система выводила какие-то файлы на магнитную ленту.

Заодно даю понять Моторину и Лиегису, что беру на себя часть ответственности за вынесение вопроса на обсуждение.

– Да, если товарищ Никешкин меня правильно информировал.

Все, теперь мне следует полностью взять инициативу на себя.

– Товарищ Лебедев, будьте добры, сядьте поближе... Скажите, выводилась ли какая-либо информация на магнитную ленту в процессе аварийного функционирования системы?

Лебедев молчит.

– Мы ждем ответа.

Дорофеев смотрит в пол и кривит губы.

– Да, выводилась, – наконец выдавливает из себя Лебедев.

– Где эта лента сейчас?

– На стеллаже. Но, к сожалению, на ней ничего нет. Вернее нет той информации, которая выводилась позавчера.

– Вот как. И куда же она делась?

– Андрей Иванович, – Лебедев умоляюще поднимает глаза, я – идиот! Понимаете, это была лента с резервной копией системного диска. Машина ее испортила, я испугался скандала и сразу после того, как машина остановилась, перезапустил систему и вывел на эту ленту системный диск... У меня и так последнее время одни неприятности, а тут... В общем, идиот!

Так вот она, разгадка загадочного поведения Лебедева!

– И вы сказали об этом Дорофееву только сегодня утром?

– Да. Мало того, я попросил его отдать мне рисунки, либо их уничтожить.

– Почему?

– Да потому, что никаких доказательств того, что эти рисунки не состряпаны мной, у меня нет! Была бы лента ладно. А рисунки – это ерунда.

– Но теперь-то выяснилось, что не ерунда.

– Выяснилось, что я решаю этюды в рабочее время, да еще с привлечением подпольных шахматных программ.

– Но вы-то сами как оцениваете происшествие?

– Не знаю... Работали три программы: моя, Никешкина и шахматная. На экране, естественно, была доска. Каким образом вывелись рисунки, я понятия не имею! Может быть в памяти осталось что-то от распознавателей образов из команды Геннадия Ивановича... Все это как-то скрестилось...

– У нас все вытирают за собой! – стонет Курицын.

Испугался, что интеллект ляжет пятном на его репутацию...

– Так, – делаю решительное лицо и кладу ладонь на стол. Вот что: через пятнадцать минут кассета с той магнитной лентой должна лежать здесь. Возможно, есть способ восстановления старых записей. Вы меня поняли?

Лебедева будто волной смыло.

– Картинки прошу собрать и передать мне... Все?