Текст книги "Сестры Строгалевы (сборник)"
Автор книги: Владимир Ляленков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
ВСЯКОМУ СВОЁ ВРЕМЯ
В прошлом, пятьдесят пятом году, в июле месяце, я сидел в прорабской и смотрел чертежи нового цеха.
В десятом часу дверь распахивается и вбегает табельщица Тоня.
– Иван. Федорыч, вас вызывает начальник!
– Зачем? – спросил я.
– А почём мне знать? Сказал, чтобы сейчас пришли, да обязательно, а зачем – не знаю.
Дверь захлопнулась, и Тоня исчезла. Я сложил чертежи в стол, надел кепку и вышел.
Строили мы тогда печной цех цементного завода. Мастером у меня работал молодой инженер, только что вылупившийся из института. Позвал я его, сказал, что ухожу, и отправился.
До конторы нужно было идти километра три. Город всего год как строился, дорог хороших ещё не было. Пробираясь по жидкой глине, я думал о причине вызова. Последнее время аварий у меня никаких не было, пьянства не замечалось. А по утрам начальник редко требовал к себе. Зайдя к нему, я снял кепку, поздоровался и спросил:
– Вы меня вызывали, Николай Иваныч?
– Да, вызывал, – сказал он, отодвигая бумаги, которые подписывал, – поедешь в деревню, Кибиткин. Постановили вчера на бюро – построить нашим участком два коровника в колхозе «Ударник». От Кедринска это недалеко, всего километров тридцать. Завтра же собирайся – и в путь. Вначале узнай, как там с лесом. Может, людей на месте наберёшь, чтобы отсюда не командировать… Человек ты пожилой, в деревне бывал. Как утрясёшь всё, так мы тебя заберём сюда, а туда пошлём кого-нибудь из молодых холостяков.
Мы побеседовали минут десять, и я вышел. В производственном отделе просмотрел договор с колхозом, чертежи коровника и подался на свой объект. По пути заглянул домой и сказал жене, чтобы сумку с едой приготовила.
– Куда опять? – спросила жена.
Я объяснил.
– Ты как овца безответная, – сказала она, – ведь уже старый, а всё соглашаешься болтаться по командировкам. Так и норовишь от дома и от детей убежать!
Прикрикнул я на неё и закрыл за собой дверь. Конечно, годы мои не те, чтобы путешествовать, но работа есть работа. К тому же на участке нашем мастерами да прорабами были сплошь молодые инженеры, с которыми покуда договоришься – сто раз выругаешься, не понимают они, что в работе напролом ничего не сделаешь.
В прорабской я рассказал мастеру новость и отправился отдыхать.
Утром следующего дня я уже шагал по дороге к Александровским Концам. За Александровскими Концами нужно было свернуть влево, миновать известковый заводик, а дальше идти всё лесом и лесом. Места мне были знакомые, я не спешил, а когда оставил позади и печи завода, то зашагал совсем не спеша. «Часам к четырём доковыляю, – думал я, – и то хорошо».
На боку у меня сумка с завтраком, за плечом ружьё. У последней развилки передохнул, покурил и, как говорится, повесив солнце на правое ухо, чтобы не сбиться с направления, двинул напрямик через лес. Иду. Воздух чистый, прохладный. Пахнет смолой. Тихо. Эта тишина показалась мне приятной и странной. Каждый день проходил у меня среди рычанья машин, экскаваторов, в постоянной спешке, а здесь спокойно, как в приятном сне.
Природа в этих местах – не то что, скажем, в центральной части России. Там она как красивая капризная девка: бывает неприветлива, что минута прошла – ей уже плясать, а через час ещё чего-нибудь в голову взбредёт. Бывало, продираешься лесом, вдруг неожиданно лес обрывается – и попадёшь в хлебное поле с золотистыми, бегущими одна за одной волнами. За этим морем, на бугре, деревня. Хаты садами окутаны, как клубами дыма. Там вон овраг, кусты. За оврагом трактор ползёт к горизонту. В небе коршуны кружатся, как щепки в тихом омуте. Прошагал в сторону – река… Ребятишки барахтаются. Стадо пригнали на водопой. Ниже по реке поодаль от берега торчит заводская труба, а ближе сюда, в осоке, бабы и девки визжат на мели…
Тут же везде всё одинаковое: сосна, ель. Вот осина стоит, дрожит вся, будто в ознобе. Иногда попадается куст малины или смородины. По левую руку, у самой дороги, появилось болото. Оно всё покрыто рыжей травой, и только на середине виднеется тёмным пятном чистая вода. Иной раз за деревьями забренчат колокольчики – это стадо коров пасётся. Лопнет и раскатится по лесу ружейный выстрел. Где-то урчит трактор. А где? Что он делает? То ли при корчует, то ли пашет – не видно. Лес вокруг тебя. Впереди узкая дорога скрывается за кустом, но ты знаешь, что через пятьдесят и сто метров она будет такая же, как и сейчас у тебя перед глазами. Иной раз захлопают крылья в траве. Совсем рядом, чуть ли не под ногами, замечется туда-сюда серый комок, оторвётся от земли, пролетит над дорогой перед тобой, взмоет вверх и, распластав короткие крылья, нырнёт в макушки деревьев.
Наконец лес обрывается. Видна изгородь из жердей: в землю вбиты колья, к ним лыком привязаны жерди. За изгородью либо рожь, либо овёс. Значит, скоро деревня. А вот и она – тридцать примерно бревенчатых изб, покрытых седой дранкой.
В одной избе через окошко смотрят ребятишки. Они глядят на тебя как на чудо, – глаза широкошироко раскрыты. Так и проследят, пока не скроешься… Идёшь дальше. Около избы сидит старуха, что-то чинит, рядом ползает ребёночек. Он привязан верёвочкой к ноге старухи, и когда ты подходишь, садится, суёт палец в рот и смотрит на тебя.
– Бабушка, воды можно попить у вас?
– Да можно-то можно, желанный. Иди вон в избу да попей. Я, вишь, с внучонком сижу на привязи.
– А что же в деревне никого не видно?
– А ныне все на сенокосе, желанный… День-то, вишь, разгулялся. Третьего дни дождь мочил, а сейчас вон как. Все с утра на поляны уехали.
Попил воды и дальше зашагал…
К четырём часам я добрался до Вязевки, в которой находится правление колхоза. Разыскав правление, я увидел на дверях его замок. Оглянувшись и никого не заметив, я присел на порожке и закурил, решив дождаться возвращения людей с работы. Не просидел я и полчаса, как увидел всадника. Он подъехал к правлению, соскочил на землю и взбежал на крыльцо.
– Не скажете, где можно поймать председателя? – спросил я, мельком оглядывая клетчатую рубашку, сильную, загорелую шею и чёрные волосы, в которых запутались ниточки сена.
– А зачем он вам?
Я пояснил.
– Так его и ловить не нужно – вот он я, – засмеялся парень.
Мы прошли в правление.
Председатель достал какие-то бумаги, сунул их в карман и попросил меня подождать немного, так как ему нужно срочно ехать на почту, чтобы передать сведения в район.
– А пока отдохните у меня в избе, пойдёмте, я вас провожу…
Вскоре он вернулся с почты, и мы разговорились. Вопрос о строевом лесе решили быстро, лес был заготовлен ещё зимой, часть его вывезена к дороге. Пилорама, хоть и с перебоями, но работает.
– Как с песком? – спросил я.
– Песок есть, у озера бабы берут – жёлтый крупный песок.
– А с людьми? Можно ли здесь из местных набрать бригады две, чтобы из города не присылать?
Он задумался.
– Нет, Иван Федорыч, с людьми туго. Сейчас время жаркое – сенокос. У нас самих не хватает людей.
Покуда разговаривали, вернулась с поля жена председателя. Принесла от соседки ребёночка, усадила его в кроватку и завозилась у печи. Подавая на стол обед, сказала:
– Слушай, Николай, а что, если семеркинских смануть на строительство? Так мы их никак не вытащим, а на стройке молодые могут задержаться. Вы же по нарядам будете им платить? – спросила она меня.
– Конечно, по нарядам.
– Ну вот, – повернулась она к мужу, – в таком случае молодые и без стариков первое время проживут. А там и осядут у нас в Вязевке.
– А в чём дело? – спросил я.
Председатель рассказал: в настоящее время в колхозе восемь бригад. То есть восемь деревень, которые сидят в лесу друг от друга километрах в двух-трёх. Самая большая деревня – Вязевка, сто сорок три избы. Все остальные деревни расположены поблизости, в одной стороне, только две маленькие деревушки – километрах в пятнадцати от Вязевки, за Симскими болотами. Одна из них, Семеркино, состоит из семи изб, а вторая, Тутошино, – из пятнадцати. По бумагам обе деревни входят в колхоз «Ударник». До войны их и не трогали. То есть знали об их существовании, люди были переписаны, налог платили и всё прочее. Но общему хозяйству толку от них было мало. После войны решали несколько раз на правлении колхоза: семеркинских и тутошиноких переселить из-за болота ближе к Вязевке. Старики там крепкие, молодёжь растёт – учиться в школе нужно. Но заболотские старики все староверы, неграмотные и ни в какую не соглашаются. Как кто из молодых подрастёт – уходит служить в армию, а после армии уже не едет обратно и остаётся в городе. Прежний председатель смотрел на эти деревеньки сквозь пальцы по простой причине: семеркинцы откупались. Председатель пил крепко. И между ним и Заболотскими людьми состоялось неписаное соглашение, по которому председатель в любое время года и суток мог заявиться, скажем, к семеркинцам и напиться у них браги сколько влезет. В свою очередь председатель в районе говорил, что с этими людьми ничего не поделаешь, никакими уговорами их из болота не вытащить. И так длилось их соглашение лет десять, покуда председатель не помер. Затем частая смена председателей не давала возможности заняться семеркинцами, а может, просто руки не доходили до них, и жили они по-прежнему. Заболотские делали кой-какую работу для общего хозяйства. Например, заказывали им сани. Деды приходили бригадой, делали что надо и уходили. Но всё это от случая к случаю, как будто они чужие люди. Ещё отделяет их то, что все они из чужих мисок не едят, курить не курят, старики даже не пьют при людях, а только у себя дома. И такое дело: если бы там жили одни старики, то бог с ними, пусть живут себе доживают. Но там есть и молодые. В школу ходить им далеко, а старики против всякой учёбы, так что молодые растут, как хочется старикам: кое-кто молится, девчата пугливые, ребята подозрительные. Ведут хозяйство при доме, дерут лыко, плетут корзины. Вязевских они называют мирскими, презирают их. Эти же в свою очередь платят тем же. И вот если бы кто из молодых и перебрался в Вязевку, где он будет жить? Каково молодому в чужой семье?
Председатель много раз ездил в Семеркино уговаривать. Правление колхоза не раз выносило постановления – перевезти избы к Вязевке. Но для заболотских решения и постановления – пустой звук. Упёрлись и ни с места.
«Вот помрём тут, тогда и перевозите избы», – один ответ.
Теперь же колхоз строит два коровника, плотину хотят поставить на ручье. Как вода будет – уток разведут. Людей много надо.
– А тут ещё, – говорил председатель, – молодёжь калечат. Там же и колдовство, и чёрт знает что… Есть там старуха одна. Прозвали её Горе неутешное. Так она как заведёт песню о житье не только ребятишки, а и взрослый человек чёрт знает о чём начнёт думать… А девчата там хорошие есть. И убежать бы рады, да куда их пристроить? У вас какие заработки?
Я рассказал.
– Ну вот видите, – сказала жена председателя, – значит, у тех, кто придёт сюда, будет возможность жить совсем неплохо.
Пробеседовали мы весь вечер. Хозяева рассказали мне кучу историй, связанных с этими лесными людьми, и мы наконец договорились: шуму особого не поднимать, чтобы старики не всполошились, председатель будет как бы в стороне, а я схожу к семеркинцам.
– Нам обоим выгодно, – говорил председатель, уже лёжа в кровати, – мне хозяйство поднять, молодых перетащить, а вам – рабочие будут, и не нужно никого везти из Кедринска.
Поутру мы наскоро позавтракали и вышли во двор. Председательша оседлала кобылу и ускакала с зоотехником в какую-то Змеёвку. Мы с председателем сходили за деревню к ручью, осмотрели место для застройки. Показал он, где мечтает отсыпать плотину. Я проверил качество песка. Уже солнце поднялось высоко, когда председатель уехал на поляны, а я взял ружьё и отправился в Семеркино.
День опять выдался солнечный. Покуда я шёл открытым местом – распарился, но едва вошёл в лес, стало хорошо. Шагал долго и вроде по тому пути, как пояснили мне: попалась скамеечка два пенька, а на них изъеденная временем доска,
Оставил по правую руку старую корявую берёзу. Пересёк большую поляну, на которой косили траву на середине косилкой, а по краям, где кусты, вручную, косами. За поляной лес гуще сделался. Начало вечереть. Около двух толстых осин дорога круто свернула и неожиданно юркнула в болото. Я потоптался, оглядываясь, и повернул назад. Пройдя немного в обратном направлении, заметил тропинку, ведущую в сторону, свернул по ней. И вскоре увидел изгородь. «Ну вот и деревня», – подумал я. Но когда пролез под изгородь, то понял, что это не деревня, а просто поляна, а на ней остатки стожков прошлогоднего сена. Такие поляны огораживают, чтобы зимой лоси не пользовались сеном.
Я пересёк поляну, снова перелез через изгородь и зашагал наугад, надеясь попасть на тропинку или натолкнуться на стадо. Так брёл долго, но ни тропинки, ни живой души не встретил. Потом я побежал, упёрся в низенький, очень густой ельник. Обойдя его, вроде почувствовал под ногами твёрдую почву, но следов никаких не обнаружил. А солнце уже на одних только макушках играет. Посмотрел на часы – восьмой час. И обратно не знаю, как выбираться. Хотел было уже отыскать место, где побольше валежника, и заночевать, как – услышал поющий чисто и звонко женский голос.
Я круто свернул и поспешил на этот голос. Пробежал всего метров двадцать, как очутился на дороге, и увидел босую девушку в вязаном сером платье. Её белые густые волосы были собраны комком на затылке. На плече она держала деревянные грабли.
– Скажи, красавица, куда я попал? – спросил я, вглядываясь в неё.
– Тут деревня Семеркино, – ответила она хитро улыбаясь, – а подальше Тутошино.
– А где же дорога на Кедринск? Эта, что ли?
Она засмеялась:
– Так это вы дорогу на Кедринск искали? Не-е-т! Чтобы в Кедринск попасть, нужно вначале до Вязевки дойти, там и дорога. Либо через болото, но на болоте вы заблудитесь.
Мы пошли рядом.
– Вы охотник? – спросила она.
– Охотник.
– Чего же вы ничего не убили? Весь день пробродили, вон и ночь уже из лесу ползёт…
– Так, не попалось, – развёл я руками, – вот, может, завтра подстрелю что-нибудь. А сегодня с обеда всё дорогу искал. И стрелять некогда было. Что за странное название – Семеркино?
– Семь изб – вот и Семеркино.
Дорога вывела нас из леса, и я увидел деревушку: три избы по одну сторону дороги, три по другую, а одна на отшибе, без сарая и неогороженная. В ней, должно быть, никто не жил. На противоположном конце дороги появилось маленькое стадо коров и телят. Два пастуха, которым было лет по двенадцать, разогнали кнутами скотину по дворам. В избах зажигались огни.
– Где бы мне переночевать? – спросил я.
– А идите к нам, – ответила девушка, – у нас изба большая. Вот во второй избе мы живём, пойдёмте.
В избе стоял полумрак. Налево у стены я увидел залавок, над ним полка с посудой, банками.
Направо, у самой двери, кадушка. Над кадушкой висит на цепочке глиняный горшок с носиком – это рукомойник. Русская печь. Лавки. У окна стол. На столе горела керосиновая лампа, а возле стола сидел древний старик с белой густой бородой и такими же волосами на крупной голове. Перед ним лежал ворох сухой коры, и старик вязал эту кору в пучки.
Я поздоровался. Старик даже головы не поднял и продолжал перебирать кору своими длинными, тонкими пальцами. Когда же я присел, он взглянул на меня, кивнул и продолжал своё занятие. Девушка взяла моё ружьё, поставила его в угол и убежала во двор.
– Решил у вас переночевать, – сказал я старику.
Он перебил:
– Что ж, поди, без собаки ходил по лесу?
– Без собаки.
– Или с собакой?
Я повторил, что без собаки.
Вбежала девушка и, заметив, что мы переговариваемся, сказала:
– Вы его не слушайте – он глухой совсем. Вечно болтает, – добавила она, садясь на лавку.
Вязаное платье было узко ей и местами на плечах порвано. Не обращая больше внимания на деда, качая ногами и держась пальцами за доску лавки, девушка смотрела на стену, поглядывала на меня. При этом лицо её было неспокойно. Оно то вспыхивало от какой-то мелькнувшей мысли, то вдруг делалось на секунду задумчивым и даже грустным и разом снова вспыхивало.
– Как тебя звать? – спросил я её.
– Настя, – ответила она.
Вошла высокая пожилая женщина с полным подойником в руках. Проговорила «вечер добрый вам» и принялась процеживать молоко через марлю. Лицо у женщины было сухое и строгое. Волосы уже седые, но видно, что баба ещё сильная и своенравная. Видимо, Настя уже доложила ей обо мне.
Процедив молоко, женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила:
– Что ж ты – и не суббота, не воскресенье, а с ружьём таскаешься по лесу?
Я сказал, что у меня отпуск.
Старик закончил вязать пучки и поднялся на ноги. Едва не задевая головой потолок, он развесил готовые пучки на гвоздях по стене и снова сел.
Хозяйка подала на стол молоко в стеклянных банках. Настя достала из залавка ржаных калиток, хлеб и, положив всё на стол, вернулась на прежнее место. Старик налил молока в тарелку, накрошил туда хлеба, подавил ложкой и стал есть.
– А ты чего не ужинаешь, певунья? – спросил я Настю.
Она только чаще заболтала ногами, а женщина ответила недовольно:
– Успеет ещё… небось уже раз десять прикладывалась.
Выпив молоко, я встал.
– Может, щей похлебаешь мясных? – спросила женщина.
– Нет, спасибо, не хочется.
– Да и то, – согласилась она, – погода ноне жаркая, Тут хоть и работай день либо бегай по лесу, а есть не захочешь. Одну воду и тянет пить. Что ж ты – в избе ляжешь?
Я сказал, что лучше бы где-нибудь на сене.
– Ну тогда полезай на хлев. Настенька, снеси– ка туда одеяло да подушку, – опять строго приказала она девушке.
– Дочка ваша? – спросил я, когда Настя скрылась за дверью.
– Дочка.
Через минуту я лежал на сене. От дневного перехода ноги ломило, но спать не хотелось. Где– то рядом в темноте скандалили на шестке куры. Внизу тяжело дышала корова, чавкал во сне поросёнок. На улице перекликнулись женские голоса. Кто-то засмеялся. Но вот постепенно звуки стали доноситься реже, и наконец всё затихло. Глаза мои закрылись, и я, наверное, уснул бы, но услышал шуршанье босых ног и приподнял голову. Слабо скрипнула дверь. Кто-то выбежал во двор. Что-то прошуршало в траве у самых стен сарая. Снова осторожно скрипнула дверь, наступила тишина, и тотчас донёсся неясный шёпот. Я прислушался. Шептались два девичьих голоса. Один из них принадлежал Насте.
– Первый-то раз пробежал он мимо, я и внимания не обратила, – сообщала она, – только смотрю – он опять бежит, и тем же местом. Может, думаю, потерял что. Прошло время, догребала я пожню, а он снова бежит. Да пригибается, будто нюхает землю, как гончая. Я и догадалась – заблудился дяденька. А дорога-то совсем близко!
Настя засмеялась.
– Это ещё ничего, – заговорил тихо второй голос, – а помнишь, в прошлом годе тоже кедринский мужик в болоте двое ночей сидел. Если бы не дедко наш, то глядишь – и пропал бы. Как вытянули его, ноги все в пиявках, а сам синий-синий, как жила. С неделю у нас лежал, покуда ходить начал.
– Он сколь раз вам подарков приносил?
– А как бывает здесь, так и заходит всегда. Прошлую субботу дедке сапоги принёс, а мне вот ту материю. Ты видела?
– Видела… А этот говорит – охотник я. А мать не верит. Да и что: где же охотник, когда ни сумки, ни патронов нету…
Добравшись в потёмках до лестницы, я слез с чердака и подсел к подружкам.
– А я всё слышал, – сказал я, – чего же ты меня, старика, сразу не окликнула, когда я бегал?
Обе засмеялись.
– Настенька! – послышался голос суровой хозяйки.
– Ой, уже кричит! – проговорила Настя, топнув ножкой. – Ещё посидим! – шепнула она подружке, и обе упорхнули со двора.
Из избы вышла хозяйка. Поглядела в темноту ночи и присела рядом.
– Ты чего не спишь? – спросила она.
– Не хочется что-то.
Помолчали.
Хозяйка подпёрла кулаком подбородок и сидела неподвижно.
– Сенокос далеко у вас? – спросил я.
Она сразу не ответила и даже не шевельнулась. Затем опустила руку на колени, вздохнула:
– Вот и день, слава богу, промелькнул… Сенокос-то? А везде сенокос. По всему лесу. Нашёл поляну и коси… Теперь-то вон председатель наш говорит, чтоб дальше ручья не ходили. Однако куда ему! Прижимает нас. Думает: застращает – мы и переберёмся в Вязевку. А не будет этого. Леса вон сколько!
– Чего же он так?
– Чего же он так… Мозоль у него на веке наше Семеркино… Избы хотел было перенести, да не вышло. Законом пугал, а как господь велел поставить их тут, так и закон мирокой не в силах что изменить – место их постоянно… И так у людей душа грехов полна.
– А что, и у тебя есть грехи? – спросил я.
– А я святая, что ли? Поди, молодой была, тоже погрешила. Теперь и замаливать нужно. Бог и так испытаний посылал-посылал и допосылался, что одна с девкой осталась. Прости, господи, душу за жалобу.
Хозяйка перекрестилась.
– У меня, видишь ли, – продолжала она, – двенадцать сыновей и дочерей было, а осталось в живых только трое. Вот Настька со мной, Верка у вас в Кедринске живёт, за плотником была вышедцы пятый год туда назад. Да младший сын Николай… Он теперь далеко у хохлов живёт, на заводе работает. А остальные поумерли – бог прибрал, другие на войне попропали. Мужик шесть лет назад помер. Царство ему небесное… А я вот осталась. Всего-то и делов теперь перед богом – дочь свою беречь.
– Сколько Насте лет?
– Да сколько… Вот, гляди: на пятидесятом году я её родила, а теперь уже «а четвёртый день Успенья мне шестьдесят семь и будет… Это сколько ж?
– Семнадцать.
– Ну так… И не знаю, что с ней станется. Кругом один соблазн. Начальство пошло въедливое. Покойный председатель Степан Степаныч богу не перечил, и жили мы сами себе…
– Что ж с ним стало? – спросил я.
– С председателем? Да так… захворал и помер. Ноне начальство тормошит. Я Настьку и от школы прятала, да разве по нынешнему времени убережёшь? Вон и Верка была – девка что надо, куда послушней этой. Глядь, бывало, как стемнеет – она уже дома. Сейчас в Кедринске живёт. Разве уследишь. У белеевского председателя птичник ставили. Работали кедринские люди. И где они могли встретиться? Только смотрю, Верка пухнет. А там и он заявился. Выгнала, так она убежала к нему. В Кедринске теперь жильё имеют. А грешат-то, господи, в непросветную. Последний раз побывала у них в гостях и набралась греха. Вишь ли, бал решили устроить. Ну и устроили. Как ни звали меня к столу – не пошла. Легла в постель и лежу. Лежу и думаю: вот сейчас кончат да разойдутся с богом. А они нет: ночь на другую половину перевалила, а они песни орут. Каково мне? Терпела я, терпела, перекрестилась, встала с кровати, поклон отдала в угол и к ним прямо в одной рубашке. Стала в дверях, крест положила и говорю: «Что ж вы, бесстыжие, делаете? – так прямо и говорю им. – Ты, Верка, бога совсем забыла. А мне, матери, перед ним за тебя ответ держать. Сейчас же кончайте и спать ложитесь!» Они и опешили. Мужик её, Васька Данилин, меня под руки взял, отвёл до кровати и ничего, нехристь, грубого не сказал. Разошлись. А наутро войну и подняли. В оба голоса кричат, будто я их позорю. Васька того пуще, а моя дура и не останавливает его… Рассердилась я и сказала им: «Отдайте мне тогда внучка, и уйду я, а вы грех творите, и перед богом я за вас не ответчица». Поклонилась так и отвернулась. Куда ж там! Отдадут! Ушла я сюда и вот второй год с той поры ни шагу к ним.
– А они в гости приезжают?
– Приезжают.
Грозная хозяйка провела рукой по глазам и продолжала:
– Коленька, что у хохлов, тоже женивши. Всё обещает приехать, да никак, говорит, отпуску не дают. Должно, важный стал. Деньги в кажном месяце присылает. Как третья неделя, так иду на почту в Вязевку и получаю. Настьке всё коплю. Сейчас ей, дуре, не говорю, сколько сберегла, а то узнает – сбежит с ними… Они же теперь, девки, как мотыльки на огонь, бегут на город. А што там? Пусти её, кинется и обожжётся… Ох, горе неутешное, – вздохнула она, – теперь же вот и тут у нас… Председатель новый поначалу грозился и часовенку нашу разнести в щепы, коли не переберёмся отсюда. Молод да горяч, а бог видит – руку и отвёл, не тронул… Вишь ли – запруду хочет ставить. Мы всё знаем. А не поставить ему ни в жизнь: он хочет воду поднять и затопить камень Фрола-мученика. А не сделать этого!
Хозяйка замолчала. В хлеву поднялась на ноги корова и, шаркнув рогом по стене, брякнула колокольчиком.
Женщина пошарила у стены рукой, взяла там палку и встала,
– Настька! Настька! – прокричала она сильным голосом.
Из темноты появилась фигурка девушки. Ни слова не сказав, она юркнула в избу. Хозяйка постояла и, подойдя снова, присела.
– Вот и ночью не могу уснуть, – сказала она, – так и хожу около избы. Сон не идёт… С девкой знаю, как поступить. Не удержать её по– хорошему, возьму грех на душу, ради неё же самой. Сейчас берегу, а вот вернётся с сенокосу Воронин Васька, он с дедом ночует в лесу, так и отпущу её, дам волю. Васька молод, но чего ж искать. Ох, горюшко неутешное! За что же ты, господи, напасть посылаешь, – неожиданно запричитала хозяйка визгливо и вдруг заплакала, – уж что где-то там на войне побило, то уж у всех такое, а середний сынок, Феденька, пошёл в лес лыко драть, а гад его и укусил. Феденька и до воды быстро добег, окунул руку, но, видно, гад этот ближе воду нашёл и нырнул туда. Только приходит Федя в избу, а рука уж отнялась. Прилёг он, и через день вся половина тела белого посинела и распухла. Господи! Уж что ни делали! И колдунью звали, и в керосине держали руку – ничего не помогло. Только пришла Аннушка с могильного хутора, да и сказала: «Раз уж так, в воду руку окунал, да не погиб гад, то нужно его скорее убить. Он же непременно сейчас на том самом месте сидит, где ужалил Федю». Побежали туда.
Смотрим, на самом деле – дерево окружил собой и лежит, голову поднявши. Толстенный, а голова так и дрожит. Никита, мой брат, мигом отсёк ему голову палкой. Только приходим домой, а Феденька уже помер. Опоздали, значит…
Хозяйка замолчала. Всхлипнув несколько раз, поднялась!
– Ну, покойной тебе ночи, – сказала уже прежним строгим тоном и ушла в избу.
«До чего же тёмная старуха, – подумал я. – Если она успела набить всякой чепухой голову Насте, то с девкой можно и не разговаривать – толку мало будет. С другими поговорить? Но где их найти?»
Было совсем тихо. Я покурил в одиночестве, забрался на чердак, подумав, что завтра надо бы проснуться пораньше, и уснул, едва коснувшись головой подушки.
Когда проснулся и посмотрел время, шёл уже одиннадцатый час. Торопливо спустился в избу, но там никого не застал. На столе лежал хлеб и стояли банки с молоком. Я позавтракал, положил на стол десять рублей и вышел, закрыв за собой плотно дверь.
«Где же найти Настю? – думал я, оглядывая пустой двор. – Как это мне угораздило проспать?»
Посмотрел в огород и заглянул в хлев.
– Что же вы не взяли ружьё? – услышал я позади себя голос.
Оглянувшись, увидел Настю и с ней двух подружек, её лет.
– Вот хорошо, что напомнила, – сказал я, – ты чего же не разбудила меня?
– А зачем вас будить. Вы вот и сами проснулись, а набегаться по лесу ещё успеете.
Она сходила в избу и принесла ружьё.
– Спасибо, Настя, – сказал я. – Где уже побывала?
– Вы вчера в Вязевке ведь были? – спросила она.
– А ты откуда знаешь?
– Да знаю. Правда, что там будут строить скотники?
– Правда. Где твоя мать?
– Они все в лесу, а мы убежали.
Присев на порожке, я заговорил о строительстве и сказал, что если они придут на работу, то им дадут сразу же авансом денег. В Вязевке они поселятся в избах и будут жить там.
Девушки выслушали и недоверчиво переглянулись.
– Только, девчата, старикам ни гу-гу, – посоветовал я, – потихоньку приходите, а я там скажу, чтоб ждали вас.
– А не обманут?
– А вот посмотрите.
Они проводили меня до леса, указали, как идти, и я отправился в Вязевку, не сказав им больше ни слова: молодым чем меньше долбишь в голову и обещаешь – тем лучше.
Когда возвратился в Вязевку, поспешил в правление к председателю.
– Ну как? – встретил он.
Я рассказал подробно, где ночевал и кого повидал.
– Так это вы у самой Горе неутешное были! сказал он. – Ну как старуха?
– Ничего.
– Хорошо, что охотником назвались, а то бы палкой выгнала, – засмеялся председатель, – а Настя чего-нибудь натворит! Она девка бойкая.
Прошёл день. За ним второй. Из Кедринска приехали две бригады рабочих с инструментами.
Покуда держалась дорога, возили материалы.
Рабочих я расселил по избам, сам остался жить у председателя. Ни из Семеркина, ни из Тутошина люди не приходили.
– Видно, пустая затея, – говорил председатель, – проболтались девчата, старухи их и пресекли.
Однажды в обеденный перерыв я сидел за столом. в избе председателя и просматривал табель в ожидании обеда. В сенях послышалась какая-то возня, и кто-то тихо постучал её дверь. Председательша вышла на стук.
– Начальник дома? – услышал я девичий голос.
– Дома, проходите.
Вошли шесть девушек и остановились у стенки, робко озираясь. Среди них я увидел Настю.
– Ну чего же вы там стоите, – сказал я, – ну-ка, Настя, веди сюда поближе свой отряд! А ну смелей!
– Мы на работу прибежали, – проговорила Настя, подойдя к столу.
– На работу так на работу, чего ж вы, как козы дикие, жмётесь к стенке?
– Девки, идите, – приказала Настя.
Все шесть девушек подошли к столу.
– Пишите заявления, – сказал я, – вот вам бумага и чернила. Садитесь и пишите.
Девушки зашептались.
– Пиши ты, Настька… За всех пиши….
Денег у меня с собой было маловато, я отозвал председательшу в другую комнату, попросил у неё денег взаймы. Затем составил для порядка ведомость, выдал девушкам аванс на первые дни, и они расписались.
– Ну что же? – спросил я, когда утрясли вопрос с жильём. – Почему вас мало?
– Да боялись разом. Может быть, и не приняли бы, – ответила Настя.
За правлением стояла пустая, заколоченная изба, хозяин которой уже давно перебрался в Кедринск. Мои плотники расколотили двери. К вечеру застеклили окна, и вся новая бригада поселилась в этой избе.
А рано утром следующего дня к избе председателя подошли пять человек новых – ребят и девушек.
– Доконали мы всё-таки семеркинцев, – весело говорил председатель, – а старики пусть теперь там сидят хоть до второго пришествия.
Дни стояли хорошие. Работа двигалась полным ходом. Однажды начальник сообщил мне по телефону, что я могу вернуться в Кедринск, что сюда вместо меня он посылает молодого и холостого. Выслушав начальника, я отправился в правление утрясти вопрос, как оплачивать сделанную работу. А когда я вышел из правления, меня догнала Настя и уцепилась за рукав.
– Что такое, Настя? – спросил я, глядя на побелевшее, испуганное лицо девушки.
– Мать пришла! – выдохнула она.
– Ну, иди в правление и сиди там, – сказал я и вместе с бухгалтером поспешил к стройке.
