Текст книги "Сестры Строгалевы (сборник)"
Автор книги: Владимир Ляленков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
В это время заглянула в Строгалево из Беглова подросшая Феня. Убежала она к сёстрам тайком от стариков, запретивших ей даже близко подходить к сёстрам. Когда Феня открыла дверь в избу, Клавдия стояла на коленях перед кроватью, тёрлась лицом о подушку и голосила. Девочка закрыла дверь и в испуге помчалась обратно в Беглово. Значит, правду говорят старики, что сёстры прокляты богом и помрут в слезах…
К геологам Клавдия не показывалась, а устроилась дояркой на совхозной ферме. Года два в избу Клавдии Петровны не ступала ни одна мужская нога, кроме как стариковская.
Осень кончилась. Ожидали заморозков. Клавдия Петровна отправилась вместе с другими бабами за кедровыми шишками. Орехов уродилось много, и бабы решили на них заработать денег. В тайге Клавдия Петровна отбилась от компании и неожиданно натолкнулась на человека, лежавшего под вывернутым пнём, закутанного в тонкое рваное одеяло. Человек был без сознания, страшно худой, весь в ссадинах, но дышал. Клавдия кликнула Ольгу, и вдвоём снесли человека в избу Клавдии. Этот человек оказался рабочим из какой-то Кузьмовской экспедиции. Ушёл он шишковать да заблудился. Назвался он Анатолием Поликарповым.
Анатолий был рыжим, а лицо изъедено оспой. Пока набирался сил, всё говорил, будто ему нужно поскорей вернуться к месту работы.
– А то могут подумать, что я пропал либо сбежал, – говорил он.
Вёл себя Анатолий тихо. Возился с Васей целыми днями, и тот привязался к нему. Попозже Анатолий начал выходить во двор и копошиться в хозяйстве. Ни разу Клавдия Петровна не слышала, чтобы он выругался, как ругаются другие рабочие. А о выпивке и не заикался. Днём стучит топором, возится с вилами в хлеву. А вечером рассказывал изредка о себе. Говорил, будто он круглый сирота, что скитаться ему надоело по тайге, да не знает, где бы приткнуться. Свет от керосиновой лампы ложил на его худом лице тени под глазами и даже в ямках провалившихся щёк.
Смотрела на него Клавдия, а у самой сердце сжималось от жалости. Ни матери, ни отца не знает. И на всём свете нет у него человека родного. Девки, наверное, не ласкали его. А видно, хороший человек – хозяйство любит… Как-то сходила она к Ольге замочить четыре беличьих шкурки в чане. После работы помылась в бане и уложила Васю спать. Анатолий лежал в боковушке. Клавдия вынула из печки сушившиеся шишки, рассыпала их по рогоже, убрала волосы под платок и заглянула к постояльцу. Тот лежал на спине и глядел в потолок. Потом перевёл взгляд на остановившуюся в дверях хозяйку. И так печально смотрел на неё Поликарпов, что она не выдержала. Сбросила с головы платок, подошла к нему, присела и, проведя пальцами по густым жёстким рыжим кудрям, зашептала:
– Славный ты, тихий… Видать, судьба привела тебя сюда…
Затем прилегла рядом с ним.
– Какой холодный ты… Ну погрейся. И баб, поди, не знаешь?
Так появился у Клавдии Петровны второй муж. У вот когда родился мальчик у них, Поликарпов сам признался, что он не рабочий, а беглец из колонии. Говорил, будто это была последняя его попытка сбежать.
– Ну покаешься, и, может, простят? – спрашивала Клавдия Петровна.
– Нет, меня не простят. Я всё время убегал.
О провинности своей Поликарпов не говорил.
Милиция заглядывала редко в Строгалево. Несколько раз в год приезжали милиционеры в Под– каменную, и тогда изредка кто-нибудь из них пробирался в Строгалево. Да и то в том случае, когда жители сами звали для разбора какого-нибудь дела.
О признании Анатолия Клавдия Петровна никому не говорила, кроме сестры. Но, должно быть, мальчик услышал и проболтался. По деревне прошёл слух о беглеце, и добрался этот слух до Подкаменной.
Клавдия Петровна узнала, что милиция собирается ехать к ним по делу Анатолия, и сказала ему. Но тот принял известие спокойно.
– Пусть берут, – сказал он. – Кольку береги. Может, скоро выпустят, тогда вернусь. Надоело бегать и прятаться. Собери в дорогу чего-нибудь… Буду думать о тебе и о Кольке.
Собрался он, попрощался с Клавдией и, не дожидаясь милиционеров, сам пошёл им навстречу.
Третий муж Клавдии Петровны был из «законных», как и первый. То есть в тюрьмах не сидел и приехал сюда начальником всей геологической партии. К этому времени совсем близко от Строгалева, километрах в двадцати, обнаружили в земле залежи руды. Нужно было. точно установить: сколько этой руды и есть ли где ещё поблизости она.
Приехало в деревню много рабочих. С утра отряды уходили в тайгу. Некоторые из отрядов к ночи не возвращались, а появлялись дня через три-четыре, а то и через неделю-две. Новый начальник вначале только столовался у Клавдии Петровны, платя в месяц за харчи триста рублей. Позже он арендовал под контору две пустовавшие боковые комнатки вместе с бывшей молельной деда. Прорубил в стене отдельный вход, сделал крыльцо, двери и устроил таким образом в избе Строгалевых контору. А спустя месяца три по деревне пронёсся слух, что Клавдия сошлась с начальником и живут как муж с женой. Фамилия начальника – Охлопков, а звали Константином Николаевичем.
Тогда же работал в этой партии рабочий Баринов Ванька, носивший прозвище Полтора Ивана. Так прозвали его за громадный рост и удивительную силу. Говорят, будто заявился Полтора Ивана не с Енисея, как прочие люди, а пришёл из тайги. Из документов у него имелась только одна справочка, в которой значилось, что Баринов отбыл в заключении положенный срок и выпущен на свободу. Ходил Полтора Ивана в сером толстом свитере, в брезентовых штанах, свесив вперёд могучее правое плечо и по-волчьи поглядывая на встречных. Однажды ребятишки наткнулись за Тунгусским оврагом на берлогу медведя. Собралась целая компания вооружённых ружьями людей, и хотели пойти убить медведя. Баринов сказал, чтобы не ходили, – он сам заколет медведя без ружья. Вся деревня высыпала смотреть на Полтора Ивана, когда он шёл через деревню в тайгу. Руки, шея и грудь у него были густо обмотаны верёвками, а поверх надета куртка из толстого брезента. В каждой руке он держал по длинному ножу, отбитому из старой косы. За Иваном пошли несколько человек, и они видели, как он шестом выгнал медведя из берлоги, и, когда зверь бросился на него, Иван всадил один нож в ухо, а второй со спины под лопатку, а сам успел отпрыгнуть. За три таких приёма и уложил Полтора Ивана медведя. Потом взвалил его на плечи и принёс в деревню.
Осталась молва, что, будучи трезвым, Баринов никого не трогал и главное – терпеть не мог жуликов. Однажды случилась кража на деревне – у одной хозяйки стащили с верёвки сушившееся бельё. Баринов разведал вора. Оказался им недавно приехавшей на работу парень. Полтора Ивана приказал парню вернуть бельё на место, затем свёл жулика к Енисею, взял его за ноги и, раскрутив как палку, забросил в воду на глазах у всей деревни. Парень кое-как выбрался на берег и больше не воровал.
Ещё любил Баринов «пугать» начальство. Едва появлялся новый начальник и подходил какой-либо праздник, когда начальник собирал у себя гостей, Баринов входил в избу в разгар веселья, останавливался у порога, скрипел зубами и, страшно вращая жёлтыми белками глубоко сидящих глаз, требовал водки. Начальники попадались маленькие, пузатые, крикливые. И каждый торопливо спешил отделаться от Баринова, цедившего сквозь зубы: «Смотри, начальник, тайга закон, медведь – хозяин».
Соблюдая традицию, Баринов заглянул и к Охлопкову, когда тот на День Победы собрал в избе Клавдии Петровны горстку гостей.
– Начальник, давай денег, – заявил Полтора Ивана, ввалившись в избу, и стал у порога, покачивая пудовыми кулаками, как бы делая разминку.
– Я что, брал у тебя взаймы? – спросил Охлопков, поднимаясь из-за стола.
Я хочу, чтобы ты дал денег или водки ради праздничка, – заявил Баринов и заскрипел зубами.
Одним ударом Константин Николаевич сшиб с ног просителя, и тот с грохотом рухнул в сени. Три раза поднимался Баринов и три раза, не успев размахнуться своей страшной лапищей, летел на землю. Наконец сбегали за рабочими, и те унесли его.
Сильный и смелый был мужик, и с Клавдией Петровной жили они хорошо. Сейчас чаще всего вспоминает она последнюю зиму совместной жизни с Константином Николаевичем. Многое напоминает о нём. Вон там в потолочную балку вбиты гвозди. Пять лет назад к этим гвоздям была прикреплена на тонких крепких шнурах маленькая люлька. В люльке копошился Митя, от которого она не отходила ни на шаг. Вот она стоит, наклонившись над люлькой, и поправляет пелёнки. За окном темнеет. Неожиданно Клавдия Петровна вздрагивает, поднимает голову и спешит к двери: в сенях стучат о порог валенки, стегает по ним замёрзший голый веник. Раскрылась дверь, и входит он – красивый, образованный мужик. Неторопливо снимает лёгкий, тёплый полушубом, вешает его, подходит к ней и, обняв её за плечи, целует в щёки, в губы, в глаза.
– Красавица моя лесная, – шептал он, – чудесная моя хвойная красавица!
Потом он садился на, стул и стягивал с ног валенки. Клавдия Петровна подсаживалась помочь.
– Что ты, таёжница! Что ты! – говорил он отводя её рукой. – Не надо, родная!
Усаживался к столу, басил ласково, мельком взглянув на люльку:
– Дай-ка горяченького… Что у тебя там сегодня есть? Ох, и устал же я!
И сейчас она понимала и знала, что делать. Сама не своя бегала от печки к столу. А когда он ел, сядет напротив и смотрит на него молча.
– Ну ты опять, Клава, – скажет он, улыбаясь, – так смотреть, когда человек ест, нехорошо.
Она спохватывалась, обращалась к Мите и, то и дело оборачиваясь, смеялась беззвучно.
После ужина начинался вечер из ряда тех вечеров, о которых, по её словам, она и понятия не имела прежде. Первый мужик её был на людях весел, но дома молчалив. И если не было делового разговора, он с ней и не разговаривал. Рыжий Анатолий в счёт не идёт – она его просто жалела. Этот же играл с ней, с тридцатилетней женщиной, как с девочкой. Бегал за ней по избе, поймав, поднимал на руки, носил по комнатам и, глядя в чёрные глаза, спрашивал:
– Откуда ты такая? Откуда эти брови? Кто ты?
– Я баба, – выдыхала она, не в силах сказать ещё что-либо, чувствуя, как густая судорога разливается по телу и туманит мозг.
– Нет, ты не баба, – шептал он, – ты юношеская мечта моя. Когда мне было семнадцать лет, я мечтал именно о тебе!
И этот сильный мужчина был нежен и ласков в постели, доводя её до забытья, что особенно поражало Клавдию Петровну.
– Как выйду утром на крыльцо, – рассказывала она, – господи! Ну совершенно девчонка я! Ну будто только-только родилась на белый свет!
И занесённая снегом опушка тайги, нависшая над темнеющей дорогой, и низина у ручья, покрытая белыми холмами с зелёными пятнами пробивающейся хвои, избы, которые тысячи раз видела прежде и не замечала, – все, все окружающее, родное казалось незнакомым и радостным. Даже по порожкам крыльца ступала как будто впервые в жизни.
Зимы здесь морозные, снежные и безветренные. В утренней тишине, перебирая свои незнакомые, неясные мысли и слушая мягкий скрип снега под ногами, проходила в хлев. Только благодаря давнишней привычке, руки её брали маленькую скамеечку, ставили эту скамеечку под только что поднявшуюся на ноги корову. Сама присаживалась и, обмыв соски и вымя, прижимаясь ухом к тёплому коровьему боку, сдаивала молоко. Вдруг оставляла работу и поднималась со скамеечки. Развязав платок, проводила Клавдия Петровна узкими шершавыми ладонями по горящим впалым щекам и так стояла, покуда звуки проснувшейся деревни не заставляли вздрогнуть и очнуться. Как во сне жила Клавдия Петровна в те счастливые дни. Потом она начала чего-то бояться.
Да и полно! Боязнь ли то была? Когда Охлопков находился в избе, у Клавдии Петровны всё время гуляла на лице улыбка. Едва он уходил на работу, улыбка исчезала, и тогда глаза, брови и губы выражали одно – ожидание. Справившись с хозяйством, Клавдия Петровна бежала в избу Силантьевны к Ольге. Но чаще та сама прибегала. Баловалась Ольга с детишками и часто ревела – она столько прожила с Фёдором, но так и не забеременела. Уж что только не советовали ей старухи! И богу молилась, пила настой из трав, ходила к ворожеям – ничего не помогло. И Клавдия Петровна не знала, как, чем помочь горю сестры. Однажды Ольга пришла в избу Клавдии Петровны вместе с Силантьевной. Последняя предложила использовать крайнее средство: съездить в Томилово к бабке. Клавдия Петровна только вздохнула, но против ничего не оказала. Что она могла против сказать? У ней-то вон как жизнь счастливо сложилась, а Ольге каково?
– Тогда уж, бабы, чтоб в тайности всё было, – говорила Клавдия Петровна, – не то не дай бог Фёдор узнает… А если кто прослышит, то непременно разнесёт слух. Тайность нужна большая.
Старая Силантьевна только кивала головой и поддакивала.
– Господу клятву дадим, – шептала она, – нас трое, и больше никто знать не будет.
Ольга была согласна на всё. Конечно, страшно – а вдруг однажды скажут со смехом на деревне:
– Да у неё томиловский ребёночек!
Куда тогда деваться… Но делать нечего. Собрали Силантьевне шкурок, денег, и та в одну из ночей пешком ушла в Томилово за сорок километров. Возвратилась также ночью на следующие сутки. Сообщила, что в Томилове приезжих людей много, как и у них. За деревней расчищают большое поле, что-то строить собираются.
– Да не тяни, тётка, – шипела Ольга, – а с этим договорилась, возьмётся?
– Возьмётся, милая, возьмётся. Только самой бабки Агафьи нету, она померла прошлой весной. А вместо неё сестра её Варвара. Обещала всё сделать. Клятву ей принесла о молчании, я ещё надо будет рублей пятьсот свезти. Трудно, говорит, и опасно с этим делом сейчас…
Выдался день, когда муж Ольги уехал в тайгу на неделю, и она с Силантьевной собралась в Томилово. В полдень будто в тайгу заготовлять дрова ушли. А сами прямым ходом в Томилово. К деревне подошли под вечер. За кустами дождались темноты и пробрались к четвёртой избе от края. Как только ступила Ольга в сени, показалось ей, что и дышать перестала. Каково здесь будет лечение? Что с ней сделают? Смутные всевозможные слухи ходили о здешней знахарке. Прошли коридором, Силантьевна постучала три раза палкой в дверь, обшитую горбылями. На стук вышла пожилая красивая баба, закутанная в чёрный платок. Увидев пришедших, Силантьевну сразу же провела в избу. Вернувшись, взяла Ольгу за руку и через соседнюю дверь завела в тёмную комнату без окон и закрыла дверь. Ольга постояла в нерешительности, затем походила, выставив вперёд руки, – ничего нет в комнатушке, и бревенчатые стены голые. На полу около стены что-то постелено. Она присела и, еле дыша, затихла. Потом пришла Силантьевна. Ни слова не говоря, раздела её и унесла одежду. После Силантьевны появилась баба в платке. Долго читала над Ольгой какие-то молитвы и что-то шептала.
– Если с первого разу ничего не выйдет, помолчи несколько месяцев и снова приходи.
– Хорошо… Приду…
И когда баба ушла, долго сидела Ольга в одиночестве. Продрогла. Хотелось ей от страха за орать, броситься к двери и колотить по ней кулаками, но сдержалась. Наконец щёлкнула задвижка, дверь раскрылась и тотчас снова захлопнулась. И только слабо охнула она, когда чьи-то осторожные, но сильные пальцы нащупали её голову, взяли за плечи и положили на спину.
Вечером следующего дня Силантьевна и Ольга уже спешили по тайге обратно домой.
– Господи, кто же это был, тётушка? – спрашивала Ольга.
– Молчи ты, дура, – отвечала спокойно Силантьевна, – и не думай об этом, иначе ничего не получится.
Когда вошли в свою избу, их встретила Феня. Накануне она навсегда покинула Беглово.
Феею давно тянуло в Строгалево. Но когда маленькая была – боялась. Уж какими только позорными словами не обзывал отец сестёр. Да и когда со всех девяти избушек собирались у кого-нибудь старики, то, слушая их, Фене казалось, что из-за этих пришлых людей или сгорит Строгалево, или провалится под землю. К тому же боялась она своего отца. И когда выросла – боялась. Он был молчалив, хмур, и казалось ей, что в чёрных больших глазах под нависшими бровями живёт какая-то свирепая мысль. За непослушание отец стегал её. Будто и не думал, что она выросла. Чуть скажет слово поперёк, задирал юбку и стегал. Делал это молча и после порки будто мягчал немного.
Мать тоже постоянно ворчала, строго следила дочерью. Едва протопив печь, спускалась в большое подполье, где стояли бревенчатые клети, и там перебирала соболиные, беличьи, медвежьи шкуры. Феня знала, что это всё старики готовят ей на приданое, но сколько чего там есть, не знала. Её не пускали в подполье. Отец и ещё один крепкий старик, Прохоров, ходили на охоту. Уйдут с утра и возвращаются вечером либо спустя сутки-двое. Иногда исчезнут в тайге на месяц, – это когда ходили за соболями. Медведей обдирали там на месте, где убивали, и домой приносили шкуру и немного мяса для себя и собакам. Случалось, зимой и всю тушу медвежью привозили. Тогда мужики садились пить чай, а мать с Феней работали быстро ножами, разделывали тушу. В избе пахло кровью и утробой зверя.
Поняла Феня, что ослабел отец, в один из дней, когда решили зарезать кабана. Кабан был громадный и злой, так как много кормили его мясом. Обычно отец колол одним ножом. Зайдёт в стайку, почешет, почешет животное за ухом, успокоит и резко пырнёт ножом под лопатку. А сам навалится на кабана и держит прижатым к земле, покуда выходит кровь. В тот же раз старик чего-то испугался. Решил прежде оглушить кабана обухом топора. Размахнувшись, ударил в узкий лоб, покрытый грязной щетиной. Кабан охнул и упал на передние ноги, удивлённо глядя перед собой. Феня видела: пальцы отца хватились за рукоять ножа, торчавшего за голенищем, но никак не могли вытащить его. Дрожали пальцы. А кабан уже зашевелился. Подскочила она к отцу, выхватила нож и ударила им кабана под лопатку. Тот взревел, рванулся и рухнул замертво. И уже не отец, а она развела большой костёр и с матерью опалила щетину. Чувствуя слабость и близкую кончину, отец решил выдать Феню замуж за сына Прохорова Серёжку. Серёжка был ровесник Фени. Это был некрасивый, хилый малый. Вечно молчаливый, он болел какой-то болезнью, от которой зимой тело его местами покрывалось красными пятнами, исчезавшими только летом от солнца. Охотиться далеко в тайгу Серёжка не ходил и всё либо сидел в избе, либо около деревни стрелял или ловил рябчиков.
Уготовленный жених был противен Фене. Но она любила и боялась стариков и потому молча согласилась выйти замуж за него. Спасла её смерть отца. Как-то он привёз на санках вместе с Прохоровым из тайги медведя. Пока женщины разделывали тушу, мужики пили чай. Затем наелись жареной медвежатины. Вечер прошёл как обычно, а ночью отец скончался. Спать улёгся спокойно, но среди ночи вдруг громко застонал, вскрикнул и смолк. Феня подбежала к нему. Он уже не дышал.
Мать, Феня, старики Прохоровы и вялый Серёжка свезли отца на полянку, где хоронили умерших, и закопали там его. Спустя месяц и мать Фенина отправилась следом за стариком.
Похоронив мать, Феня заперлась в избе и остаток дня ходила из угла в угол. Что ей теперь делать? Как жить? За Серёжку она не пойдёт ни за что. Под вечер зажгла лампу и спустилась в подполье. Знала она, что здесь хранятся шкурки, но не знала, что их там много. В высоких деревянных клетях в три яруса висели пучками соболиные и беличьи шкурки. От света лампы чёрные шкурки соболей засветились, и казалось, горят они. Полазила она по просторным клетям, то и дело трогая шелковистые мягкие шкурки, и поднялась в избу. На следующий день пришёл Прохоров. Говорил о шкурках. Выходило по его словам: все они в переводе на деньги стоят тысяч сто, не меньше.
– Выйдешь за Серёгу, помогу продать их, – говорил Прохоров, – и отпущу в Строгалево вас обоих. Избу построим, сети купим.
Раньше, как и отца, побаивалась его Феня, а тогда вдруг вспылила:
– Отстаньте со своим Серёжкой! И видеть его нет желания!
Прохоров нахмурился, посидел молча и, проговорив: «Ну, как знаешь», поднялся и ушёл.
Час спустя набились в избу старухи. Пытали: как девка хочет жить дальше?
– Уйду от вас в Строгалево, ведьмы! – говорила Феня, сама не зная ещё, отчего вдруг полезла из неё злоба на всех бегловцев.
Старухи завыли, упали на колени и начали молиться.
– Да вам-то что? – кричала Феня. – Вам какое дело до меня? Захочу – здесь останусь жить, захочу – уйду. Разоденусь в Строгалеве в шелка да в бархат и буду жить. Убирайтесь отсюда!
Оказалось, что отделаться от стариков не так-то легко. Прохоров в компании с двумя мужиками привели Серёжку, которого подпоили, и силой заперли Феню с ним в боковушке. Пьяный Серёжка, противно улыбаясь, прижал Феню к стенке. Она сняла валенок и начала бить Серёжку. На крик жениха вбежал Прохоров. Феня вырвалась из комнатки, схватила топор, лежавший у порога, л пригрозила:
– Кто подойдёт – зарублю! Сгиньте все с глаз!
Бегловцы решили, что девка ошалела, испугались и разбежались.
Что теперь ей делать? Житья не дадут здесь. Да и какое тут житьё?
Раскрыла Феня сундук, достала, оттуда два чёрных шёлковых платья, вымененных ещё бабкой у цыган за шкурки. Одно платье одела на себя, а другое завернула в узел. Туда же в узел сложила пачку денег, старинные цыганские туфли на высоких каблуках и белье. Затем одела полушубок и обмотала голову платком. Бежать решила ночью. А чтобы не так страшно было, запаслась отцовским тонким острым ножом с костяной жёлтой рукояткой. Собравшись, сидела под окном в ожидании темноты. Но едва деревья опушки тайги начали сливаться в одну тёмную полосу, за окном со двора всё затянуло дымом. Она выбежала на улицу. Горел хлев, пристроенный к избе. «Подожгли», – пронеслось у неё в мозгу. Но не испугалась Феня. Через огород пробежала к лесу и стала за деревьями. Никто не бежал тушить пожар, будто соседние избы пустовали. Когда же огонь с хлева уже перебрался на крышу избы и половина её заполыхала, на дороге показались бегущие люди. Впереди всех бежал старик Прохоров. Минут тридцать спустя хлев был развален и горящие брёвна растащены в сторону. Крышу на избе и потолок тоже разломали, не дав огню охватить стены. Прижимая узелок к груди, Феня смотрела на копошащихся людей. И только когда они потащили в разные стороны охапки шкурок, теряя их на бегу, поняла она, для чего был сделан поджог. Бежать и отнимать шкурки? Ну их ко всем чертям! Фене сделалось как-то свободнее и веселее. Она махнула рукой, будто прощаясь с кем-то, повернулась и зашагала в тайгу. Пересекла поляну, вышла на дорогу и, сжимая рукоять ножа, двинула в Строгалево. Придя туда под утро, она заглянула к Клавдии Петровне. Охлопков эту ночь не ночевал дома. Он ездил в Подкаменную и задержался.
– Господи! Фенька, это ты такая стала?! – произнесла Клавдия Петровна, когда Феня разделась и осталась в одном чёрном платье.
Точно такой видела когда-то во сне свою бабку Клавдия Петровна. Только Феня ростом повыше удалась и казалась ещё тоньше.
Сёстры обнялись и поплакали. Жили-то, считай, рядом, а сколько не виделись! Феня рассказала о смерти стариков, о том, как избу их подожгли и растащили шкурки.
– Что ж, до последнего дня сердиты на нас были родители, не простили? – спрашивала Клавдия Петровна.
– Где там простили! Поди, ещё злее сделались.
– Ну бог с ними, – вздохнула Клавдия Петровна.
То, что растащили шкурки, не произвело на неё впечатления. Решили, что Феня будет жить в избе Клавдии Петровны. Места много. Поживёт, осмотрится, а там куда хочет пойдёт работать: либо на ферму, либо к геологам. Но уже на следующее утро планы изменились. Вечером приехал из Подкаменной Константин Николаевич. И в этот вечер впервые испуганно вздрогнуло и заколотилось сердце у Клавдии Петровны, когда заметила она, как поглядывает Охлопков на Феню, когда та выходила в другую комнату. Смотрел удивлённо Константин Николаевич, не скрывая восхищения и покачивая головой.
И утром следующего дня, проводив Охлопкова на работу, Клавдия Петровна порылась в сундуке, достала оттуда два платья, подаренных ей ещё первым мужем, подала их Фене и плача попросила, чтобы та ушла жить к Ольге.
– Почему, Клавушка? – спрашивала Феня, глядя на бегущие по щекам Клавдии слёзы.
– Ах, не спрашивай, – целуя сестру, говорила Клавдия Петровна, – уж очень ты красива, Феня… Господи, что я говорю… Только не сердись.
Феня, должно быть, догадалась, чего опасается сестра, посмеялась, обозвала Клавдию дурой и ушла к Ольге.
После посещения Томилова Ольга забеременела. Она всегда была спокойнее своих горячих сестёр. А перед тем как забеременеть, совсем была тиха. Мужа чего-то побаивалась, хотя Фёдор был смирным и никогда даже не замахивался на неё. Фёдор очень хотел иметь ребёнка, но сколько лет прожили – всё было напрасно. И он чаще уходил с отрядом в тайгу недели на две-три. Теперь же, узнав от жены новость, повеселел. И Ольга сделалась резвее, ласковее. Получалось так, будго они недавно только поженились и живут заново.
Силантьевна разносила слух по деревне:
– Китайской травки попила Ольгушка да две ночи подряд с колен не поднималась, господу молилась, вот и помог ей. Уж теперь-то пойдёт рожать. Дай господи ей мальчонку родить.
Наладилась жизнь у старшей сестры, а у средней получилось иначе. С того самого дня, как спровадила Клавдия Петровна Феню к Ольге, закрался ей в душу самый настоящий страх, от которого она никак не могла избавиться. Главное – не знала, отчего ей порой так страшно становится. Вдруг нахлынет какое-то страшное чувство, которое заставит поджать губы, руки опустить, и Клавдия Петровна будто прислушивается к чему– то. На ферме в то время она не работала. Совхоз продал на Алтай с их фермы молочных коров. Себе оставили молодняк. И пока он не подрос, работы было мало. Клавдия Петровна и возилась с детишками да по хозяйству.
Случалось, Охлопков уезжал в тайгу дня на два, на три. И всякий раз предупреждал, на сколько дней едет. Но подходил вечер первого дня, и Клавдия Петровна уже ожидала его. Вдруг он приедет? Соскучится и примчится на ночь. А может, забыл что-нибудь? Но что же он мог забыть? Начинала думать о людях, с которыми много времени проводил Константин Николаевич. Вот летом у них жил художник, рисовал и перерисовывал картины. Художник не нравился Клавдии Петровне. Покуда не уехал обратно в Москву, целые вечера разговаривал с Охлопковым. Принесут вино, спирту и сидят, рассуждают о Москве, о каких-то московских людях, о книжках, о картинках. Случалось, говорят-говорят, а как появится она в избе, смолкнут, переглянутся и снова уже о чём-то другом беседуют. Художник к зиме уехал, оставив несколько незаконченных картин. Константин Николаевич некоторые из них развесил по стенам.
Но художник – посторонний человек. Из здешних ближе всех к Константину Николаевичу – радист Васька. Васька носит ему телеграммы. За почтой ездит Охлопков к Енисею всегда с радистом. Почту доставляют сюда на вертолёте. Изредка он сбрасывает мешок с почтой на поляну, рядом с деревней. Но чаще всего опишет круг над избами и улетает к Енисею, где и приземляется. Васька запрягает лошадь и с Охлопковым катит к реке. Зачем каждый раз нужно ехать Константину Николаевичу? Неужто Васька сам не привезёт то, что прислали?
Случалось, от Енисея возвращался один Васька.
– Где Константин Николаевич? – спрашивала Клавдия Петровна.
– Он тайгой пошёл прогуляться. Может, рябка подстрелит…
И она ждала его. Ночью робко выспрашивала: долго ли будут здесь работать геологи? Не перегоняют ли их в другое место? Нет, он пока никуда не собирается переезжать. А если и придётся перебираться, так она же поедет с ним? Ох, конечно поедет! А бабы-то всё болтают… Что же они болтают? А так – пустое…
Успокоится Клавдия Петровна. Но едва Охлопков уйдёт из избы – нет ей покоя. И случилось однажды так: вертолёт сделал круг над деревней и пошёл к Енисею на посадку. Охлопков и радист покатили на санях за почтой. Клавдия Петровна клялась после сёстрам, что сама не знала, зачем и для чего побежала тогда за ними. Какая-то твёрдая сила заставила её одеть полушубок, набросить на голову платок, и она побежала. Бот слышно, как скачет обратно лошадь. Клавдия Петровна сошла с дороги в сугроб и стала за кедр. Сани пролетели мимо, в них один Васька. Пробежав дальше под гору метров двести, она увидела в стороне от дороги Охлопкова. Хотела окликнуть его, но почему-то не окликнула. А тайком, по-воровски покралась за ним. Кралась по глубокому снегу, хоронясь за деревьями, покуда он не уселся на пень под старой берёзой. Видела Клавдия Петровна: достал он из кармана полушубка несколько конвертов. По очереди разорвал их и перечитывал письма. Одно из них сунул под полушубок в карман пиджака, а остальные поджёг спичкой и, когда они сгорели, пепел затоптал ногами в снег.
Клавдия Петровна даже не шевельнулась, когда он прошёл мимо неё обратно к дороге…
Вечером же Константин Николаевич сидел в конторе за столом над своими бумагами, что-то долго писал и читал. Один раз оторвался от занятий и прошагал на жилую половину. Клавдия Петровна месила тесто. Взглянув на него, протяжно охнула и быстрее заработала руками.
– Что с тобой, Клава, ты нездорова? – опросил он.
Она вздрогнула.
– Нет, это так, что-то не можется…
Ночью она дослала из кармана пиджака два письма. Одно было написано им вечером, а второе – то, которое он получил. Клавдия Петровна усвоила из писем: в Москве у Константина Николаевича есть жена и ребёночек. Они с нетерпением дожидаются его возвращения. Он же в скором времени получит много денег, пошлёт их, а к весне сам приедет.
Клавдия Петровна не закричала, не заплакала. Торопливо сунула письма на место, взяла Митю из люльки и забралась с ним на печь. Утром она с печи не слезла. Лежала неподвижно на спине и глядела молча в потолок.
– Что с тобой, Клава? – трогал её за плечо Охлопков.
Она на мгновение переводила взгляд на него и в испуге отворачивалась.
– Ну скажи, в чём дело? Где болит?
В ответ ни звука.
Днём маленький Вася сбегал за Феней и привёл её. Но и сестре Клавдия Петровна ничего не сказала. Так прошло три дня. Больная с печи не слезала, ничего не ела, молчала и только пила воду. А на третью ночь случилось то, о чём Клавдия Петровна даже не думала и не помышляла. И потом, если рассказывали ей, – не верила, что могла так поступить. В ту ночь слезла она с печки, неслышно прошла в сени, взяла там топор и, подойдя к кровати, на которой спал Константин Николаевич, остановилась. Странный случай спас Охлопкова – он проснулся. Увидев над собой топор, он схватил его и узнал Клавдию.
– Что ты, дура?! – заорал он.
Она выпустила топор и мягко осела на пол.
После этого случая Клавдия Петровна пролежала в постели около месяца… Феня не отходила от неё.
