Текст книги "Ночь черного хрусталя"

Автор книги: Владимир Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Не согласен, – решительно объявил Граве. – Не могу признать, что мы ничего не сделали для устранения опасности. Да вот хотя бы: супруг доктора, господин Рикс, человек у нас весьма уважаемый и не раз оказывавший стране услуги, не получил разрешения правительства на создание тут, у нас, какого-то своего предприятия – оно оказалось неэкологичным, и парламент… Впрочем, доктор наверняка знает все это значительно лучше меня.

– Ничего я не знаю, – сказала Ева, нахмурившись, – и не желаю знать, мы занимаемся каждый своими делами… Видите, мы снова пришли к разговору о смерти; однако это будет уже не падение с высоты, это будет рак, и та его форма, которую излечивает только нож. Рак – это не только Лестер, это и мы с вами, Граве, и еще миллионы умных, образованных, деятельных людей. Мы упустили миг, когда цивилизация из доброкачественной начала перерождаться в раковую.

– Вот именно, – подхватил Милов. – А ведь если больной понял, что у него – скверная опухоль, и хирурга нет – он согласится, чтобы ее хоть топором удалили, и пусть это сделает хоть дровосек – иначе смерть… И вот процесс понимания этого шел достаточно давно, и ему помогали – журналисты, парламентарии, гуманисты, проповедники…

– Уж лучше бы они молчали, – вздохнул Граве. – Конечно, свобода печати – великая вещь, однако порой…

– Наоборот: надо было договаривать до конца. Кричать: рак не проходит от аспирина! Мы гуманно предупреждаем каждого курильщика: гляди, парень, наживешь себе рак легких! Но курить не запрещаем: насилие над личностью, да и все же доходная статья… Точно так же пытались предупредить человечество – но никто не попытался что-то сделать всерьез. Очищение? Но сигарета с фильтром не становится безвредной, верно? Курильщик скажет вам: бросить трудно, привычка, потребность… Так же и человечество: оно привыкло, у него есть потребность во всем, что дает современная цивилизация. Но ведь и наркотик становится потребностью! Так что если в результате начинаются серьезные осложнения или, как теперь любят говорить, непредсказуемые события – хотя на самом деле они легко предсказуемы, – то единственное, что можно сделать, это выбрать: на чьей ты стороне.

– Как легко рассуждать, господин Милф, – сказал Граве холодно, – когда горит дом соседа… Интересно, а что бы вы сделали, происходи это у вас дома?

– Я был бы с теми, кто за жизнь, – сказал Милов, – жизнь ценой комфорта, а не наоборот. Я не из самоубийц. И думаю – вы, господин Граве, тоже. Хотя – вы ведь не верите, что здесь, у вас, может происходить что-то серьезное…

Граве помолчал.

– Видимо, автобуса не будет, – сухо произнес он затем. – Что же, идемте. К сожалению, мы потеряли немало времени.

– Пешком в город? – воскликнула Ева. – Даже если мы и дойдем, то в лучшем случае к вечеру…

– Важно дойти до перекрестка, – сказал Граве. – Тут мы в стороне, но между Центром и городом какое-то движение наверняка существует: остановим первую же машину…

– Дан, придумайте что-нибудь, – сказала Ева. – Понимаете, я все-таки ухитрилась стереть ноги на этой дороге и не знаю теперь…

– Все очень просто, – сказал Милов. – Вы вдвоем оставайтесь здесь пока. Я доберусь до перекрестка и первую же попавшуюся машину пригоню сюда.

– Вы полагаете, водитель согласится? – на всякий случай спросил Граве.

– Я его очень попрошу, – сказал Милов. – Так, чтобы он не смог мне отказывать.

«Да нет, – подумал Милов. – Я здесь человек посторонний, я не нахожусь в состоянии войны с этой страной, что бы тут ни происходило. Значит, если он попросит меня подойти – подойду спокойно и вежливо…»

Это было, когда он уже приближался к перекрестку и шел открыто по дороге – не канавой и не придорожным кустарником; шел так, чтобы не вызвать никаких подозрений у возможного наблюдателя: такой наблюдатель мог существовать – давний и многогранный опыт подсказывал это. Вооруженный человек возник внезапно – появился из-за толстого дерева, до которого Милову оставалось еще шагов двадцать; на человеке был солдатский комбинезон, только вместо погонов на плечах были дубовые листья – суконные или пластиковые, отсюда не разглядеть. Придерживая правой рукой висевший на плече и направленный на Милова автомат, человек махнул левой, подзывая:

– Ты! Ну-ка, сюда!

Это было сказано по-намурски; тексты такой сложности Милов понимал без напряжения. И повернул чуть наискось, пересекая полотно дороги – спокойно и вежливо и даже с доброжелательной улыбкой.

– Стоять!

«Три метра», – привычно определил Милов дистанцию. Остановился, уже не улыбаясь, но взглядом выражая полное спокойствие.

– Руки за голову!

«Пистолет – тот, что в кармане, – он заметит сразу, если только не совершенный младенец. Однако, судя по его повадке – опытный парень. А вот со вторым… ну ладно, посмотрим, что дальше будет… Руки за голову? Да пожалуйста, сколько угодно…»

Милов послушно охватил ладонями затылок.

– Повернись спиной!

– Послушайте, – сказал Милов медленно, стараясь подбирать слова поточнее и ставить их в нужной форме, – я тут случайно, ни в чем не участвую, у меня больная женщина…

– Спиной! – теперь вооруженный крикнул с явной угрозой и шевельнул автоматом.

«Пуля в спину – не очень приятно, – подумал Милов, поворачиваясь, – однако без всякого повода стреляет только маньяк, сумасшедший, а этот вроде не похож… Нет, надо сохранять спокойствие до последнего, я тут лицо незаинтересованное, у меня свои заботы…» – и все же он почувствовал, как пот проступает на спине: не любил Милов таких положений.

– Ты фром? – услышал он сзади; судя по голосу, человек остался на том же месте.

– Я иностранец, – ответил он, чуть повернув голову, чтобы тому было слышнее, но и затем еще, чтобы видеть его уголком глаза. – Турист.

– Еще один, – проговорил вооруженный мрачно. – Чужак. Слишком много чужаков развелось в Намурии, налетело, как на падаль. Но мы еще живы… Что у тебя там в кармане? Может, фотоаппарат?

– Могу показать, – ответил Милов.

– Руки! И не шевелись, если хочешь пожить еще хоть немного!

Вооруженный шагнул вперед, теперь до него осталось около метра. Левая рука его была вытянута, чтобы сразу залезть Милову в оттопыренный карман; подходил он не прямо со спины, а чуть справа. «Опытный, – подумал Милов, – но у меня-то опыта побольше, так что давай лучше поговорим на равных…»

Он крутнулся на левом каблуке, ударил правой ногой – руки снимать были некогда. Как и ожидал Милов, тот запоздал с реакцией на долю секунды – пуля прошла рядом. Когда такой удар наносит нога в тяжелом армейском ботинке, человек больше не поднимается; Милов был босиком, да и не хотел он убивать, старался только, чтобы его самого не убили. Противник лишь согнулся вдвое от боли. Милов сцепил пальцы вместе, рубанул.

«Что же мне с тобой делать? – размышлял он, глядя на скорчившееся у его ног тело. – В канаву? Захлебнешься… Вот оружие придется позаимствовать: наверное, ты тут не последний такой… Значит, иностранцы тут нынче не в чести… – Он нагнулся, ухватил лежавшего под мышки, оттащил к дереву; тот, с закрытыми глазами, судорожно дышал. Милов распустил ему ремень, чтобы легче дышалось, потом взгляд его упал на добротную армейскую обувь. Милов колебался несколько секунд: мародерство ему было противно. – Придется все же считать это трофеем, – схитрил он сам перед собой, – ему теперь спешить некуда, а у меня полно дел… – Он расшнуровал башмаки, надел – были они номера на два больше, однако босиком по стеклу было куда хуже. – Так, – подумал он затем. – Ну, лежи, приходи в себя, да поучись, когда очнешься, вежливее обращаться с прохожими, тебя не задевающими…»

Он успел сделать шагов десять; инстинкт заставил его резко обернуться. Тот, под деревом, лежал, опираясь на локоть левой руки, правая резко, пружинно распрямилась, свистнул нож. Бросок был хорошим, острие скользнуло по щеке. Милов не успел ни о чем подумать – пальцы сработали сами. Тот, в комбинезоне, дернулся, откинулся на спину. Милов вернулся. На этот раз было все. «Нет, не в свое дело я ввязался, – подумал Милов. – Однако же, он и разобраться не пожелал, я оборонялся… – Теперь можно было оттащить тело в канаву: тому уже все равно было, на ветерке лежать или в воде, он уже не жил. – Вот так, – подумал Милов, – такие вот веселые дела происходят…»

– Ну, где же он там? – пробормотала Ева. – Мог бы и вспомнить о нас.

– Странный человек, вам не кажется, доктор? Некоторые его ухватки заставляют подумать… Впрочем, не знаю.

– С ним что-то случилось, – сказала женщина. – Надо что-то делать. Идти на помощь, может быть.

– Осмелюсь предположить: ничего с ним не случилось. Просто остановил на дороге машину и пустился по своим делам. В конце концов, он не обязан…

– Перестаньте, Граве, – произнесла Ева таким тоном, что у инженера пропала охота продолжать. – Оставайтесь, если вам страшно, а я пойду.

– Лучше уж всем вместе, – услышала она сзади.

– Дан! Откуда вы взялись?

Он подошел совершенно бесшумно – вынырнул из-за автобусной будки и остановился, чуть усмехаясь. Щеку его пересекала свежая царапина, на груди висел автомат.

– Почему так долго? – спросила Ева, и в голосе ее промелькнула капризная нотка. – Мы уже боялись за вас. Особенно Граве.

– Нет, – сказал Граве, – доктор и тут не уступала первенства.

– Стоял на перекрестке, хотел дождаться машины.

– Не дождались, – констатировал Граве.

– Их просто нет. Ни единой.

– Откуда у вас это… оружие? – строго спросила Ева.

– Нашел, – очень серьезно сказал Милов. – Оно там валялось, я и подобрал.

– А оно стало сопротивляться и оцарапало вам лицо?

– В этом роде.

– Постойте. Царапину нужно прижечь. У меня есть…

Она выудила из сумочки флакончик. Попрыскала. Странный, горьковатый аромат расширил Милову ноздри; заставил глубоко вдохнуть воздух.

– Чистой воды «Березка», – определил он.

– Не знаю, что вы имеете в виду, Дан. Это парижские…

– Нет, это у нас такая терминология, Ева… Так вот, дорогие спутники: машина нам пока не светит. Придется все же двигаться самым примитивным способом – пешком.

Ева вздохнула:

– Если вы не побежите слишком быстро, буду вам очень благодарна.

– А знаете, что? Давайте-ка, я понесу вас!

Милов вдруг понял, что ему очень хочется взять ее на руки – нет, посадить на плечи и нести.

– Нет, Дан, я привыкла стоять на своих ногах. Как вы думаете, эту воду можно пить? У меня пересохло горло…

Милов отрицательно покачал головой. И не только потому, что в этой же канаве, только там, подальше, лежал труп.

– Ева, вы же врач, сами понимаете, что нет. Эту воду пусть пьют наши враги.

– Где же найти другую?

– В двух шагах от вас, красавица.

На сей раз Милов произнес это слово с легким сердцем: Ева успела смыть грязь с лица, причесаться – волосы не висели более бахромой – и даже подкраситься немного; потерять туфли – не так страшно, но сумочку со всеми необходимыми принадлежностями она из рук так и не выпустила.

– Где же?

Милов завел руку за спину, а когда вытянул – в ней была плоская фляжка.

– Пейте, отважный доктор. А вы, господин Граве, наверное, не отказались бы от чего-нибудь покрепче? Вот, держите.

– Как вам удалось раздобыть это, господин Милф?

– Я же говорил вам: на этой дороге можно найти все, что угодно.

– Что-то очень крепкое, – Граве вытер губы.

– Из солдатского репертуара. Ну, что же: вперед! На шее паруса сидит уж ветер!..

Теперь можно было идти смелее, но Милов тем не менее внимательно наблюдал, не отвлекаясь на разговоры. Солнце поднималось все выше, изредка налетали порывы ветра, и тогда по дороге навстречу идущим с шуршанием бежали клочья бумаги, сухие листья (теперь деревья начинали терять листву уже в середине лета, и даже сосны не так крепко держали хвою), поднимались облачка пыли; порой ветер приносил отзвуки непонятного гула. Идти приходилось все медленнее – Ева уже явственно прихрамывала, но на новое предложение Милова – взять ее на плечи – лишь отрицательно покачала головой. И Граве заметно нервничал: видимо, непонятное всегда раздражало его, беспокоило, выводило из себя.

«Человек регламента, – подумал о нем Милов, – таким приходится трудно, когда часы начинают показывать день рождения бабушки. Приободрить бы его немного, а то он ведь и женщину до города доставить не сможет…»

– Ничего, господин Граве, – весело молвил он, – не унывайте, ничего плохого ведь, по сути, не происходит. Вспомните: мало ли что бывало в двадцатом веке: войны объявленные, войны необъявленные, войны внутренние… и ничего – живем!

– Может быть, в вашей стране к этому привыкли, – нехотя ответил Граве, – у вас, действительно, чего только не бывало…

– Вот тут вы не совсем правы: на экологической почве у нас как раз до такого не доходило. Пока, во всяком случае.

– Видимо, вы все же бережливее относитесь к природе?

– Я этого не сказал бы, – усмехнулся Милов. – Природу мы душили не меньше вашего, а может быть, и больше. Беда в том, что у нас итак было слишком много запущенных болезней – и наших собственных, и ваших недугов, которые мы усваивали, добиваясь ваших успехов. Так что об этом нашем общем, всепланетном раке – ваше сравнение, Ева, кажется мне очень точным, – мы думали никак не больше вашего, а действовали, пожалуй, меньше, – хотя поразговаривали, безусловно, вдосталь, что есть, то есть. Но ведь рак не из тех болезней, которые можно заговорить, больной и под гипнозом преставится благополучно, если насквозь в метастазах… А у нас еще и традиция сработала: ждать, пока вы начнете, чтобы на вашем опыте убедиться, что дело стоящее… Давняя привычка: во всем, кроме политических экспериментов, начинать вторым номером, за вами – чтобы было, кого догонять. Да тут сперва и поартачиться можно было: это, мол, только у них так, исторически обреченных и разлагающихся, а у нас такого даже и по теории быть не должно; и лишь вволю на сей счет поупражнявшись, просили: «Поднимите нам веки» – и убеждались: ну да, то же самое, те же симптомы – возрастные болезни мы долго понимали как политические, хотя это недуги не общественного строя, а всей цивилизации… Понимаете, руководство – ваше, наше ли – тоже ведь находится внутри опухоли, как же ему так сразу взять да себя – ножом, пусть и хирургическим… Это ведь каково – решиться! А даже и решившись – еще ведь и знать надо, как резать да как потом зашить, речь-то уже не о смене плановой экономики на рыночную или наоборот, речь – о смене цивилизации, не больше, не меньше! А в этом – исторически – мы очень робки. Хотя и новое общество строили, и все такое, но ведь строили в рамках все той же, не нами придуманной цивилизации… Вот если бы мы с самого начала сказали себе и всему миру: не догонять то, что устремлено в тупик, не по социальной своей структуре, но из-за в корне неверного отношения к обитаемой нами планете, не догонять, а – идти другим путем! Строить иную цивилизацию, а не другую общественную или государственную форму в рамках все той же, технологической, которая и по сути своей более ваша, чем наша, – потому что вашим способом жизни она и порождена. Иную цивилизацию! Подите-ка решитесь! А ведь больной канцером – он, как известно, старается в него не верить: верить страшно, тогда надо начинать о душе думать!.. И мы утешаемся: ну, какой там рак, это язвочка, гастритик какой-нибудь, ну, попьем таблеточек, в крайнем случае – лучевую терапию, но и это уже из чистой перестраховки, только чтобы домашних успокоить. Да и времени нет болеть, работа продохнуть не дает! И ведь верно, есть работа, есть – а новообразованьице разрастается, а жизнь гибнет, вся планета гибнет, а безотходная технология – это то самое лекарство от рака, хотя и не стопроцентное, которое изобрели бы – да больной раньше помрет… Но вот приходит мгновение, когда больной вдруг понимает: нет, не язва, не воспаление какое-то – это он, что и называть страшно. И наступает сумятица, потому что глубокий животный страх только к ней и приводит. И от смертельного ужаса, конечно, многое может возникнуть: и кровь, и погромы – бей ученых, вон до чего довели; бей инженеров – понастроили, позатопляли, поизуродовали; бей начальство – докомандовалось, довело до ручки. И уж заодно, конечно, – бей инородцев, или иноверцев, или жидомасонов, или там черных котов – опыт-то во всем этом есть, он едва ли уже не в генетической памяти сидит… Так что, господин Граве, того, что у вас, может быть, сейчас происходит, опасаться, конечно, надо, но не в сторону отходить, а наоборот, стараться повернуть ко благу, чтобы не кровопускания устраивать кому-то, а заставить правительствующих, кроме разговоров, и дело делать – спасать природу и человечество любой ценой, если даже на первый взгляд она немыслимо дорогой покажется: жизнь-то дороже, а мы ведь сейчас сами себя в классическую ситуацию поставили: кошелек – или жизнь! Надо, надо кошелек отдавать… Вот почему и нельзя вам сейчас унывать, наоборот – к делу готовиться, ко множеству серьезных дел. Выше голову, господин Граве, выше голову!

Милов перевел дух, про себя удивляясь, что оказался вдруг таким оратором – хоть в парламент, хоть на народный съезд! Однако Граве по-прежнему шел молча, глядя под ноги, – то ли не убедил его Милов, то ли думал – и не мог прийти к окончательному мнению… Однако заговорила Ева:

– По-вашему, Дан, администраторы и ученые во всем и виноваты?

– Невиноватых, Ева, нет. Ведь пользовались-то плодами все – пусть не поровну, но пользовались, за малыми только исключениями. Все виноваты, и всем исправлять. Главное тут – не свернуть на другую дорожку, это легко сделать…

– На какую же?

Но еще и об этом говорить Милову не хотелось: достаточно уже сказал. Да и времени не осталось.

– Однако, прекрасные мои спутники, вот мы и пришли!

– Слава Богу, – пробормотал Граве.

Они стояли на том самом перекрестке, на котором побывал уже Милов. Сейчас тут было спокойно, никто не мешал осмотреться и решить, как быть дальше.

Продолжение дороги, что вела от моста, – по этой дороге они пришли сюда – уводило к лесу; левая дорога шла к Научному центру, правый поворот – к городу. По-прежнему не видно было ни одной машины, только на правой дороге, метрах в двухстах отсюда, сбоку что-то чернело, словно бы машина сорвалась с дороги и теперь лишь багажник торчал из кювета. Эта дорога, как и все остальные, была обсажена деревьями, и тень одного из них накрывала машину, так что разглядеть подробности нельзя было – да и солнце, высокое уже, светило в глаза.

– Это новое, – сказал Милов скорее самому себе; однако английский вошел уже в привычку, и сказано было по-английски, так что остальные поняли. – Когда я здесь был, ее не было.

– Значит, все-таки проезжают машины, – проговорил Граве таким голосом, словно ему было все равно: ездят они или нет.

– Вы могли просто не заметить, Дан, – сказала Ева.

– Не заметить я не мог, – ответил он, внутренне уязвленный. Впрочем, для нее он ведь до сих пор оставался лишь туристом; турист, понятно, мог и не заметить. – Да ладно, не все ли равно, есть она или ее нет? – Он взглянул на часы. – Ну что же, как принято говорить в таких случаях, – был рад познакомиться, сохраню о вас лучшие воспоминания.

– Что это значит, Дан? – вопрос Евы прозвучал и тревожно, и высокомерно. – Вы что, собираетесь бросить нас тут?

Вы меня способны оставить – вот как следовало понимать это; Милов, однако, в этом был глуховат.

– Я ведь с самого начала предупредил вас: мне нужно быть в Центре – там меня ждут…

– Вы… – сказала Ева. – Вы…

Она не договорила – резко повернулась и, даже почти не хромая, быстро пошла прочь, чтобы, наверное, не сказать лишнего; пошла, не разбирая пути, скорее всего инстинктивно, к толстому дереву – укрыться, может быть, за его стволом и там дать волю слезам. Милов глядел ей вслед: он был несколько удивлен, не понял происходящего и поэтому спохватился не сразу.

– Ева! Постойте, Ева!

Она, не оборачиваясь, махнула рукой, сделала еще два шага – увидела. Как схваченная, остановилась. Поднесла ладони к щекам. Медленно повернулась. Глаза ее были широко раскрыты и неподвижны.

– Что это? Дан, что это?

Он, тяжело ступая, подошел к ней.

– Это вы его?..

Милов пожал плечами.

– Напал он. Вот и… так получилось. – Он не ощущал вины, но понял вдруг, что это был, возможно, первый убитый, увиденный ею в жизни.

– И у вас поднялась рука?

– А вам бы хотелось, чтобы тут лежал я?

Ева лишь медленно покачала головой, пошевелила губами, но не произнесла ни слова.

Граве подошел, остановился и тоже стал смотреть на убитого.

– Он напал на вас, вы сказали? Но почему?

– По-моему, ему не понравилось, что я иностранец и плохо говорю по-намурски. Может быть, он решил, что я – фром.

– Не могу поверить, – сказал Граве, в голосе его слышалась неприязнь. – Вы, надо полагать, наслушались о нас всякого вздора… Вот доктор Рикс тоже иностранка – разве она когда-либо чувствовала на себе чью-то неприязнь по этой причине?

– В наше время все меняется быстро, – сказал Милов почти механически, задумавшись совсем о другом: если действительно иностранцы оказались в немилости, можно ли сейчас оставить Еву с одним только Граве, который вряд ли сможет при нужде постоять за нее. Что это был за человек – тот, убитый, – для чего дежурил здесь с оружием, что означали эти дубовые листья вместо погонов?..

– Вы, помнится, сказали что-то о дубовых листьях – у тех, кто напал на поселок?

– В этом нет ничего страшного, – ответил Граве. – Символ «воинов природы» – есть у нас такое движение, его возглавляет господин Растабелл. Однако я сомневаюсь, чтобы те люди…

– Минутку, господин Граве. У них такая форма – солдатские комбинезоны?

– Ну что вы, никакой формы у них нет, да и оружия тоже, это гражданское движение, совершенно мирное. А этот… этот, мне кажется, из волонтеров.

– Тоже защитники природы?

– Я мало что о них знаю. Так, слышал краем уха, что возникла такая организация из бывших солдат, в основном воевавших, – вы слышали, возможно, что несколько лет назад мы вели небольшую и никому не нужную войну, которую потом сами же и осудили. Может быть, конечно, они тоже за сохранение природы, не знаю.

– И это тоже – Растабелл?

– О нет, он вообще против применения оружия…

– Мещерски, – сказала Ева неожиданно; до этого мгновения она, казалось, даже не прислушивалась к разговору. – Это его отряды. Я знаю это случайно – Лестер хорошо знаком с ним.

– Господин Лестер Рикс, – произнес Граве торжественно, словно церемониймейстер. – Муж доктора.

– Их девиз – «Чистая Намурия», – дополнила Ева.

– Ну, что же, – сказал Милов. – Это уже яснее.

– Извините, доктор, – сказал Граве, – но все это лишь досужие разговоры. Волонтеры никогда не вступали в конфликт с властями. И вас, господин Милф, я призываю не делать поспешных выводов. Лучше подумайте вот о чем: вы, вольно или невольно, убили человека, гражданина Намурии, и должны нести за это ответственность: мы живем в цивилизованном государстве. Если вы сейчас покинете нас, то это можно будет расценить лишь как попытку укрыться от ответственности. Как лояльный гражданин моей страны, я вынужден буду помешать вам в этом!

Он даже плечи расправил и приподнялся на носках – бессознательно, наверное, и выглядеть он стал не грознее, а комичнее.

«Господи, – подумал Милов, – сморчок этакий грозит мне… Но он ведь прав – с точки зрения нормальных условий жизни, и уважения достойно, что так выступил – не круглый же идиот, чтобы не понимать, что я его даже со связанными за спиной руками в два счета утихомирю. Мне надо в Центр, это верно, однако ситуация не тривиальная, да и женщина, чего доброго, подумает, что я испугался и спешу унести ноги…»

– Вы убедили меня, господин Граве, – сказал он почти торжественно, краем глаза следя за Евой, – сейчас она повернулась к нему лицом и на губах ее возникла улыбка, одновременно и радостная, и насмешливая: она-то, женщина, ясно видела, кто из двоих чего стоил. – Убедили, и я готов последовать за вами. – Милов почувствовал, как легко вдруг стало на душе: неужели было у него внутреннее нежелание расстаться с этой женщиной тут, на распутье, возможно ли, чтобы он… – он оборвал сам себя, – ладно, психологию оставим на потом. – Распоряжайтесь, господин Граве, я готов повиноваться (фу ты, черт, я вдруг заговорил в его стиле, словно на Генеральной Ассамблее). Итак?

– Бросьте, – сказала Ева. – Противно слушать. Дан, вам и в самом деле нужно в Центр? В таком случае мы пойдем с вами.

– Доктор, это необычайно глупо, – сказал Граве. – Что мы будем там делать?

– Я? Да мне сейчас просто стыдно оттого, что сбежала, поддалась страху. Я врач. И там мои пациенты. Дети. Забыли?

– Но ведь вы только вечером закончили дежурство! А в городе у вас семья. Семья!

Он выговорил это слово так, словно семья была самым святым в мире, превыше всего – кроме Бога одного, как сказано. Ева в ответ невесело усмехнулась.

– Ну, Лестеру-то все равно… если я не приду, он, по-моему, просто вздохнет с облегчением.

– Вы не должны говорить так, доктор, а мы – слушать… Но постойте, у меня возникла блестящая мысль! Что, если мы посмотрим ту машину? Может быть, она еще способна двигаться – тогда мы за полчаса доберемся до города; вы, Милф, дадите в полиции свои показания, а мы поручимся за вас, и вы сможете в ней же съездить в Центр. Поверьте, вы все равно выиграете во времени.

«Насчет выигрыша не знаю, – подумал Милов. – Мне надо было оказаться там еще полтора часа назад, теперь все будет сложнее. А мысль и на самом деле неплохая».

– Будь по-вашему, господин Граве. Ева, как ваша нога? Болит?

– Вам так хочется взвалить на шею лишнюю обузу, Дан?

– Знаете, вам просто нельзя отдаляться от реки: там вы иная.

Наверное, Милов слишком пристально смотрел на нее в этот миг, потому что она вдруг нахмурилась:

– Не надо, Дан, я не краснела уже лет сто, а вы заставляете…

– Не буду, – сказал он послушно. – Не хотите, не надо. Тогда сделаем так: мы бежим к машине, а вы идете, не спеша. Пока доберетесь, мы уже выясним, что там с нею. Все – в пределах прямой видимости, не бойтесь. Но в случае чего – не стесняйтесь, кричите погромче.

– Вы еще не знаете, как я умею кричать, – сказала она.

– Ну, господин Граве, в путь?

Они пошли быстро, почти побежали к торчавшей из канавы машине. Ева медленно шла вслед им, прикусив губу: ноги болели все сильнее, женщина не сводила глаз с быстро отдалявшихся спутников и то и дело спотыкалась – тогда боль пронизывала ее от пальцев ног до самого сердца. Двое приближались к машине: вот они достигли ее, остановились, немного постояли, Милов поглядел в сторону Евы, она махнула ему рукой, сигнализируя о благополучии, – тогда он спрыгнул в канаву. Женщина прошла уже полдороги до них, когда он показался снова, что-то сказал Граве, снова поглядел на Еву – она не различила, улыбнулся он или нет, солнце светило ей в лицо. Теперь и Граве полез в канаву – видимо, там нужно было что-то сделать вдвоем. Ева шла, ожидая, что машина вот-вот дрогнет и начнет задним ходом вылезать из канавы. Вместо этого, когда идти осталось уже совсем немного, оба мужчины снова показались; они словно бы пытались вытащить на дорогу что-то тяжелое. Вытащили. Положили. Ева снова подняла ладони к щекам: то был человек. Она побежала, уже не обращая внимания на боль, припадая на ногу. Милов бросился ей навстречу, подбежал, схватил ее руку:

– Так плохо?

– Да вот… немного не повезло.

– Сядьте. Давайте ногу. Ну-ка…

– Ох!

– М-да… Как это вы?

– Еще в реке… о камень или корягу…

Он поднял ее на руки, хотя она и на этот раз попыталась было протестовать, и понес к машине, испытывая странное, самому ему непонятное чувство, ощущение ноши, которая не тяготит, напротив, прибавляет сил, чуть ли не в воздух поднимает. «Маленькая ты, – подумал он, – легонькая…»

Он бережно опустил ее наземь – посадил невдалеке от вытащенного из машины и теперь лежавшего на травке под деревом тела. Ева взглянула и невольно вскрикнула.

– Вы его знаете, Ева?

– Это же доктор Карлуски! Мой шеф по клинике… Он должен был сейчас находиться с детьми. Ничего не понимаю…

– Это точно он? – быстро, требовательно спросил Милов.

– Я работаю с ним шестой год… – Ева, встав на колени, поискала у лежавшего пульс, подняла веки. – Еще теплый… Снимите с него… или хотя бы расстегните… Рубашку тоже. По-моему, пуля, хотя я, конечно… Почти нет крови – скорее всего, внутреннее кровоизлияние…

Она еще что-то говорила – Милов не слушал. «Он бежал, – думал Милов. – Значит, меня все же опознали и его предупредили. Убили его случайно? Если нет – значит, они сами рвут свою цепочку. Решили затаиться, переждать? Или что-то другое? Так или иначе, в Центре теперь делать нечего. Остается город. Карму гант шесть, квартира тринадцать, ключ «Дромар»… Да. Город».

– Какой ужас! – сказал Граве, он был ошеломлен. – Теперь просто необходимо вызвать полицию сюда…

– Давайте без лишних слов. Займемся делом, – и Милов стал влезать в кабину через левую переднюю, не помятую дверцу. Приглушенно взвыл стартер – раз, другой. Мотор не заводился. Милов вылез, поднял капот, посмотрел.

– Тут электронное зажигание. Граве, вы в нем смыслите?

– Надо посмотреть… – ответил Граве осторожно. Он подобрался к мотору справа, – пришлось даже опуститься на колени, – с минуту смотрел.

– Милф, в багажнике должны быть инструменты – сумка…

– Тут их три.

– Самую маленькую… – Граве принял сумку, раскрыл, снова наклонился над мотором. – Ага, ясно – все просто, Милф, вы и сами бы поняли… Найдите мне кусочек фольги, здесь просто сгорел внутренний предохранитель.

– У меня есть сигареты, – сказала Ева.

Милов несколько мгновений смотрел на нее очень пристально, словно то, что у женщины оказались сигареты, было случаем из ряда вон выходящим.

– Интересно, а какие вы курите?

– Салем, – сказала она, – при случае, по настроению… Вот вам фольга.

Минуты через две мотор взревел. Милов, сидя за рулем, включил задний. Машина, завывая и пробуксовывая, все же выползла на дорогу. Остановилась. Мотор ровно работал на холостых. Граве из канавы критически посмотрел на нее.

– Ничего, – сказал он, – не очень помялась. Он очень аккуратно съехал.

– Видимо, жил еще секунду-две, – сказал Милов.

– Неужели мы так и оставим его – бросим на дороге? – сказала Ева. – Он был хорошим врачом, прекрасным человеком…

Милов посмотрел на нее как-то странно.

– Мир праху его, – сказал он. – Но нам нужны живые.

– Там, впереди, обычно дежурит дорожная полиция, – предупредил Граве. – Я полагаю, нужно остановиться и сказать им, дать все необходимые объяснения. Иначе…

– Посмотрим… – ответил Милов неопределенно.

– Прошу вас, не относитесь к этому легкомысленно. Мой гражданский долг… Видите? Вот они стоят! Тормозите, прошу вас.