Текст книги "Один на дороге"

Автор книги: Владимир Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

V

В аэропорте шла уборка. Народу было чуть больше, чем я ожидал; где-то была плохая погода, самолет выпустили с опозданием, и теперь тут собирались встречающие – правда, не столько, сколько собралось бы днем, – и к стоянке подкатывали, накапливаясь, зеленые такси. В креслах – глубоких, с высокими спинками – тут и там спали или просто сидели люди, но свободных мест еще хватало. При виде кресел Ольга просто застонала от наслаждения. Наверное, бедное создание устало до смерти. Я и то чувствовал, что с удовольствием дам ногам передохнуть. Но прежде всего мне хотелось кофе. Пусть и не первого сорта. Мне трудно пройти мимо любого места, где варят кофе, такую страсть я сохранил со времен службы в этих местах.

– Чашку кофе, Оля.

– Как прекрасно было бы!.. Но туда я не пойду. Там не на чем сидеть. А стоять я больше не в силах. Я усадил ее в одно из кресел подле входа в буфет:

– Я принесу вам.

Очередь перед прилавком была невелика; правда, несколько человек из какого-то экипажа получали свое без очереди – они имели на то право. Когда я вернулся с кофе и булочками, Ольга дремала, расположившись в кресле наискосок. Невдалеке какая-то женщина спала на двух креслах сразу, лежа на спине, перекинув согнутые в коленях ноги через подлокотник. Я сел, одной рукой удерживая на весу два кофе, поставленных друг на друга; на верхней чашке покоилась тарелка с едой. Осторожно тронул Ольгу за руку.

– Оля, выпейте. Вам нужно хоть немного согреться. Может быть, хотите чего-нибудь покрепче?

– А вы?

– Исключено в любом случае.

– Ну, тогда и я не буду, – отказалась она, приняла из моих рук чашку и с удовольствием отпила.

Мы выпили кофе молча, я отнес чашки, вернулся и снова сел. В этом уголке аэровокзала было почти совсем темно. Стояла тишина. Опоздавший самолет наконец приземлился, и возникший на какое-то время внизу, в багажном отделении, гул голосов прилетевших и встречавших успел уже улечься. Можно было подремать, но почему-то сон не шел. Ольга тоже не спала; она то закрывала глаза, то, просидев так с минуту, снова открывала их, и они отблескивали в слабом свете, пробивавшемся из буфетного зала. Темнота и тишина располагают ко сну – или к разговорам; нам не спалось, так что можно было, наверное, поговорить.

– Оля?

– Да?

– Что же все-таки за таинственная история у вас? Как вы сюда попали, почему оказались в одиночестве?

Она ответила не сразу; наверное, подыскивала самую общую фразу. И нашла.

– Как и все.

– Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве.

– Да, – согласилась она. – Я не из таких.

– Значит, что-то случилось?

Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась.

– В жизни всегда что-нибудь случается.

– Но вот – с вами?

Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки.

– А почему это вас интересует?

– Ну… хотя бы потому, что мы встретились.

– Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе… А вообще, надо ли отягощать себя знанием чужой жизни? Разве в своей собственной мало такого, над чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими?

– Все-таки, Оля, люди – не абсолютно упругие тела.

– Не понимаю. При чем тут тело?

– Это физика. Абсолютно упругие тела, столкнувшись, должны разлетаться с той же скоростью, что и сближались, и у них не остается времени на выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости.

– Выяснение отношений… – медленно, растягивая слова, повторила она. – Господи, как надоели мне эти слова, это выяснение отношений, сами отношения… Не хочу больше. И пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Если захочу, расскажу сама – тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем – не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до утра хотя бы. Я буду вам очень благодарна.

– Рыцарем… – сказал я. – Высокая похвала, и ее не часто приходится слышать.

– Еще реже ее заслуживают.

– Возможно… Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?

– Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.

– Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными войнами, жестокостью… и отсутствием горячей воды?

– Горячая вода – это хорошо. – Она говорила медленно и тихо, словно спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. – Но это не главное. В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я – женщина, – она широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. – И не хочу, чтобы об этом забывали.

– Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.

– Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она платит за это тем, что перестает быть женщиной.

– Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.

– А вам приходилось встречать других?

– Нет; но просто специфика моей работы такова… у нас нет женщин – во всяком случае, в руководстве.

– Завидую вам. Что это за счастливая работа?

– Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.

– Нет, – живо проговорила она. – Вы хотите равенства, но его никогда не было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.

Любопытное дитя, подумал я. Со своим мировоззрением. Она против равенства – потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке; еще в войнах того времени – туда-сюда, а все остальное для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации я мог бы ей рассказать кое-что.

– Знаете, – сказал я ей, – в восемнадцатом веке, и в любом другом, несчастий было ничуть не меньше, чем сейчас. И тогда случались трагедии, и тогда женщин бросали…

Она резко вскинула голову.

– Меня не бросили. Почему вы решили? Меня никогда не бросали. Меня нельзя бросить. Вот я – могу!

– Что вы, Оля, да я и не думал…

– Подумали. Это ведь самое простое объяснение. Завезли, обманули и бросили. – Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее сверкали. – Вы просто не разглядели меня в темноте как следует, вот и решили, что я – Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного!

– Прошу прощения, королева, – сказал я, улыбаясь, чтобы как-то успокоить ее, рассердившуюся, кажется, не на шутку. Она откинулась на спинку, глядя в сторону, и несколько минут молчала. Я тоже предпочел не возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром, когда мне позвонит полковник из штаба, и надо будет начинать что-то делать всерьез? Вот уж действительно с жизнью не соскучишься…

– Я заболела, – неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно, – И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что мог. Но от него это больше не зависело. И он уехал. Оставил мне денег, но даже попрощаться по-настоящему, мы не смогли. А мы приехали сюда, именно чтобы попрощаться по-настоящему… И сегодня, когда я вышла, мне стало очень обидно оттого, что мы не попрощались… что все вышло так нелепо.

Странно: это как-то не согласовывалось с ее взглядами на рыцарство, насколько она уже успела познакомить меня с ними. Я даже немного рассердился.

– Вы непоследовательны, Ольга. Этот человек – видимо, близкий вам (она кивнула), бросил вас больной и уехал. И вы, судя по вашим же словам, его прощаете…

– Он не мог иначе.

– Ну, хорошо, допустим, в тот момент не мог. Но приехать-то, и забрать вас из больницы он мог? Не позволить, чтобы вы оказались одна в чужом городе?.. Или гордость не позволила вам позвать его? Или не осталось денег даже на телеграмму, на телефонный разговор?

Она смотрела на меня, словно я был в бессознательном состоянии и бредил.

– Опомнитесь, – сказала она, когда я сделал передышку. – Откуда он мог приехать? И куда я могла позвонить ему, если бы даже захотела? Я же сказала вам, что он уехал!

– И все же… – начал я, и вдруг запнулся.

Со значением слов иногда случаются странные вещи. Два слова, обозначающие сходные явления, явления одного порядка; но в то время, как одно из них обязательно требует пояснений, иначе понять суть сообщаемого невозможно, второе – понятно само по себе и несет кучу определенной информации. Как дела у Барбоскина. Барбоскин ест. Ест? Что ест, почему, когда, как, что это вообще значит – Барбоскин ест? Барбоскин пьет. Тут все понятно, и никому не приходит в голову спросить – что пьет и почему… Барбоскин стоит. Где стоит? На улице, в очереди, дома? Стоит минуту, час? Или, может быть, он вратарь? Барбоскин сидит; и все ясно, можно лишь спросить, за что и сколько дали. И вот для определенной части людей слово «уехал» приобрело такое же исчерпывающее, все объясняющее значение; не «уехал в санаторий», «на дачу», «к родственникам», «в командировку», а просто – уехал. Для определенной части людей. Но я-то к ней не отношусь, и поэтому понял, что она имела в виду, не сразу.

– Вот оно что…

– Да, – сказала Ольга. – Вот именно.

– Значит, – сказал я, собираясь с мыслями, – если бы вы тогда не заболели…

– Мы смогли бы проститься так, как нам хотелось.

– И вы остались бы?

– Конечно.

– Почему?

– Как – почему?

– Ну, почему он, допустим, не взял вас? У него семья? Вы не могли оформить отношения?

– Могли. У него только родители. Но я не хотела. И потому, что там тоже не восемнадцатый век. Там тоже двадцатое столетие. Куда же и зачем мне было ехать?.. И…

– Но вы, видимо, его любили?

– Но если бы вы сейчас полюбили меня, и я заявила бы вам, что уезжаю, – вы поехали бы со мной? Если предположить, что у вас не было бы семьи и можно было все оформить?

– Семьи у меня и на самом деле нет. Но я, конечно, и думать не стал бы об этом. Как можно уехать из своего дома? Я не понимаю, как он-то мог…

– Ну, видимо, он не чувствовал себя дома. А я вот тоже чувствую, как вы… как все. И хотя меня как женщину мой дом не всегда устраивает, все же он – мой… Ну вот, теперь вы поняли, как я здесь оказалась.

– Да. Извините, Ольга, за мою назойливость. Она была в какой-то мере вынужденной. Завтра – вернее, сегодня, попозже, я попытаюсь устроить вас в одном месте, где вы, я полагаю, сможете прожить какое-то время… пока не соберетесь домой.

– Домой? – Это было произнесено так, словно я сморозил глупость.

– Куда же еще? В Ленинград, на Новосибирскую улицу…

– Нет, – сказала она. – Туда я не поеду, – Это прозвучало давно обдуманным и категорическим решением.

– Час от часу не легче.

– По-моему, это понятно. Мы же там были вдвоем с ним. И все это знали. Как же я вдруг окажусь там одна? – Она взглянула на меня как-то беспомощно. – Меня просто затаскают по постелям…

– Слушайте! – возмутился я. – Вы что… – Я хотел сказать «проститутка», но вовремя проглотил это слово. – Вы что, идете за каждым, кто захочет и поманит? Не умеете отказать? Постоять за себя?

Мой тон ее, кажется, не обидел; и молчала она лишь потому, что подыскивала слова для ответа.

– Я не умею быть одна… Может быть, вы не способны понять это. А я вот не понимаю, как можно жить без любви. Не без постели, понимаете, а без любви, без ее воздуха, вне ее мира. Когда она есть – это счастье. Когда нет – ее ищешь.

– Методом проб и ошибок, – вставил я.

– Как?

– Есть такой термин в кибернетике.

– Проб и ошибок, да.

Мне было искренне жаль ее. Но тут уж я помочь ничем не мог. Ни как субъект любви, ни как объект ее. Не те годы, не те взгляды, не то состояние и настроение.

– Куда же вы денетесь?

– Не знаю. Поеду куда-нибудь… Поселиться и устроиться на работу можно везде – если это не Москва, вообще не такой город.

– А там что – вы станете другой?

– Не знаю, что будет там… А что будет дома – знаю. Там мне готовы помочь. Достаточно позвонить, и за мной приедут. И все будет в порядке. Но… я его не люблю. Однако боюсь, что не устою. Не смогу одна…

– Но вы говорили, что ждете денег…

– Мама вышлет – немного. На дорогу. И потом, у меня есть еще кое-какие тряпки. На вокзале, в камере хранения. Сегодня отвезла туда… Фирменные шмотки. Для начала хватит.

– Значит, вы даже не знаете, куда…

– Да не все ли равно? Завербуюсь и поеду куда-нибудь – в Норильск, на БАМ…

* * *

Я представил себе ее на БАМе – не монтировалось. Но – ладно, найдет для себя что-нибудь другое. Бедолага. Я непроизвольно поднял руку и погладил ее по голове. Волосы были легкие, пушистые. Ольга усмехнулась.

– Не надо. Давно пора мыть голову… – Она вдруг зевнула, отвернувшись. – Знаете, а не попробовать ли мне поспать? Очень устала…

Подобие исповеди, кажется, успокоило ее, как я и ожидал.

– Конечно, поспите. Попытайтесь устроиться поудобнее. Почему они не могли поставить здесь диваны вместо кресел?

– Да, – пробормотала Ольга. Она перекинула ноги на соседнее, пустое кресло, спиной оперлась о подлокотник, голову положила на мое плечо. – Вам не тяжело? Я легкая…

– Мне не тяжело, Оля.

– Тогда спокойной ночи, – сказала она и затихла. Заснула или нет – не знаю. Дыхания ее не было слышно. Я сидел, ощущая ее плечом, и вроде бы не спалось, но дремота незаметно окутывала меня – то состояние, когда ты еще и не спишь, но перед глазами уже возникают призрачные картины, которые ты принимаешь за продолжение реальности, потому что фильтр рассудка успел уже безболезненно выключиться. Инженер-майор Авраменок появился передо мной, докуривая папироску, в руке он держал зеркальце. Зеркальце? Что-то было в нем, что-то было… Пронесся быстрый гул: приземлился самолет. Но мне встречать было некого. Наверное, я уже спал.

VI

Я проснулся в шесть. В этот миг в войсках звучит труба, и – отставая на долю секунды – заливаются дневальные под грибками на передней линейке лагерей: «Шестая рота, подъем! Вторая пулеметная, подъе-ом!». Старшины, выбритые и подтянутые, уже похаживают перед палатками; считанные секунды – и на линейку начинают выскакивать солдаты в майках, шароварах и сапогах, досыпающие на ходу, но уже готовые к обычным тяготам и немудреным радостям очередного армейского дня. «Выходи строиться! Ста-новись! Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом – марш! Бегом – марш!» Рота переходит на бег, весь полк бежит, ротный разгильдяй только теперь вылезает из палатки и пускается вдогонку, взгляд старшины уже отметил его, быть разговору: «Что мешает вам хорошо служить?». Роты бегут: старички – уверенно, вполсилы, а молодые, весеннего призыва, едва поспевают за ними, задыхаясь, еще непривычные к резкому переходу ото сна к бегу. Армия. Молодость.

Так начиналась и моя армейская жизнь; я тоже бежал и задыхался, а потом бежал – и удивлялся, как это могут не поспевать другие, на год-два помоложе, а еще позже бежал не в колонне, а вне ее, вел роту на зарядку и командовал: «Рота – стой! Нале-во! Разомкнись! Упражнение начи-най!» – и день плавно трогался по надежным рельсам распорядка, набирая скорость…

Но сегодня мне пока что некем было командовать, кроме самого себя да еще молодой женщины, которая, кажется, вовсе не хотела, чтобы ею командовали. Плечо затекло, и весь я чувствовал себя не лучшим образом. К счастью, она повернулась, меняя позу, и голова ее соскользнула с моего плеча на спинку кресла. Я встал. Военная зарядка была бы сейчас очень кстати, но я только потянулся до хруста и сделал несколько движений, не очень размашистых, чтобы не привлекать внимания. Очень разумно, что вчера я вышел из гостиницы в штатском. Помятый штатский, продремавший ночь в кресле аэровокзала, небритый и немытый и доступный в таком виде посторонним взглядам – это еще туда-сюда; но мятый, немытый и небритый офицер – это уже конец света, полное разложение и маразм.

Ольга по-прежнему спала. Я сходил в туалет и кое-как вымыл лицо и руки; парикмахерская еще не работала, с этим пришлось примириться. То, что со мной приключилось, если вдуматься, целиком оставалось в рамках военной специфики: внезапная тревога – и ты вдруг оказываешься за тысячи километров от привычного места. К этому надо быть готовым. Но не носить же бритву в кармане.

Я пил в буфете кофе, то и дело поглядывая в сторону Ольги; устроился я так, что мне было видно ее через дверь. Будить ее не хотелось: кто спит, тот выздоравливает, так я всегда считал. Аэропорт постепенно оживал, людей становилось все больше; в ровном, приглушенном гуле не выделялись отдельные звуки, кроме редких пока объявлений по трансляции. За окнами было еще темно. Рев моторов пересек пространство, ослабел и утих. Далеко за окнами, на взлетно-посадочной полосе, промелькнули разноцветные огоньки. Кто-то прилетел. Мир ему. Я постоял в очереди еще раз и взял сразу две чашки кофе: после первой я почти не почувствовал облегчения, хотелось спать, но теперь это откладывалось до вечера, очень далекого сейчас. Я допивал вторую чашку, когда в буфет вошли двое, один из них военный. Тот самый полковник, с которым я разговаривал вчера вечером – он собирался позвонить мне в девять-ноль. Интересно, успеет? Впрочем, позвонить можно и из автомата, а вот как успею я?.. Полковник меня, к счастью, не узнал: я стоял спиной к свету, да и одежда сильно изменяет человека. Вместе с полковником вошла маленькая, сухая, аккуратно одетая старушка, похожая на отставную учительницу; какие-то житейские сложности заставили ее прилететь в Ригу ранним московским рейсом. Мать полковника? Теща? Да хоть бы прабабушка, мне-то что?.. Ощутив мой взгляд, старая женщина повернула голову, – движение было мгновенным, – оглядела меня быстро и пристально и сразу же отвела взгляд. Держалась она прямо и ступала легко.

– Я люблю чашку кофе с утра. Старая привычка, – сказала она полковнику; они стояли в двух шагах от меня. Говорила она с едва уловимым акцентом, и я сперва подумал, что она латышка. Но, поразмыслив основательнее, решил, что это не латышский акцент, который узнать легко, и не литовский, менее резкий, и не эстонский, не делающий разницы между глухими и звонкими согласными; судя по характерному "р", акцент мог быть немецким.

– С удовольствием, Августа Петровна, – сказал полковник. – К сожалению, нам придется делать все быстро. Дело срочное.

– Ничего, – сказала она («нитшего»). – Я уже так давно не торопилась, что это даже приятно. Я еще весьма крепка. Хотелось бы оказаться полезной настолько, чтобы вы не жалели, что обратились ко мне.

– Уверен, что вы нам поможете, – сказал полковник. – Но выпить кофе мы успеем. Кстати, в этот час его больше нигде не получить. Потом заедем в гостиницу, но только так, чтобы положить ваши вещи. Не возражаете?

– Вы ведь видите, я практически без багажа, только саквояж. Конечно, я не возражаю. Совершенно нет.

– Ясно, – бодро сказал полковник и пошел брать кофе, а я допил свой и направился к Ольге, чтобы разбудить ее: пришло время собираться, а туалет порой занимает у женщин непропорционально много времени. Я поспел вовремя: она как раз открыла глаза.

– Просто ужасно, – пожаловалась она. – Кажется, весь мир состоит из острых углов. Который час?

– Семь тридцать, – сказал я. – Поднимайтесь, Оля, я вам покажу, где можно помыться. На скорую руку. Работать над собой основательнее будете потом. Сейчас не позволяет время. Вернетесь, выпьете кофе и поедем.

Я проводил ее и стал размышлять. Вчера я пообещал Ольге пристроить ее. Мог бы, конечно, и не делать этого, но сказавши – держись. Я рассчитывал прибегнуть к помощи старика Семеныча, но являться к нему, после многолетней разлуки, в семь утра, без предварительного звонка, с незнакомой женщиной было бы явно неприлично. Кроме того, мне и самому нужно было привести себя в порядок и надеть форму. Так что выход был один – ехать ко мне в гостиницу. Ничего, днем это выглядит куда приличнее, и к тому же я через несколько минут уйду, а она сможет в~ мое отсутствие отдохнуть более капитально. Остальные вопросы будем решать потом, когда освобожусь.

Я ждал ее пятнадцать минут, ждал двадцать, постепенно свирепея. Уснула она там? Может быть, ей сделалось плохо? Женщины – существа хрупкие или, по крайней мере, любят казаться такими, хотя, как правило, нас переживают. Я спустился вниз. Нет, никакой суеты не было, никакой возни, обычно сопутствующей несчастным случаям. Прошло еще десять минут; я топтался в некотором отдалении, не выпуская дверь из поля зрения. Наконец Ольга показалась, свежая, словно и не было почти бессонной ночи.

– Вот я и готова, – сказала она, ничуть не удивившись тому, что я ждал ее там, внизу. – Быстро, правда?

– Тридцать минут, – сказал я.

– Ну, на это нельзя жалеть время. Одна моя знакомая говорит, что если даже через час вам должны отрубить голову, этот час надо потратить на то, чтобы привести себя в порядок.

Я перенес это на условия моей жизни, и мне представилось войско амазонок, женская армия. Сигнал «Тревога». Все вскакивают и начинают приводить себя в порядок, чтобы показаться врагу в достойном виде. Наступающие мужские колонны останавливаются, объявляется перекур – пока противник не займет оборонительные порядки. Хотя – в наше время не очень-то бы и ждали… Но я вот жду?

Мы поднялись наверх. Времени на кофе почти не оставалось, и я поторопил Ольгу раз и другой; она, кивая, спокойно произносила: «Еще минуту…», и спокойно попивала кофе маленькими глотками, заедая конфетой; от булочки она отказалась, с бутерброда съела ветчину, а хлеб оставила: «Надо следить за собой», – пояснила она, не извиняясь, а словно наставляя серого человека, не понимающего самых простых вещей. Я почувствовал, что начинаю злиться, но заставил себя сдержаться, как не раз приходилось делать с проштрафившимся подчиненным: недаром говорят, что начальник, кричащий на подчиненного, теряет две вещи – голос и авторитет. Ничего не поделаешь; я понял, что столкнулся с непреодолимой силой, форс-мажор, как любил говорить мой дед, и нервничать нечего, а надо терпеливо ждать. Беда в том, что характер позволял мне ждать спокойно лишь, тогда, когда все последствия опоздания были просчитаны на несколько ходов вперед и ничего страшного не обнаруживалось; для меня любое настоящее существует лишь в неразрывной связи с будущим, и я не понимаю тех, кто может, махнув рукой и произнеся великую формулу «Будь, что будет», совершенно отвлечься от мысли о результатах того, что сейчас происходит… Я смотрел в широкое окно, за которым медленно катился «Ту-134», потом поднял глаза на Ольгу; она уже подмазывала губы, глядя в зеркальце, как смотрит художник на установленный на мольберте холст. Наконец можно было двинуться. Женщины, подумал я, без нас вы обречены на вымирание, жизнь вы видите сквозь цветное стеклышко своего воображения, реализм – не ваша философия, все вы исповедуете субъективный идеализм – хотя цепкости в жизни вам не занимать…

Пришлось взять такси: времени оставалось совсем мало. К счастью, денег хватало. Хорошо, что новый аэропорт в Риге расположен тут же, под боком, для таксиста – десять минут до центра, Я назвал ему гостиницу, боковым зрением наблюдая за Ольгой, но она и глазом не моргнула. Днем, видимо, ничто не казалось ей столь страшным.

В гостиницу она вошла тоже непринужденно, словно для нее здесь был заказан номер. Дежуривший у барьера перед лифтом униформированный чин покосился на нас; я мог бы предъявить ему гостиничный пропуск, но предпочел пройти мимо с уверенностью, какой обязан обладать командир. Деятели, чья задача отличать козлищ от агнцев, обладают собачьим нюхом и, как четвероногие, чувствуют, кто, пусть и втайне, боится их, а кто – нет. Ольга проследовала мимо стража, словно не заметив его, и он даже не попытался остановить ее. Значит, было в ней что-то такое, внушающее сдержанность.

Отперев дверь, я пропустил женщину вперед. Она вошла в мой «полулюкс» медленно, так же медленно повела головой, осматриваясь. Потом опустилась в гостиной в кресло – именно опустилась, а не просто села, – и взглянула на меня, чуть приподняв брови, словно спрашивая: «Ну, вот мы здесь; что же дальше?»

У меня были определенные опасения насчет того, согласится ли она остаться тут в мое отсутствие. Однако, я чувствовал, что не должен показать ей даже самый краешек своей неуверенности; мне следовало оставаться человеком, который все предусмотрел. Все равно, как перед своими солдатами. Я улыбнулся. И сказал:

– Ну, прежде всего…

И тут загремел телефон. Я снял трубку.

– Акимов.

– Товарищ подполковник?

– Я вас слушаю, – сказал я, покосившись на Ольгу. Она сделала движение, собираясь встать – выйти, что ли, не мешать разговору – я жестом показал, чтобы оставалась на месте.

– Есть новые материалы. Машину за вами высылаю. Через пять минут будет у подъезда.

– Понял вас, – сказал я, положив трубку, и повернулся к Ольге.

– У меня срочное дело, – сказал я. – Вы останетесь здесь. Думаю, вам нужно отдохнуть. Ложитесь смело: белье свежее. Я вернусь через несколько часов, пообедаем и займемся вашими делами.

Она по-прежнему смотрела на меня; сидела Ольга спиной к окну, и я не мог различить выражения ее глаз. Но мне показалось, что в них промелькнуло сомнение.

– Да не бойтесь! – сказал я сердито. – Я не стану возвращаться через четверть часа, чтобы застать вас раздетой в постели. Спите спокойно.

– Я не боюсь, – ответила она холодно, словно я сказал чушь.

– Прекрасно. Ключ я заберу. Так что убирать вряд ли придут.

– Пусть приходят, – линия ее плеч на фоне окна поднялась и опала, потом Ольга упругим движением поднялась с кресла. – Я воспользуюсь вашим мылом. И пастой.

– Сделайте одолжение, – сказал я. – А сейчас извините…

Я быстро побрился в ванной. Надо было спешить. И надо было, наверное, еще что-то сказать ей. Во всяком случае, такое ощущение у меня возникло. Поэтому я еще помешкал, прежде чем захлопнуть за собой дверь. Она, наверное, заметила это, женщины порой бывают очень наблюдательны. Не знаю, как истолковала она этот проблеск нерешительности, может быть, как мгновенный позыв к агрессивности? Мне не хотелось, чтобы она думала так; не для того я привел ее сюда, мне чужды такие авантюры, да и вообще она, кажется, не мой тип. Мне нравятся маленькие, тонкие и, как ни странно, в лице должно быть что-то неправильное, нарушающее классические каноны. А у Ольги, кажется, ничего такого в лице не было; впрочем, откровенно говоря, я и не успел разглядеть ее как следует: то было слишком темно, то казалось невежливым слишком уж пялить на нее глаза – она могла и не пойти со мной в гостиницу. И как бы я ни старался, спускаясь по лестнице (это вернее, чем ожидать лифт), доказать себе, что я сделал все, что от меня требовалось, и, если бы Ольга отказалась последовать за мной, мне не в чем было бы себя упрекнуть, и что так было бы даже лучше, – это не удавалось, потому что нельзя бросить на улице ребенка, если даже он заупрямился и не хочет идти с вами; можно сделать вид, что бросаете, но бросить нельзя, не позволяет какой-то изначальный инстинкт. А она казалась мне именно ребенком – не девушкой даже, а ребенком; и надо перестать быть человеком, чтобы отбросить заботы о ребенке потому лишь, что сам он не хочет этого.

Я стоял уже в холле гостиницы и, перед тем как выйти на улицу, поднял руку, чтобы неосознающимся жестом провести пальцами по пуговицам кителя и убедиться, что все они застегнуты, – и тут только спохватился, что на мне до сих пор штатский пиджачок. Являться в таком виде в военное учреждение нечего было и думать. Пришлось ждать лифта и подниматься на свой этаж. Замок открылся мягко, почти беззвучно. Не знаю, услышала ли Ольга, или именно в этот миг ей понадобилось выйти за чем-то из ванной, но мы встретились, лицом к лицу. Она была совершенно нагой, и лишь в руке держала шелковое гонконгское кимоно, которым я в командировках пользовался вместо халата: оно почти не занимало места в багаже. Ольга смотрела мне прямо в глаза, на губах ее появилась пренебрежительная усмешка. Она медленно подняла руку с черным шелком на уровень пояса, не выше, оставляя грудь неприкрытой, скорее всего, чтобы показать, что она меня не боится. Я стоял, опустив руки, забыв даже затворить за собой дверь в коридор. Только сейчас я понял, только в этот миг увидел, как она красива. Растерянность охватила меня, смущение заставило покраснеть. Так протекло несколько секунд, мы стояли друг против друга, неподвижные, как изваяния, никто не решался двинуться с места. Я почувствовал, как удары сердца качают меня, словно сотрясалось все громадное здание. Затем мягко щелкнуло: дверь позади меня затворилась, защелкнулся замок. Улыбка исчезла с лица Ольги; она оцарапала меня гневным взглядом, повернулась и шагнула в ванную. Изнутри звякнула задвижка. Только теперь я перевел дыхание. Воздуха не хватало. Я провел ладонью по лбу, глубоко дыша, с шумом выпуская воздух сквозь едва раздвинутые губы. Руки тем временем распахнули шкаф, сняли с плечиков китель, брюки. Я поспешно переоделся, повесил костюм в шкаф и хлопнул дверью так, что дрогнула переборка.