Текст книги "Ночь черного хрусталя"

Автор книги: Владимир Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Да нет, конечно, – сказала Ева, – просто я в настроении шутить. Ну, идемте, не то я совсем замерзну, простуда и так уже мне обеспечена.

– Боюсь, что вызвать врача будет трудненько, – сказал Милов, ступив в воду и ногой пробуя дно. – Теперь никакой самодеятельности, ни шагу в сторону – огонь будет открыт без предупреждения. Не бойтесь: я тоже шучу…

Они медленно двинулись, слышался только легкий плеск, и лишь однажды Ева издала сдавленное «Ох!» – оступилась, видно, однако справилась и шла вместе со всеми, не отставая.

– Вы осторожно, – тихо сказал Милов, – тут дно паршивое.

– Это я уже поняла, – так же приглушенно отозвалась женщина.

Вода, которую они расталкивали сначала бедрами, потом грудью, казалось, стала еще жирнее, неприятнее на ощупь, чем была, в ней попадалось больше всякого плавучего мусора, потом проплыли еще два трупа. Один – ближе к левому берегу, к которому они направлялись, и тень почти совсем скрыла его от падавших на воду отблесков пожара; из-за них вода местами, казалось, сама то и дело вспыхивала холодным радужным пламенем. Другой труп проскользнул почти рядом; он плыл лицом вверх, но черты лица было не разглядеть, еще слишком темно было, и Милов лишь понадеялся, что это не тот был, чей снимок он видел и запомнил, кого нужно было встретить в Центре не далее как утром, которое все приближалось. На мгновение Милов поднял глаза к небу; оно понемногу затягивалось дымкой, слишком много всего в поселке уже сгорело и продолжало гореть, но дым, к счастью, проносило левее. И он не мешал дышать.

Милов ногой нащупывал место для каждого нового шага, середину они уже миновали – и вдруг с левого берега неожиданно и сокрушительно хлестким потоком голубого света ударил прожектор, уперся в правый, теперь уже дальний берег, подполз к воде, осторожно опустился на нее и начал высвечивать, но не равномерным сканированием, а рывками, зигзагами – видимо, управляли им люди неопытные. После едва ощутимой заминки Милов прошипел: «Нырять!» – настолько повелительно, что у спутников его не мелькнуло и мысли о неподчинении. Головы скрылись под маслянистой поверхностью, но луч прошел мимо, хотя и под водой свет был так силен, что ощущался даже кожей. Ева, начав уже задыхаться, первой высунула голову, волосы ее повисли, словно водоросли, с них стекала вода, едва слышно журча. «Прощай, красота», – пробормотала она с печальной насмешкой. «Быстро к берегу!» – скомандовал Милов. Они зашагали, расталкивая воду теперь уже коленями, не стесняясь более шума: тут и сама река не молчала в неровностях берега. «Глаза щиплет», – пожаловалась Ева. «Надо было зажмуриться плотнее, тут вам не Майями Бич, – сердито выговорил ей Милов. – Ну-ка, давайте сюда».

Они были уже на берегу, на песке, и Милов, повернувшись, подступил вплотную к женщине – она отчаянно терла глаза пальцами, но легче не становилось, – с силой отнял ее руки, взял голову Евы в ладони. «Да не жмурьтесь сейчас! – тихо прикрикнул он, – раньше надо было, там, в воде!» Они стояли сейчас почти вплотную, голые, соприкасаясь грудью, но как бы вовсе не понимали или не ощущали этого. Ева машинально положила руку на его плечо, он и не почувствовал вроде бы, приблизил свое лицо к ее, пегому от растекшегося грима. Граве возмущенно отвернулся и поспешил отойти подальше: происходившее выходило далеко за всякие мыслимые пределы не то что приличий, а… а… ну, одним словом. Милов стал языком вылизывать ее глаза, поминутно сплевывая. Она стояла покорно, и еще секунду оставалась так, когда он уже отошел, и только после этого вдруг едва не захлебнулась дыханием, словно придя в себя. Граве в отдалении успел уже обтереться травой и теперь поспешно одевался, бормоча: «Господа, я сильно опасаюсь, что мы опоздаем…» Луч прожектора широко промахнул поверху, но теперь они его не боялись: они были внизу, под обрывом, а прожектор – высоко на берегу.

– Как фильм о войне, – сказала Ева, одеваясь. – А я думала, что такое никогда не повторится…

– Нет, – сказал Милов задумчиво, – на войну не похоже, но и на полный мир тоже. Трудно сказать, что происходит, но думаю, что мы не зря пренебрегли мостом.

– Я сейчас мечтаю о примитивной вещи, – сказал Граве. Он приблизился к ним медленно, как бы опасаясь какой-то новой нескромности, что было бы, по его затаенному мнению, совершенно не удивительным: русский, американка – чего еще можно от них ожидать?.. – Да, о крайне примитивной: добраться до дому, поцеловать жену, лечь в постель, а утром, проснувшись, узнать, что все это наваждение кончилось – и забыть раз и навсегда!

– А если я не хочу забыть? – подняла голову Ева. – Дан!

– К вашим услугам, красавица!

Красавицей ее сейчас – в космах, которые она кое-как пыталась расчесать, в потеках косметики, уже различимых в занимавшемся рассвете, – никак не назвать было, но Милов знал, что на такое обращение женщины не обижаются ни при каких обстоятельствах. А кроме того, если забыть о пятнах и мокрых, жирных, спутанных волосах, была она и на самом деле очень привлекательна, а может, и больше того.

– Мне было хорошо, Дан, когда мы так стояли, – проговорила она без тени смущения.

– Спасибо, – серьезно сказал он. – И мне.

– Хочу, чтобы это повторилось.

– Обещаю, – так же серьезно ответил Милов.

– Господа, – просительно сказал Граве, – сделайте одолжение… Нет, я совершенно не собираюсь вмешиваться в ваши дела, но мы, намуры, относимся ко всем аспектам морали чрезвычайно серьезно… Мы – спокойный, уравновешенный народ, мы любим тишину и порядок во всем…

– Это заметно, – сказал Милов.

– Господин Милф, отдельные эпизоды, разумеется, не исключены, да, преступники есть и у нас, хотя это, как правило, фромы. И тем не менее я взываю к вашей порядочности…

– Извините, Граве, – сказала Ева. – Я не хотела вас шокировать, просто… Одним словом, идемте. Мне тоже не терпится принять ванну. Где ваш автобус?

– Придется идти вдоль реки, у самой воды, а уже близ моста поднимемся наверх, там как раз находится остановка. Можно подняться и здесь, но, несмотря на тишину, я теперь опасаюсь…

И в самом деле было тихо, и луч прожектора погас.

– Правильно опасаетесь, – сказал Милов. – Ну, теперь ведите вы.

Идти по влажному песку было легко. Все более светлело. Поселок вдалеке, видимо, уже догорал – зарево совсем ослабло, пламя не поднималось столбами, и река казалась теперь черной, как только что заасфальтированная дорога. Ветер иногда налетал слабыми порывами и, отразившись от высокого берега, чуть рябил воду. Почти ничто не нарушало тишины; впрочем, это, может быть, сюда, под обрыв, не доносились звуки: и Центр, и город были там, наверху. После очередного порыва ветерка Милов принюхался:

– Бензин? – предположил он вслух.

– Ну вот, пора подняться, – вместо ответа проговорил Граве. – Тут должна быть тропинка, попробуйте отыскать ее, господин Милф, – я плохо вижу в таком свете.

– Обождите, – Милов медленно прошел вперед. – Кажется, вот она. Да, похоже.

– Дан, – сказала Ева, – а тропинок на вашей карте не было?

– Таких – нет. Я поддержу вас, Ева, тут круто.

– Господа, – сказал Граве, – вы помните, я просил вас не позволять себе ничего нескромного…

– Не уговаривайте, – сказал Милов, – я все равно обязательно позволю. Но не при вас. Ну, полезли.

Они выбрались наверх и остановились. Наверху было чуть светлее.

– Тут осталось два шага, – сказал Граве.

– Идемте.

Через минуту-другую они действительно вышли на асфальтированную площадку рядом с дорогой. Автобуса там не оказалось.

– Придется, видимо, немного подождать, – сказал Граве. Он взглянул на часы. – Нет, не разберу… Однако я уверен, что автобус еще не проходил.

– И не пройдет, – ответил Милов невесело. – Глядите.

Если бы они все еще шли низом, то неизбежно наткнулись бы на него. Автобус валялся под откосом берега на боку, передняя часть его уходила в воду.

– Вот откуда бензином пахло, – сказал Милов.

– Что же нам делать? – растерянно проговорил Граве.

– Идти пешком.

– Смотрите, и столбы повалены, – сказала Ева тревожно.

– Похоже, это не только капуста, – проговорил Милов. – Ну, в путь. Жизнь становится чем дальше, тем интереснее.

И они двинулись быстрым шагом.

– Вы не могли бы помедленнее? – попросила Ева. Туфли свои она еще внизу то ли потеряла, то ли бросила, и снова шла теперь босиком; видимо, это было для нее непривычно. – Тут все колется, – объяснила она, – и мне надоело прыгать горной козочкой.

– Ничего удивительного… – проворчал Милов. – Картины одна другой краше.

– Я не узнаю Намурии… – проговорил Граве с искренним трагизмом в голосе.

И в самом деле, то, что они видели сейчас и среди чего, находились, не очень походило на то представление о Намурии, которое возникало по рассказам путешественников, туристским проспектам и рекламным плакатам, хотя все это, в общем, и соответствовало действительности – но только не сегодняшней, сиюминутной. В таких странах, как Намурия – да в любой, не только европейской или североамериканской даже – признаки машинной цивилизации давно уже проникли и в самые глухие уголки, так что лес порой мог удивить ровностью рядов, какими росли многолетние уже, дородные деревья, и в разных направлениях расходились от трансформаторов – в каменных будках или на деревянных и бетонных устоях располагались они – провода, толстые, силовые, а на столбах пониже держались телефонные и телеграфные, а если мачт с проводами не было, то в определенном ритме попадались таблички, предупреждающие, что под землей здесь проходит кабель; аккуратные павильончики автобусных остановок виднелись у дорог; и где-то в пределах видимости оказывался фермер на своем тракторе, оснащенном по сезону – плугом, сеялкой, косилкой, граблями; и уж, разумеется, не умолкало на дорогах, только среди ночи ослабевая, шуршание шин по асфальту, гудрону, бетону, легкое жужжание легковых и сердитое гудение грузовых моторов – немецких, французских, итальянских, американских, японских, реже – советских, чешских, румынских, к темноте сползавшихся к кемпингам и мотелям, а со светом вновь разлетавшихся во всех направлениях ради дела или прихоти.

Да, еще вчера так было. И, похоже, кончилось как-то сразу и по причинам, которые пока еще не понять было. Сейчас на дороге, по которой шли трое, ни машин не попадалось, не рокотали тракторы на аккуратных полях, по-прежнему занимавших все пространство, свободное от лесов и дорог; столбы с проводами были где повалены, где сильно наклонены; повалены были дорожные указатели и щиты с описанием предстоящих дорожных развязок; зато вдруг масса всякого мусора взялась откуда-то – мусора, в котором можно было угадать обломки и останки того, что вчера еще было нужными, полезными и желанными в жизни вещами: главным образом, электрическими и электронными приборами – от утюга до стереофонического двухкассетника или какой-то из приставок к персональному компьютеру, без какого не обходился уже давно ни один фермер. Словно бы кто-то сначала собрал и изуродовал как только сумел, а потом погрузил на многотонные трейлеры и, медленно двигаясь по дороге, неустанно расшвыривал по сторонам – и на дорогу, и в кюветы, по которым сейчас медленно текла вода, неизвестно откуда взявшаяся, потому что дождей давно уже не было. Кирпичная будка с черепом и костями в десятке метров от дороги стояла с распахнутой железной дверцей, и внутри ее, как все легче становилось различить, желто отсвечивали пряди медных проводов. Местами ровное темно-серое покрытие дороги было усеяно мелкими крошками разбитых автомобильных стекол; какие-то тряпки валялись, остатки одежды, клочья газет, яркие журнальные обложки. Вот на какую дорогу вышли и двинулись по ней Ева с двумя спутниками: что же удивительного в том, что нелегко было ей ступать босиком.

– Господи, Ева! – воскликнул Милов, прямо-таки ужаснувшись. – Нельзя же так! Где ваши туфли?

– Где прошлогодний снег, – она старалась еще шутить.

Милов снял свои туфли, носки.

– Немедленно обуйтесь. Не смущайтесь – носки я меняю дважды в день, старый предрассудок.

– Вот еще! – сказала она. – У меня двадцать три с половиной, а у вас…

– Двадцать пять, – сказал Милов, – и набейте в носы травы или вот вам тряпка…

– Я, к сожалению, не могу помочь, – сказал Граве, – у меня двадцать девятый номер. А как же вы теперь, господин Милф?

– Обойдусь. Да и, наверное, на этой дороге можно найти все, что угодно – и пару обуви в том числе. За меня не волнуйтесь, я считаю, что легко отделался: иначе мне пришлось бы нести Еву на руках – это было бы, конечно, приятней, но тогда я лишился бы маневренности.

– И почему я не отказалась наотрез? – усмехнулась Ева, но во взгляде, который она подняла на Милова, было странное какое-то выражение – словно она впервые его увидела; да так оно и было по сути дела: при свете – впервые. И тут она неудержимо звонко расхохоталась:

– О Дан, что это такое? Нет, я не могу, не выдержу! Прелестно, неподражаемо прелестно…

Она заливалась, будто не было страхов, пещер, грязной реки, заваленной дороги, стертых ног. Может быть, и было в ее смехе что-то от истерики, но все же главным оставалось веселье.

– Да в чем дело? – Милов уже готов был обидеться.

– Галстук, Дан, ваш галстук! Где вы ухитрились откопать такой шедевр?

Галстук у Милова, теперь уже хорошо видный в глубоком вырезе свитера, был и на самом деле выдающимся: шириной в лопату – таких давно уже никто не носил – он бросался в глаза еще и редкой до безвкусия расцветкой – громадными красными розами, зелеными листьями, а над ними – райской птицей всех цветов радуги…

– Это у вас там делают такие? Снимите, Дан, ради Бога, иначе я просто не выживу – смех убьет меня!

– Ни за что! – сказал Милов торжественно. У него и в самом деле были причины не снимать эту часть экипировки – до поры до времени во всяком случае. – И не просите: я дал обет носить его, и не могу от этого отказаться. Проиграл пари, понимаете?

Пари – дело святое, это Ева знала. И, отсмеявшись, уступила. Встала, прошла два шага, вернулась.

– Что же, вполне приемлемо. Спасибо, Дан. Хотя если вы ждете, что теперь я понесу вас на руках, то не надейтесь напрасно: и не подумаю.

– Если вы готовы, доктор, то идемте, – поторопил Граве. – Мне кажется, мы теряем очень много времени.

– А вот мне кажется, нужно еще помедлить, – неожиданно возразил Милов. – Там, впереди, по-моему, автобусный павильончик еще не разгромили: вот давайте посидим там и немного подумаем.

– О чем думать? – не понял Граве. – Пора домой!

– Да вот хотя бы об этом, – Милов повел рукой вокруг. – О том, что все это должно означать. Или вы по-прежнему думаете, что это не более чем капустный бунт?

– Что бы это ни было – надо спешить.

– А я вот так не думаю. Знаете, господин Граве, мне не раз случалось прыгать в холодную воду, но я предпочитал не делать этого с завязанными глазами.

– Но ведь гораздо проще узнать обо всем в городе, вам не кажется?

– Прежде еще нужно туда попасть. И я не уверен, что это будет просто. Уже не говорю о том, что мне-то в город не нужно, наоборот, мой путь – в Центр. Но вот понять происходящее нужно в любом случае. Сюрпризы хороши в день рождения, но не сейчас. И если мы не постараемся понять, с чем можем столкнуться, нам может прийтись солоно.

– Дан прав, – сказала Ева. – Соглашайтесь, Граве.

Граве еще поколебался – видимо, всякая задержка сейчас вызывала у него даже не досаду, а просто злость. Но шагать дальше одному, надо думать, улыбалось ему еще меньше.

– Хорошо, – буркнул он наконец. – Но сделайте одолжение, думайте быстрее. Только почему для этого надо забираться в будку?

– Дорога, может быть, просматривается, – сказал Милов, – и движущийся предмет легче заметить. Если же мы сосредоточимся только на наблюдении…

– Ну хорошо, хорошо. Идемте.

До павильончика дошли без приключений. Скамья в нем сохранилась – была она каменной; только урна для мусора оказалась перевернутой и откатилась в сторону. Они сели.

– Очень уютно, – сказала Ева. – Ну, Дан, начинайте. И постарайтесь успокоить нас, потому что от вида этой дороги мне хочется плакать.

– Согласен, – сказал Милов. – Поделюсь своими мыслями. Нет, тут не вспышка фермерского гнева. Тут что-то куда более серьезное. Господин Граве, вы – местный житель, вы лучше знаете свою страну, чем, вероятно, Ева, и во всяком случае, чем я. Что, по-вашему, могло произойти? Внешне это напоминает некий эмоциональный взрыв, причем тут действовали не одиночки, но масса: даже банде хулиганов сотворить такое не под силу, по-моему, за всем этим чувствуется какая-то организация. Тут творилось не просто бесчинство. Вы обратили внимание? Ни одно деревце не сломано, не ободрано, ни один куст не помят, хотя вдоль дороги их вон сколько; только изделия рук человеческих, и тоже не всякие, но, как мне кажется, в основном плоды современного развитого производства. Я насчитал восемь электрических утюгов – и ни одного простого, полдюжины разбитых стиральных автоматов – и ни одного корыта…

– Да их наверняка давно уже не осталось! – сказала Ева.

– Может быть. Но вот журналы на дороге нам попадались только связанные с техникой, а не, скажем, с порнографией…

– У нас нет таких, – хмуро сказал Граве.

– Я чувствую, это звучит неубедительно – но дело в том, что я стараюсь перевести на язык доказательств то, что ощущаю интуитивно… Хорошо, не стану доказывать, скажу только о моих выводах. Я не очень хорошо разбираюсь в намурском и совсем не знаю фромского; однако, мне кажется, и журналы, и газеты – обрывки их – попадались тут на обоих языках. Если бы не это, я предположил бы, что речь идет о национальном конфликте: по слухам, между намурами и фромами вовсе не всегда царят мир и согласие…

– Это и неудивительно, – сказал Граве. – Мы, намуры – народ работящий, тихий, законопослушный; кроме того, мы живем на этой земле столько, сколько себя помним. Фромы же появились тут каких-нибудь четыреста лет назад; это пришлый народ, работают спустя рукава, зато любят повеселиться, да… Не возьмусь утверждать, что мы с ними всегда ладим. Но чтобы дело дошло до такого… – Он пожал плечами. – Нет, все было тихо, мирно… Так что если вы подозреваете, что у нас возникли какие-то столкновения на этой почве, то наверняка ошибаетесь…

– Намуры и нас, иностранцев, не очень любят, – сказала Ева. – Но в действиях это, насколько могу судить, никогда не проявлялось. Я всегда чувствовала себя тут спокойно, как и во всякой цивилизованной стране. Теряюсь в догадках…

– Вот вы оба, – сказал Милов, – были свидетелями, даже участниками этого… назовем его инцидентом – в поселке. Наверное, ведь люди, ворвавшиеся к вам, не были предельно молчаливыми; что-то же они говорили, даже кричали, может быть. А вот что?

– Нет, конечно, они вовсе не молчали, – подтвердила Ева. – Один из тех, что вторглись в дом моего приятеля, сказал мне очень даже выразительно: «А ты, цыпка, сейчас сделаешь ножки циркулем». А другой добавил: «Получишь массу удовольствия, ручаюсь».

– Гм, – неопределенно сказал Милов. – Ясно, однако не совсем на тему. А что слышали вы, господин Граве?

– Ну, я не возьмусь передать дословно, я, признаться, был достаточно взволнован, чтобы… Но смысл был примерно таков: всмятку все умные головы, погодите, мы вам еще не такое покажем, убийцы очкастые… Да, нечто подобное. Были и другие выражения, но они – не для женского слуха.

– А вот это уже ближе к сути дела, – сказал Милов. – Ведь Намурия, господин Граве, страна промышленная, не так ли?

– О, да! – ответил Граве, и в голосе его прозвучала гордость. – Наши изделия известны во всем мире. Наша электроника, наша химия – мы успешно конкурируем с Америкой, Японией, Германией…

– И природа при этом гибнет, – закончил за него Милов.

– Что верно, то верно, – сказала Ева. – Найти зеленое местечко стало почти невозможно. А даже я еще помню…

– Вам легко говорить это, доктор, – Граве, казалось, несколько обиделся. – А что творится у вас дома?

– Бордель, – сказала Ева. – Но мы спохватились раньше вашего. Уже почти во всех штатах приняты законы… Как и у вас, Дан, по-моему…

– Ну, у нас принятие законов – фактор скорее тревожный, – усмехнулся Милов. – Мы ничего не умеем так хорошо, как обходить законы, и если до их принятия нарушаем правила кое-как, то после – начинаем делать это уже профессионально. Правда, я уже некоторое время не бывал дома, и что там сегодня – могу только представлять…

– Все путешествуете, – сказал Граве.

– Все путешествую, – подтвердил Милов.

– У вас же, Ева, насколько я понимаю, просто сильно возросли цены на убийство природы – как охота на львов стала обходиться дороже, когда их осталось мало. Цены возросли, но охота не прекратилась. Ну, а тут, в вашей стране, господин Граве…

– У нас, – сухо проговорил Граве, – происходит то же, что и везде. Мы вовсе не желали и не желаем отставать от уровня цивилизации. Да, конечно, издержки, но наше демократическое общество успешно протестует. Партия Зеленых – вам о ней, разумеется, известно, – уже прочно утвердилась в парламенте и активно действует. Наши молодые защитники природы предприняли у берегов Новой Зеландии…

– А, ну, это, конечно, колоссально, – согласился Милов. – Судьба Новой Зеландии, безусловно, должна волновать вас безмерно. Ну, а на берегах вот этой реки – Дины, кажется, я верно назвал, – что они сделали?

– Я полагаю, немало, – сказал Граве. – В частности, даже Научный центр вынужден платить немалые штрафы…

– Все верно, – согласился Милов. – Зелень исчезает в природе, но вместо зеленых листьев возникают зеленые бумажки на банковских счетах. Вы никогда не пробовали приготовить салат из двадцатидолларовых бумажек? Свою валюту я не предлагаю, у нас зеленые только трешки, их нужно очень много, чтобы насытиться. Хотя из пятидесятирублевых, пожалуй, можно варить неплохие щи.

– О, щи! – сказала Ева. – Экзотика!

– Бросьте, Ева, – сказал Милов. – Экзотика – это когда в магазинах полно всего, а когда жрать нечего – это как раз не экзотично. Да не об этом речь. Скажите: вот то, что происходило и в поселке, и, видимо, тут, на дороге, и может быть, сейчас творится еще где-нибудь – не могло ли все это произойти как реакция на уничтожение природы: не скажу – безнаказанное, нет, но пока что неостановимое? Понимаете ли, если убийца ближнего вам человека осужден на пожизненное заключение или даже приговорен к смерти – разве убитый воскресает? Разве возмещается ваша потеря? Почему в вашей стране, Ева, в свое время существовал суд Линча, а у нас – так называемый самосуд? Потому что или не было судебной власти, или на нее не надеялись. Так сказать, прямое, волеизъявление жителей. И для того, чтобы оно возникло, порой достаточно бывает одного единственного события, даже не самого важного…

– Такое событие было, – сказала Ева хмуро. – Еще один случай ОДА. Как раз вчера. И нужно же было, чтобы ребенок оказался дочерью Растабелла…

– Я слышал эту фамилию, – сказал Милов. – Но это не здешний министр-президент. Кто он?

– Общественный деятель, – сказала Ева.

– Сказать так – ничего не сказать, – обиделся Граве. – Растабелл – это наш голос, звучный и неподкупный. Он всегда говорит о том, что больнее всего сейчас. А ныне – вы правы, Милф, – природа болит у нас больше всего. За Растабеллом идет народ и пойдет дальше, куда бы он ни повел. То, что случилось – для него, разумеется, трагедия. И, если подумать, то вполне возможно предположить, что народ, узнав о несчастье, постигшем его любимца, и, справедливо полагая, что корень зла – в засилье современной технологии… м-м… несколько нарушил общепринятые нормы поведения…

– Ну что же, – сказал Милов задумчиво. – Тогда, пожалуй, можно уже понять, что происходит – пусть это и кажется невероятным: научно-техническая контрреволюция, если хотите. По-моему, точнее не определить.

– Ну, господин Милф, – сказал Граве, – вы видите вещи в слишком мрачном свете. Что это у вас – в национальном характере?

– Да нет, напротив, – сказал Милов, хотя можно было и не отвечать – просто пожать плечами. – Мы ужасные оптимисты, иначе давно наложили бы на себя руки.

– Странный оптимизм, – недоверчиво покачал головой Граве. – Допустим, я принял ваше предположение и поверил, что жители целой округи набросились на жителей поселка – в основном ученых, – чтобы таким способом выразить свое отношение к… к тому вреду, который цивилизация вынужденно наносит природе. Набросились – вместо того, чтобы проявить разумное терпение и дожидаться решения проблемы в рамках закона… Нет-нет, позвольте мне закончить: я согласен, что наше правительство в отношении экологических проблем вело себя не лучшим образом, что, безусловно, отразится на ближайших же выборах. Но ведь это не только у нас, мистер Милф, это происходит действительно во всем мире – и нигде люди не свирепеют, не накидываются на других, не валят столбы, не сбрасывают в реку автобусы…

– Еще немного, Граве, – сказала Ева, – и вы убедите меня в том, что автобус сбросили мы с вами.

– Простите, доктор, не могу принять вашей шутки: для меня все выглядит достаточно серьезно, чтобы не сказать более… Я лучше знаю нас с нашим национальным характером, чем вы, – о господине Милфе я уже не говорю. И вот что я утверждаю: произошел инцидент, да; но не надо сразу же давать ему громкие названия, эпизод есть эпизод, и если даже пошел дождь, даже сильный, не надо спешить с заключением о начале потопа!

– Кстати, – сказала Ева. – Дождя как раз нет. И не было.

– А при чем тут…

– Откуда же вода в канавах? Всегда они были сухими…

– Ах, какая разница, откуда? Господин Милф, надеюсь, я вас убедил?

– Не в том, в чем вам хотелось бы. Понимаете ли, то, что ситуация во всем мире примерно одинакова, может означать и совсем иное: что нечто подобное может происходить не только у вас. Чуть раньше, чуть позже…

– Неправдоподобно. Чтобы люди всего мира…

– Лавина может начаться с одного камушка, разве не так? И почему бы этому событию не оказаться таким вот камушком? А лавина – это и есть та самая НТ-контрреволюция. Кстати, вы не замечали, что у революций проявляется тенденция – завершаться собственной противоположностью?

– Не изучал революций, – буркнул Граве.

– Точно так же жизнь кончается смертью, – неожиданно серьезно молвила Ева. – Что удивительного? Все в мире приходит к своей противоположности.

– Революция! – проговорил Граве сердито. – Я этого слова никогда не любил, потому что оно означает нарушение порядка, то есть мешает жить и заниматься делом. Но почему? Неужели нельзя обойтись без этого?

– В общем, потому, – ответил ему Милов, – что революция чаще всего не знает своей цели, хотя и провозглашает ее; вернее, она не знает, достижима ли цель принципиально, реальна ли она. Следовательно, и пути к цели она знать не может и лишь совершает простейшие и не всегда логичные действия, уповая на то, что нечто получится. Но чаще всего выходит совершенно не то, что хотелось и думалось. Потому что к людскому обществу чаще всего относятся так же, как к природе: оно неисчерпаемо, все стерпит и потому – вперед, без оглядки! А общество, как и природа, несет потери и что-то теряет безвозвратно.

– Это ваше общество, – сказал Граве с раздражением, – хваталось за оружие, когда его морили голодом, лишали свобод – хотя даже и при таких условиях далеко не всегда… Но наше общество! Сегодня! Нет, это лежит за пределами здравого смысла. Общество, с его компьютерами, автомобилями, видеосистемами, кухонными автоматами, рефрижераторами, стиральными машинами, изобилием всего… Извините, Милф, я понимаю, что в вашей стране, может быть, и не все обстоит так, как я сказал, и если бы нечто такое произошло у вас или, допустим, в Польше… Но ведь мы живем в прекрасной, мирной и благоденствующей стране, где нет ни одной хижины, куда не была бы подведена горячая вода!

– Вот в ней-то могут утопить каждого, кого сочтут виновным. Вы не хотите понять, Граве. Люди прежде всего нуждаются не в горячей воде. И не в автомобилях, тряпках или космических кораблях. Им куда нужнее другое – жизнь. Когда люди начинают понимать, что все блага жизни они получают за счет этой же самой жизни, что жизнь, которую нужно отстаивать, – это не только они сами, но и все живое, что только есть в мире, и сами люди живы лишь до тех пор и потому, что живым остается это живое – вот тогда революция – я имею в виду нашу с вами научно-техническую, великую протезную революцию, – вот тогда она и обращается в свою противоположность, а мы с вами встречаемся в пещере и стараемся унести ноги подобру-поздорову, и плюхаемся в отравленную воду, вступив перед тем в огневой контакт…

– Что-что? – спросил Граве.

– М-м… Я имел в виду перестрелку. Ну, что же – видимо, мы хотя бы приблизительно разобрались в обстановке. Пошли?

Граве взглянул на часы.

– Я полагаю, что сейчас уже нет смысла. Через четверть часа должен быть следующий автобус, и с ним, я надеюсь, ничего подобного не случится. За это время до следующей остановки нам не дойти.

– А вы уверены, что следующий будет? – недоверчиво спросила Ева.

– Простите, доктор, но я надеюсь, вы не станете поддерживать предположения нашего спутника? Вам, жителю цивилизованной страны, было бы непростительно делать столь экстремальные предположения: будто у нас может произойти нечто… подобное.

– Ну, если говорить серьезно, – не сразу ответила Ева, – мне, откровенно говоря, страшно не хочется говорить серьезно, мне спать хочется… Но раз уж вы затеяли серьезную беседу… Мы, медики, кое-что начали понимать всерьез и раньше. А биологи – еще раньше нас. Начали… Но понимание, мне кажется, – это не миг, не прозрение, это влюбиться можно мгновенно… а понимание – процесс длительный. Хотя для начала нужен какой-то толчок… вроде нашей ОДЫ. Нет, мы понимали, что цивилизация приносит и немалый вред – но прикрывались успехами медицины, увеличением продолжительности жизни, и нам казалось, что проигранное в одном месте мы возмещаем в другом, и равновесие в общем сохраняется. Но вот все начинает становиться на места, и делается как-то неуютно… – она поежилась.

– Это нервы, только нервы, – сказал Граве. – Конечно, вы имеете дело с больными, а вот я с вами не могу согласиться. За последние десятилетия человечество выиграло великую битву – против ракет и ядерных головок. Мы победили без крови. И это настолько грандиозно, что на то, что вас беспокоит, я смотрю как на относительно мелкие неприятности.

– То была первая холодная война, – сказал Милов. – А сейчас мы вступили во вторую, и она будет посложнее. Потому что тогда воевать приходилось в основном с предрассудками, амбициями политиков и военных, ложными понятиями престижа, просто упрямством, порой – тупоумием, интересами военной промышленности; но тут можно было победить, потому что в глубине души все были согласны с самого начала: уж очень конкретной выглядела смерть. Как в авиакатастрофе: если вы падаете с неба – надежды не остается. Вот мы и выиграли. А сейчас идет та же самая битва за выживание. Но только если там враг был конкретен, я говорю не о пресловутом «образе врага», а о враге всеобщем: оружии, которое можно было при случае увидеть и потрогать, и если тот враг был не в нашей повседневной жизни, а вне ее – мы не катались на ракетах и не ели ядерные заряды, – то сейчас все неопределенно, опасность не концентрируется на десятке или сотне военных баз, она в нашем гараже, холодильнике, тарелке, стакане – она везде. И поняв это, человек хочет возвращения к первозданной чистоте воздуха, воды, пищи – но еще не согласен жертвовать ради этого всем комфортом, и пока он торгуется со смертью – процесс идет…